Творцы, Глава 12

 
               

    Ночь всегда приносит одиночество. Даже если ты будешь с кем-то, то всё равно вокруг станешь чувствовать бесконечную бездну темноты и тишины. Которые как бы отгораживают от остальных таких же и создают иллюзию явного потерянного человека на огромной людской планете, безграничной вселенной. И перед твоими глазами кусочек освещённого пространства комнаты, зала, светлого пятна от уличного фонаря на тротуаре, это всё что осталось, сжалось от по настоящему жизненного, действенного мира: светлого, яркого, воздушного голубого неба, радующей населённой  живым шири земли. А если днём  будешь находится в той же комнате, то прозрачное окно, дневной свет, тени, движение их, различные звуки, и очень тихие, - невидимыми нитями соединят тебя с такими же как ты людьми и вообще со всякими другими живыми существами, и может с растениями.
     Хоть и большие окна студии были закрыты ночными шторами, а всё равно темнота давила. А сколько людей в городе расселось по своим ячейкам?
Какое-то двоякое чувство испытываешь: и тягость некую от темноты, и одновременно пробуждается интерес к поиску.
     - А вдруг какой-нибудь огонёк увидишь, и он превратится в новую светлую и радостную жизнь, - неожиданно произнесла Леда, когда её на своё место начал усаживать Саша Пришвин.
     А я подумал сразу, что иногда две головы начинают думать одновременно почти об одном и том же. Пришвин же удивился сначала и сказал, что света тут достаточно. Но поразмыслив продолжил:
     - Ночное время иногда располагает к философии. Но у женщин всегда непонятно, что и когда их натолкнёт на такие размышления.
     Леда хмыкнула. Мошков сказал, что он никуда гулять не пойдёт. Я, Убенс и Веников промолчали. Саша Пришвин посидел, подумал, покачал туловищем вперёд, назад в своей бело-серой рубашке с закатанными длинными рукавами. Его сухощавое лицо с правильным  прямым носом и серо-голубыми глазами каких-то особых эмоций не выражало. Было ему немного за тридцать и вёл он в основном правильный образ жизни. Так что внешний вид соответствовал его возрасту. Года два тому назад развёлся со своей красавицей-женой, а с ней осталась весёлая смешливая дочка. Любящая  и своего папу. С которой заботливый Пришвин  периодически трепетно встречался. Так вот он всё же продолжил, глядя на Леду:
     - Не обязательно сейчас куда-то идти в эту темноту, искать какой-то огонёчек. Здесь света хватает. Вполне хорошо. И жизнь почти нормальная, если бы не запахи от воды, да стока … Вообще было бы прекрасно. В другой раз сходим поищем. Убенс нас не выгоняет …
     - Сидите конечно. Куда вы пойдёте на ночь глядя? Что вы! - сразу же ответил, забеспокоился хозяин.
     Гости почти одновременно одобрительно кивнули. Хозяин налил в чайник воды и поставил на газовую плиту. Его прямые каштановые волосы доставали почти до плеч. А когда тот наклонялся, то они закрывали его лицо.  И из-за такой изгороди можно было видеть кончик крупного круглого носа. Да и сам он виделся человеком не худым, в свободной одежде. Убенс от плиты прошёл к столу и сел на своё место, с краю. И стал ждать, поглядывая на плиту, когда из носа чайника пойдёт пар. А Дмитрий Веников немного наклонившись в его сторону, чуть не задевая плечо Убенса своим, начал рассказывать о трудностях в жизни трубочиста. Откуда он набрался информации о столь сказочной профессии, всё время оставалось загадкой. Правда, Дмитрий Веников, как и все, не знал, трубочисты в ЖКХ работают или сами по себе, самостоятельно. Да и их никто и никогда и не видел в городе. Поэтому, кто и когда чистит все городские трубы — тоже непонятно. Вот так за беседами, и пар, тугой белой быстрой струёй, начал исходить от чайника. Хозяин сразу же торопливо пошёл к нему и вскоре вместе с Ледой принялся готовить напиток гостям. И тут он предложил мне нарисовать акварелью портрет молодой женщины.
     Вы знаете, меня долго уговаривать и не надо было. Я приготовил мольберт. Посадил на стул Леду, так как сам считал нужным. Включил дополнительный свет. И взял в руки то, что для меня стало самым привычным на свете. Кисточка. Я не почувствовал никаких неудобств. Она лежала у меня между пальцами так, что лучше уже и не получится. Сразу же увидел лицо , то, которое будет на листе. Леда позировала спокойно и никакого напряжения нигде  не чувствовалось. Чётко отчерченный нос, с небольшими крылышками ноздрей, почти овальные серые с зелёным глаза, над которыми плавным изгибом темнели тонкие брови, выпуклый большой лоб, свежие, почти вишнёвые губы, чуть вздёрнутая верхняя, припухлости вокруг них, округлый подбородок с еле заметной ямкой, тугие ровные щёки, загорелые, чуть розоватые. И густые, слегка вьющиеся, светло-русые волосы. Которые закрывая шею,  ложились на спину. Чистую изящную шею. Я видел привлекательную молодую женщину, у которой не пустые глаза: по краям небольшие морщинки прошедшей горести, и в то же время они излучали силу, свободу к жизни, доброту, и маленькую какую-то смешинку. Такое со мной случалось редко, чтоб кисточка сама бегала по бумаге, зная какой положить цвет, оттенок, передать пропорции, черты лица. И всё вместе привести к живой жизни.
     Через час я отошёл от мольберта, и подошёл посмотреть Убенс. Разглядывал он минут пять. А затем опустив, нахмурив брови, сделав недовольное лицо, принялся мне выговаривать:
     - Раньше люди до сорока лет в учениках ходили! А теперь чуть побыл и уже фьють! Нужно краски учиться готовить, руку ставить, чтоб настоящая техника была. К натуре подойти правильно. Чтоб выразить её естество, да и показать, может быть, самое сокровенное, самое правдивое о человеке. А вы сразу раз и в художники! Двадцать пять лет всего. Хоть и учишься ты в этой академии. Иди девушка, смотри на себя, - и уже подобрее, - может Рид, ты кого ко мне и подыщешь в ученики. Есть на примете?
     - Нужно посмотреть, подумать, - ответил я.
     - Ну давай, смотри. Я тоже поищу, - согласился Убенс.
Только мы закончили, как из-под штор окна, от отопительных батарей, послышался какой-то звук. Там что-то стукнуло, щёлкнуло, свистнуло. Охнуло. Потом крякнуло. Одна штора заколыхалась и сама поехала складываться открывая окно.
     От торца батареи торчала тонкая худая рука с шевелящимися пальцами. Она была словно накачана энергией движения вперёд, аж вибрировала. Причём звуки, разные, продолжали разноситься, звенеть от радиатора. И через некоторое время напряжённых усилий сверху плеча показалась голова. С острым носиком и взъерошенными волосами. Звуки же стали отчётливей и явственнее. А все сидящие в студии сразу же увидели, поняли, что на свободу, из батареи, рвалась женщина. Снова раздался  решительный, непокорённый возглас, клич усилия. И люди искусства увидели вторую руку. Теперь уже оперевшись обоими руками о радиаторы, она стала тащить себя, вытаскивать из щели, при этом, извиваясь всем телом. Одежда её трещала и всё показывало на то, что она там и должна остаться. В извилистых ходах отопительного прибора. Но вот, протянулся, прокричал, провыл невероятной мощи крик, как тяжёлая грузовая машина, и её худое тело вылезло, словно выползло на пол студии.
     Женщина, не останавливаясь, оттолкнувшись руками о пол, села, раскинув ноги. И как не удивительно, но платье оказалось на ней и целым. По батареям кто-то постучал, видно разбуженный громким её криком. Женщина тяжело дышала и смотрела требовательными глазками на людей, сидящих за столом. Роста маленького, с полметра. Худенькая, вся остренькая: и коленки, и локти, плечи, впалые щёки, да нос клинышком. Нечёсаные прямые волосы торчали перьями. Она внимательно разглядывала людей, переходя взглядом с одного человека на другого, и наконец остановившись на Леде, громко, тонким голосом  проговорила:
     - А ё твоё! Лавочки пустые! Ну и как ты прелестница наша устроилась?!
     Её глаза пристально смотрели на единственную женщину компании.
     - Это Вы мне? - удивилась Леда.
     - А кому же ещё! - в свою очередь возмутилась маленькая худая женщина.
     - Я Вас не понимаю … - ещё больше растерялась та.
     - А что тут непонятного! Сидишь тут с мужиками, одна, ночью. Так разве приличные женщины делают? - наседала полуметровая крикунья.
     Леду такое обращение задело. Сначала она непонимающе посидела с открытым ртом.
     - Вороны скоро в рот залетят! Ха-ха-ха! - развеселилась нежданная гостья.
     - Что Вы себе позволяете! - наконец возмутилась и молодая женщина.
     - А ничего особенного! Нужно иметь женскую честь и достоинство! А не болтаться тут по ночам с мужиками … - пренебрежительно бросила путешественница батарей.
     - Это мои друзья. Они хорошие порядочные люди.
     - Хорошие люди. Женщина по ночам должны спать дома. А не бродить, где ни попадя.
     - А Вы вообще кто? Как Вас зовут? - наконец спохватился Убенс.
     Та поднялась с пола, отряхнула платье руками и представилась:
     - Я кикимора. Меня зовут Фрося.
     - Вы настоящая кикимора?! - такая встреча, видно, очень сильно поразила Леду.
     - Да, настоящая,  - скромно ответила, поджав губы, кикимора.
     - Болотная? - сразу же решил уточнить Дмитрий Веником.
      Судя по всему, сказочную гостью, такое определение немного раздосадовало.
     - Ну почему болотная? Домашняя я. Вечно вы на меня какаю-то топкость и потерю истинного пути навешиваете.
     - Ну а если домашняя, то прошу к столу пожалуйста. Присоединяйтесь к нам, - Убенс встал и подняв руку, стал приглашать Фросю.
     Видно было, что такое отношение к ней, Фросю обрадовало. Она провела руками по платью, словно разгладив складки и степенно пошла на то место, на которое ей указывал хозяин. И теперь, с появлением нового человека, вернее не человека — кикиморы, компания уже стала несколько другой. Портрет Леды остался висеть прикреплённым к доске мольберта. Ночь уже тихо отступала и в открытом окне виднелась тёмная глубокая синь, а не тьма.