Исповедь

В церкви, в многолюдной толпе, постепенно приобретающей вид текущей реки, долгое время что-то выжидая и присматриваясь, стоял с виду ничем не приметный молодой человек. Он был знаком с процедурой отпущения грехов, но раздумывал, стоит ли ему пристроиться одним из последних к этой очереди грешников, чтобы открыть душу перед Господом, или же Господу известны и так все его терзания и муки. Наблюдая за действиями паствы, человек всё больше находил в себе противоречий и всё отчётливей понимал, что именно затем и пришёл, чтобы размотать этот клубок угрызений совести и лукавых мыслей.

Люди спешили поскорее подойти к священнику. Действия большинства были настолько привычны, что не несли в себе даже намёка на искреннее раскаяние. Для таких прихожан отпущение грехов стало чем-то обыденным, похожим на простую формальность. Они шли на исповедь так, как если бы проходили по рынку, пробираясь сквозь толпу и стремясь поскорее возвратиться домой к своему привычному, не требующему от них никакого напряжения духа быту; шли так, словно были механическими куклами.

Молодой человек подумал, что в чём-то это похоже на его собственные действия в последнее время, только с довольно большой разницей. Если грехи этих людей были сугубо личного характера, то он когда-то давно взял на себя ответственность за судьбы тех, кого призвал своими пламенными проповедями к вере. Но по прошествии времени пыл его существенно поубавился и, сам того не подозревая, он уже не вкладывал в свои слова и действия прежнее вдохновение, а точно так же, как эти люди, стал утрачивать душевную чистоту, не замечая в себе этой перемены.

Наконец он решился и пристроился к потоку прихожан. Продвигаясь к батюшке, мужчина наблюдал за его действиями и действиями тех, кто подходил к нему на покаяние. А тот накрывал епитрахилью очередного несчастного и с почти безучастным видом произносил: «Отпускаю тебе грехи твои, раб Божий…», называя имя прихожанина, после чего переключался на следующего в очереди. В редких случаях на лице его проявлялся неподдельный интерес к исповедующемуся — возможно, чья-нибудь искренность находила в душе у батюшки отклик. «Что же говорят все эти люди? — думал мужчина. — В чём действительно они раскаиваются?»

Очередь сокращалась, и ему самому пора было ещё раз перебрать в памяти всё, в чём он хотел покаяться. Лицо священника удивительным образом напоминало ему его самого, и от этого человек был в некоторой растерянности, так как не знал, может ли батюшка дать ему то, ради чего он сюда явился. Но тяжкий груз на душе пригибал к земле и жёг адским огнём, и потому нужно было хотя бы попытаться что-либо предпринять, чтобы исправить уже случившееся.

Мужчина сожалел о своём падении и о том, что вдобавок ко всему утяжеляет сейчас свою и без того нелёгкую ношу греха осуждением прихожан и священника, но всё равно не мог принять того, что увидел воочию. А увидел он то, что, пройдя через этот ритуал очищения множество раз, люди после него уже не ощущают в себе особых перемен. Большинство из них даже не осознают порочности своей жизни, которая едва ли со временем делается чище — а может, не хотят этого осознавать? И уж явно не хотят прилагать хоть какие-то усилия, чтобы грехов на их шее становилось меньше. Сам ритуал снимает с них некоторую долю чувства ответственности за неправедные поступки и создаёт иллюзию освобождения. Все прихожане хорошо это понимают, но в страхе что-либо нарушить и тем самым добавить на свою голову ещё греха идут, как марионетки, на привычный им спектакль и играют давно заученные роли.

Заметить всю лицемерность происходящего мог только тот, кто во множестве жизненных испытаний обогатил свой дух немалым опытом. И молодой человек, пришедший в церковь не по привычке, а по зову сердца, был таковым. Его дальнейшие шаги на данный момент были тщательно продуманы, желание в действительности быть полезным обществу — твёрдо и непоколебимо. Но частые ошибки заглушили веру в себя и породили внутренние противоречия. И потому он решил поговорить с Господом в лице священника, так как других, способных выслушать его и понять, не знал. Мужчина хотел открыться и смыть с души всю грязь, чтобы после снова приступить к своим обязанностям, то есть вернуться к той невидимой глазу стезе самоотверженного труда ради других, ради Истины и Добра, что ведёт к Богу над безднами страстей по бесконечным ступеням совершенства. И сейчас он собирался с силами, чтобы, выйдя из храма обновлённым, впредь выполнять свой долг легко и радостно и никогда не повторять былых ошибок.

«Обыденность, — рассуждал он, — это злой рок, подстерегающий каждого путника. Лишь немногие в повседневности сохраняют огонь сердца в чистоте, а приумножают его — и того меньше…»

Обыденность засасывала его в топкое болото, и он это явно ощущал, но вырваться из трясины самому никак не удавалось: слишком много сил было растрачено в борьбе с собственными страстями. И в эти краткие минуты, стоя в реке людских страданий, он начал осознавать то, что ускользало от него долгие годы. Твёрдая решимость идти до конца в своём служении Богу позволила наконец рассеять пелену заблуждений, ибо готовность изменить себя созрела. И что же ему открылось?

Он увидел, что прежде терял силы, постоянно отгоняя от себя призраки сомнений и тени собственных ошибок, которые, как рой ядовитых насекомых, облепили и нещадно жалили его измученную душу. А ведь вместо всей этой бессмысленной и изнуряющей борьбы с самим собой он должен был просто делать своё дело искренне и самозабвенно. И тогда эти никчемные разлагающие мысли не выдержали бы яркого пламени горящего духа, и им пришлось бы сдаться, раствориться в потоках огня, идущего свыше, который всегда нисходит на самоотверженное сердце.

Он вспомнил, как когда-то одна из таких серых теней незаметно прокралась в его душу, чтобы увлечь за собой в пропасть.

Проповедник по зову сердца, всегда напоминавший людям о радости и любви Господней, он призывал их принимать волю Его с улыбкой на устах, со смирением личного. Он неизменно светился верой в то, что всё делает правильно и что труд его обязательно им поможет. Он делился своими открытиями всемогущества и милосердия любви Отца. Но, допустив однажды сомнение в сердце своё, посчитал свой труд ничего не значащим и бессмысленным, как он решил тогда, из-за лени и инертности людей, всё понимающих, но не спешащих становиться лучше. Он пожелал видеть результат своих проповедей поскорее и начал гнаться за сроками, которые были неведомы ему, а только лишь Тому, Кто направлял шаги его на земле.

И слово его потеряло силу. Что-то сломалось внутри, погасило очаг божественного вдохновения и счастья труда. Он не сразу заметил в себе эти перемены и по привычке продолжал говорить о любви, но уже без должного огня. Вместо пламенных цветов Истины начал раздавать пошедшим за ним серый туман обречённости и сомнений, которыми окрашивались его по-прежнему правильные слова…

Весь этот ужас, так ярко осознаваемый им сейчас, удручал его и без того истерзанную душу. Мужчина даже в чём-то завидовал этим прихожанам, так как их грехи по сравнению с грехами его были несравнимо малы.

Думая об этом, он обнаружил ещё один свой недостаток — страх перед ответственностью, что прочно засел в душе после падения. Не из-за этого ли страха, не из-за боязни ли оступиться снова он не решался вернуться к оставленному делу, хотя давно осознал свою ошибку? Как часто он видел это качество в других и, лицемер, говорил брату: «Вынь соломинку из своего глаза», а бревна-то у себя и не замечал…

Так, шаг за шагом в очереди людской, человек делал шаги в мире невидимом, в мире своей души.

Теперь он уже оставил за спиной все страхи и сомнения и был полон новой решимости идти до конца навстречу самому себе, своей божественной сути. Он желал видеть себя не облечённым в одежды избранности, а таким, каков он есть; искренне хотел осознать всю глубину того, что содеял, чтобы сжечь мосты к гнетущему прошлому и, расправив крылья, взлететь. Жизнь, как раньше казалось, ему не принадлежащая, после вступления на путь служения Богу в действительности принадлежала только ему самому. Лишь он и только он мог правильно или же не лучшим образом распорядиться ею. И теперь всё глубже и отчётливей осознавал своё стремление, свою потребность помочь людям — она одна имела для него смысл. Ничего большего для себя он отныне не представлял и просто жить, как живут все, уже не мог.

Раз прикоснувшись сердцем к Божественной Тайне, ты уже больше не станешь довольствоваться земными благами и желаниями. Но если всё же попытаешься, душа быстро пресытится ими, и ты зависнешь, словно неприкаянный призрак, между небом и землёй. Холод внутренней пустоты и чувство духовной нереализованности будут преследовать тебя всю жизнь, заставляя страдать и метаться в поисках хоть какого-то смысла существования. Человеку, ждущему своей очереди, это было известно как никому другому. Хотя встречались и такие, что на его глазах ушли в иллюзию самообмана, не обратив внимания на подмену в сердце. Они продолжали жить как все, не мучились угрызениями совести и были довольны своей судьбой. Радость духа сменилась животной радостью души, но они этого не замечали, а скорее всего, замечать не хотели.

Но молодой человек не имел права судить даже их. Всю глубину этого он осознал только теперь, когда сам упал до уровня обычного обывателя с тех высот духа, на которые когда-то поднялся своим вдохновенным трудом. «Никто не без греха», — говорил Учитель Иисус, и потому ни одна живая душа не вправе судить о чьих-то поступках.

Мужчина понимал, что вечное колесо жизни рано или поздно возвратит этих заблудших к тому месту, где они потеряли нить веры, и даст им ещё один шанс. А он — он может уже сейчас снова вернуться к своему призванию. Он знал, что в силах стать проводником божественной воли на земле, через который люди получат больше возможностей возрождения, и радовался, что Небо каждому снова и снова милосердно протягивает руку помощи. Он понимал также и тех, кто не хотел больше бороться за свободу своего духа, а желал спокойной и предсказуемой жизни, не ведая, что это спокойствие подобно застоялой воде. И чтобы люди смогли это понять, чтобы в болоте затхлого застоя не гасли огни сердец, нужно трудиться и трудиться. Только в этом и можно искать смысл жизни: помогая другим стать чище и совершеннее, тем самым помочь им приблизиться к Богу.

Вот очередь уже изрядно сократилась, и он, наконец, скоро скажет священнику всё это и многое другое. Полностью откроется слуге Господа — и произойдёт, что-то обязательно произойдёт! «Не может не произойти», — думал мужчина. Отец Никон — говорили между собой люди — очень любит своих прихожан, а значит, он знает, должен знать, как ему быть. Только жаль, что ритуал так несовершенен и нельзя взглянуть в глаза священника как в глаза настоящего друга. Глаза никогда не лгут. Это молодой человек хорошо понял, когда говорил людям о любви Всевышнего. Его глаза тогда уже не являлись источником Света и чистоты. «Я лгал людям, лгал! — с новой остротой он ощутил тяжесть камня на сердце. — И потому ушёл, чтобы прекратить эту ложь…»

После причастия люди, особенно женщины, доставали из своих сумок и корзинок дары и подносили их в знак благодарности отцу Никону. Тот, покорно кланяясь, их принимал. После длинной очереди даров скопилось уже большое количество.

«А у меня ничего нет… Господи, я пришёл к Тебе с пустыми руками и, верю, Ты видишь меня сейчас таким, какой я есть», — думал человек.

Очередь становилась короче, и отец Никон уже заметно утомился. Движения его едва различимо делались спешными, и это могло сказать о многом.

«Ничего, — продолжал размышлять мужчина, — я займу столько времени, сколько мне отпущено. Уже скоро придёт долгожданное освобождение… Только в двух словах, похоже, такие дела не делаются… Я тоже когда-то в спешке упускал главное…»

Он мог во всех подробностях наблюдать процедуру отпущения грехов, так как был уже в двух шагах от священника. Прихожане, вставая с колен, раболепно благодарили отца Никона и целовали его руки.

«Почему так? Разве перед Богом не все равны? Зачем люди придерживаются этого унизительного ритуала? Разве само действие их тела имеет значение? Ведь сказано: «Не то, что явно, а то, что втайне…» Ему, Всевышнему, не нужны эти поклоны, Ему нужны чистые людские помыслы и поступки».

Это человек знал точно, ибо об этом говорил его собственный опыт. Однажды он вернулся домой и, подойдя к иконе, принялся целовать её, горько раскаиваясь в ошибках. И в своём искреннем порыве услышал голос свыше: «Дела твои больше, чем образа целовать». Но сейчас он не знал, как ему быть. Ломать чью-то систему он не собирался — не за этим пришёл. Он потерял связь с миром незримым, его больше не вели Высшие Силы и он не знал наверняка, в каком направлении идти, но всем сердцем стремился вернуть утраченное. Стоя среди людей, он смотрел на них и понимал, что нужен им по-своему. И отчётливо осознавал: путей к Богу много, и его путь иной, нежели у этого священника. Людская очередь показала ему то, что он в последнее время упорно не хотел замечать.

Молодые женщины, пряча глаза от неловкости и стыда, тихо шептались со старушками, спрашивая, что делать, что говорить. Те успокаивали новеньких и отвечали, что иногда батюшка просто накрывает епитрахилью и отпускает грехи без расспросов.

Этот факт тоже не ускользнул от внимания мужчины. «Опять эта спешка, или, может, обыденность, — подметил он. — То ли дело, если бы священники настаивали на постоянном труде прихожан над собой. Побуждая людей к исправлению своих грехов, они могли бы большего добиться в служении Богу, чем просто соблюдая ритуалы…»

Мужчины были немногословны. Да и что говорить, — думали они, — просто грешен, и всё тут. И сегодня батюшка, похоже, был с ними солидарен, отпуская их поскорее.

«Может, мужчины не слишком расположены к анализу прожитого? — не унимался человек в своём стремлении докопаться до истины. — Может, это леность сознания — причина их грехов? У женщин почему-то тщательность разбора помыслов, желаний и поступков часто перерастает в излишнюю придирчивость и нетерпимость к себе, а в особенности — к другим. Бросание из крайности в крайность, но в обоих случаях — что угодно, только не стремление хоть что-то в себе изменить…»

И вот наступил тот долгожданный момент, когда отец Никон должен был принять молодого человека и совершить то, что совершить ему было положено. Его усталый взгляд скользнул по новому прихожанину. Тот сделал медленный шаг вперёд, не сводя с него глаз. Они встретились — два человека, два духа. Только что предвкушавший отдых от дел духовных отец Никон вдруг почувствовал в этом взгляде что-то особенное. Чистые серые глаза прихожанина были прикованы к нему как магнитом.

 Священник заговорил первым:

— Что тебя привело ко мне, сын мой?

Сколько раз мужчина слышал голос свыше, но никогда не задумывался, каким образом это происходит. И сейчас слова отца Никона звучали для него так, как будто и впрямь доносились из другого мира. Что делало их таковыми? Возможно, вера самого человека.

— Я пришёл вас просить об отпущении грехов, отец.

Отец… Едва ли священника можно было назвать отцом, ведь они почти ровесники. Но для мужчины в этот миг он был именно отцом. Отец Никон как земной человек исчез; он стал проводником воли Бога, вечностью, милосердием, участием, любовью, дружбой, спасением.

— Прошу тебя, сын мой. Я должен накрыть тебя епитрахилью.

Мужчина покорно преклонил колено.

Накрыв его и опустив голову, отец Никон с трудом совладал со своими чувствами. Взгляд прихожанина потряс его до глубины души. «Смотрит так, словно всё внутри тебя перед ним как на ладони и прятать что-либо не имеет смысла, но в то же время мольба о чём-то…» — заметил священник.

Вот это сейчас ему и предстояло узнать. Разговор, предчувствовал отец Никон, будет долгим и глубоким.

Он смутился оттого, что совсем недавно гнездившаяся в душе мысль об отдыхе расслабила его, притупила внимательность. В сознании всплыли слова Иисуса: «Бдите, ибо не знаете ни дня, ни часа прихода Моего». В душе вмиг что-то напряглось, словно натянутая струна. Перед внутренним взором вихрем пронеслись воспоминания пятилетней давности. Тогда, только приняв сан, он ещё был другим. Тогда он горел стремлением быть духовным наставником и через служение людям служить Богу, но всё затерялось за такой короткий срок…

— Отец, я осуждаю людей за то, что они не так любят Бога, как Он от них того хотел, — слова необычного прихожанина выдернули отца Никона из его размышлений.

— Осуждать — это грех, сын мой. Каждый любит так, как он может, по своему пониманию.

— Я знаю. Но они заблуждаются иногда не по своей вине, а по вине того, кто становится им пастырем. И таким пастырем когда-то стал я сам. Я услышал зов во сне. Меня вели, учили, давали силы. Я проповедовал как умел, как подсказывало мне сердце…

Человек говорил, но что делалось с отцом Никоном, он видеть не мог. А тот стоял, как поражённый молнией, и был не в состоянии найти в ответ ни одного веского слова. Отговариваясь общими заученными фразами, он из последних сил держался, чтобы не лишиться самообладания. Потеря радости служения Всевышнему — как это было ему знакомо!

— Отец, — продолжал мужчина, — я иногда позволяю себе размышлять, и эти мысли меня смущают. Мне не нравится раболепство людей. Думаю, Бог хотел, чтобы мы чувствовали себя свободными творцами, а не плебеями. Я называл себя слугой Господа, Его рабом, а потом понял, что нужен Ему помощником и сотрудником. Он призвал меня к радостному труду, а я умалял себя и своё предназначение, и что вышло? Какой земной отец не хочет гордиться своими детьми и видеть их свободными и равными себе? А мы ведь есть сыновья Бога. И потому я хочу быть таким и жить так, чтобы Он мог гордиться мной… Ещё я думаю о любви к женщине и обожествляю её…

— В Писании сказано: «Не сотвори себе кумира», — опять как-то заученно, будто пилюлю, выдал ответ отец Никон.

— Да, это так. Но она ведь тоже частичка Бога. Любя в ней Его проявления — утончённость, целомудрие, материнство — я мечтаю разделить с ней свою жизнь… Иногда меня ещё мучает слабость ко вкусной пище, и я не могу с собой совладать, хотя знаю, что храм духа нужно держать в чистоте…

Отец Никон подумал о своём втором подбородке и уже появившемся животе. Слабость человеческой плоти он принимал как факт, оправдывая себя ещё и тем, что если бы Господу угодно было его испытать на верность, Он лишил бы его достатка. И сейчас он понял ошибочность своих рассуждений: именно достатком Бог и испытывал его всё это время. Но как трудно отказаться от излишеств, довольствуясь необходимым!

— Грешно не то, что положено в рот, а то, что из него выходит, — отговорился батюшка.

— Я говорил людям одно, а делал другое. Я чувствую себя лицемером, отец…

При этих словах отец Никон чуть не поперхнулся: он знал, что они целиком и полностью относятся и к нему тоже. Но сейчас он не имел права на слабость. Пришедший человек должен получить поддержку и вновь обрести веру. И он, отец Никон, как священник обязан сказать страждущему то, что удержит его на плаву. Нельзя позволить собственным грехам стать помехой в разрешении грехов прихожанина…

Диалог их длился ещё некоторое время, и в конце концов с немалым облегчением отец Никон произнёс ту фразу, в которую уверовал сам:

— Отпускаются тебе грехи твои, раб Божий. А теперь, сын мой, когда ты освободился от того груза, с которым пришёл, начни всё сначала. И не греши больше. Иди с миром.

Человек поблагодарил Господа в лице священника и вышел из собора. Он в действительности чувствовал себя обновлённым и желал снова стать сотрудником в делах, назначенных ему свыше.

А отец Никон по завершении богослужения предупредил о своём отсутствии и, отпустив помощников, всю ночь провёл в стенах храма. Три дня он пил только воду, отказываясь от пищи, хотя не было никакого поста. Его понимание служения Богу внезапно изменилось. Батюшка ломал голову над тем, кем был этот молодой человек, откуда в нём огонь такой силы и чистоты. А уж в вере он и сравнивать не мог с ним себя. И ещё он был уверен, что мужчине его присутствие в момент отпущения грехов было не столь важным. Он говорил не с ним, отцом Никоном, он говорил со Всевышним. Именно этот факт так потряс священника. Ответственность за свой образ жизни перед людьми и Богом внезапно раскрылась в его душе с неожиданной силой. На ум пришло место из Святого Писания, где Иоанн обращается к Иисусу: «Равви, я недостоин даже сандалии тебе завязать», на что тот отвечает: «Оставь теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду…»