Войной взрощенный. Часть2 У партизан роман

Обилие  событий  привело  к  некоторому  безразличию,  апатии  и  полнейшей  физической  и  психической  усталости.  Партизаны  бежали , стремясь  к  очагу   жилья,  к  своему  отряду,-  с  спасению,  к  теплу,  к  славе  и  это  давало  им  всё  новые  и  новые  силы,  я  же  спотыкался,  падал,  задевал  деревья ,  как  невменяемый.  По- большому  счёту  и  человеком  -то  меня  назвать  было  крайне  сложно,  усталое  существо,  которое  гнали, безразличное  ко  всему  и  желающее  только  одного -  любого  окончания  муки.
  Последние  испытание -  идти  по  связанным,  полузатопшим  в болоте  жердям,  расположенным  по  какой –то  сложной  ломаной  линии. Отряд  шёл  уверенно   и  привычно, да  и  мне  было  не  сложно  идти  в  след. Болото  закончилось  трясиной  и  холмом,   перейдя  который  я  увидел  партизанский  городок. По  дороге  нам  кричали  криками  птиц,  наши  так  же  отвечали  на  посты,  но  сторонних  людей  не  видел  никто.
Нас  шумно  встретили,  партизаны  обнимались,  поздравляя  с  успехом.  Спустя  непродолжительное   время,  Михалыч  выбрался  из   толпы  и   обратился  ко  мне
-  Пошли.
Землянка  хорошо  натоплена,  но  запах  сырого  погреба  и  копоти   заполнил  весь  объём,  я  непроизвольно  закашлялся. За  большим  столом  сидело  четверо  мужчин  сурового  вида. Видя   Михалыча  -  все  дружелюбно  заулыбались.
- Вот,  мальца  прихватил.  Ремонтник  от Бога.  Сам  видел.   Может  сгодиться  на  что.  Совсем   малец, жалко  стало.
- Ладно,  разберёмся.
Михалыч  ушёл.  Лица  посуровели  и  на  меня  посмотрели  как  на  врага.
- Не  думай  врать. Хоть  что  то   уловим – отправишься  своих  догонять. Понял.
-Да.
- Ну,  рассказывай. Войну  где   встретил ?  И  дальше.
Я  начал   свой  недлинный   рассказ.  Меня  спрашивали  про  Одессу,  просили  изобразить  одесский  акцент, рассказать  одесский  анекдот  и  так  до  момента  ремонта.  Их  сильно  смутило,  что  я  не  знаю  -  где  именно   мы  ремонтировали  пути  и поезда. Я  и  правду  не  знал.  Я  даже  не  знал  где  мы  сейчас. Слышал  - Брянск  недалече. Но  где  это ? Что  за  посёлок? Так  всегда  было -  привезли,  показали,  начали   командовать…  Мы  работали.   Спали.  Опять  работали…  А  где?  Что  за  село  или  посёлок -  кто  знает?  Некоторые  я  помню.
Спросили  про  заработок. Я  назвал  цифру. Старший  присвистнул :
- Заработок  палача.
- У  нас   старший  больше  ста  марок  получал.
Они  недоверчиво  переглянулись. Я  не  мог  врать. Понимал,  что  меня  действительно  ,на  шестнадцатом  году  жизни,  могут  расстрелять. На  мне  была  роба,  но  я  рассказал  о  форме. Я  в  деталях  рассказал  всё,  абсолютно  всё.  Ответил  на  все  вопросы. Воцарилась  тишина.
- А  ты  и  в  правду  похож  на  еврея.
-   Перестань. Это  он  сказал  и  анекдоты  рассказал,  а  так -  нет.
- Нет,  правда,  похож,  если  присмотреться.
Крикнули  часового. Меня  отвели  в  землянку. Я  раньше  никогда  в землянке  не  был.  Маленький  тамбур и две  двери . Слева  жили  девочки ,-   где  то  от   десяти  до   двенадцати  лет. Справа  мальчики  такого  же  возраста. Может  чуть  старше. Я  был  старше  всех. И  мальчики  и  девочки   смотрели  на  меня  глазами  ненависти.
- Предатель. Будешь  спать  на  полу.
- Пусть  спит  в  тамбуре,  как  собака.
Девочки  начали  возражать.
Пришёл  Михалыч.
- А  ну,  цыть.   Повидал  малец…  Не  вам  разбираться.   Не  хватало  ещё  разборки  в  лагере. Всё. Это  приказ.
На  большом  двухъярусном  настиле  мне  отвели  место  в  самом  сыром  и  дальнем  углу. Между  ними  и  мной  положили  два  бревна,  подчёркивая  роль  изгоя. Мне  было  всё  безразлично. Я  устал.  Безумно  устал. Что  делают  здесь  дети ?  А  что  делаю  почти  год  я ?  Что  будет  со  мной? 
Мне  было  так  жалко   расстрелянных  членов  бригады,  что  я  еле  сдерживал  слёзы.  За  что ?  Чем  они  виноваты?  Ведь  Михалыч,  как  и  мы  производил  ремонт. Что  плохого  мы  делали ? ! За  что  их  убили?  Ведь  они  могли  бы  стать  партизанами ! Здоровые,  сильные   мужики.  Разве  у  нас  был  шанс   перейти  к  партизанам? Ведь  Михалыч  видел,  что  мы  ремонтная  бригада, и  полицаи  только  формально. А  так,  он  же  наш  коллега. До  войны  могли  бы  вместе  работать. Если  мы  враги,  то  почему   нас  конвоировали  немцы?!  Всё  это  крутилось  в  голове  ,  вопросы ,  воспоминания  бесконечно   сменяли  друг  друга. Я  заснул.
Утром  я  проснулся,  подошёл  к  бадье  с  водой  ,  взял  ковш  и  пошёл  мыться.  Утро  было  морозным  и  я  с  удовольствием  облился  водой  и  растёрся  какой - то  ветошью. Тело  стало  красным  и  мозг  обрёл  ясность. Вернулся. Дети  ещё  спали. Я  принёс    дров  и  растопил  затухшую  печку.  За  этот  год  я  так  поднаторел  в этом,  что  мог  растопить  даже  мокрыми  дровами. А  печка  была  грамотно  сварена.  Дрова  трещали  и  землянка  заметно  нагрелась. Принесённый  мной  снег  в  ведре   растаял  в  тёплую  воду  и  я  вышел  на  улицу  прополоскать  носки , портянки   и  майку.  Часовые  не  спускали  с  меня  глаз. По  лагерю  пробегали  женщины,  что-  то  неся.  С  труб  дымился  дым. Замёрзнув  вернулся  к  печке  и  начал  греться,  развешав  на  сапоги    всё  то,  что  постирал. Услышал,  что  проснулись  девочки. Дверь  скрипнула  и  кто - то  вышел.
Проснулись  мальчики. Не  умываясь  одели   верхнюю  одежду ,  открыли    дверь  для  проветривания,  неспешно  разговаривая.  Сели  есть , не  обращая  на  меня  никакого  внимания. Ели  сваренную , видимо, ещё   вчера  картошку  и  так,  неочищенную  ,  не  подогревая  стали  есть. Без  соли,  без  ничего. Это  меня  удивило.   Остатки  пищи  стряхнули  на  пол.  Пол  представлял  собой  укатанную  глину ,  покрытую    слоем  мусора  и  пыли.
Ладно  дети. Но  почему  взрослые  не  заставят  их  убрать  за  собой?  Могут  же  быть  эпидемии! Почему  не  умываются?  Почему  не  моются  и  так  воняют. Это  же  бомжи! Взрослые  все  те ,  что  я  видел -  чисты. А  эти  -  ужас!
Пришёл  часовой   и  грубо   буркнул,  чтобы  я  шёл  за  ним.
 
Та  же  землянка. Чистые,  побритые  те  же  мужики. Я  обречённо  молчал.
- Тут  мы  думали… То,  что  тебя  к  нам  не  забросили – это  ясно…  А  зачем  ты  нам -  не  понятно… И  отпустить  нельзя… Ты   спал  в  землянке  разведчиков – ты  им  не  подходишь. Слишком  взросл, на  еврея  похож,  да  и  потом,  привести  тебя   в  нужную  форму – то  же  долгая  история…
- Михалыч   предлагает  тебя  к  технике  пристроить. Оружие  чистить , колёса,  техника… С  лагеря  попытаешься  выйти  –  расстреляем. Жить  с  тобой  никто  не  захочет. Есть  у  нас хозблок. Там  и  будешь  сам  жить.
-  Искупать  трудом  предательство. Повезло  тебе,  что  живой. Михалыча  благодари. Всё. Иди.
Говорили  со  мной,  но как  с  неживым,   смотря «через  меня»,  выполняя  какую – то  словесную  безэмоциональную  обязанность ,  безразлично  донося  необходимое. Выйдя,  мне  было  совсем  не  понятно,  что  я  услышал  и  что  нужно  делать. Убежать ?  Куда – в  Одессу ? К  немцам? Так  они  сами  решили,  что  я  на  еврея  похож,  меня  почти  убедили  в  этом. Расстреляют. И  там  и  здесь  расстреляют. Землянка  разведчиков…Техника… Михалыч..
Ко  мне подбежал   боец,  махнул  рукой,  приказав  бежать  за  ним,  потом  присоединился  ещё  один  и  мы  добежали  до  длинной  землянки  с  перегородками  и  стеллажами,  под  двумя  накатами,  глубоко  посаженную  в  землю,  так  как  техника,  горючее,-  были  очень  важны и  на  случай  бомбёжки должны  были  быть  максимально  замаскированы.
Меня  отвели  в  огороженный  закуток,  с  отдельной  наружной   дверью  и  показали  маленький  отсек  землянки,  где  хранились  всякие  вещи. И  колёса,  и смазка,  и  керосин – много  чего. Три  доски  со  щелью -  стеллаж ,  возле  двери  печка  из  глины.   Наверно ,  здесь    давно  не  топили , или  не  топили  вообще, потому  я  еле -  еле  растопил   печку. Пошло   тепло. Я  топил  и  размышлял. Когда  стало  тепло -  стал  выносить  в  большой  чулан  всё  это  барахло,  а  комнатке  пытался  устроить  порядок.  На  это  ушла  где  то  неделя. Я  работал,  устраняя  щели  и  приспосабливая  свой  быт  под  человеческие  условия. Работал  и  размышлял. Прямо  с  первого  дня.
 

Дети – бомжи  в  роли  разведчиков!  Конечно    немцы  будут  от  них  шарахаться  опасаясь   заразиться. Да  и  противно. Понятно,  что  это  сироты,  живущие  подаянием,  опустившиеся  и  голодные. Где  придётся  заночуют,  где  смогут -  поедят. Потому  и  дымом,  и  потом  воняют. И  ходят  стайкой  в  поисках  пищи  и  тепла. Мальчики  и  девочки.  Потому  и  в землянке  такой  ужас. Наверное , скоро  на  задание  пойдут – вот  и  готовятся.
Весь  этот  первый   день  ко  мне  никто  не  заходил, даже  Михалыч. Я  хотел  есть  и  пить. Уже  вечером  я  вышел  из  своей  норы  и  подошёл  к  часовому.
- Пить  и  немного  еды. Прошу.
Он  громко  крикнул. Из  землянки  выглянула  женщина  и  тут  же «нырнула»  обратно. Я  ждал. Через  какое  то  время  она  вышла  и  махнула  мне. Я  подошёл.  Мне  дали  мыску  похлёбки   и  котелок  воды. Дали  хлеб  и  немного  соли.
- Иди,  ешь. К  себе  иди,  предатель.
Я  ушёл. Поел  с  жадностью. Помыл  снегом  посуду.  Отнёс  обратно.  Постучал.  Вышла  другая  женщина .Злобно  сверкнув  глазами  вырвала  у  меня  из  рук   посуду  и  ушла , громко  хлопнув  дверью.
Я  максимально  растопил  печь  и  развесил  сушить  вещи. Мозг  медленно  шевелился. Детей  довести  до  такого  уровня ?  Использовать  их ?!   Мне  нет  шестнадцати -  по  сути  то  же  несовершеннолетний – за  что  такая  ненависть  ко  мне ?! За  что ?! Вот  если  сравнить  отношения  внутри  бригады,  которую  расстреляли   и  то,  что  я  вижу…. Ужас… Жить  как  дикий  зверь,  в  ненависти …  Откуда  эти  страшные  люди?  … Я  лежал  и  плакал… Впервые… Мне  так  плохо  не  было  никогда. Слёзы  лились  произвольно,  выливая  всю ту  глыбу  несправедливости которая  обрушилась  на  меня. Я  заснул.
Мне  снилась  Одесса.  Родители  и  Одесса.  Я  не  помню  о  чём  был  сон,  но  что-  то  глубоко  личное  и   доброе.  Бывает  так.  Проснёшься  и  не  помнишь  о  чём  был  сон,  но  было  так  хорошо,  что  хочется  бросить  всё  и  вернуться  в  сон,  как  в  добрую,  сказочную  атмосферу  детства.  Я  не  проснулся.  Меня  разбудили. Прервали  блаженство  сна. 
  Пришёл  Михалыч. С   прокурено  простуженным  голосом   ,  с  насквозь  прокуренным  и  обветренным  лицом,  с прищуренными  глазами,  пустившими  паутинки  морщин  к  вискам -  пришёл  мой  избавитель.
- Чую,  нужно  пообчаться  нам.
Слово   «пообчаться»  меня  сразу  разбудило  и  пробудило.
- Слушай,  не  говори. Вот  у  нас,  чай,  поллагеря  полегло. Да  у  каждого  в  семье… Фашисты  нас  уничтожают,  а  ты  им  помогал.
- Я  хочу…
- Замолкни. Мою  дочь  изнасиловали,  а  потом  повесили  потому,  как    муж  партизан. В  этом  самом  отряде  партизанил. А  погиб  он,  когда  мы  полотно  минировали,  которое  ты  чинил… А  подорвали  мы  его  потому,  чтобы  эшелоны  с  оружием  и  фашистами  на  фронт  не  попали, чтобы  убивать  наших.  А  ты  эти  пути  чинил,  чтобы  они  могли  ехать. Ехать,  чтобы  убивать.
И  не  пожалел  я  тебя. Не  так. На  гражданской  моему  отцу  жизнь  спас  мой   тесть. Так  вышло. У  жены  брат -  копия  ты. Где -  не  ведаем.  Он   как  брат  похож  на  тебя. Вот  и  пожалел.  В  память.  Да  и  молод  ты  совсем.  Совсем  несмыслёныш.
   На  тебе  вина. Пусть  и  не  прямо, но  на  тебе  смерти  тех,  кто  погиб  от  пропущенных  тобой. Наша  цель,  наш  долг  истреблять  всякого  кто  хоть  как  то  помогает  фашистам. Прямо  или  нет.  Понимая  или  по  дурости. Выжжем  всё,  что  вокруг  них.  И  дружки  твои -  все  пособники. И  тот  кто  их  стирал  -  кормил -  то  же  враги.  Враги. А  мы  врагов  должны  уничтожать.  Без  всякой  жалости.  Истреблять, к  чертям  собачим…
И  не  враги  тебе  партизаны. Они  видят  и  ценят  то,  что  ты  сделал.  А  ты  помогал  не  нам,  а  им. Будешь  помогать  нам  и  отношение  к  тебе  будет  другое.
Подумай,  что  я  сказал. На,  поешь.
Он  ушёл.  Я  развернул  тряпицу  с упакованным  в  целлофан  немецким  салом  и  немецкими  галетами,  с  тремя   тёплыми  печёными  картошками  и  солью.
    Печка  затухла. Было  зябко.  Я  пошёл  за  дровами  и  споткнувшись,  упал.  Где - то  с  боку  рассмеялись. 
-Опять  споткнулся, полицай?!
   Печка  нехотя  разгоралась. Меня  всё  раздражало  из - за   внутреннего   непонимания. Вот  партизаны   взрывают  пути,  а  за  это  немцы  расстреливают  мирное  население. Муж подрывает  пути,  неся  смерть  и  разрушения  и  смерть  немцам,  они  мстят  населению  и  его  жене.  А  мне  надлежит  судить.  Папа  говорил : 
-Пошёл  судья  судить,  да  мантию  забыл.
Кого  мне  больше  жалко -  тех ,  кто  погиб  или  покалечен  в  железнодорожной  катастрофе,  или  тех,  кого  покарали,  в  отомщение,  и  которые  ни  о  чём  не  ведали ? И  те  и  другие – люди. Страдающие  от  боли,  не  желающие  умирать  и  желающие  блага  своей  семье.  Почему  один  раненый,  кричащий  от  боли  и  страданий  достоин  несопоставимо  большей  жалости,  чем  другой в  такой  же  степени  раненый  и  страждущий ?! Выбираем , кого  жалеть  по  форме  одежды?
Но  те,  кто  ранен  и  будет  излечён  возьмёт  оружие  и  будет  воевать  против  нас.  И  это  никогда  не  закончиться. Но  если  он  поймёт,  что  мы  ему  подарили  жизнь  он  не  убеждённый  враг.  Яков  Моисеевич  говорил :
- Прости  врагу.  Пройдёт  время  и  он  пожалеет, что  был  не  прав. Лиля  Марковна  -  моя  первая  жена. Я  её  бросил  и  был  ещё  шесть   раз  женат. Она  простила,  и  я  женился  седьмой  раз. На  ней! Готов  целовать  каждый  её  волос,  что  она  простила. Не  могу  сам  себе  простить  своей  глупости.
Почему  со  всех  окрестных  деревень  и  посёлка,  не  взирая  на  комендантский  час   местные  бежали  спасать  людей  к  точке  крушения?  Оттаскивали,  пережимали  вены, перевязывали,  укладывали  на  телеги,-  почему? Их  никто  не  заставлял ?  Потому,  что  советские!  Потому,  что  даже  обманутые  и  творящие  зло,  всё  равно  люди, такие  же  как  все  и  помочь   им  -  первый  долг. Так  меня  учили  с детства, хотя  и  сейчас  я  ещё  не  совсем  взрослый.
Я  смотрю на  партизан. Смотрю  и  пытаюсь  заставить  себя  поверить, -  что  они  свои.  Что  я  с  ними  одно  целое. Просто  я   немного  другой. Мы  одна  команда. Одна  то  одна…
Они  не  понимают  моего  прошлого.  Для     них  Одесса – другая  планета. Им  не  понятна  моя  логика. Им  всё  ясно. Пример :  Немец  приютил    тебя,  накормил,  не  дал  погибнуть,  а  ты  его  ночью  убил  и  убежал.  А  его  друзья зашли  в  соседнюю  хату  и  расстреляли  всю  семью.
 И  вся  рыбалка, - как  говорил  Гарик,  когда  рвался  перемёт.
Какая - то  бесконечная  вражда.  Вражда  на  вражду. Смерть,  породившая  смерть. Все  эти  мысли  настолько  поглотили  меня,  что  ни  о  чём  другом  я  не  думал. Или  работал  или  думал  об  этом.  Или  и  работал  и  думал  об  этом. Мне  не  хотелось ни  с  кем  не  о  чём  говорить. Я  понимал,  кожей  чувствовал,  что  они  -  чужие.  Мозг  требовал,  чтобы  я  их    признал  своими,  но  всё  существо  моё  говорило -  чужие!!!!
Ложки  носить  в  голенище! Облизывать,  а  не  мыть! Пахабные  шутки  с  женщинами!  Детей  задействовать  в  разведке! Расстреливать  без  разбора?!  Ведь  пищу  можно  приготовить  со  вкусом,  а  готовят   похлёбку.
Постоянно  находясь  в  одиночестве , я  постоянно  думал  и  анализировал.  Свою   работу  старался  делать  хорошо,  чему  был  приучен   в  бригаде.  Пусть  Михалыч  прав.  А  где  выход ? Середина   весны – это  жуткое  болото  везде. Было  болото  и  в  лагере. В  лагере,  который  создавался  до  войны. До  этой  самой  войны,  когда  немцы  внезапно  и  вероломно  напали. Так  вот,  когда  мы  подписывали  Пакт  о  ненападении  -  мы  уже  строили  этот   партизанский   лагерь.
 Ходили  здесь  тропами,  растоптав  их  настолько,  что  тропа  самопроизвольно  расширяясь  -превращалась  в   дорогу. Там,  где  заготавливали  и  кололи  дрова ,- было  много  веток  и кожуры  деревьев.  Я  собрал  это  и  начал  мостить  тропинку  ветками,  сучьями и кожурой. Работа  спорилась. Ведь  по  сухому  идти  легче  и  обувь  не  мокнет,  даже  в  дождь. Каждый  вечер  я  уделял  этому  плану  не  менее  двух  часов.  Ко  вторнику     первая  тропинка  была  готова. Я  стоял  и  всматривался  в  плод  своего  труда. Что-  то  может нужно  добавить  или  досыпать  или  поправить. Подошли  трое  выпивших  партизан.  Запах  махорки,  пота  и  алкоголя  отчётливо   выделялся  в  идеально  чистой  атмосфере  леса. Лес  в Одессе  редкость,  только  парки. Ну,  я  был  в  Уманском  лесу – но  это  далеко. А  здесь  необычное  ощущалось  особенно  ярко. Запах  партизан  был  чужд  этой  атмосфере  и  потому  резко  выделялся.
- Это  ты  у  фашистов  научился  холуйству ?
-  Почему ? Все ,  ну  и  я  хожу  тропинками. Почему  они  должны  быть  болотом ?
- Я  по тропинкам  сделанным  фашистским  прихвостнем  ходить  не  буду,-  при  этом  он сапогом выбил  полосу  в  тропинке,  куда  моментально  начала  прибывать  жижа.
Я  молчал.
Они  ушли.
Одесса  и  милые  сердцу  одесситы.  Вы  спасли  меня,  научив  жить.  Яком  Моисеевич  говорил  о  мальчишках  с  соседней  Степовой, которые  меня  побили :
- Шо  тебе  эти  шлимазалы?  Они  никем  не  станут. Хочешь  кем - то  стать ? Учись.  Чему  угодно  ,  у  кого  угодно – но  учись.  А  будешь  драться пойдёшь  грузчиком  на  сортировочную. В  порту  не  грузчики ,  а  докеры. За  привоз   я  промолчу. Только  на  сортировочную! Ответь  им  учёбой,  ты  умный  мальчик.
Тогда  я  считал этих  ребят -  врагами  и   шарахался  от  них  как  от примитивной,  грязной,  но  очень  злой  собаки,  которая  сорвалась  с  цепи. Я  старался  свернуть  с  пути,  уступая  дорогу  злобному  животному. Но  эти  партизаны,  они  же  свои! Свои!  Наши! Я  понимаю  это,  но  всё  естество  моё  противоречит  разуму. Разве  можно  было  бы  познакомить  их  с  Мишкой  или  представить  Соне,  как  своих ?!  Страшно  подумать!
Пусть  смеются, Пусть!  А  я  буду  всё  равно  мостить  дорожки. Чтобы  не  случилось,  чтобы  не  говорили. А  я  буду!
И  я  стелил. Каждый  день,  когда  не  было  дождей. Женщины  говорили:
- Вот  ты  больной!  Весна  скоро  кончиться  и  будет  сухо,  зачем  это ?
Я  молчал.  Многие  обходили  дорожки,  показывая  своё  пренебрежение  ко  мне. К  середине  июня  я  уложил  все  дорожки.  По  ним  уже  ходили  все. Все!!!! По  моим  дорожкам! Я  их  ремонтировал,  досыпал.  Михалыч    иногда  привозил  подводой  камни – и  я  укладывал  их  в  самые  уязвимые  места. Дорожки  были  везде,  кроме  ямы  в  том  самом  месте,  где  Степан,  так  звали  партизана,  ногой  пробил  брешь. В  этом  месте  была  зловонная  лужа.
Мне  уже  пятнадцать  и  я   уже  месяцаы  в  партизанском  лагере,  где  такой  же  военнопленный   как  и  у  немцев. За  это  время    восемь  партизан  погибло   и  много  раненых. Правда , не  тяжело. В  лагерь  новых  партизан  практически  не  принимали. Война  затягивалась,  а  продукты  и хозобеспечение  были  ограничены.  Приходилось  делать  налёты . Об  этом  старались  не  говорить. Грабили  тех,  кого  не  любили  в  деревне, тех,  кто  был  богат, нападали   на  подводы,  везущие  что-  то. Если  полицаи -  перебивали  всех и  забирали  всё  ,  если  крестьяне -  брали  то,  что  приглянулось  и  везли  в  лагерь.
Это  была  какая - то  общинная  жизнь.  Племя.  Со  своей  иерархией.  Высшее  наказание – быть  изгнанным  из  лагеря.
Диверсии  совершали  очень  далеко  от  лагеря,  чтобы  не  пострадали  местные  крестьяне  и  не  навели  на  лагерь  карателей.  При  этом  ,  конечно, страдало  то  население  где  совершались  вылазки. Из-  за  этого   на  задание  уходило  более  недели. А  то  и  две.  Вернувшихся  встречали  как  героев,  если  не  было  погибших. Если  были  погибшие -  многие   срывали  зло  на  мне.  Дети  же   меня  стойко  ненавидели.
Когда  то  давным -  давно  в  моей  жизни  был  Мишка. Это  было  на  другой  планете,  в  другом  мире,  который  рухнул  где - то  год    назад. Были  родители  и  родственники , одноклассники  и  учителя, соседи  и всё  то,  что  меня  взростило  и  сформировало. Но  Мишка – это  внутренний  мир, это  второе  я.
Вот  наш  спор  о  дыме. Он  утверждал,  что  дым  может  быть  холодным. Это  противоречило  здравому  смыслу. Дым -  продукт  горения. Горение – это  огонь. Физическая  реакция. Как  же  он  может  быть  холодным ? Пусть  тёплым,  по  мере  удаления  от  огня,  но  если  он  такой  же  как  воздух,  то  это  уже  не  дым. Это  воздух.  На  Даче  Ковалевского  жили  рыбаки  молдаване. Так  вот  они  сделали  длиннющую   траншейку,  обмазали  её  глиной ,  накрыли  этот  туннель,  всё  обмазали  глиной  и  на  выходе  поставили  бочку,  обложили  её   камнем  с  глиной  и  накрыли  мешковиной.  С  другой  стороны  топили,  а  через  бочку  шёл  холодный  дым. Так  коптили  мясо и  рыбу для  Нового  Рынка.
И это  не  единственный  опыт.  Потом, перед  войной,  я  видел  как  коптили  рыбу  в  Вилково.  После  этого  прошла   вечность. Мозг  не  успевает  так  быстро  реагировать  на  вводные  и  потому  я  как  бы  домысливаю  с  опозданием.  Коптильня. Здесь  готовили  лишённую   всякого  чувства  похлёбку  и,  как  не  странно,  всех это  устраивало. А  копчение – это  же  совсем  другое  дело.
А  что  если  здесь  такое  сделать ? Мысль  мне  очень  понравилась.  Сушить  грибы,  мясо. Готовить  здесь  и  не  умели  и  не  любили.  Толстые  женщины работали  и  жили  в  тепле  и сытости,  в  отличии  от  крестьянок  в  сёлах,  но  за  это  готовили  на  отряд. Эту  обязанность  выполняли  с  явной  неохотой.
У  нас  дома  готовить  и  умели  и  любили. И  чистоту  уважали. Одежда  может  быть  старая,  выцветшая,  но  никогда  не  жирная,  никогда  не  грязная. Лица  и  волосы – то  же.   Я  выждал,  когда  Михалыч  был  выпивши  и  благодушно  настроен  и  рассказал  ему  о  планах.  С  невиданным  энтузиазмом  он  поддержал  мою  идею.
Весь  август  мы  урывками  проделывали  эту  работу. Степан,  тот  самый  Степан, который  разрушил  тропинку  подошёл  ко  мне  ,  положил  руку  на  плечо  и  сказал
- Ладно, забыли.
На  другой  день  я  забросал  лужу. А  Степан -  просто  был  пьян. Да  и  в  лагере  ко  мне  стали  спокойно  относиться  все,  кроме  детей  и  Степана. Не  с  руки  было  ему  выделяться  одному,  вот  и  он  и  примирился. Болезнь  не  выличили,  а  залечили,  и  она  ,эта  болезнь  в  любую  секунду  может  обостриться   и  с  новой  силой  буйствовать. Я это  понимал.  Полтора  года  войны. Между  четырнадцатью  и  пятнадцатью  моими  годками -  век!
 Мы  готовились  к  зиме. Я  бесконечно  чистил  оружие,  коптил  грибы,  ягоды  и мясо,  отряд  усиленно  делал  диверсии. Зима,  с её  заносами,  морозами  не  позволит  часто  и  незаметно  отлучаться  из  лагеря ,  потому  всё  нужно  было  делать  осенью. Дожди  и  распутица  надёжно  скрывали  следы,  смывая  любые  отпечатки. Листья  леса  были  наши  союзники,  укрывая  покрывалом   дороги,  тропинки,  и  вообще  землю – матушку. Группы  уходили  на  неделю – десять  дней  и  возвращались  усталые,  но  довольные.  Нам  везло – ни  одного  погибшего.  Легкораненные – не  счетово.  Я  восстанавливал  дорожки,  коптил  и  бесконечно  чистил  оружие. Итак  до  декабря. Свежесть  осени  помогала  трудоспосбности. Предстояло  пережить   мою  первую  партизанскую  зиму. В  лагере  ко  мне  привыкли,  определив  место  в  иерархии подчинённости.
Взлёт  уважения  произошёл  только  из - за  принципиально  изменившегося  питания. Грибной  суп,  копчёности  в  супе,  просто  копчёности. Бойцы  приносили  кур  и  даже  рыбу  прямо  ко  мне,  чтоб  я  коптил. Женщины  поварихи  не  возражали.  Они  были  неряшливы  и  ленивы  и  любое  напряжение  воспринимали  в  штыки. Мне  даже  помогали  партизаны  ,  те  что  не  могли  делать  вылазки.
Начали  ходить  на  охоту, стрелять  в  лесу  было  категорически  запрещено,  потому  изощрялись  кто  как  мог  и  приносили  дичь,  реже  рыбу,  много  грибов.  Я   попросил  приносить  ягоды,  а  их  было  великое  множество   и  я   беспрерывно  варил  раненым  компоты, так  как  на  кухне  считали  это  глупостью.  Желание  работать, чтоб  вымотанному    вырубиться  и  заснуть  и  так  жить ,  чтобы  ни  о  чём  ни  жалеть  и  не  думать.
Что  такое  партизанский   отряд ?  Это  наш  полукоммунальный  двор  на  Хуторской. С  друзьями  и  врагами , соседями  которые  бесконечно  меняют  политические  взгляды  и  объединяются  с  одними  против  других. Одними  тропами  ходим ,  а  нет. Дети  при  малейшей  возможности  старались  обойти  моё  жилище,  демонстрируя  не  пренебрежение  или   презрение ,  а  откровенную  вражду. И  это  за  столько  времени,  и  не  смотря  на  мой  самоотверженный  труд. Осенью вылазки  наших  групп  становились  всё  чаще  и  чаще. Как  я  понял -  готовились  к  зиме.  В  Одессе  зима  носит  условный  характер,  хотя  повышенная  влажность  из – за  моря,  туманы  и  ветра   то  же  не  приятны.  Но  здесь  говорят  о жуткой  зиме,  с  морозами под   сорок. Да  снега  в  метр.  Потому  и  активность,  потому  и    эта  суета.  По  сути  лагерь  состоял   из двух   половин :
Сам  лагерь,  лагерь -  база, где   все  мы  жили  и  лагерь – поселение.  Как  у нас дачная   Затока  . На  этой  части , где  поселение,  содержали  скот. Там  были   землянки  , хозблок   и    многочисленный  скот  и  птица. Скотный  двор.   Разделение  было  вызвано  тем,  что  поляна,  пригодная  для  выпаса  скота  в  ближайшем  окружении  была  всего  одна.  По  контуру,  в  тени,   были  навесы  и  землянки,  хлева,  а  на  самой  поляне  пасся  скот. Здесь  же  гнали  самогон,  делали  заготовки на  зиму. Сюда  меня  посылали  редко ,  да  и  мне  там  не  нравилось.  Грязь,  запах   скота  и  навоза,  всё  вытоптано ,  мусор. В  детстве,  а  оно  уже,  увы,  прошло –   я  отдыхал  в  деревне. Одесса  окружена  сёлами и  хуторами ,  в  которых  живут  крестьяне,  многие  из  которых  доводятся  одесситам  роднёй. У  Мишки  родня  под  Уманью,  в  Вилково  и  в  Кривом  Озере, у  меня  в  сёлах  Любашевского  района ,  у  Лёхи  в  Беляевке  и  Граданицах – и  так  до  бесконечности,  но  эту  бесконечность объединяла  дружба.  Святая  дружба  одесситов. Выше  этого  нет.  Наши  родители  отправляли  нас  к  своим  и  чужим  родственникам  не  задумываясь,  как  не  задумываясь  принимали   своих  и  чужих  родственников  у  себя. В  город  везли  в  виде  гостинцев  куриц  и  уток   домашнюю  колбасу  и  сало,  туда  отправляли  хозтовары,  халву,  конфеты  и  пряники,  стиральный  порошок  и  всякую  вкусняшку. Бартер  товарами  и  детьми. И  везде,  везде ,  где  я  летом ,  на  каникулах  бывал   -  была  во  дворах  чистота. Даже  у  стариков. Перегной  вывозился  настолько  далеко,  что  запаха  не  чувствовалось. Пахло  летом. Запахом  поля,  подсолнуха  и  разнотравья,  яблонь  и  вообще  сада – короче,  воздух  благоухал  ароматами  всех  растений  в  их  совокупности.  Женщины  были  в  цветных  и  белых  платках и в  платьях – халатах, выцветших  на   палящем  солнце  одесщины, но  их  одежды  были  чисты!  Всегда! Чистые  дворы,  дорожки. Вечером  в  каждом  украинском  селе  городские  гости  с  чашками  и  баночками  наблюдают  за  процессом  вечерней  дойки  коров,  чтобы  не  выпить,  а  приложиться  как  телёночек  к  ещё  утробно  тёплому   молоку,  вбирая  его  в  себя.
Здесь же   царила  грязь  и  вонь. Осень,  а  мухи  роились  как  летом. Прохлада,  заморозки  и   повсюду  заминированные  коровьими  лепёшками   тропинки. К   ручейку  вообще  не  подойти,- это  счастье,  что  отряд  находился  значительно  выше.  Почему  вместо  скамеек  садятся  на  поваленные  стволы  деревьев ?  Почему  не  сделают   стол,  а  едят  с  этих  же  стволов   деревьев  находящихся    на  уровне  посадки,  роняя  еду  и со   стола  и  с  рук ?! Мне  это  было  не  понятно. Поэтому  я  старался  быть  в  основном  лагере,  ухаживая  за  техникой,  занимаясь  копчением  и   устраивая  дорожки. Ухаживать  за  техникой – громко  сказано! « Это  ещё  как  сказать!»  -  как  говорила  Лиля  Марковна ,  когда  по  телевизору  говорили  о  неизбежности  мирового   коммунизма. Она  говорила, что    приготовить  фаршированную  рыбу  и  борщ   так  же  сложно,  как  быть  образцовым  евреем  или  украинцем. « Все   берутся ,  но  никто  не  может…». Ухаживание  за  техникой – это  бесконечное  смазывание  маслом  автоматов  ,  ружей, и  колёс  телег. Оружия  было  много  и  смазывать  его  надо  было  очень  часто  из  за  плохих  условий  хранения.

От  костра  меня  не  отгоняли  и  я  с  удовольствием  слушал  рассказы  про  славные  вылазки  последних  недель. Поджоги, взрывы  паровозов ,  расстрел  охранников  и  полицаев,  риски… Это  так  увлекало,  что  слушал  как  какой - то  детектив   на  необитаемом  острове. Лес,  деревья  и  одни  и  те  же  лица  партизан,- и  тут  эти  рассказы!  Они  стали  для  меня , одичавшего  лесного  подростка,  фантастикой . Отряд  пополнялся  ,  но  очень  мало. Заменяли  убитых  и  раненых,  которые  были  обречены  на  инвалидность. Прибывшие  были    подпольщиками,  которые  нам  помогали. Они  очень  боялись  разоблачений  и  потому  с  удовольствием   переходили  в  отряд -  «на  спокойную  жисть..» ,-   как   говорил  один  из  прибывших. Я  слушал  про  вылазки  не  отождествляя  их  с  реальной  жизнью. Это  потом,  я  понимал,  что  брошенные  гранаты  на  склады  поразили  не  только  ненавистных  фашистов – охранников! Это  не  просто  пожар -  это  сгоревшие  тонны  продовольствия  и  погибшие  люди,  работавшие  на  этих  складах. Это  убитые  и  раненые  осколками  гранаты  и  сгоревшие  заживо.  Это  жуткие  поборы  населения  в  голодное  военное  время. Поборы – не  то  слово. Немцы  называли  это  компенсацией. « Вы  помогаете  партизанам,  они  сожгли   продовольствие  для  военных,  и  мы  у  вас  изымаем   тот   же  объём   пищи» . Они  вывешивали  подобные  разъяснительные  листовки  повсюду. В  них  писалось , сколько  погибло  немцев  от  диверсии,  а  сколько  местных,  мирно  работавших  на  этих  складах, будь  они  не  ладны.  Местные  стали  ненавидеть  партизан  и  немцев  практически  одинаково,  веря  в  победу  Красной  Армии   или   просто  живя  мирной  жизнью  порабощённого   народа. Всё  это  я  понял  потом.  Тогда  это  были  рассказы,  сродни  легендам  про  будёновцев,  или  про   неуловимых  русских  бунтарей,  защитников  трудового  народа. Одна  серия.   « То же  рыба,  хотя  и  не  свежая. Что  вы  мне  на  это  скажите,  если  у  неё  жабры ,  как  у  меня  виды  на  освоение  космоса ?! « -  именно в  такой  логический  тупик  ставила  продавцов  рыбы , красочно  разукрашивавших  свой  товар  - Лиля  Марковна,  наша   соседка.
Как  я  понял   ,  наши   разошлись  не  на  шутку.  Дети  вообще  перестали  приходить  на  отдых. Это был  какой - то  увлекательный   порыв  удали. Партизаны  наперебой  хвастались   вылазками. Лагерь  вообще  напоминал    базу  отдыха   на  Амундсена,  только  без  пьяных  женщин. Бойцы  пили,  спали,  опять  пили,  рассказывая  и  готовясь  к  новым  вылазкам. Вторая  часть  лагеря  готовила,  стирала,  обеспечивала  заготовки  на  зиму .  Михалыч   стал   завхозом  лагеря ,  в  суетливой  заботе  обо  всём  не  видел  никого  и  ничего. Точная  копия  базы  отдыха  на  Амундсена. С  песнями  и баней,  круглосуточным  застольем  и  обилием  самогона  и  браги. Брага – это  открытие  для  меня. У  нас  из  браги  варили  самогон,  но  никому  и  в  голову  не  пришло  бы  её  пить.  Здесь  брагой  начинали  и  брагой  же  заканчивали. За  день  до  выхода  на  задание  не  пили,  ходили  злые  и  мрачные. Даже  не  ели. Отходили .  пили  воду  и  готовились. Зато  по  окончании -  мало  не  покажется. Чистый  самого  шёл  на  лекарства  и  раненым,  и  только  остатки  попадали  бойцам.
Мне  это  было  чуждо  и  нелепо. Рассказы  то  интересные ,  но  перегар,  бессвязная  речь,  вспышки  ярости  и  веселья  походили  на  совокупность  безумств   -  и  я  уходил. Уходил  к  себе  и  вспоминал  родной  дом. Дом – двор.
Утро. Я  просыпаюсь  от  того,  что  лучик  солнца  приятно  греет  то  место,  на  которое  он  попал  через  щёлочку  занавески. Он  нежно  греет  через  простынь  моё  юное  тело. Приходит  пробуждение  и «потягуси» -  как   символическое   прощание  со  сном.  Одеваю  шорты  и  иду  во двор  в  общий   туалет.  Возле  колонки  ,  фыркая,  умывается  мой  папа  или  кто-  то  из  соседей. Умываюсь  и  я. Полотенце  ,  как  всегда  забыл,  и  мама  бросает  мне  его  из  окна  второго  этажа. Иду  домой  двориком,  где  голуби  прекрасно  уживаются  с  котами  и  жирным  кролём – достопримечательностью  нашего  двора. Папа  ни  с  кем  не  разговаривая,  в  тишине  и  одиночестве  курит  единственную  папиросу  за  день. Его  за  это  ,  по  привычке,  лениво  ругает  мама,  бесконечно  повторяя  слово «натощак» в  разных  словесных  комбинациях.  Прошла  соседка  Злата  Хаймовна   с  огромным    жестяным   блюдом  , на  котором  бессистемной  горкой  уложен   жареный  бычок.
- На,  покорми  мужчин. Пусть  поедят  и  идут,  а  то  будут  швендаться  по  железной  лестнице ,  разбивая  мне  голову. Додик  ночью  с Хаджибея  привёз.
Мама    безропотно  берёт  поднос,  обещая  помыть  и  вернуть и  для  приличия  как  бы  отказываясь сперва.
-Ну  зачем… Нам  неудобно.
Причём  сначала  речь  идёт  о  возвращении  и  мытье  подноса,  а  затем  уже  о  вежливом  отказе.  Опять  причём. Причём  мама  готовила  салат,  рассчитывая  на  рыбу,  так  как  Злата  Хаймовна  жарила  её  с  утра  на  керосинке  как  раз  под  нашими  окнами.
Я  поел  рыбу,  выпил  травяной  чай « для  здоровья»  и  побежал  к  Мишке. Там  опять  нарвался  на  завтрак  , но  уже  другой. -  кашерный.  Фактический -  другой  век, происходящее  как бы   сотни  лет  назад. Воображение  блуждало  от    ужаса   настоящего  к  былой  цивилизации.
Тихая  жизнь  в  логове  отряда  закончилась.  Пришёл  новый  этап   жизни.   В  середине  декабря  двумя  самолётами   нас  бомбили. Бомбили   поляну. Скотный  двор.  Трое  убитых  и  перебит  практически  весь  скот. В  отряде  не  чувствовалось   горя.  Одна  часть  отряда  вычисляла – кто  мог  навести  и  что  делать -  вторая  пыталась  сохранить  мясо  животных  и  птицы.  Моя  коптильня  работала  во  всю.  Наспех  построили  вторую,  более  примитивную. Мясо  солили,  коптили,  морозили  и  вялили. Безумный  объём  работы. У  меня  не  хватало  времени  чистить  снег.  Слава  Богу,  что  на  задание  никто  больше  не  ходил  и  оружие  можно  было  не  чистить.  Михалыч  стал  похож  на  тень. Фактически  легкоранеными  оказался  жеребец  и  молоденькая  тёлочка.  Всё!   Похороны  закончились  грандиозной  пьянкой  ,  слезами  и  клятвами -  мстить ,  мстить,  мстить.  Убивать,  убивать,  убивать.
Я  натопил  свою  коморку  и  лёг  отдохнуть. Всё  равно  до  утра  все  не  угомоняться. Будут  приставать,  что то  объяснять – вообщем  пьянка. Нет,  у  нас  дома  то  же  пили  и  пили  много.  Но  на  похоронах  говорили  содержательные  тосты. Пожелания. Вспоминали  хорошие  поступки  покойного,  клялись  вечно  помнить.  Молились  в  церкви  и  синагоге,  не  смотря  на  запрет. А  что ?  Даже  у  самых  -  самых  рука  бы  не  поднялась  написать  донос  на  похороны. Иначе  бойкот  от  семьи  и  знакомых,  сослуживцев  и  соседей. Бойкот  жене,  детям, родителям  и  что  самое  главное – родителям  жены. Похороны – это  табу. Грустили,  раскаиваясь  в  плохих  поступках  по  отношению  к  покойному  и  о  неизменном  конце,-  который  ожидает  всё  живое. Но  чтоб  с  таким  остервенением  желать  мести ? Мы  совершали  диверсии,  подрывая  и  расстреливая,  сжигая  и  карая -  какой  ответной  реакции  мы  ждали ?  На  что  рассчитывали ?    «  На  хороший  фаршмак   из  плохой  селёдки ?  На  наследство  дочери  точильщика  ножей  и  ножниц   на  Привозе ?! Так  вы  зря  ожидаете» ,-  изрёк  бы  мудрый  Яков  Моисеевич. Совсем  зря,-  добавил  бы  я.
Реакция  немцев  вполне  логична.  Понятно за  что  местные  нас  сдали.  О  подвигах  наши  у  костра  рассказывали  ничего  не  скрывая. То  что  я  слышал -  ужасно. Крестьяне,  защищаясь  донесли  на  нас,  немцы  отомстили,  уничтожив  лагерь.  Нас  спасла  ошибка  пилотов,  принявших  скотный  двор  за  основной   лагерь.  Это  свыше. Получился  баланс. Наших  погибло  трое,  а  сколько  погибло  немцев   и    местных  во  время  наших  вылазок? Наш  скот  против  продовольственных  складов  вообще  никак  не  тянет.  Реакция  же  была  таковой,  как  будто  на  мирное  население  напали  изверги  и  всех  расстреляли. Коварно  и  нагло  напали,  обманув  доверчивых  крестьян. Но  это  не  так. Совсем  нет.  Если  продолжить  набеги -  лагерь  полностью  разбомбят. Надо  показать,  что  все  погибли,  а  кто  остался  жив  убежал  бы   куда  глаза  глядят. И  мужики  начали  топить  ярость,  которой  нет  выхода,  в  самогонке. Сахара  было  очень  много,  потому  брагу и  самогон  гнали  бесконечно  и  пили,  пили,  пили… Лёгкий  снежок  сменился  вьюгой  и  метелью,  мои  дорожки  заносило  с  удивительной  регулярностью,  если  не  метелью,  так  ветерком,  воздух,  лесной  морозный  воздух,  радовал  всё  существо  моё,  но  он  же  заставлял  с  не  меньшей  силой  радоваться  огню  и  печке. Хотя  и  летом  я  регулярно  топил. У  костра  уже  никто  не  собирался,-  всё  по  землянкам  и  почти  круглосуточно  парились  в  баньке.  Парились,  чтобы  протрезветь,  а  потом  опять  напиться  и  опять  парились,  чтобы  протрезветь.  Пьяные  простуживались,  гуляя раздетыми,  выходя  из  баньки  и  растираясь  снегом,  потом  хворь  лечили   самогонкой. Лечение   выливалось  в  другую  болезнь -  алкоголизм,  потом  снова  парились – и  так  до  бесконечности.  Женщины  пытались  бороться  с  этим -  но  безуспешно. Поминали  погибших,  тут  же  радовались  победам. Командир   поднял  тост
«Пусть  трагедию  от  безвинной  гибели  наших  товарищей  захлестнет  радость  от  наших  побед  над  извергами.  Они  бы  радовались  с  нами  видя  пылающие  склады, подорванные  составы / хотя  такого  на  моей  памяти  не  было/,  в  муках  гибнущих  фашистов.  Ура,  товарищи!   «
Вот  такой  вот  поминальный  тост. Если  и  есть  ангелы  и  святые,  то  это  точно  не  они  говорят  устами  командира. Все  выпили  и  от  избытка  чувств  некоторые  обнимали  командира ,  со  значением  жали  руки. Я  смотрел  и  удивлялся. Они  же  все  пьяные.  Перегар  ,  вонь  пота  создавал  особую  кисло  перегарную  атмосферу  большой  землянки.  Блестящие  глаза,  потерянная  координация,  «спотыкание  словами» _  как  сказала  бы  Яна  Григорьевна -  училка  русского.  И  правильно  бы  сказала.
И  пили,  пили,  пили  до  15  января.
Снег ,  пушистый,  красивый  снег  не  радовал. Сама   обстановка  была  крайне  напряжена.  Мужчины,  да  и  многие  женщины  были  в  таком  состоянии ,  что  вспышка  агрессии  могла  произойти  в  любое  мгновение. Неуправляемая  вспышка. Снег  завалил  всю  почву  на  метр. Может  чуть  меньше. Сказочные  сугробы,  лапы  елей  и  согнувшиеся   берёзки -  всё  походило  на  дорогие  декорации   красивейшей  оперы  нашего  оперного  театра. Я,  Михалыч,  женщины    расчищали  мои  дорожки.  Мужики  пили.  Пили  и  отходили. Пили  и  отходили.  И  ещё  раз  и  много  раз. Смещение  сознания   было  такое,  что  мужики  оправлялись   прямо  с  дорожек,  боясь  чтобы  снег не  попал  в сапоги  и  намочил  брюки. Некоторые   после -  ногой  затирали  следы  мочи,  некоторые -  нет. Оправлялись  по - большому  то  же  вдоль  дороги,  засыпая  снегом  кал. Какая  то  животная  жизнь.  Получеловеков.
Запаха  не  было,  так  как  всё  моментально  замерзало. В  том  числе  рвотные  массы. И  всё  же  всё  это  не  омрачало  красоту  зимнего  снега. Лес  и  снег    кружились  в  нежном ,  красивом  вальсе. Музыка   зимы  была  настолько   гармонична  и  красива,    что  она  поглотила   весь  негатив.  Синички  леса,  солнце  стыдливо  проглядывающее  сквозь  снежно -  мутные  облака, трескающие  от  мороза  ветки  деревьев,   ветер  поднимающий  микро  тайфун, как  бурю  в  стакане  воды. Красиво. Наблюдаю  и  радуюсь. Вдруг  ловлю  движение – два  партизана  справляют нужду. Чистота  и  грязь.  Похоть  и  чистота  морали. Срам  и  чистота!  Держась  за  стволы  деревьев,  они,  пьяные,  пытаются  сдержать  равновесие. Все  силы  подчинены  этому  порыву. Ветер  управляет  струёй  мочи  совершенно  произвольно,  но  это  не  смущает  бойцов. Стыд. Как  сказала   бы  училка  химии   Гита  Абрамовна – «это  не  влазит,  если  и  стараться.»  Не  влазит.
Не  влазят  куски  снега  вместо  туалетной  бумаги,  не  влазит  бесстыдство  -  ничего  не  влазит.

Так  наверно  живут  отшельники. В  сравнении  с  другими  Михалыч  был  трезв,  но  утробный  запах  перегара  был  и  у  него. Дело  не  в  запахе, дело  в  мозгах.  Садимся  есть. Первых  пару  ложек  горячей  еды  и  моментальная  реакция -  пару  человек  выбегают  рвать.  Рвут  прямо  у  двери,  издавая  звуки,  которые  нельзя  не  услышать. На  звуки  реагирует  ещё  кто-  то,  выбегая  на  поддержку. Заходят  эти, что  первые.  Рукавом  размазывают  по  лицу   оставшееся,  наводя  чистоту. Садятся  за  стол.  И  я  то же  за  этим  столом.  И  тоже  ем. И  это  завтрак. Вся  остальная  еда  с  брагой  и  самогоном.
Безделье  и  запой. Михалыч  говорит,- что  до  середины  марта «  нечего   и  дёргаться». Это  с  пятнадцатого  января! Сегодня -  утро  пятнадцатого  или  четырнадцатого – точно   не  скажу.  Я  мою,  чищу ,  убираюсь -   вообщем  тружусь.  И  конечно  размышляю,  став  почти  немым.  Это  болтливый одессит  стал  немым?!  А  с  кем  говорить  и  о  чём ? Только  с  самим  собой. Так  я  это  и  делаю.
Что  делалось  в  моём  городе – этот  вопрос  бесконечно  терзал  меня. Как  родные ?  Наши  части  ликвидировали  прорыв  и  отбили  немцев ?! Сколько  людей  пострадало  из  за  этой  вражьей  вылазки ?  Есть  ли  среди  них  те,  что  я  знаю?  Всё  это  заставляло  принимать  разные   версии    и  тут  же  их  отметать.
Уже через  года  я  узнал  правду,  которую  много  лет  скрывали,  потом  не  хотели  верить,  защищая  привычный  вариант , да  и  теперь  эту  правду  стараются  избегать,  а  правда  была  такой :/ цитирую/
На подготовку Одессы к сдаче отводилось 15 дней. Никого не интересовало, что в городе остаются 300 тысяч граждан, которым советская власть объяснялась в любви по сто раз на день. Весь транспорт - 2500 автомобилей и автобусов,  180 тракторов - были сброшены в море, 90 паровозов были уничтожены, 9000 лошадей были частично зарезаны и переработаны в колбасу, но в основном НКВДисты их просто расстреливали из автоматов ППШ. Вся улица Приморская была завалена трупами лошадей. Было сожжены даже все повозки – около 9000. В ночь с 15 на 16 октября 1941 года оставленные в городе подрывные группы уничтожили всё, что представляло какую-то ценность. Интересно, что уничтожению многих объектов помешали местные жители. Это признавалось и в советской литературе. Их называли «немецко-румынскими шпионами». В городе также оставались румынские и немецкие военнопленные, сколько -  точно никто назвать не может, говорят, от 900 до 3-4 тысяч. Все были расстреляны.
      Но этого было мало, решили затопить часть города, находящуюся ниже уровня лиманов. Этой же ночью подорвали городскую электростанцию, все хлебозаводы. Водопроводные краны пересохли, к утру сгорели практически все городские школы. Наши, родные, войска уходили из Одессы так, словно в городе не оставалось ни единой живой души. 15 сентября был бессмысленно взорван Воронцовский маяк.