Девочка-катастрофа

Об этом городе можно сказать: люди — тараканы у нее под ногами, ибо, несомненно, Вавилон, Бэби... это — город-женщина. Я чувствовала себя монахом-недотепой, после серой кельи попавшим в пестрый притон восточноевропейских роскошеств. Ее тело, как и подобает женскому телу, живому и податливому, пахло водой и рыбой. На причалах стонали чайки, как стонут заласканные ночные кошки, казалось, они захлебывались старинной песнью истомы и свободолюбия...
Но что же моя попутчица. Та уставилась остекленевшим кофейным взглядом на дорогу, безразлично нанизывая на шпажку восприятия кольца поворотов, что-то тихо шепча себе бледными губами, нервно теребя рваную окантовку подола. Все еще раздосадованная, что моя строптивая Хоши там, в пустыне, послушалась ее, а не меня, я просто не могла отказать себе в удовольствии:
- Дай угадаю, - завела светскую беседу я. - Ты рассказала своей крайне ортодоксальной семье, что ты лесбиянка, и тебе канцелярскими ножницами отрезали клитор?
Кажется, я попала в яблочко. Она дернулась на своем сидении как ужаленная, а после мееедленно, с ядовитой усмешкой повернулась кo мне: ни дать, ни взять, пустынная лисичка в ярости:
- А ты... - прошипела она. - Ты всегда угощаешь незнакомых людей переперченными остротами, чтобы (о, достойнейшее удовольствие!) они потом самостоятельно доковыривались до мякоти твоей души, которую, наконец обнаружив, почитали за сладчайший пэрсик? - Этот самый «пэрсик» она не просто произнесла — нет, она его распробовала, сочно причмокнув налитыми губами... Серьезно, люди такие смешные, когда злятся.
- Почти. - Кивнула я задумчиво, уставившись на дорогу. Кажется, только что я узнала что-то новое о себе. 1:1.
После этого мы обе довольно долго молчали, думали каждая о своем, любовались какими-то непривычно яркими, глянцевыми изображениями мелькающими мимо наших окон: оплавленного солнца, модников на пестрых мотоциклах, снующих повсюду, словно жуки... их красные траектории висели огненными хвостами позади них еще несколько секунд после исчезновения самих лихих гонщиков; меланхоличных кораблей, таких старомодных в современном пульсирующем хаосе, словно танцующих на воде мазурку... Таков был Вавилон: по-индийски яркий, живой, изобилующий кислотными цветами и запахом гнилья и пряностей, но при этом с великолепным историческим центром, украшенным обескураживающим, но по-своему дивным сочетанием восточной роскоши и европейского шарма. Я не могла оторвать глаз от лепнины на крышах, от волооких мужчин с такими несовременными страдающими лицами на фресках, от тонких беломраморных женщин, с тонкими ступнями, с цветами и яблоками в руках, порой увитых змеями, порой восседающих на львах, в мученических позах склонившихся перед драконами, от мифических зверей, раскинувших пестрые мозаичные крылья... Далее — россыпь театров, садов, расходящихся веером аллей. И повсюду — люди в смеющихся масках.
При всей своей роскоши цветовой палитры и форм Вавилон все же напомнил мне мою пустыню: та же мешанина серости камня, пестрых мусорных фрагментов, непрестанного хаотического движения и статичные маскированные лица, такие же чужие, как и лица песчаных аллегорий.
   Пока я предавалась меланхолии, моя спутница наоборот заметно приободрилась: оправила драный подол и в волосах алые ленты, подвела губы помадой-вишенкой, глядя в одно из боковых зеркал, подмигнула самой себе кокетливо, а после обернулась ко мне и шепнула доверительно:
- Ненавижу Вавилон! Это город-насильник: хочешь ты этого или нет, он насадит тебя на свой шпиль... Но сегодня я безумно рада быть здесь, рада видеть эту напыщенную сволочь снова, вдыхать феромоны его улиц...
Когда мы проезжали мимо уличных кофеен, эта кокетка, фаворитка города, проворачивала каждый раз похожий трюк: заговаривала с замечтавшимися юношами в подпитии, «случайно» роняла перчатку или красную помадку перед лицом очередного вавилонского бонвивана, а когда жертва теряла бдительность, стягивала бутылку алкоголя со стола. И мы «рвали» дальше. Таким образом, при выезде из исторического центра столицы мы имели при себе четыре пинты фруктового пива на двоих.
По-пиратски закидывая голову, вливая в себя очередную порцию «Руж де Брюссель», она болтала мне свои глупости: её зовут Лола, можно Лита, можно Мита, но никогда полным именем, она его ненавидит. Она обязательно будет играть на сцене, так написано в паутине её ладоней, потому она и приехала в Вавилон. В пустыне, где я ее нашла, есть выход из ада через вершину высокой ступенчатой пирамиды... правда, чтобы подняться над пеклом до уровня земли, ей прежде пришлось поджечь свои волосы волшебной спичкой и взлететь на них, как на параплане, что оказалось непросто, ведь прежде она жила в холодной полосе преисподней, где нет людей, кроме одинокого бармена, и клубами валит снег. Бармен-то и торгует спичками, меняя их на частички твоей души... Но она у него коробок стырила. Кто бы сомневался... Самое страшное и смешное, это то, что она, кажется, немножко влюбилась в бармена. Он хороший парень, говорила она, очень славный для того места... но слишком долго не видел ничего, кроме своего снега. Трудно сближаться с тем, чей мир похож на снег. В промежутках между болтовней, она теребила кудряшки и откручивала голову очередной бутылки. Я свою пинту лакала медленно и осторожно. Никогда не водила пьяная. Наглотавшись обезболивающего — да, и это было слегка туманно. Но подвыпивши — нет. Впрочем, что мне сделает одна пинта, верно?
- Ты пей, пей! - Говорит мне эта комедиантка. - Надо будет, я еще достану. (О да, девочка, ты кого угодно достанешь!) - И непринужденно продолжила болтовню.
В Вавилоне она уже несколько лет — периодически то появляясь, то ретируясь, то посылая город к черту, то отдаваясь на волю его капризных течений... Недавно ее напоил и изнасиловал бывший лучший друг, оборотень. И потому она постаралась убежать туда, где он не найдет ни следа ее, ни запаха... В этом месте живая пародия на Калаверу Катрину пихнула меня в плечо, привлекая внимание, и вдруг доверчиво спросила:
- Ты когда-нибудь видела оборотней?