Звук и слово. Размышление о свободе писателя

Время от времени перед каждым писателем встаёт вопрос, продиктованный  тревожным сомнением:  можно ли писать обо всём, что приходит в голову, или есть какие-то границы творческой свободы. Назовите это как угодно: самоцензурой, нравственным самоконтролем, чувством прирождённого стыда, влечением либо отвращением к ещё недавно запретным темам. Весь этот набор не только в девятнадцатом. но и в двадцатом веке определял выбор тем и стиля для большинства  мастеров писательского цеха, включая и самых крупных, уровня Льва Толстого и Чехова. Особенной щепетильностью, точнее сказать, деликатностью, отличалась русская литература, за немногими исключениями маргинального или полумаргинального характера типа Баркова, Арцыбашева. Чувствовалась стеснительная рамка всеми. Хотелось сказать больше, чем позволяли общественные приличия и собственное нравственное чувство. Ограничения эти шли от жизни, находившейся под влиянием церковной морали и государственных установок в виде гласной или негласной, предварительной или карательной цензуры. Наконец, было неудобно перед ближними, особенно перед детьми. По-английски это называлось «викторианский стыд», по-русски - просто стыдом и совестью. Литература не могла быть вполне свободна от общественных установок. Вся животная, физиологическая  сторона человеческих отношений находилась за пределами благородного тона. «Чистое искусство» могло без потерь обходить этот больной вопрос. Зато литература реалистическая, тесно связанная с обыденной жизнью, натыкаясь на запреты морального свойства, чувствовала себя несвободной, искусственно ущемлённой в правах. Мысль о том, что творчество не должно подчиняться никаким другим законам, кроме творческих, делалась всё более настоятельной. Потенциал, накопленный мыслью, опытом, требовал расширения языкового  и образного пространства, особенно в такой тёмной, острой, таинственной и страшно притягательной области, как Эрос. Так возвышенно назывались эти страшные глубины полового инстинкта. Теперь то же самое выражается довольно плоским и, на мой слух, противным, словом секс. Об Эросе писали возвышенно, облекая его проявления в романтические одежды, о сексе пишут натуралистично и шокирующее цинично. Иначе, дескать, нельзя. Всё в литературе должно быть таким, как в жизни. Но чтобы это выразить, нужен новый язык, нужны смелые открытия. И они случаются под пером талантливых мастеров пера.
И в самом деле, нужно ли избегать прежде скрываемых подробностей? Художественная литература потому и есть высшее проявление человеческого познания в образах, что она открывает  замкнутые на семь замков, томившиеся в молчании, но вполне реальные проявления физической и психической жизни Homo sapiens. Слово есть «озвучивание невыразимых вещей. Вот что отличает гения…», - говорит высокочтимая мной за образно-словесную выразительность писательница Людмила Улицкая. И, правда, до неё многое, о чём люди знают, но не могут сказать, так ясно и убедительно не звучало. Это иногда неприятно, болезненно, оскорбляет эстетическое чувство. Но что поделать? Литература - не только сладенькое и приятное. Это, прежде всего, правда. А чтобы высказать такую правду, нужно нарушить общественные табу. На этом пути писатель-первооткрыватель, преодолевая страх, обретает новую степень бесстрашия, открывает неизведанные земли. Это и новая ступень внутренней свободы, освоение, колонизация лежавших в безмолвии пространств, их обживание, очеловечивание. Но кто знает, что ждёт смельчака на этих еще необжитых просторах! Как отзовётся душа на эту новую, часто некрасивую правду о человеке. Если он - творение Божье, то это даже унизительно. Если - продукт эволюции, в сущности, животное, отличающееся только развитым мозгом, но одинаковое по всем основным инстинктам с прочими биологическими существами, тогда так и надо смотреть на него, оставив в стороне романтические и религиозные бредни о его высшем происхождении и предназначении. Скорее всего, второе. Но как-то не хочется мириться с такой правдой. Непонятное чувство стыда сопротивляется циничному изображению физиологических подробностей.
Надо ли изображать всё в человеческой жизнедеятельности вплоть до акта опорожнения кишечника? Необходимо ли во имя научной правды опускаться до изображения подробностей, от которых чувствительные души в ужасе закрывают духовные очи? Конечно, люди разные. Одни всё переносят спокойно, другие выбирают, отбирают. В конце концов, из отбора родилась культура и особенно её цветущая крона - искусство. Если раньше оно было прославлением красоты, то теперь становится орудием беспощадной правды. Конечно, познание не остановить, и чувствам придётся привыкнуть к новому языку. И всё же, надо ли вторгаться в бесконечность невысказанных пространств? Может быть, хотя бы в половине случаев, следует ограничиться намёком, пожертвовав эффектным прямым высказыванием; вспомнить о силе таких полузабытых ныне приёмов, как намёк, красноречивое умолчание, подтекст? И ждут ли нас там, в области невысказанного? Ведь вторгаясь в новые заповедные земли, мы разрушаем сложившуюся экосреду, вносим несвойственные ей вирусы. Задумываемся ли мы о том, что беспощадная правда, заботясь об открытии нового, может нарушить тонкую ткань мирового и Вселенского равновесия? Вспоминается какой-то рассказ Рэя Бредбери, название которого я, к сожалению, забыл, о человеке, попавшем в прошлое на машине времени и случайно убившем всего лишь маленькую бабочку. Крохотное, никчемное создание - но в результате изменился весь ход эволюции.
Может быть, и нам следует вспомнить, что слово бывает не только всесильным, точным и творческим, но и жёстким, опасным, разрушительным. Музыка сфер обходится без слов, но на ней держится миропорядок вселенной. Великий поклонник красоты, исповедник умолчания Афанасий Фет когда-то написал: «Что не выразишь словами, // звуком на душу навей».
Слово - инструмент обоюдоострый. И кто мы такие, чтобы позволять себе безграничную свободу, не зная о её последствиях? Всегда ли надо ли доводить смутное чувство звука до остроты слова?