Сонная роща

Олива — особенное дерево. Говорят, погибая, дерево вновь вырастает на прежнем корневище. Таким образом, оливковые деревья столетиями вырастают вновь и вновь, перерождаясь на прежнем основании. Именно сюда я ехала, чтобы навестить его.
Остановившись у одного из деревьев, я погладила его по стволу. Дерево приветливо зашелестело. Мне показалось, я слышала тихий шепот в ветвях.
- Я тоже рада тебя видеть. Не беспокойся, пожалуйста, я ненадолго. Вот, кстати, твоя шляпа, – и я повесила мужскую шляпу на ветвь.
- Здесь очень холодно... – Бледная девочка поежилась.
- Да, холодно. Тот, к кому мы сегодня пришли, живет в атмосфере слишком холодной для нас. Там нет ни зла, ни страха — только пустота, абсолютный ноль. Отсюда и тот холод и безмолвие, которое мы ощущаем, приходя посетить их. Отправляясь в Сонную рощу, они начинают жить иначе. Но это вовсе не значит, что они не радуются, когда мы их навещаем.
Помолчав, она спросила:
- Это был близкий тебе человек?
- Да, очень.
Когда-то он купал мое голое детское тельце, маленькое и смешное. Теперь же я навещаю его обнаженная до души. Мой близкий добрый друг. Мой папа. Тот, чью шляпу я оставила себе на память. Мужские шляпы — мой давнишний фетиш. Может быть, именно потому что шляпу любил носить он.
- Видишь, это молодое деревце уже высокое. Это хорошо. Этот сад — сад дорогих людей. Здесь они отдыхают. Но говорят, что когда дерево вырастет, человек проснется. Где проснется, как, будет ли что-то помнить  – неизвестно. Просто говорят: проснется. Ну, пойдем?
С любопытством и, возможно, толикой ревности я смотрела, как преобразилось мое тело, натянутое на новую душу. И вскоре уже иная я, напевая и отстукивая ноготками по рулю себе в такт, ехала в моей машине обратно.
Я же, проводив ее взглядом, медленно пошла между молчаливыми стволами олив. Вспоминая, как под оливами пила вино, как ела оливки — помногу и с удовольствием, небрежно рассыпала их по простенькой домашней пицце, вспоминала, как посещала Гефсиманский сад...
От Гефсиманского сада мои мысли почему-то вернулись к бледной девочке, ныне носившей мое тело.
Люди много легенд сочинили о смерти, но я всегда знала, что моя смерть похожа на невысокую девочку лет четырнадцати. Её я чувствовала возле себя всякий раз, когда попадала в по-настоящему опасную ситуацию. Инуиты представляли себе ее костяной женщиной, европейцы — как безобразный ухмыляющийся скелет, славяне  и латиноамериканцы — как таинственную старуху, провожающую отживших прочь, а иногда напротив, восстанавливающую из костей тех, кто ушел прежде времени. Строго говоря, бледная девочка не была похожа на смерть, да, наверное, и не была ею. Но в той истории с оборотнем я не защитила ее, хотя могла — я рассказала Лоле далеко не всю историю. Я не рассказала ей о своем страхе перед зверем, о той животной воле к жизни, что внезапно проснулась во мне, когда я увидела ее перед ним, еле живой... Я должна была этой девочке ту жизнь, которую она не прожила. Мне и самой захотелось дать ей шанс сделать то, что она не смогла в тот раз, но о чем все время мечтала.
Если же снова вернуться к мысли о смерти... раньше она не только забирала кости, она и давала ток материнскому молоку, разрешала женщин от бремени, давала младенцам первый вдох. Так и мне теперь моя бледная девочка дала возможность пройтись по Тростниковому полю — отправиться в путь, новый для меня.