Тема смерти в произведениях М. А. Булгакова

"Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты". Тема смерти в произведениях М.А. Булгакова



«Смерть и жизнь — во власти языка,
и любящие его вкусят от плодов его».
Притчи Царя Соломона, 18:22

Тема смерти, пожалуй, самая востребованная в русской литературе. Критики считают, что запрет на ее исследование и использование в творчестве, как ворожея – порчу, снял Пушкин. И уж потом Лермонтов, Гоголь, Толстой, Достоевский и все последовавшие за ним классики внесли свою лепту. Говоря о смерти, писатель словно пытался объяснить ей, что отличает его от иных оппонентов, жаждал выделиться, стать прозорливее в своем понимании вечного покоя.

Булгаков нашел собственную интонацию в теме смерти. Практикующий врач, мобилизованный врач – он пишет о смерти запросто, легко. Никто до Булгакова не говорил о смерти в таком опасном приближении. Порой кажется, что смерть готова сама выйти на поклон из-за кулис литературного театра мастера. Это его, Булгакова, устами говорит Дантес в пьесе «Александр Пушкин»: «Chaque instant de la vie est un pas vers la mort» («Каждое мгновение жизни – это шаг к смерти»). Это он пишет в стихотворении "Funerailles" ("Похороны") "газы бьют в позолоченный рот". Это он жалуется Сталину: «С конца 1930-го года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен». «Прикончен» – понимаете? Жив, но – прикончен…

Искусно владея языком, писатель, словно фокусник, вынимает из футляра самые циничные описания смерти. Достаточно вспомнить, как в советской Москве, в театре при стечении публики и по ее же совету один артист отрывает голову другому артисту: «Урча, пухлыми лапами кот вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота сорвал эту голову с полной шеи».

Порой писатель говорит о смерти, повторяя однажды сказанное не им, но запавшее в душу. Работая над пьесой «Война и мир», Булгаков оставляет слова Толстого о князе Андрее: «Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно представилась ему». Вот это «представление о смерти с живостью» – очень булгаковское. С той же интонацией Воланд объяснит Берлиозу, ведя беседу на Патриарших: «Вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома легкого... – тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие, – да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил он». В киносценарии «Мертвые души» Чичиков вопрошает: «Петр Савельевич Неуважай-Корыто? Мастер ли ты был, или просто мужик? И какою смертью тебя прибрало?..» Как это сродни воландовскому вопросу «Вы когда умрете?» в адрес горемыки-буфетчика! А Коровьев уж и добивает: «Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой палате». Страшна кровавая жатва, не видно ее конца. В пивной «Стоп-сигнал» мгновенно гибнет Клим Чугункин («Да, Иван Арнольдович, повнимательней последите, как только подходящая смерть тотчас со стола – в питательную жидкость и ко мне...»)…В Гефсиманском саду убит предатель («Передний человек поймал Иуду на свой нож и по рукоять всадил его в сердце Иуды»)... Невеста конторщика умирает от тяжелой травмы («Рысачка запряг, усадил ее, да в ворота. А рысачок-то с места как взял, невесту-то мотнуло да лбом об косяк. Так она и вылетела. Такое несчастье, что выразить невозможно»)... Галаньба на Миллионной рубит Фельдману голову («Хорошо и то, что Фельдман умер легкой смертью»)…Словно подводя итог, объясняет все сцена, в которой Маргарита, глядя на удивительный глобус Воланда, видит, как после взрыва на земле лежит женская фигурка, а рядом в луже крови – ребенок («Вот и все, – улыбаясь, сказал Воланд, – он не успел нагрешить. Работа Абадонны безукоризненна»).

Балансируя на грани фола, Булгаков позволяет читателю заглянуть по ту сторону страшной мизансцены, как бы отпуская его в будущее, которое, по словам другого классика, «нам не дано предугадать». В пьесе «Александр Пушкин» он говорит устами Жуковского о похоронах великого поэта: «Кто мог ожидать, чтобы смерть его вызвала такие толпы... Всенародная печаль...». И как контрастна и полна ёрничанья сцена похорон Берлиоза, за гробом которого – весь свет московской, как бы сейчас сказали, литературной тусовки, но ни одного истинно скорбящего лица. Есть повод оскалиться несчастной Маргарите: «Так это, стало быть, литераторы за гробом идут?»

Булгаков, оставаясь до последнего дня феноменальным драматургом, стремился обставить смерть как можно эффектнее. Характерна сцена в «Театральном романе», когда Иван Васильевич говорит: «У вас хорошие монологи, их нужно сохранить. Иванов и скажет – вот Петя закололся и перед смертью сказал то-то, то-то и то-то... Очень сильная сцена будет». Суицид не страшит писателя, признававшего самым приличным видом смерти – смерть от огнестрельного оружия. Он откровенно пишет в «Дьяволиаде» об «отваге смерти», которая хлынула в душу Короткова, когда тот «взобрался на столб парапета, покачнулся на нем, вытянулся во весь рост и крикнул: – Лучше смерть, чем позор!»

Михаил Афанасьевич, ловко управляя сюжетом и фабулой, языком и стилем, умудряется изловчить для некоторых персонажей смерть по нескольку раз. Несчастный Иешуа, утверждавший: «Смерти нет…», уже почти спасенный Пилатом, вдруг оказывается приговоренным Синедрионом. На кресте внезапная смерть настигает Га-Ноцри снова, когда палач казнит его ударом копья в сердце: «Славь игемона!» Или жуткие посмертные мучения Фриды. Ей бы умереть еще раз, внутри уже состоявшейся смерти, только б не видеть подкладываемый на ночь носовой платок. Притом что источник смерти у Булгакова порой синонимичен источнику жизни: Азазелло убивает и оживляет Мастера и Маргариту одним и тем же фалернским вином. Позже этот трюк бесконечной вереницы смертей и оживлений блистательно продолжит Габриэль Гарсия Маркес, в частности, в рассказе «Блакаман Добрый, продавец чудес», говоря от имени героя о злом фокуснике: «…и если вдруг он умирает снова, я его снова воскрешаю, ибо наказание это прекрасно тем, что он будет жить в гробнице пока живу я, то есть вечно».

Общаясь с читателем на пределе откровения, Булгаков заставляет пересмотреть кажущиеся незыблемыми основы, когда смерть как философское понятие оказывается дробным, неоднородным, позволяющем манипулировать самой сокровенной тайной: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!» Мысль эта, вложенная в уста Воланда, мучительна самому автору, он живет внутри нее осознанно, боясь, но перейдя свой испуг, впитав простую суть бытия. Врачу, исцелися сам. И тема смерти, сокровенная, жестокая, разоблачена Булгаковым сполна. Далее – только бесконечная отвага жизни и зыбкая надежда, что на твою долю не выпадет масла, уже разлитого Аннушкой.