История восьмая...

                ..               

           Далеко на Западе, если смотреть в раскалённый котёл заходящего солнца, умирает вышедший из каменных круч величественный поток реки - Чу.   С обледенелых круч и снежных вершин, несутся, облизывающие седой гранит Киргизского   Ала-Тоо, пенящиеся и прыгающие меж замшелых гранитных туш;  ворчащие в россыпях и изломах Алла-Арчи или Аламедина -  целующиеся ручьи.
          Венчаясь  в  раздолье полноводного - Чу,  обретая силу в долине Семирек -  спешат воды,  даря жизнь, умереть в жадных барханах пустыни Муюн-Кум. Чьи пылкие струи песка смешанные с горячим дыханием полынного ветра,  поют вечную песню любви седому саксаулу, чей гудящий зов тает в песочной позолоте ненасытных барханов,  сопровождая, как перекати поле, колесо судеб.
 К лету следующего года переселенцы прибыли на место.
  «Тысячи вёрст с Украины и России, бредут, скрипят телегами, колышут фурами, катят верхом - вербованные массы крестьян. Что их ждёт в неведомой чужбине?  Колониальная земля, царская дотация, слава или смерть?» ...
Белотуркины прибыли на двух подводах - вторую прикупили в Киеве.   Измученный дорогой, неустроенностью, Матвей запил.  Срывался при случае до драки, был невыносимо зол.
 Но, вот она, колония России,  противоположная окраина земли, долина Семирек. Сюда,  на поселение и прибыли несколько сот семей и погорельцы с Украины. Завернули пыльные повозки к окраине киргизского аила у пологой горы, разбили лагерь.
Пока суетились жинки,  готовя еду, кучки разномастной детворы, перекликаясь и глазея по сторонам, устремились к речке.
Крикнул Тальке, - ты же смотри, далече не лезь! - Матвей взбежал на кручу. Внизу, в зелёной долине, меж густых дерев укрепились серые сакли киргизского аила. В колышущемся чреве прозрачного марева зыбился, пеленой шевелился горячий воздух. Остроконечный остов мечети, рюмочки минаретов, привязи с несколькими осликами и пасущиеся рядом лошади  - выглядели живо и нарядно. Тёмными пирамидами между облупленных сакль - застыли тополя. Охватывая взгрудки гор и плутая меж тенистых дерев карагача и кустов терновника, несла жёлтые воды быстрая речка. Поставленные вблизи берега юрты кочевников, смотрелись живописно, но отчуждённо.
Вот слева,  вброд,  перешли русло несколько всадников и,  торопя лошадей босыми ногами в бока, смеясь,  устремились к круто подрезанной на горизонте снеговой горе. Из юрты выскочила женщина, махая им рукой и что-то крича, но Матвей ничего не разобрал в чужом говоре.
 А, там,  за горой, за чертой снежного обреза стали копиться белогрудые облака. Матвей пошёл вниз соседней тропой, раздумывая,  как ставить хату и,  петляя по натоптанной ногами тропинке, за чёрным валуном с рост человека, за извивом тропы, увидел каменную фигуру серого идола.  Ноздреватый камень округло рос из задернённой, опушенной с подобреза,    сизыми метёлками ковыля земли.  Сверху вниз,  камень сходил,  на нет, образуя черепаший панцирь плечь.  Подобие казацкой шапки,  напяленной на лоб, укрывало безглазую голову идола.  Матвей обошёл вокруг, постоял,  ощупывая камень рукою, изумился отсутствию каких либо знаков - сошёл вниз. Принял решение.
Днями поселенцы стали обустраиваться, беря глину за речкой на заброшенном кладбище.
Саманные штабеля пронизанных соломой кирпичиков, кучи мусора, груды смолистых брёвен, расчаленные подводы, работающие люди - всё жило суетой стройки. Здесь толпились, переругивались, управляющий переселенческой конторы Тырин сжатыми в руке бумагами и местный Бай Аджигул. - Я его два дня размечал! А ты теперь лезешь?  … Не дам строить! Да, кто ты такой?
 - Моя земля, - размахивал  малахаем перед лицом Тырина, кипятился  Бай, - Моя, твоя не хочет! Ты назад, в Руссию. Следом семенил мулла, умоляюще взывая к аллаху.
Но, вокруг, жадно чавкал, пузырясь, как в кипящем котле, под ногами жинок и ребятни, свежий замес глины, проглатывая былки подсыпаемой сухой травы и собранные детворой катышки навоза. Здесь же дымил очаг, сновала кухарка, покрикивая на девчат, - Я вам подкину! Вот я вам! Задымили казан!...
За смятым кустом терновника у реки, качая своими лёгкими телами ветви карагача, свесив ноги в воду, вспенивая белые струи  и,  дробя брызги, жестикулировали киргизята, - Рус! Рус! И видя кухарку, гортанно звали - Байбича! Хлеба! Хлеба! Показывая на рот руками.
К вечеру съехались взрослые киргизы, поторчали за кустами шиповника, безмолвно наблюдая оттуда и удерживая вповоду лошадей.  И вскоре,  также как и дети, неожиданно исчезли.
Исчезли и кибитки  сородичей,  которых бай Аджигул,  увёл в горы.
Под осень задули ветры. Косо ступая по земле, закипел дождь, тугой рукой ветра кинул из ожившей тучи густые дождины, вспузырил воду. Кружа сор, клокоча, поднял поток свежеструганную щепу, взбухла, заиграла река, закрутила жёлтые воронки, втягивая внутрь водоворота несущиеся листья и ветки. Усиленно задымили новоиспечённые хаты.
Держа над головой тряпки,  забегали жинки, загоняя взбесившуюся от тёплого ливня детвору и собирая скот, - Домой! Домой! - Слышалось здесь и там.
 - Нюрка! Гони сюда!
 - Сыпь ей, сыпь!
 - У.. у … чертяка рогатая!
В минуту дождь вычернил свежечёсанное золото камышовых крыш, причудливыми узорами по стенам закипели брызги.
«Далеко закидывая ноги. Держа форменную фуражку зонтиком над головой, бежал из фаэтона новоиспечённый пристав, и став под навес ближайшей хаты, поправил сбитую на угловатую задницу шашку. Замотал головой, сшибая бегущие по лицу капли. Сгорбленной пробежкой поднёс вещи возчик, стал отрясать воду с почерневшей от воды ермолки. Удивлённо разглядывая ожившее местечко.
 - Нус, прибыл,  кажись! - перекрестился пристав»…
«Незаметно пара сотен саманных домов выросло в станицу, взметнув в высь зелёную луковку церквушки.  А,  по весне зашла на постой казацкая сотня, да так и прижилась, завязав в узелок родственные связи односельчан. Помогая хранить за саманными дувалами липкую тину частного хозяйства, умножая гордые традиции новоявленного казачества. В царском повелении,  усердно воюющих за целинные земли киргиз, помогая прибирать орошаемые пастбища, сенокосы, загоняя и тесня туземцев  в горы. Совместными усилиями киргиз унижен, ограблен, изведён вничто! Жёлтые кости попранных туземцев - безответственно истреблённых - истлевают в сырой земле-матушке. В скорбном трауре, гудя от натужных струн ветра - клонятся к земле степные травы мордовник и полынь».
Выйдя в утро из хаты, Марфа протирая глаза, отступила назад. Желторотый цыплёнок солнца, рассыпал сноп созревших колосьев света, окрасил упоённую дождём землю - осенней позолотой дня. Прикрылась рукой: - Красотища! Зажмурилась. Ступая вперёд, увидела, как на бровке огорода, сосед и соседка корчуют дикий терновник.
 - Давай к нам на подмогу, - смеётся Тырин, - наспала силушки! - Поворачивая лицо к набежавшей детворе.
 - Тётенька, а тётенька? А, Талька выйдет? - часто дыша, спросил пузатый карапет, босой ногой, протирая другую, забрызганную грязью, и катая озорные шарики смеха в ослезнённых солнцем глазах, выдавливая голыми пятками холодящие галушки жёлтой глины и притопывая от прохлады.
 - Пожуёт маненько, а пока озоруйте сами!
 - Чур я…я! Донеслось минутой спустя,  уже от сараев.
Марфа, наскоро стала собираться на огороды, что с другими соседями арендовали у киргиз. Набралось шесть семей;  Белотуркины, Нечаевы, Саутины, Шутовы, и двое с соседней улицы. По одиночке ездить боялись. А, кукурузу нужно было убрать до снега. Матвей, в который раз,  ушёл с извозом в  Ташкент за провиантом, и  патронами. На него надежд не было.
На прошлой неделе киргизы снесли башку Сёмке стражнику, перестревшему их на мосту.
Полное тело Сёмки двое суток прело в воде, пока не учуяли собаки. В полдень,  казаки привезли Семёна на бричке. Изрубленное тело окаменело, билось на кочках, рука,  свисавшая под задний барок, чертила землю. Свою жену,  Сёмка схоронил по дороге на чужбину. Да не долго в бобылях ходил…
Выскочивший,  единственный малец Тишка, вцепился в  босую, торчащую  под сукна шинели ногу отца, завыл собачонкой. Но, набежавшие бабы, оторвали Тишку от отца - увели в хату. Осиротевшего мальца,  взяла в прокорм Дашка Саутина, свела к двум своим близнецам. И жизнь потекла обычным руслом.
                Продолжение следует…