Вот такой дзен-кофе

Мой поезд прибыл в столицу до рассвета, и я встречал это осеннее утро, бродя по московским улицам. Контора, куда я приехал, открывалась в десять утра. Пытаясь скоротать время и немного согреться, я зашел в кафе со странным названием Zen-coffee, взял крошечную чашку нелюбимой черной кашицы и устроился возле окна. За соседними столиками — каждый за своим — сидело человек шесть посетителей, все были одеты весьма хорошо, кое-кто читал газеты. Играла тихая музыка.

На секунду я почувствовал себя в другой стране. Где моя газета?

Здесь почти все посетители были в галстуках. В бытность свою мирянином я серьезно верил, что галстуки — это изобре­тение мучителей человеческого рода. Эту удавку заставляли носить на военной кафедре, и еще в те времена я твердо решил никогда не брать ее в руки добровольно. А вот этот несчастный клерк должен затягивать ее каждый рабочий день, а то и на выходных.

Ну, точно. Молодой служащий, которого я украдкой разглядывал, поднялся со своего места и направился прямо ко мне:

— Извините, вы священник? — он говорил мягко и несколько искусственно, хорошо поставленным голосом, как у диктора программы новостей — У вас не занято? Мне хотелось бы спросить у вас кое-что как у духовного лица.

Я невразумительно закивал, пытаясь понять, серьезно он говорит или придуривается. А он быстро перебрался за мой столик, захватив свою маленькую чашку, и спросил:

— Вы знаете, что это за песня сейчас играет? Это Битлз, "Все эти одинокие люди, откуда они берутся".

Я попытался ответить, как мог обстоятельно, что да, я где-то слышал эту мелодию, а мой собеседник продолжал всё тем же ровным тоном:

— Так вот, я хотел спросить не о том, откуда они берутся, все эти одинокие люди. Интереснее другое: почему стекло, которое разделяет этих людей по ячейкам, не прошибить ни силой, ни хитростью. Почему можно делать все что угодно: умирать от боли, решить стать хорошим, хотеть повеситься или делать вид, что все путём — МИРОВОМУ СООБЩЕСТВУ В ЦЕЛОМ И КАЖДОЙ ЕГО СОСТАВЛЯЮЩЕЙ В ОТДЕЛЬНОСТИ ВСЁ ЭТО БУДЕТ ГЛУБОКО БЕЗРАЗЛИЧНО. С их стороны можно рассчитывать только на секундное любопытство, не больше. У вас глаза восточного мудреца. Я подумал, может, вы мне объясните, почему мир так устроен?

Я посмотрел в окно на пешеходную московскую улицу, а точнее — на редкие капли на стекле: дождь собирался, но так и не пошел, и ветер выдувал из туч лишь единичные брызги. Помолившись про себя, я сказал:

— Умирать от боли или хотеть стать хорошим надо не ради людей. В любом общении нужно общаться не с человеком, а только с Богом, и только от него ждать ответ и помощь. Кстати, тогда и с людьми будет получше.

— А я готов, — неожиданно согласился мой собеседник. — Я думал над этим. Я могу остаток жизни прожить в пустыне, вот в этом самом городе или не в нем, и претерпеть всё, что надо претерпеть. Но пусть Бог мне даст маленький зарок. Пусть покажет мне, что я не одинок и что всё это для чего-то нужно. Разве я многого прошу? Вот, смотрите, я сейчас выйду на улицу и встану перед этим окном. А вы наблюдайте, покажет или нет. Будете свидетелем, договорились? — он залпом допил кофе, поставил с легким стуком чашку на блюдце и встал из-за стола.

Сквозь стекла дзен-кофе пешеходная московская улица, с ее скамейками и фонарными столбами, напоминала сцену театра в нашем городке. Мой собеседник остановился в самом ее центре и начал закуривать, отворачиваясь от ветра. Мимо него двигались прохожие, ветер протащил по земле два газетных перекати-поля. Я совершенно не знал, что делать.

Закурив, он сделал несколько затяжек, потом бросил сигарету на землю. Засунул руки в карманы, держа под мышкой свою черную папку, немного постоял. Плотность капель на стекле увеличилась — дождь, кажется, все же решился пойти. Мой клерк поднял голову и посмотрел на небо. Потом открыл папку, что-то записал на весу, провел ребром ладони по поверхности фонарного столба и прилепил к нему записку. Затем он снова сунул руки в карманы и зашагал прочь, скрывшись за правой границей стекла.

Я оставил свой портфель под столом и выскочил на улицу. Моего знакомца я не увидел — наверное, он свернул в один из переулков, — но я успел снять с фонаря маленький желтый листок до того, как меня опередил ветер:

Отпускаю сестру Ирму на свободу. Все мы монахини.
Jean de Daumier-Smith

Содержание этого письма меня озадачило. Я вернулся в кафе и спросил у двух молодых продавцов за стойкой, не смогут ли они передать моему клерку записку, если он вернется в дзен-кофе. Я представился этим ребятам как священник и всячески постарался вызвать их доверие. Они охотно согласились и подтвердили, что мой собеседник бывает в этом кафе регулярно.

Я сел за свой столик, вырвал из блокнота листок и написал (в русской транскрипции, потому что побоялся сделать ошибку в греческом):

Монахос — монос то Моно.

Я не написал перевод, но перевод был такой: Монах — один перед Единым. По-гречески это звучит более складно.

Ниже я приписал свой адрес, а потом свернул письмо и отдал его ребятам за стойкой.

…На улице ветер ударил меня в лицо и продул насквозь мои старые кости. Надо было одеваться теплее. Мой собеседник изрядно промерзнет на таком ветру в одном костюме. Хотя, скорее всего, он приехал сюда на машине и работает где-нибудь недалеко от кафе. Я начал вглядываться в лица прохожих. Чем ближе я подходил к метро, тем больше становилось вокруг людей, и, похоже, что каждый третий был в костюме и галстуке. Лица москвичей отличаются от тех лиц, которые я привык видеть в своем городке — средний москвич неплохо будет смотреться на телеэкране.

И вот тут я понял одну совершенно ужасную вещь: если мы сейчас пересечемся с моим новым знакомцем, то я просто не узнаю его в этой толпе.

Он этому не удивится, но простится ли это мне?..