Вспоминая ту войну...

В нескончаемой толпе беженцев, гонимых злым ветром войны, мы крепко держались за руки - 56-летний отец, лишенный зре-ния, я - 14-летняя девочка и наша единственная опора - моя мать, Фаня Самойловна, которая сразу, как только мы ступили на землю России, обрела второе дыхание, прилив сил и энергии. Она легко и непосредственно общалась с людьми, делилась своими заботами и мыслями. Люди понимали ее и шли навстречу.
   Война проникала в сознание отца звуками: грохот и разрывы бомб, вой сирены, людские крики, детский плач, голос репродуктора. И запахами: дым, гарь на долгих пеших переходах, в товарной теплушке, на железнодорожных перегонах. Его мысль непрерывно фиксировала, синтезировала, перерабатывала эти звуки и запахи внезапно нагрянувшей беды, катастрофы. Катас-трофы ли? Привычный строй мыслей приводил к неизменному выводу: есть беда, есть жестокий кризис, но нет и не может быть катастрофы. Есть лишь поиски путей выхода из кризиса, преодоления беды. Как обычно для него: преодоление во имя жизни, во имя прекрасной жизни на Земле! 
   
   В переполненной теплушке длинного эшелона с беженцами мы доехали до Ярославской области и высадились на станции Бакланка. Растерянные стояли на перроне, не зная, куда дви-нуться дальше. И здесь произошла встреча, ставшая первым звеном в той цепи милосердия, дружбы и уважения, что сопровождали нас потом в течение всех лет эвакуации. К нам подошла пожилая, как мне тогда казалось, женщина, начальник станции Бакланка Еремеева - неулыбчивая, даже суровая на вид. Без лишних расспросов она привела нас к себе домой, в маленький пристанционный домик, накормила, приютила на ночь. Наутро мы уезжали дальше - в село Кукобой Первомайского района. Еремеева усадила нас на телегу и дала с собой свою большую и тугую красную подушку, чтобы было куда приклонить голову в пути. Подушка Еремеевой потом еще долгие годы служила отцу.
   В селе Кукобой, в комнате при здании сельсовета, куда нас поселили, мы сразу же стали читать отцу вслух газеты, писать под его диктовку. Писала мама, писала я и даже кто-то из эвакуированных, живших с нами в одной комнате. Макс Урьевич немедленно включился в ритм событий войны, размышлял над прошлым, думал о будущем.
   Благодаря отцу в нашей маленькой семейной ячейке ни на минуту не ослабевал творческий накал, охвативший мою детскую душу. В местной газете "Ленинский ударник" 22 июля 1941 года поместили мои стихи, кончавшиеся словами:
   Из сибирских лесов, из грузинских садов,
   От Либавы до Владивостока
   Слышен братский привет, боевой наш ответ,
   И врага разобьем мы жестоко.
   
   Конечно, меня, подростка, все здесь поражало новизной, я познавала совершенно новый уклад жизни, непривычные формы общения, обороты речи. Удивило, например, что все дети села, с которыми я бегала к речке, в лес и на сельскую танцплощадку, за небольшими исключениями, носили фамилию Козловы. С одним из них, 17-летним белокурым кудрявым Олегом Козловым, я потом некоторое время переписывалась. Но вскоре он ушел на фронт, и переписка прекратилась. Я долго хранила его ма-ленькую фотокарточку. Наверное, Олег Козлов не вернулся с войны, как миллионы других пареньков России.