Косая линия

Теперь на досуге, вспоминая прошлое, понимаешь, как много в жизни было совершено ошибок, сколько поспешных решений было принято, сколько драгоценного времени потрачено зря. А началось все в год окончания школы, когда впервые передо мной встал вопрос – как дальше быть?
Мне исполнилось семнадцать лет, голова моя была напичкана книжной романтикой, и я всерьёз верил, что «молодым везде у нас дорога».  Кроме того, были  шансы на медаль, которая открывала двери любого института.
В школе у меня каких-то особых предпочтений не было, но всё же ближе мне были гуманитарные предметы. Я пытался сочинять стихи, рисовал, больше склоняясь к графике. Такие занятия товарищи не считали   серьезными – увлечения, не более того. Но дома не возражали, когда я невнятно заикнулся об Архитектурном или Полиграфическом. Только старый холостяк и диссидент дядя Сережа, всегда выражавшийся категорично, сказал: «Что? Обложку для очередного издания «Краткого курса» будешь рисовать?». Еще меня смущало отсутствие специальной подготовки по рисунку, экзамен по которому требовалось сдавать при поступлении в эти вузы.
К июню месяцу все в классе уже сделали выбор, а я все раздумывал. И тут выяснилось, что одноклассник Женька, собиравшийся поступать в военное училище, принял решение идти не в военное, а во вполне мирное Ленинградское Высшее Мореходное Училище – «Мореходку», где готовят кадры для гражданского морского флота. Я представил себе экзотику дальних стран, большие белые пароходы, обветренные лица моряков, и загорелся идеей присоединиться к Женьке. Домашние, включая дядю Сережу, не возражали. Исконные обитатели суши –  они благоговели, только услышав слово «море».               

В двадцатых числах июня в школе был выпускной вечер. В зале накрыли столы – даже выпивку поставили, директор и педагоги выступили с напутственными речами.
На вечере я танцевал с Галей. Мы дружили с ней уже  полгода.  Галя была очень симпатичная, лицом напоминала античные образцы, а фигуру имела спортивную. Она была серьезной, много знала и много читала, свое мнение всегда высказывала уверенно, твердо, среди подруг пользовалась авторитетом. Школу Галя, как и я, заканчивала с медалью. Свой выбор она уже сделала - поступать собиралась в МВТУ им. Баумана.Но до этого у нас было почти два месяца стопроцентного отдыха. Мы часто с ней или в компании, ходили за город за полевыми цветами, по вечерам встречались на волейбольной площадке. Ребята в классе решили, что мы подходящая пара, хотя мысли у меня были больше заняты предстоящим поступлением в Мореходку.
               
В последней декаде июля мы с Женькой садимся в поезд на Ленинградском вокзале. Стоя на площадке вагона, закуриваем «Беломор» - первый атрибут самостоятельной взрослой жизни. Поезд трогается, мелькают московские пригороды, какие-то сараи, огороды. Колеса стучат по рельсам, и сердце  стучит как будто в унисон. Я стараюсь выглядеть спокойным, но все же ощущаю легкий мандраж, как перед прыжком с вышки.
Лето в том году выдалось солнечное и теплое, и Ленинград встретил нас голубым небом, по которому быстро-быстро летели клочья облаков. Воздух чистый и свежий, как в хорошо проветренной квартире. Все дома на Невском в ровном  строю, опрятные фасады окрашены в пастельные тона – серо-голубые, как глаза   девушки-кондуктора трамвая, на который мы сели. Вот Аничков мост, Казанский Собор, Адмиралтейство, мост Лейтенанта Шмидта и, наконец, широченная Нева, которая плещется у гранитной набережной. Все знакомое по открыткам, но, вместе с тем, гораздо внушительней и прекрасней.
До Училища на Косой линии Васильевского острова добираемся двумя трамваями. Левая сторона улицы – сплошная кирпичная ограда, из-за нее доносится шум какого-то крупного предприятия. Мореходка почти в самом конце, справа. Внушительное здание в три этажа из красного кирпича явно старой постройки. В центре парадный подъезд, а двери тяжелые, метра три в высоту.
Мы регистрируемся в приемной комиссии и получаем направление в общежитие, которое здесь называют «экипаж». Это на двадцать второй линии, здание во дворе. На входе дежурный курсант проверяет документы.
На следующий день медкомиссия, проходим ее без проблем. В Училище четыре факультета: судоводительский, судомеханический, электромеханический и эксплуатационный. Конечно, больше всего желающих стать судоводителями. Мы с Женькой в их числе.
 Какие были приемные экзамены не помню, с медалью я поступил, можно сказать, автоматом. Получил уведомление, что зачислен курсантом и должен явиться в Училище  двадцать пятого  августа. Вся процедура поступления заняла у меня четыре дня. Я попрощался с Женькой, пожелал ему удачи и уехал домой.
Прежнее настроение тревожного ожидания сменилось ощущением легкости и уверенности в себе. Ах! Как же прекрасен этот мир, думал я, возвращаясь к своим.
  Хотелось и с друзьями повидаться. Галю я не застал, но зато встретил  знакомую девочку Майю – миниатюрную, с черными как маслины глазами. Она была совсем молоденькая, лет шестнадцати, не больше. Мы отправились погулять, и я стал ей красочно рассказывать про Ленинград и Мореходку и явно её заинтриговал. До отъезда  встречался с ней  еще пару раз, а когда  расставались, она позволили себя поцеловать. Поцелуй  неумелый, и для меня он лишь предмет престижа.  О чувствах Майи  я  не задумывался – непростительный эгоизм.               

 Первая неделя в Училище была чисто организационной. Женька, которого после приемных экзаменов домой не отпустили, к моему возвращению  уже был  посвящен во все здешние правила, а теперь и меня познакомил.
Наша курсантская жизнь началась со стрижки «под ноль». Обидно было расставаться с прической, но, как выяснилось, эта экзекуция была одноразовой -  в дальнейшем допускалась обычная стрижка.
С первого дня пребывания курсантов зачисляли на питание.  Питание было трехразовое  в столовой Училища. Меню  без излишеств, но всех вполне устраивало. Никто не жаловался – мы  не были избалованы и продовольственные карточки  еще не забыли.   
Следующий этап – форменная одежда. Всё новое и добротное с головы до пят, от бескозырки до носков. По новой одежде сразу можно было узнать первокурсников. Чтобы выглядеть бывалыми мореходами, мы спешили вшить в брюки клинья, а гюйс (пристегивающийся матросский воротничок)  отбелить хлоркой. Из бескозырки требовалось вытащить вату,  придав ей бывалый вид.
От формы  курсантов военно-морских училищ, наша еще отличалась отсутствием погон. На улице мы не были обязаны отдавать честь офицерам, и патруль не мог нас задержать. К тому же в кармане мы продолжали носить обычный гражданский паспорт.
Формально Мореходка  считалась полувоенным училищем. Программа предусматривала кое-какие армейские дисциплины, но мало кто принимал это всерьез. Здесь прекрасно уживались традиционный флотский порядок и личная свобода. В этом отношении Мореходка была уникальна. Курсантов обучали, одевали и кормили за счет государства без всякой муштры и принуждения, которые неизбежны в военных учебных заведениях. Мало того, нам еще назначили небольшую стипендию – хватало на курево  и на общественный транспорт.               

Дуализм присутствовал в Мореходке повсеместно: начальник - потомственный моряк, сугубо гражданский, всегда в фуражке с морфлотовским якорем на тулье, а его заместитель  – строгий с колодками многочисленных наград  капитан первого ранга Беккаревич. Его мы видели не часто, зато вспоминали ежедневно, проходя через турникет на входе, именовавшийся «Беккерово колесо».
 Та же история и на факультете: декан морской офицер, а заместитель женщина, единственная в стране капитан дальнего плавания Щетинина.
В учебном плане курсанты были организованы по факультетам и  группам, как в обычном институте. А по строевой части все первокурсники составляли первую роту, курсанты второго курса – вторую и так далее. Командовали ротами кадровые морские офицеры. Нашим  ротным был франтоватый  красавец капитан второго ранга.  Нам он не особенно докучал: время от времени проверял заправку коек, блеск форменных пуговиц и, вообще, внешний вид курсантов. По утрам  рота строилась во  дворе «экипажа» и колонной двигалась к Училищу. У каждой роты была своя «фирменная» строевая песня. Мы выбрали «Марш энтузиастов» Дунаевского, наш запевала начинал:
«В буднях великих строек,
В веселом грохоте, в огнях и в звоне…» - рота подхватывала:
«Нам нет преград, ни в море, ни на суше…» - получалось здорово!
               
В здании Училища за каждой группой был закреплен отдельный кабинет.  Здесь мы слушали лекции, проводили часы практических занятий, а во второй половине дня занимались самоподготовкой. Учебники, тетради и прочие принадлежности хранились здесь же в ящиках столов, с собой мы их не носили.  Покурить спускались на первый этаж.
В группе было что-то около тридцати человек. В целом хорошие и дружные ребята. Только один по фамилии Горшков как-то выпадал из коллектива. У него были какие-то спортивные достижения, и он этим очень кичился. А еще имел он дурную манеру – ко всем он обращаться одинаково: «Ей, ты!». Горшок, одним словом.
А  душой группы  был Сашка – сын действующего адмирала  Исакова. Он жил и учился вместе со всеми, не пользовался никакими привилегиями: так же одевался,  ходил в ту же  столовку, так же спал на стандартной койке в экипаже и дневалил в положенные по графику дни. Его место в кабинете было у окна, и он придумал устроить там лежанку – кто почему-либо не доспал, мог там вздремнуть часок прямо во время лекции. Он и сам  иногда этим грешил.
Но самыми экзотичными в группе были корейцы из Северной Кореи. Русского они не знали, сидели, обложившись словарями. Усидчивость их была поразительна, они постоянно что-то шептали про себя даже вечером перед сном, уже лежа в постели. Между прочим, спали они на спине и вытянув руки, и позу эту не меняли до утра. К сожалению, во втором семестре их отозвали на родину - на полуострове шла война.            
               
Преподавательский состав в Училище был великолепный и весьма колоритный. Чувствовалось  старая петербургская школа.
Для нас первокурсников особенно интересным было такелажное дело. Занятия по «такелажке» проходили в центральной части здания в корабельном музее, где были собраны сотни больших и малых макетов судов, фрагменты рангоута и шпангоута, настоящие корабельные лебедки, кнехты и тали. Всей этой премудростью нам предстояло овладеть. Занятия проводил «морской волк» - бывший боцман с примечательной фамилией Кораблев. Крепкий старичок с красным дубленым ветрами лицом и совершенно седой бородой. Мы учились вязать узлы, надо было делать это быстро и почти не глядя. Когда кто-то ошибался, Кораблев вполголоса матерился.  Он и в этом деле был большой специалист.
Очень примечательной фигурой был профессор  кафедры начертательной геометрии  Рукавишников. Маленького роста, но очень толстый, он был похож на шар, к которому сверху прилеплен шарик поменьше с черной бородой и с очками в роговой оправе. Пальцы у него тоже были толстые как сардельки, притом он никогда  не расставался с толстенной авторучкой, заправленной красными чернилами. Посмотрит через плечо на работу очередного курсанта, увидит ошибку и этими красными чернилами подчеркнет и знак вопроса поставит. Задание приходится переделывать.
Я с начерталкой трудностей не испытывал – щелкал задачи как семечки. Многим ребятам помогал, и они пятерки получали. Мне же самому профессор почему-то только четверки ставил. Правда, в сессию он просто взял мою зачетку и, не спрашивая, написал «отл.».
Некоторые общеобразовательные предметы  вели у нас преподаватели из  Университета. Так, лекции по математике читал профессор Арнольд (это фамилия, а не имя). О нем нам было известно, что он блокадник, переживший голод. На экзаменах надо было приготовить ему угощение –  в нужный момент на столе у профессора появлялся флотский бачок с борщом, тарелка и хлеб. Профессор приступал к трапезе и к опросу курсантов. Ему приносили второе, потом компот, и так до конца экзамена. Мы смотрели на это с пониманием.
На закуску, расскажу про преподавателя английского языка Френкеля. Это был подтянутый, одетый в черный костюм морского покроя и белоснежную сорочку человек с гладко выбритым лицом и аккуратной прической. Именно таким мы представляли себе настоящего английского  джентльмена. Первым делом он предупредил нас, что впредь на его занятиях должна в основном звучать английская речь. Те, кто английского прежде не учили, должны внимательно слушать и запоминать, спрашивать у знающих. Для начала всем следовало заучить форменный рапорт дежурного:
-Stand-up! Shan`t!
Comrade teacher! Group one hundred and twelfth is present
At the English lesson…
Далее следовало сообщить, кто и по какой причине отсутствует. Такая была постановка дела с изучением языка. Выпускники Училища бегло говорили по английски.               

Одним  из немногих армейских атрибутов, существовавших в Училище,  был наряд с ритуальный  разводом и сменой караулов на постах охраны – все как в армии. В наряд отряжались  поочередно  курсанты всех рот. И мне выпадала такая честь.
Перед разводом  мы тщательно начищали пуговицы и бляхи ремней, на брюках старались хорошо отутюжить складки, ботинки надраивали до зеркального блеска. Построение наряда и развод производили вечером в здании Училища. Однажды, следуя на построение, я неудачно спрыгнул с подножки трамвая и упал навзничь на мостовую. Вся спина моя оказалась в грязи. И надо же было случиться, что сам Беккаревич в тот раз проверял наряд. Товарищи предусмотрительно поставили меня во вторую шеренгу, но все равно я ужасно трусил. К счастью, все обошлось.
Самым важным считался пост у двери 1-го Отдела, т.е. спецчасти. Дверь была вполне обыкновенная, лишь обита оцинкованным железом. Но только здесь постовым выдавалась  винтовка, но без патрон. Стоять полагалось по стойке «смирно», а каждые два часа появлялся разводящий со сменщиком и следовал обычный ритуал:
- Пост сдал!
- Пост принял!               

В будние дни почти все наше время было расписано по часам. Правда, во время самоподготовки можно  и писать и книги читать, но обстановка не слишком к этому  располагала. Разве что  на письма удавалось ответить.
Из дома я получал письма не чаще чем раз в месяц. Зато от юной подружки Майи послания приходили каждую неделю. Почерк у нее был аккуратный, почти детский, а содержание наивно трогательное. Я отвечал короче и суше и, вообще,  уже сожалел об этом  знакомстве.  Но ребята мне завидовали – такая верная подружка! От Гали, кстати, писем не было.
По воскресеньям, если не выпадало дежурство, мы были совершенно свободны.  Никаких увольнительных – иди куда хочешь. Совсем близко так называемый, Кировский дворец с «Мраморным залом» и кинотеатром. Здесь как раз шел французский и откровенный, по нашим меркам, фильм «Скандал в Клош-Мерле».
Зима в Ленинграде, как известно,  сырая, ветреная. А тут, как выйдешь из экипажа, на углу проспекта киоск – водка в разлив и цена совершенно пустячная. Даже при нашем скромном довольствии можно было  опрокинуть «сто грамм». Закуска – кусочек черного хлеба с килькой. Сразу становилось теплей  и уверенности прибавлялось.
 Совсем недалеко была и набережная, где у стенки стоял «Сириус» - двухмачтовая баркентина, принадлежавшая училищу. На ней после первого курса нам предстояло отправиться в учебное плавание по Балтике. А если дальше пройти по набережной, можно было «подцепить» девчонок, которых привлекала наша морская форма. Завязывались знакомства.
Однажды мы с Женькой, «приняв» по сто грамм, стояли у трамвайной остановки. Смотрим - со стороны экипажа  бежит  группа курсантов, и кто-то кричит нам на ходу:
- Поехали! В Текстильном наших бьют!   
Все грузятся в вагон трамвая, и мы с Женькой тоже. Едем в центр на Большую Морскую. В солидном сером здании все двери закрыты, но окна освещены, и изнутри доносится музыка. Нашим удается  открыть одно из окон, и несколько курсантов проникают внутрь. Они открывают двери остальным, и вся ватага вваливается в институт.  Тут выясняется, что возникший некоторое время тому назад инцидент уже исчерпан. Довольные и веселые мы возвращаемся в экипаж. Все равно - наша взяла!               

Потом была сессия.  Все экзамены я сдал на отлично, и чувствовал себя как на крыльях.  После экзаменов у нас как и у студентов  вузов были каникулы. Все, кто жил поблизости, отправились по домам. По правилам  для этого требовалось подать рапорт и оформить специальное разрешение, но  начальство  смотрело сквозь пальцы, если кто-то отлучался самовольно. Ну и я  тоже отбыл домой «в самоволку».      
Там все было по-прежнему: отец работал, мама суетилась по хозяйству. Старый диван, где я спал, был на том же месте, и наш кот Василий так же лежал на нем после  ночной гулянки. Зима была снежная, и я с удовольствием занялся расчисткой тротуара и дорожек во дворе.
В последних числах января в школе для нашего выпуска был устроен вечер. Закончившим с отличием торжественно вручили медали. Всю группу сфотографировал корреспондент местной газеты.
На вечере была и Галя, которая продолжала числиться моей подружкой. А я вот, черт меня дернул,  притащил с собой Майю – посчитал, что в долгу перед ней за её лирические письма. Нехорошо получилось – Галя в обиде, и одноклассники меня не поняли. От всех, отозвав меня в коридор, несколько крепких слов сказал мне наш бывший староста класса. Вот так бывает, когда что-то делаешь, не оценив последствий. Только перед самым возвращением в Ленинград я решился сказать Майе, что все у нас с ней не серьезно, и мы должны расстаться.  Конечно, здорово её обидел. Скверно все получилось.
    
Второй семестр в Училище начался с новых предметов: во-первых, это ППСС – «Правила предупреждения столкновения судов», во-вторых, Морская картография.  Нам раздали многостраничные анкеты – «Личное дело моряка загранплаванья». Чего там только не было: и рост, и вес, и цвет глаз и другие приметы, подробные сведения о семье и возможных родственниках за границей или находившихся во время войны на оккупированной территории. Я в общих чертах знал о том, что мой отец происходил из купеческой семьи и числился  какое-то время «социально чуждым элементом», но все   это было еще до моего рождения. Кроме того он прошел всю войну, награжден медалями,  участник обороны Сталинграда и уже многократно подтвердил свою преданность Родине. Поэтому о своем происхождении я с чистой совестью написал – «из семьи служащего», ведь так и было на самом деле. Заполнил я эту анкету и забыл думать о ней.               

Прошло  еще полтора или два месяца. Учеба шла своим чередом, несколько занятий было на борту «Сириуса» - знакомились с рангоутом. На Неве еще был лед, но уже какой-то серый, водянистый.
Однажды ближе к вечеру мне передали, что надо зайти в 1-ый Отдел – есть какие-то вопросы.  И вот я стою у знакомой двери. Осторожно стучу и слышу чей-то приглушенный голос: «Войдите!».
В глубине комнаты с плотно завешенными окнами за массивным столом кто-то сидит. Разглядеть трудно, так как единственный источник света – канцелярская настольная лампа повернут так, что освещен только я.
-  Вот ваше личное дело. Здесь не все ясно. Вы, к примеру, знаете, кто был ваш дед? – спрашивает человек за столом.
- Кажется, торговал игрушками. – Неуверенно отвечаю я. – Но он умер задолго до моего рождения.
- Ваш дед был крупным торговцем, следовательно, принадлежал к врагам социализма! – хозяин кабинета многозначительно помолчал, а затем добавил – Вам это понятно?
- Понятно. – Ответил я с рабской покорностью.
- А знаете ли вы, что и ваш отец был признан социально чуждым элементом и отбывал ссылку в Туруханском крае?
- Но отец говорил, что работал тогда в местном исполкоме, то есть был простым служащим, - возразил я, - А потом как участник Великой Отечественной Войны...
- Курсант! Вероятно, вам не известно, что «яблоко от яблони недалеко падает»? Мы считаем, что людям с такой биографией как ваша  нельзя доверять. Тем более,  мы здесь  готовим кадры для дальнего плавания.
Я понуро молчал. Мой экзекутор сделал паузу и продолжил доверительным тоном:
- Давайте сделаем так – вы пишете рапорт с просьбой об отчислении из училища, скажем, по семейным обстоятельствам. Мы, со своей стороны, нигде не фиксируем факты, о которых здесь говорилось? Согласны?
Разумеется, мое согласие было получено, и уже назавтра я бегал по кабинетам с обходным листком. В деканате Щетинина сказала как бы извиняясь:
- Жаль, что ты увольняешься.  На нас не обижайся. И вот еще – зайди к Беккаревичу.
Неприятные мурашки поползли у меня по спине. Еще не легче! Наверное, тоже разнос устроит?
В кабинете Беккаревича все строго, по-морскому: несколько жестких стульев стоят в ряд как матросы на палубе, на зеркально чистой плоскости стола ничего лишнего. Сам Беккаревич сидит без привычной фуражки, из под кустистых бровей смотрят неожиданно светлые голубые глаза.
- Я посмотрел ваше личное дело, - начал он, - школа, золотая медаль. Сессия – все пятерки…Жаль, жаль! Если хотите, я могу устроить вам перевод в Высшее Военно-Морское Училище Связи. Это в пригороде?
Но каков Беккаревич – выходит совсем не сухой служака, каким его все считали! Что я мог ему ответить? Только поблагодарить – военная карьера меня совсем не прельщала. Не «колесо Беккаревича», а другие невидимые и бездушные  колеса управляли всем в этом мире, и я только-только начинал понимать, что к чему.               

Теперь кажется удивительным, но тогда у меня не было чувства обиды. Я не обижался на товарищей, которые только смущенно смотрели на меня, не обижался и на Щетинину в деканате, когда она  в разговоре тоже  отводила глаза,  я даже не обижался на того человека из 1-го Отдела – он лишь делал свою неблагодарную работу.  Хотите верьте – хотите нет, но  виноватым я считал только себя!
Надо было собираться. Форму мне пришлось сдать и я остался практически без одежды  - свою-то гражданскую в каникулы отвез домой. Помог курсант второго курса  Горелов земляк из Подмосковья. Он провел какие-то переговоры со старшекурсниками, и мне принесли ношеную, но чистую форму, бушлат и даже мичманку. Так, не окончив и первого курса, я приобрел облик бывалого морехода.
Дома меня встретили спокойно. Мама даже как будто рада была. Сложнее было со знакомыми и с одноклассниками. Для них я приготовил версию о том, что меня забраковали по медицинским показаниям. Но правда каким-то образом  стала известна всем. Возможно, Женька написал своим.  Со стороны произошедшее со мной могло казаться несущественным, но жалко было потерянного года.
У меня появилась привычка – гулять одному поздно вечером. Просто идти и идти вперед навстречу дождю и ветру, а если погода была ясная смотреть на бездонное небо, усыпанное звездами и ни о чем не думать.   
Позже пришло осознание того, что любой опыт полезен. Без него моя жизнь, вероятно, потеряла бы интригу. Между прочим, сохранилась   фотография – я успел сняться в солидном ателье на Невском. Такой желторотый неудавшийся морячок!

                ***