Записки рядового Кондратьева. The Rolling Stones

ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                ЗАПИСКИ СТРЕЛКА РЯДОВОГО КОНДРАТЬЕВА

                ГЛАВЫ ИЗ “АРМЕЙСКОГО РОМАНА”
                (В ВИДЕ ОТРЫВКОВ ИЗ ОБРЫВКОВ)

                THE ROLLING STONES


      Случилось так, что с творчеством группы Роллинг Стоунз (The Rolling Stones) рядовой Кондратьев не был знаком. Название группы, конечно, знал; знал и то значение, какое эта группа имеет в зале славы популярной музыки, но, в отличие от Битлов (The Beatles) с творчеством роллингов, так уж вышло, знаком не был. Тому есть множество причин. Так сложилось… А ведь The Rolling Stones и рядовой Кондратьев – ровесники.

      Кстати, о названии группы, коль скоро о ней зашла речь. Даже плохо успевающие ученики советской школы знали, что the – это артикль. Слово rolling означает, как причастие, вращающийся, катящийся, катающийся, перекатывающийся, скользящий. Слово stone – это камень. Буква s в конце слова stone – показатель множественного числа. То есть, the rolling stone – это катящийся камень, а The Rolling Stones, соответственно, – Катящиеся камни.

      И дословно – это, действительно, так. Но… Стоит посмотреть перевод понятия the rolling stone, чтобы увидеть, что катящийся камень – это название растения перекати-поле. В русском языке словом перекати-поле называют бродягу. Но, оказывается, то же и в английском языке, где бродягу называют rolling stone. Именно о бродяге песня Маккинли Морганфилда (McKinley Morganfield), известного под псевдонимом Мадди Уотерс (Muddy Waters), называющаяся Rollin` Stone, 1950-го года[1]. В честь этой песни назван журнал о популярной музыке Rolling Stone, а также и группа – The Rolling Stones, то есть Бродяги (Вольные странники – Перекати-поле).

      И так вышло, что одно из самых сильных потрясений первых недель службы у рядового Кондратьева связано именно с Бродягами-Роллингами, а каждый раз, как Кондратьев, годы спустя, слушает произведения The Rolling Stones, из глубин сознания всплывает один памятный случай, когда часовой Кондратьев первый раз был назначен в караул.

      Пятьдесят Третья площадка была самой маленькой из тех, где несли службу стрелки роты охраны Пятнадцати Тысяч, заступая в караул. На этой площадке постоянно никто не обитал, и только четверо солдат роты охраны, каждый раз – разные, всегда были там: один – сержант, пусть бы и младшой, заступавший начальником караула, а также трое собственно солдат – рядовых, или ефрейторов. И именно здесь состоялся дебют рядового стрелка Кондратьева, когда он и ещё двое духов вместе с сержантом Фельдмановичем были наряжены в караул. На разводе командир роты особо отметил, что нести службу нужно бдительно, а кто-то из рядовых, как всегда тихо, добавил:

      – Всё строго, согласно УГ и КС.

      – Разговорчики в строю. – Сразу же отозвался командир. – Отставить!

      И пояснил, что в этот раз он не просто травит байки (и получилось, что обычно, в таких случаях, он травит байки), а предупреждает серьёзно. А всё потому, что откуда-то (командир намекнул, откуда) сбежала группа преступников – особо опасных рецидивистов, осуждённых, в том числе, за убийства. Следовало бы понять солдатам роты, что эти преступники могут попытаться напасть на объекты, порученные к охране.

      В строю раздалось сдержанное ржание. Старлей Балык – командир роты –чутко уловил причину смеха, повысил голос:

      – Отставить смешки! Ясное дело, что ни вы, ни охраняемые вами объекты, для зэков интереса не представляют. А вот ваши карабины – ещё как представляют интерес. И ради ваших карабинов эти люди, или – нелюди, пойдут на любое преступление, в том числе и на убийство. Мне, конечно, не очень приятно будет писать письма на родину с сообщением об убийстве, если вы проспите нападение на себя, но, думаю, вашим родным и близким получать такие письма будет гораздо неприятнее.

      С таким доводом, конечно, не поспоришь. Никто и не пытался спорить, даже не думал. Угрозу нападений на часовых стрелки роты охраны восприняли, со всем легкомыслием молодости, хотя где-то в глубинах мальчишеских (солдаты, стрелки, бойцы – серьёзные названия, а по сути за этими названиями скрываются простые мальчишки) засела мыслишка, что угроза нападений – не такая уж и мифическая. У сержантов и дедов даже отпала охота “проверять” знания УГ и КС[2], задавая каверзные вопросы типа:

      – Боец, что должен сделать часовой, если обнаружил, что на штык-нож его карабина села птица?

      Молодой боец, разумеется, лихорадочно роется в памяти, пытаясь вспомнить, что по этому поводу думает всезнающий УГ и КС, написанный, как всем известно, кровью нерадивых солдат, пренебрегавших его скрупулёзно точным выполнением. Но неверная память ничего не подсказывает, не помогают даже и такие мощные её освежители, как тычки и щелчки по лбу, а равно и в лоб.

      А всезнающий сержант, или многомудрый дед, словом, – непререкаемый авторитет, многозначительно вещает-поучает:

      – Если часовой обнаружил, что на штык-нож его карабина села, для отдыха, птица, то часовой обязан проснуться и продолжить несение службы дальше.

      Иногда к этому поучению добавлялась истина про то, что на посту нельзя спать:

      – А то – замёрзнешь.

      Чтобы эта истина крепче засела в головах духов, каждый дед и каждый сержант первые несколько месяцев старался подкараулить молодого бойца – на занятиях в классной комнате, на политинформации – в Ленинской комнате, в курилке, – словом, везде, где замотанный службой душок прикроет от вечного недосыпания глаза, чтобы сильно и звонко шлёпнуть-щёлкнуть бойца по лбу (или, на выбор, в лоб) и многозначительно (в Армии всё, кроме службы, многозначительно) заявить:

      – Боец! Не спи – замёрзнешь!

      И неважно, что на градуснике, находящемся в тени, столбик застыл на отметке в сорок восемь градусов (по Цельсию) – неужели, действительно, примёрз? – и замёрзнуть в такую жарищу кажется делом не просто невозможным, а, пожалуй, что и кощунственным.

      Но вот командир объявил, что сбежали рецидивисты-убийцы и дедам, как-то вдруг, стало не до придирок, да и сержанты, которым тоже идти в караул, стали вести себя тише, улетучилось куда-то всегдашнее высокомерие, жареный петух ещё даже и не клюнул, только померещился где-то вдали, а командиры и старослужащие вспомнили, что рядовые, пусть бы и нового призыва, словом, – духи, оказывается, тоже люди и от того, как поведут они себя в возможной нестандартной ситуации, зависят и их – сержантско-дедовские жизни.

      Мало кто высказал опасение, что угроза нападения на часового, тем более – на караул (да ещё находящийся в караульном помещении), воспринята им как реальная опасность, но по лицам всех, кто был назначен в караул, можно было понять, что где-то в глубине души каждый допускал такую возможность. И не то, чтобы боялся… Или побаивался… Но, как бы поточнее сказать, опасался предстоящего караула… Нет, всё же не опасался, а, слегка, остерегался.

      И именно в такой день стрелок роты охраны рядовой Кондратьев был назначен в караул. Сержант Фельдманович, как только узнал, что идёт начальником караула, в котором караульным – молодой солдат, не имеющий опыта несения караульной службы, маленького роста, да ещё и очкарик (незадолго перед призывом у Кондратьева вышли из строя очки и ему посчастливилось заказать новые с затемнёнными, красиво отсвечивающими на ярком солнце линзами, но не фотохромными, не светлеющими в темноте линзами), горько вздохнул и скроил лицо так, как если бы нападение на караульных уже состоялось и всем пришёл конец по вине маленького очкарика. И сержант лживо-заботливым голосом поинтересовался:

      – Боец, а не хочешь ли ты отказаться от службы?

      И, как бы подсказывая ответ, кивнул утвердительно головой.

      Даже если бы и не вспомнился рядовому Кондратьеву категорический императив премьер-маиора Гринёва про “пускайпослужит он в армии, да потянет лямку,да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон” и наставление Петру Андреевичу (“Служиверно, кому присягнешь; слушайся начальников;за и хлаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье с нову, а честь с молоду”, – орфография Александра Сергеевича. – В. К.), то и тогда не стал бы от службы уклоняться.

      – Добро, – с кислым видом траурным голосом отозвался Фельдманович, а рядовой Кондратьев подумал, что тяжёлые предчувствия и тому подобная меланхолическая чушь – дело сержанта, и его, стрелка Кондратьева, не касаются.

      Тяжело вздохнув, сержант Фельдманович приказал:

      – Иди, готовься в караул.

      Рядовой Кондратьев пошёл выполнять приказ, а Фельдманович, стрелок отметил это боковым зрением, смерил бойца взглядом, как бы снимая мерку.

      “Вот гад”, – подумал из-за этого рядовой Кондратьев, а сержант – и это легко читалось по его лицу – подумал то же самое, но в несколько более полной редакции: “Вот гад. Из-за этого камикадзе как бы и мне не пришёл полный абзац, если эти уроды, сбежавшие с зоны, таки надумают напасть. А ведь они таки надумают. Если что-нибудь плохое должно случиться, так оно так-таки случится и обязательно в моём карауле”.

      На Пятьдесят Третьей, как известно, всего один пост, а потому в караул заступает трое караульных и один начальник караула – сержант (в этот раз – сержант Фельдманович). Когда в роту приходит пополнение и, пройдя краткое, но интенсивное, обучение, начинает назначаться в караулы, то вместо сержантов начальниками караулов назначаются прапорщики. Поскольку рядового Кондратьева, хоть он и майского призыва, призвали летом, то первый раз он был назначен в караул, когда уже все, призванные раньше, его однопризывники не по одному разу сходили в караулы, а потому куски перестали начальствовать в караулах. Поэтому в караул, хоть в нём и был солдат, заступающий в первый раз, был назначен сержант. Правда, не молодой, не только что переведённый в роту охраны из школы сержантов, а послуживший, которому осенью предстояло увольняться в запас, а по-солдатски – идти на дембель.

      Сержант Фельдманович, отправив рядового Кондратьева готовиться к караулу, уселся на кровать и стал причитать:

      – Вот так всегда и бывает: несёшь службу, тянешь лямку, стараешься не залетать, всего бережёшься… А как останется до дембеля всего ничего, так это и должно случиться – великое несчастье. Что самое обидное – ты в этом не виноват. От тебя ничего не зависит. Но почему именно я? За что это именно мне?

      На эти вопросы, чисто риторические, Фельдманович и сам это понимал, никто ему не мог дать ответ. Не дождавшись ответ, сержант пошёл в сортир, где собирались свободные от службы деды и сержанты, курили и судачили обо всём на свете. И скоро вся рота знала, что родившийся под несчастливой звездой (Born Under A Bad Sign) Фельдманович идёт в караул на верную гибель, так как одним из караульных назначен, считай, что вовсе слепой солдат – рядовой Кондратьев.

      – Если он и днём ни черта не видит без окуляров, то что же он увидит ночью, да ещё и через солнцезащитные очки? Ведь это же чистое самоубийство –часовой ночью в солнцезащитных очках. Ему что? Убьют – и дело с концом. А мне – отвечай. И так старшего сержанта задерживают, а с таким залётом – и вовсе не дадут. Что уж говорить за старшину… Не видать, видно, мне звания старшины. Вот же ж гад – этот солдат…

      Эти и ещё другие им подобные доводы жалобным голосом говорил сержант Фельдманович, сетуя на судьбу-злодейку, несчастливую звезду, под которой его угораздило родиться и на несовершенство призывного дела, поставленного так, что в роту охраны призвали солдата, который…И снова, как заезженная пластинка, Фельдманович жаловался на ещё неслучившееся…

      Рядовой Кондратьев, видимо, не отдавая отчёт серьёзности положения, к назначению в караул отнёсся спокойно. Конечно, волновался, да и кто бы не взволновался, заступая в караул впервые, но особенной опасности не чувствовал, полагая, что коль он предупреждён (о сбежавших рецидивистах), так, значит, предупреждён. А предупреждён – вооружён. Причём, не только фигурально. Самозарядный карабин Симонова, как не раз уже отмечалось, вещь серьёзная. Не фаустпатрон (панцерфауст), конечно, который, как утверждают, будет посильнее, чем “Фауст” Гёте…

      Кстати, коль уж зашла об этом речь, говорят, что товарищ Сталин, во время приёмов, когда на них приглашались послы иностранных государств, завидев в руках товарища Молотова коктейль, любил говаривать, обращаясь к кому-нибудь из иностранцев:

      – Как вы думаете, правильно ли говорят, что эта штука, – имея в виду коктейль Молотова, – будет посильнее, чем фаустпатрон? Или спросим товарища Гёте? –намекая, тем самым, на его “Фауста”. Говорят, что с тех пор и повелось говорить, что эта штука будет посильнее, чем “Фауст” Гёте.

      Но вернёмся в расположение роты охраны. Сержант Фельдманович горько оплакивает свою загубленную карьеру, солдаты и сержанты, которым повезло не попасть в караулы, благодарят судьбу, что минула их чаша сия – назначение в караул, когда велика возможность на своей шкуре убедиться, что несение караульной службы является выполнением боевой задачи, и требует от личного состава высокой бдительности, непреклонной решимости и инициативы, рядовой Кондратьев готовится к караулу… Словом, все заняты своими делами.

      Но время движется неумолимо. Вот уж трое солдат и сержант-фаталист, сменив предыдущий караул, остались на площадке. В светлое время суток часовой нёс службу на вышке, постоянно вращаясь вокруг своей оси и озирая окрестности. Забор, окружающий площадку, с вышки казался тоненькой ниточкой, брошенной среди бесконечной, спалённой солнцем степи. Понятно, что нарушителя, буде он рискнёт проникнуть на площадку, даже идеально видящий человек, смог бы различить, только когда такой нарушитель преодолел бы большую часть пространства, отделявшего границу поста от самого наблюдателя. С другой стороны, только сумасшедший (или специально подготовленный боец) рискнул бы преодолевать границу поста в светлое время суток, зная, что ему предстоит встреча с вооружённым человеком. И добро бы этим вооружённым человеком – часовым – оказался бы дед, который, скорее всего, почём зря стрелять не станет. А если дух? Такой выстрелит, чего доброго, не раздумывая ни секунды. Даром, что ли, говорится: “Как дух – так и несчастье?”

      Ночью вышка не использовалась и часовой нёс службу на посту, прогуливаясь (карабин в положении для стрельбы стоя) по бетонной дорожке от караульного помещения (караулки) до вышки и назад, изредка останавливаясь у столба с телефоном, чтобы позвонить начальнику караула и доложить о том, как проходит это самое несение службы. Было понятно, что телефонные переговоры нужны для того, чтобы контролировать молодых бойцов, не спят ли на посту, а то ведь, всем же известно, что: как дух, так и – несчастье.

      Сержанты, поэтому, очень не любили ходить начальниками караула на Пятьдесят Четвёртую в составе духовских караулов: на Тридцать Первой, или Шестьдесят Второй под руководством начальника караула были разводящие, а потому, когда начальник спал, его обязанности мог выполнять разводящий. А вот на Пятьдесят Четвёртой начальник караула и смены водил, и ночью на звонки часовых отвечал, и сам им звонил, чтобы не спали, чтобы знали, что и на посту они находятся под бдительным и неусыпным начальственным оком.

      Понятно, что, когда проходило полгода и духи переходили в разряд чижей, то начальник караула мог спокойно дрыхнуть (если, конечно, не был особенно вредным гадом), а караульные сами следили за порядком: караульный бодрствующей смены будил караульного смены отдыхающей, тот шёл менять часового, сам заступая на пост и становясь часовым, бывший часовой спешил в караульное помещение, чтобы караульного бодрствующей смены отправить побыстрее отдыхать, а сам становился караульным бодрствующей смены.

      Но с молодыми бойцами такое не практиковалось. Ещё бы. Духи регулярной Красной Армии должны постоянно чувствовать своё полнейшее ничтожество, что им неустанно повторяют все: немцы, куски, сержанты, деды… За духами нужен глаз да глаз. Их постоянно нужно шпынять, гонять, понукать, словом, всячески третировать, не жалея ни сил, ни времени, ни самих духов. Особо не разоспишься с духами в карауле. А здесь ещё и сбежавшие рецидивисты добавляют забот и печали сержанту Фельдмановичу.

      Посудите сами:с одной стороны – молодой, замордованный службой солдат на посту с карабином и тремя десятками патронов, с другой – матёрые убийцы. Как здесь спать? И всё бы ещё ничего, но один из караульных – маленький хрупкий очкарик. Что он там в темноте увидит? Какой, в случае чего, сможет дать отпор? Напасть на караульное помещение, скорее всего, зэки вряд ли осмелятся, так как получат достойный отпор, а вот часовому, при нападении на него, – одному, в темноте – удача явно не улыбнётся. Ясно, что незавидна судьба часового.

      Сержант Фельдманович заранее поставил на очкарике-рядовом крест. А когда караульный Кондратьев сменил, поздней ночью часового, сам заступив часовым, сержант Фельдман посмотрел на него, как бы прощаясь, как бы расставаясь навеки. Если бы сержант Фельдманович был верующим, да ещё и христианином, он бы, скорее всего, перекрестил бы, напоследок, рядового Кондратьева.

      Но он не перекрестил: и не только, потому, что не был верующим, не только потому, что он не был христианином, а потому, что не верил в то, что рядового может что-нибудь или кто-нибудь спасти. Даже не просто кто-нибудь, а Кто-нибудь.

      Судьба рядового Кондратьева сержанта Фельдмановича не то, что мало, совсем не волновала, но вот своя судьба, сержантская карьера волновала, и эта карьера могла из-за подслеповатого рядового серьёзно пострадать. Это огорчало, даже злило сержанта Фельдмановича.

      Часового Кондратьева душевные страдания сержанта Фельдмановича волновали, мягко говоря, весьма мало. Своя судьба волновала несравненно больше. Однако, тоже не очень сильно. В молодости опасности кажутся не такими уж и страшными, а ценность жизни, даже своей, представляется не такой огромной. Но вот мама! Главное, что действительно заботило часового Кондратьева – это обязательство вернуться живым-здоровым – и не только, даже не столько для себя, сколько – для мамы. Каково ей будет, если, не дай Бог, что случится?..

      Но долго предаваться рефлексии не приходилось. Ночь была, хоть и ясной – звёзды сверкали так, что казалось – они рады видеть часового Кондратьева, но почти безлунной. Хорошая видимость была только возле караульного помещения, где горела лампа в фонаре, а также и у столба с полевым телефоном – там горела совсем слабенькая лампочка. На вышке, как будто бы специально, лампы перегорели, запасных (а чего вы ждали?) не оказалось. Часовой Кондратьев, вышагивая по бетонной полосе, идя от караульного помещения в темноту ночной степи, ориентировался, главным образом, на ощущения под подошвами сапог: поверхность ровная – идёшь по полосе, начинаешь спотыкаться о неровности – сбился с пути.

      – Очень далеко от караулки не ходи, – напутствовал рядового Кондратьева сержант Фельдманович, – один чёрт – ты ж ни черта в такой темноте не увидишь. Ещё заблудишься. Если заблудишься – иди на свет фонаря у караулки.

      Рядовой Кондратьев признал эти напутствия здравыми и очень далеко не ходил вглубь площадки. Но и у караульного помещения не отирался.

      Приходилось искать и находить хрупкий баланс.И при этом ещё нужно было не удаляться от телефона слишком далеко. А то сержант Фельдманович позвонит, а часовой не сразу отзовётся: нужно ведь добежать до телефонного аппарата, снять трубку и говорить, не особенно задыхаясь от быстрого бега. В этом случае начальник караула решит, что часовой спал, а потому не сразу отреагировал на вызов: пока проснулся, пока смекнул, что к чему… То да сё… А если сержант решит, что часовой спал на посту, то не на шутку разозлится…

      С другой стороны, если ответить сразу же, то это насторожит сержанта и он решит, что часовой, вместо того, чтобы ходить, стоит возле столба и только и делает, что ждёт звонок от начальника. Из-за этого начальник, безусловно, разозлится.

      Поэтому, услышав вызов, нужно было не мешкать, но и не спешить брать трубку. Но не переборщить с осторожностью, а то заставишь ждать начальника, а он решит, что часового убили. Или – он спит. И ещё неизвестно, что начальника караула разозлит больше.

      Казалось бы, что; в том, что сержант Фельдманович разозлится? Ничего особенного… Ан нет. То, что устроит развесёлую жизнь – это полбеды. В конце-то концов, уже начало июля, а сержанту Фельдмановичу осталось служить до ноября, а в ноябре – дембель. А дембель, как всем известно с первой минуты службы, неизбежен. Так что долго сержант Фельдманович командовать, при этом помыкая, был не в силах. Но в его силах ославить любого молодого солдата тормозом. А вот это – не дай Бог! Служить в звании тормоза – вещь нестерпимая. Можете даже не сомневаться. И пробовать не стоит.

      Всего пару-тройку месяцев назад рядовой Кондратьев – учащийся техникума (все преподаватели, чуть ли не каждый день по нескольку раз напоминали, что вы, дорогие, не студенты, так как студенты – это те, кто учится в институтах, вернее, в высших учебных заведениях, а вы, так как учитесь в техникуме, всего-то учащиеся) – чувствовал, что голова идёт кругом от забот, связанных с защитой дипломного проекта. И когда выпускник техникума Кондратьев получил повестку, в которой военком уже не предлагал, а именно приказывал явиться… туда-то… тогда-то… имея при себе… Словом, когда призывник Кондратьев получил ту самую повестку, он, по наивности, даже почувствовал некоторое облегчение, так как на ближайшие пару лет необходимость думать и решать с него снималась: думать и решать положено было не солдату Кондратьеву, а его командирам и начальникам.

      Не надо смеяться над наивностью домашнего мальчика-очкарика, каким был в то время призывник Кондратьев. Не один он не знал жизнь. В том числе – и армейскую.

      Первые несколько дней службы рядовой Кондратьев даже придерживался плана, пригрезившегося ему перед призывом: не думал, ощущая непривычную лёгкость в пустой от мыслей голове, не переживал, не стремился…

      Но очень скоро выяснилось, что, чем больше тобой командуют, чем больше тебя лишают инициативы, да что инициативы, тебя лишают собственного я, так тем больше тебе приходится работать головой. Крутиться-вертнться…

      На этот счёт имеется, как и на всё в Армии, народная (солдатская) мудрость: “В кругу друзей кой-чем не щёлкай, а то моментом пронесут”. Мудрость эта непосредственно связана со столовой, где (в кругу насильственно тебе навязанных военной почётной обязанностью друзей) нельзя щёлкать (не просто кой-чем, а тем, что запрещено к публичному озвучиванию), а то пронесут (то есть оставят без обеда, а также и любого другого уставного довольствия). Мудрость эта, несмотря на прикладной, казалось бы, характер, тем не менее является универсальной и применимой не только в условиях армейской службы (вот поэтому про Армию говорят, и не зря говорят, что она – школа жизни; много чего ещё говорят, что Армия – это институт жизни, но окончить его лучше заочно, правда, это если не удастся “провалиться” на “вступительных экзаменах”).

      Думать в Армии приходилось не просто много больше, чем в обычной жизни (на гражданке), думать приходилось постоянно, чувствуя себя при этом то волком, уворачивающимся на бешеном беге от борзых, то медведем, отбивающимся от травильных собак, которые рвут, нападая со всех сторон…

      И только в карауле, на посту (стоя на вышке) можно было отдохнуть душой. Но на вышке часовой стоит, поворачиваясь вокруг своей оси и предаваясь самосозерцанию, только днём. А ночью приходится бродить по бетонной полосе площадки почти в полной темноте… А тут ещё сбежавшие уркаганы… И Фельдманович. С его страхами… за собственную сержантскую карьеру, которая неизбежно пострадает, если на часового Кондратьева нападут, а если на кого и суждено напасть, так именно на него: маленького худенького очкарика. Хоть бы ещё очки были, как очки, а то нацепил на невыносимо интеллигентное лицо какие-то непонятные, затемнённые, с дымчатым отливом… Ну, точно, именно на такого часового и нападут уркаганы. Как не напасть. На такого грешно не напасть. Сам чёрт велел.

      Чуткая душа часового Кондратьева поняла до всей своей глубины масштабы отчаяния Фельдмановича; сержантские переживания, как бы они ни были чужды ей, душе солдата, передались, разбередили её…

      Итак ночью, почти в полной темноте, особо не пофилософствуешь (не то, что днём, на вышке), так как нужно, через затемнённые дымчатые линзы очков, всматриваться в непроглядность ночи, чтобы не сойти с бетонки, а сойдя – не “заблукать” по степи, а сразу найти путь назад, а тут ещё эти сержантские страдания.
И не нужно забывать, что, если Фельдманович переживает из-за того, что сержантская карьера может дать сбой, то часовому Кондратьеву стоило бы, если и не переживать, то подумать о собственной шкуре, а, подумав, поберечься. Всё же сбежавшие уголовники – не какие-нибудь бакланы (хулиганы), не воры (пусть и уважаемые в своей среде, но для часового безопасные – они же не мокрушники), не мошенники и не расхитители общественной собственности в особо крупном размере, независимо от способа хищения (то есть не предприниматели советского времени, воровавшие народное добро в относительно, в сравнение с современностью, небольшом, но, по советским меркам – особо крупном размере), – словом, не какие-нибудь нестрашные для вооружённого карабином часового преступники, а убийцы, которые ни перед чем не остановятся. Для которых часовой – мальчишка, впервые взявший всерьёз карабин в руки, – совсем не препятствие завладеть оружием, не противник, от которого стоит ожидать серьёзное сопротивление.

      И если такое неуважительное отношение относится к тебе, то ты, несомненно, призадумаешься.

      Часовой Кондратьев призадумался.И стал внимательнее всматриваться в темноту. Но ничего не увидел. А ещё и прислушался. Но ничего не услышал.

      Ночь была тиха, дневная невыносимая жара немного спала. Но всё равно было очень жарко. Ни ветерка. Земля казалась умиротворённой и как-то совсем не верилось, что в таком мире может произойти что-нибудь нехорошее. И часовому Кондратьеву стало казаться, что ничего и не произойдёт. А официальное предупреждение, объявленное перед строем, не более, чем обычная перестраховка. В конце-то концов, куда же смотрит милиция? Наверное, куда нужно, туда и смотрит. А ещё – и действует. Не спит.

      Часовой Кондратьев и раньше-то не очень волновался по случаю бегства уголовников, а из-за благостной ночной тишины и вовсе успокоился. Но это его не расхолодило. Он стал, на всякий случай (на всяк случа;й, как любила выражаться родная бабулечка), всматриваться и вслушиваться в темноту ещё и ещё…

      Но в степи всё равно ничего не происходило. Если бы не свет фонарей возле караульного помещения и столба с телефоном, могло бы показаться, что часовой Кондратьев остался совершенно один во всей Вселенной.

      Но он остался не один. Кто-то в ней был ещё. И этот кто-то быстро бежал по бетонной полосе – из степи в сторону караульного помещения. А на его пути как раз и был часовой Кондратьев. Со своим карабином и тридцатью патронами к нему.

      Спрашивается: чего ради этому кому-то было бежать к караулке? Мог бы спокойно идти, если заблудился. Да и заблудиться было не то, чтобы невозможно, но для этого необходимо было наткнуться на забор с колючей проволокой, как-то его преодолеть… Нет, тот неизвестный, что бежал по бетонке, должен был знать, что проник на охраняемый объект. А, уж коли объект охраняемый, так на нём есть он – часовой Кондратьев, который, согласно Уставу гарнизонной и караульной службы должен иметь оружие, в данном случае – карабин Симонова (карабин заряжается на полную ёмкость магазина, а в магазине – десять патронов) с примкнутым штыком в положении изготовки для стрельбы стоя…

      Всё это так, но… ох, уж это но!

      Армию недаром называют школой жизни. А жизнь, как известно, штука сложная. И очень неоднозначная. В том числе – и жизнь армейская. С одной стороны, известна максима: “Служи по уставу – завоюешь честь и славу”. Но это – с одной стороны. Да, уставы, а уж Устав гарнизонной и караульной службы (УГ и КС) – вне всякого сомнения, – написаны кровью. Но, с другой стороны… Согласно статье 175 УГ и КС часовой обязан применять оружие без предупреждения в случае явного нападения на него или на охраняемый им объект. А согласно статье 174 часовому запрещается: спать, сидеть, прислоняться к чему-либо, писать, читать, петь, разговаривать, есть, пить, курить, отправлять естественные надобности, принимать от кого бы то ни было и передавать кому бы то ни было какие-либо предметы… Это всё понятно и вопросов не вызывает. Но ведь часовому, согласно всё той же 174 статье, запрещается досылать без необходимости патрон в патронник.

      Нет, при необходимости, конечно, это делать не только не запрещено, но и прямо предписывается, так как применить оружие, не дослав патрон в патронник, невозможно. Невозможно?

      Ну, это как сказать. Ведь, согласно статье 178 при необходимости вступить в рукопашную схватку для защиты себя или охраняемого объекта, часовой должен смело действовать штыком или прикладом. Не просто действовать, а действовать смело: штыком и прикладом. Но действовать. А действовать – это то же, что и применять? Или не то? Или – не совсем то? Если не совсем, то насколько? И ведь действовать штыком и прикладом, смело, а как же ещё?, необходимо в случае необходимости. То есть, когда закончились патроны, или нападение оказалось столь стремительным, что о досылании патрона в патронник не может быть и речи. В других же случаях часовой обязан применять огнестрельное оружие именно как огнестрельное. А для этого, как ни крути, нужно дослать патрон в патронник.

      Словом, дослать патрон в патронник не только можно, но и нужно, если необходимо это сделать, но нельзя – без необходимости. То есть, всё дело, вся хитрость – в необходимости. Но поди знай, есть ли она – эта необходимость, или – нет её, а есть только непростительная мнимость. Поди знай…

      Да, уставы, особенно УГ и КС, написаны кровью, но ведь все обстоятельства не опишешь, не предусмотришь… Да и опыта у часового Кондратьева, как бы хорошо он не знал обязанности часового, ещё не просто маловато, опыта и вовсе нет.

      Как поступить? Как? Кто подскажет?

      А бегущий всё ближе. Показать, что услышал приближение нарушителя? Но тогда он затаится. И кто знает, что у него на уме… А как там в Уставе? Устав, своей 176-ой статьёй, предписывает, чтобы часовой всех лиц, приближающихся к посту или к запретной границе, обозначенной указателями, кроме начальника караула, помощника начальника караула, своего разводящего и лиц, сопровождаемых ими, останавливал окриком “Стой, назад” или “Стой, обойти вправо (влево)”.

      Это в данной ситуации совершенно не подходит. И днём-то, с вышки границы поста, означенные забором, даже и хорошо видящие часовые не в силах как следует рассмотреть, а уж ночью… И то, что ты очкарик, положение дел не сильно ухудшает. Может быть, сова и могла бы что-нибудь рассмотреть, но не человек.

      Итак, нарушитель уже пересёк границу поста. Поздно нарушителя останавливать окриком, хоть“Стой, назад”, хоть “Стой, обойти вправо (влево)”.

      Если бы нарушитель, при таком раскладе, не выполнил бы требования часового, то тогда, как и положено, при невыполнении приближающимся к посту или к запретной границе этого требования, часовой Кондратьев предупредил бы нарушителя окриком “Стой, стрелять буду” и немедленно вызвал бы начальника караула – сержанта Фельдмановича, а разводящего – не вызвал бы. Потому что ни разводящего, ни помощника начальника караула на этой площадке в карауле нет и отродясь не бывало.

      Понятно, что если бы нарушитель не выполнил это требование, то часовой Кондратьев досыл бы патрон в патронник и произвёл предупредительный выстрел вверх. А при невыполнении нарушителем и этого требования и попытке его проникнуть на пост (пересечь запретную границу) или обращении в бегство после такой попытки часовой применил бы по нему оружие.

      Но нарушитель давно пересёк границу поста и бегом приближался к часовому Кондратьеву. А всё потому, что ночь и какие там, ко всем чертям, границы поста, когда ни зги не видно.

      На этот случай статья 177 поясняет, что в условиях плохой видимости, когда с расстояния, указанного в табеле постам, нельзя рассмотреть приближающихся к посту или к запретной границе, часовой останавливает их окриком “Стой, кто идет?”. Если ответа не последовало, то часовой предупреждает: “Стой, стрелять буду” – и задерживает нарушителя.

      “Задерживает нарушителя”. На вопрос обучающих, а что означает это самое “задерживает нарушителя”, следовало отвечать: “Кладёт нарушителя на землю”. Иногда предписывалось отвечать так: “Кладу бедолагу мордой в грязь”…

      О задержанном нарушителе, предписывает статья далее, часовой установленным сигналом сообщает в караульное помещение и, не ослабляя внимания, продолжает охранять порученный ему объект и следит за поведением нарушителя.

      Если нарушитель не останавливается и пытается проникнуть к охраняемому объекту (на пост) или после такой попытки обращается в бегство, то часовой производит предупредительный выстрел вверх. При невыполнении нарушителем и этого требования часовой применяет по нему оружие.

      Вот и всё. Очень легко и просто понять и запомнить. Описаны все возможные случаи, кроме одного конкретного – того самого, что происходит с тобой.

      Никакие окрики “Стой, кто идет и “Стой, стрелять буду” уже невозможны. Нарушитель мчится на часового Кондратьева. Следовательно, это явное нападение на него и на охраняемый им объект. Нужно, сняв карабин с предохранителя, дослать патрон в патронник и … Нападение ведь явное. Ну, точно явное…

      А явное ли? Ведь темно, ни зги не видно и неизвестно, кто молча мчится на часового Кондратьева. Мало ли кто может, на свою беду, или на беду часового Кондратьева, мчатся молча на часового, вооружённого, но неопытного. А ведь досылать без необходимости патрон в патронник часовому категорически не разрешается.

      Так досылать патрон в патронник, или нет? Досылать? Или – нет?

      Вот дилемма, смысл которой неслужившему читателю не понять. Часовой обязан… Но ему и запрещено без необходимости…

      Не применишь оружие – нарушишь Устав и поплатишься за это головой. Дошлёшь патрон в патронник, чтобы применить по нарушителю оружие, а окажется, что нарушитель – это не нарушитель… Так, спрашивается, какого же ты рожна, часовой Кондратьев, дослал без необходимости патрон в патронник? А?

      Если нарушитель – не нарушитель, а так – обычный оболдуй погулять-покурить вышел, а ты против него применил оружие, или – не применил, но собирался и дослал этот чёртов патрон в этот чёртов патронник, так ты не просто нарушил устав… Не-е-эт! Ты – испугался. Струсил.

      А это значит, что ты – трус. Трус! Понимаете ли вы, что означает прослыть в Армии трусом? Это ещё хуже, чем быть тормозом. Тормоз может, пусть бы и в теории, растормозиться и… Ну, в теории же может. Правда, не было ещё случая, чтобы тормоз поумнел (растормозился; вон, например, тормоз Болт: когда 14 июня на вечерней поверке все уволенные в запас, услышав свою фамилию, в ответ лениво отвечали: “Уволен в запас”, – тормоз Болт, также уволенный в запас, ответил, как и положено военнослужащему, услышавшему свою фамилию: “Я!” – и тут же получил подзатыльник, как тормоз и дух того заслуживает). Да, считается, что тормоз может поумнеть.

      А трус… Нет, если ты прослыл трусом… Даже страшно подумать, что тебя ждёт. Хуже, чем трусом, можно быть только тормознутым трусом (трусливым тормозом). Причём, если ты прослыл тормозом, то трусом тебя могут и не признать. Бывает, что солдат – тормоз, но … Нет, не храбрый, тормоз храбрым быть не может, но тормоз может быть безбашенным. Может, тормоз потому и тормоз, что безбашенный. А трус… Трус тормозом быть может. Ещё как может… Так вот, прослывёшь трусом, считай, что сразу же, как бы бонусом, получишь и звание тормоза.

      Все эти мысли проносились… Обычно пишут, что мысли проносились, как молнии. Так пишут те, кто в передрягах не бывал. Молния – это, кроме всего прочего и сугубо научно-физического, свет. Быстрее света не может быть ничего. Ничего? Нет, быстрее света – мысль. А потому мысли в голове часового Кондратьева проносились быстрее вспышек молний.

      “Готов ли я убить?” –пронеслось быстрее молнии в голове часового. По уставу положено говорить “применить оружие по нарушителю”. Но всем ведь ясно, что применение оружия калибра 7,62 означает, что, если оружие будет применено именно против нарушителя, а не в его сторону, то ранение – это удача, которая, неизвестно за что, оставила нарушителя в живых. Да и ранение, при том, что квалифицированную помощь ночью на удалённой площадке оказать некому, означает, скорее всего, верную, и почти мгновенную смерть от острого обескровливания тканей. Нет, если оружие будет применено по нарушителю, то это – убийство.

      А ведь ещё и неизвестно, нарушитель ли это. Что же делать часовому Кондратьеву?

      Но в этот момент его обожгла мысль: прежде всего, я в долгу перед мамой. Она меня ждёт из Армии живого и здорового. А о матери нарушителя, или кто он там, кто летит на часового Кондратьева и играет в рулетку со смертью, – пусть думает тот, кто на всех парах несётся, хоть и на неопытного, но вооружённого солдата.

      А кто, собственно, может мчаться из темноты ночи на часового?

      Солдат бы не стал это делать. Хоть ночь и почти непроглядная, но часового Кондратьева, пусть и плохо, но всё же видно в свете стосвечовой лампочки осветителя при телефонном столбе. Солдат бы окликнул часового:

      –Эй, зэма (земляк, земеля, землячок…), не стреляй.

      Так окликнул бы нормальный, вменяемый человек. Наглый дед, а, скорее, кандидат (чиж-чижара, помазок, слон, черпак) окликнул бы иначе:

      – Слышь, душара, не вздумай пальнуть.

      Немец, или кусок крикнул бы официальное:

      –Товарищ солдат!

      Немца, да и просто куска, задержать, после такого окрика, положив мордой в грязь, – самое милое дело.

      Местный сюда бы просто не забрался. И крикнул бы как-нибудь так:

      – Эй, браток!

      Или так:

      – Эй, сынок!

      Но нарушитель бежал молча, сдерживая дыхание. И только слышно было, как он, стараясь шуметь как можно меньше, бежал, отталкиваясь от бетонной полосы носками ног, обутых в солдатские сапоги. Почему часовой Кондратьев решил, что в солдатские сапоги?

      Во-первых, стук солдатских сапог о бетонное покрытие ни с чем не спутаешь. Во-вторых, подошвы этих сапог были, в своё время, подбиты железными подковками, но от времени подковки стёрлись, а потому, когда соприкасались с бетоном, то раздавался тихий мелодичный звон. Совсем не такой, как когда подковки новые и прибиты на совесть. Тогда звук получается более плотный и глухой.

      А ещё, когда солдат бежит, то от того, что рукава хэбэшки трутся о боковины, то раздаётся глуховатый шорох.

      И всё это слышал часовой Кондратьев из темноты, откуда мчался на него неизвестный. Казалось бы, если часовой Кондратьев слышал, что о бетонную полосу стучат подбитые полустёртыми подковками солдатские сапоги, когда ты слышишь характерный шорох хэбэшной ткани, из которой пошито солдатское обмундирование, то почему жеон решил, что на него несётся именно нарушитель, а не свой брат солдат.

      Во-первых, солдат, даже если он земляк, всё равно нарушитель, коль пересёк границу поста.

      Во-вторых, солдат должен знать, как никто другой, что бывает с нарушителями границ поста, особенно, если такой нарушитель молча, под покровом ночи, мчится на вооружённого человека – часового.

      В-третьих, солдатское обмундирование, так или иначе, но оказывается в чужих руках – в руках местных гражданских.

      А если сбежали уголовники, то они, перво-наперво, чтобы сливаться со степью (и с военнослужащими срочной службы), должны были бы раздобыть солдатское обмундирование. Могли эти уголовники похитить со склада обмундирование? Могли. Могли снять и с человека. А как что-то можно снять с человека, да ещё незаметно для него, вся страна отлично знала с 1969 года: “Наконец, с трупа”. – “С чьего трупа?”

      Итак, бегущий на часового Кондратьева нарушитель, одет в военную, причём – солдатскую, форму. Но не солдат. А из зоны сбежали уголовники, которых усиленно ищут, но ещё не поймали, и которые, с целью не привлекать к себе особое внимание, должны переодеться… Так кто же этот нарушитель, а бежит на часового Кондратьева, похоже, один человек-нарушитель?

      Вывод, как кажется, следует с необходимостью – это один из сбежавших уркаганов. Есть ли в том сомнение? Практически, нет. Почти, что нет. Немного есть сомнений,так, не более процента. Даже – менее процента. Какие-то жалкие доли процента. И всё же…

      Сомнение полностью так и не покинуло часового Кондратьева. Интеллигентность, скажете вы? Присущая таким людям склонность к рефлексии?

      Наверное. Но, хоть часовой Кондратьев к тому времени, так уж случилось, ещё ничего не читал из Булгакова, кроме части пьесы “Иван Васильевич” из полуразорванного журнала, найденного на Геленджикской базе отдыха Краснодарского банно-прачечного комбината, но догадывался, что если человек и заслуживает это печальное прозвище – интеллигент, то это вовсе не значит, что такой человек – обязательно ещё и дурак.

      Сомнения – сомнениями, но действовать часовой Кондратьев решил так: не подавая вида, медленно продолжать идти по направлению к столбу с телефоном, рассчитав, чтобы пройти самое светлое место и, уходя в темноту неосвещённого пространства, вынудить нарушителя выскочить на него, часового, когда сам нарушитель окажется в пятне света.

      Когда же расстояние сократится между ними до пяти-шести метров, резко повернуться навстречу нападающему и в этот момент, но не раньше, дослать патрон в патронник. Дальше: если нарушитель остановится, то… Да, положить его мордой в грязь. Хотя, какая в разгар засушливого лета на бетонной полосе грязь, кроме пыли? Значит, положить мордой в пыль.

      Словом, заставить нарушителя опуститься на колени, потом лечь лицом вниз, раскинув ноги и руки как можно шире. И – лежать без движений.

      Если же нападающий нарушитель не остановится, то… Да, применить по нарушителю оружие без предупреждения. Ну, а как иначе?

      У часового Кондратьева, как и положено в ночное время, карабин находился в положении изготовки для стрельбы стоя. Снять самозарядный карабин Симонова с предохранителя – проще простого: для этого требуется, именно в положении изготовки для стрельбы стоя, лишь лёгкое движение мизинцем правой руки. Кондратьев сделал это движение мизинцем.

      Ладонь плотно легла на затворную раму. Теперь, когда карабин оказался снятым с предохранителя, осталось лишь резким движением передёрнуть затворную раму. И всё – патрон будет дослан в патронник. Но это нужно сделать в последний момент. Чтобы не спугнуть нарушителя резким звуком, не дать ему затаиться в темноте.

      Раз нарушитель бежит на меня, решил часовой Кондратьев, значит, у него нет огнестрельного оружия, да он бы его и не рискнул применить, так как звук выстрела сразу же поднимет караул в ружьё. Да и не стал бы он рисковать жизнью, нападая на вооружённого часового, дабы завладеть его карабином, если бы у него уже было бы огнестрельное оружие.

      Да, огнестрельного оружия у бегущего явно нет. А холодного? Финского, к примеру, ножа?

      Это, так сразу, не определить. Даже, если и есть, то нарушитель либо не умеет его метать, коль скоро до сих пор не метнул его в часового, либо боится это сделать. Да и немудрено: ночь, плохая видимость, объект – часовой Кондратьев – не стоит на месте. Всё это не способствует метанию ножей, если они у вас есть, в живые мишени.

      Вывод такой: либо у нападающего нет ножа и он решился завладеть карабином, убив часового голыми руками, или отобрав оружие (что – вряд ли, так как оставлять часового в живых – не резон, он обязательно поднимет тревогу, да ещё и неизвестно, удастся ли просто отобрать карабин), скрыться в ночи; либо у нападающего есть нож, но он не умеет, либо не рискует метнуть его в часового, а надеется убить при нападении. Поэтому, пока нарушитель не вошёл в соприкосновение с часовым, большой опасности нет. Но нельзя дать нарушителю приблизиться к часовому на расстояние, с которого нападающий сможет ударить ножом.

      Расстояние между бегущим на часового нарушителем и Кондратьевым неумолимо сокращалось. Вот, вот он ближе, вот ещё. Ещё…

      Всё, время резко развернуться.

      Часовой Кондратьев сделал шаг правой ногой – для того, чтобы, когда он резко развернётся, правая нога оказалась бы ссади, а левая – выставленной вперёд по направлению к нападающему. Так удобнее стрелять из положения стоя. Правая рука плотно лежит на затворной раме. Развернувшись, часовой Кондратьев одним движением передёрнет затворную раму и патрон окажется досланным в патронник. И понадобится на это – меньше мгновения… Всё! Между часовым и нарушителем, так и не остановившемся, так и не подавшем знак, что он – не нарушитель, а всего лишь заблудившийся в степи оболдуй – между участниками происшествия оставалось не более шести метров.

      Всё! Решено! Время действовать!

      Часовой Кондратьев резко развернулся. Сам он уже вышел из светового пятна, а вот нарушителя ещё не видно, но ещё мгновение и он выбежит на середину светового круга.

      Сердце Кондратьева страшно стукнуло, на миг замерло, сладостная жуть засосала под ложечкой и подступила к горлу… Ожившее сердце снова стукнуло, волна горячей крови ударила в виски…

      Нарушитель границы поста выскочил из темноты непроглядной ночи, резко подпрыгнув выше головы часового Кондратьева, и он увидел в неярком свете его… Того, кто молча мчался на часового Кондратьева…

      Этот кто-то оказался огромным, сцепленным из нескольких кустов перекати-поле, комом, из которого торчали толстые сухие стебли, которые, при перекатывании кома по бетонной поверхности, издавали звук, похожий на стук подошв солдатских сапог при быстром беге, а тоненькие веточки перекати-поля – звук шуршания хлопчатобумажной ткани при быстром движении одетого в неё человека, например, бегущего. Мелодичное позвякивание, так похожее на звук соприкасающихся с бетонкой полуизношенных подковок на подошвах сапог, объяснялось запутавшимися в коме перекати-поле металлическими стружками.

      Откуда в кустах перекати-поле взялись эти стружки? Кто ж его знает. Только всё вместе это и создавало в темноте полную иллюзию бегущего на часового Кондратьева человека, одетого в армейское хлопчатобумажное обмундирование и обутого в подбитые полуистёртыми от долгого ношения железными подковками.

      – Фу, ты, чёрт побери! – это, или что-то подобное прошипел часовой Кондратьев и поздравил себя с тем, что сохранил самообладание и выдержку и не поддался непреодолимому желанию дослать патрон в патронник.

      Ещё бы! Сделай он это и позора не оберёшься: получается, что испугался кустов безобидного перекати-поле, тормознул и… И на дальнейшей карьере нормального стрелка роты охраны можно было бы поставить жирный крест. Насмешек, придирок, издевательств тогда бы точно не избежать. За восстановление честного имени пришлось бы бесконечно воевать, драться и всё равно чувствовать на себе косые насмешливые взгляды. Да, это просто здорово, что часовой Кондратьев сдержался и не дослал патрон в патронник.

      Конечно, патрон из патронника можно было бы и извлечь. При этом ещё нужно было бы изловчиться и не растерять девять патроны из магазина, которые пришлось бы извлекать почти в полной темноте – выйти с этим делом на свет ведь совершенно немыслимо, потому, как вдруг именно в этот момент сержанту Фельдмановичу приспичит выйти из караульного помещения, чтобы проверить, что делает часовой Кондратьев. Потом закрыть магазин. Потом, передёрнув затворную раму, нужно было бы постараться перехватить выброшенный патрон. Потом произвести спуск спускового крючка. Потом снарядить патронами обойму. Открыть затворную раму. Вставить обойму в направляющие, вдавить в магазин, осторожно, чтобы не дослать патрон в патронник, закрыть затворную раму, нажать на спусковой крючок и поставить карабин на предохранитель (“Оружие заряжено и поставлено на предохранитель”). Ничего не перепутать, но, главное, не потерять патрон.

      Но и это ничего не даст. Потому, как стрелков роты, тем паче молодых и неопытных, после каждого выхода на пост, начальники караулов проверяют на сохранность патронов, отсутствие на патронах следов досылания их в патронник карабина. Так что выкрутиться-отмазаться всё равно бы не удалось.

      Да, стоило себя похвалить за проявленную выдержку. Оказался бы нарушитель спокойствия действительно нарушителем, у часового Кондратьева был бы миг отреагировать по уставу, оказался безобидным комом из кустов перекати-поле – тоже всё обошлось.

      Часовой Кондратьев, глухо выругавшись и поздравив себя с выдержкой, уставился на возмутителя спокойствия.

      А он подпрыгнул ещё раз перед самым носом часового, перелетел через Кондратьева, опустился на бетон полосы и растворился, нырнув в темноту душной ночи. И тут же, как только возмутитель спокойствия навсегда ушёл во мрак, из темноты долетели до чуткого уха изнервничавшегося солдата звуки бегущего от Кондратьева по бетонной полосе человека: шуршание хлопчатобумажной ткани и мелодичное позвякивание полуистёртых подковок на подошвах солдатских сапог.

      Эти звуки настолько были похожи именно на звуки бегущего нарушителя, что на долю мгновения часовой      Кондратьев ужаснулся, его даже жаром обдало, что он пропустил нарушителя и не задержал его.

      – Ффу, ты, – облегчённо выдохнул часовой, когда понял, что ещё раз чуть было не обманулся дьявольской схожестью звуков. Он даже улыбнулся в темноту. И пошёл нести службу дальше, прислушиваясь к звукам ночи и удивляясь тому, что ком из сцепленных друг с другом кустов перекати-поле мог так легко и так быстро нестись по степи, когда воздух, казалось, совершенно бездвижен, когда даже малейшего дуновения самого слабого ветерка невозможно было уловить измученному жарой человеку – часовому Кондратьеву.

      Но ночь была тиха, больше никаких звуков нельзя было уловить и самому чуткому человеческому уху.
Но вот раскрылась дверь караульного помещения и сержант Фельдманович появился в свете фонаря вместе с караульным, которому надлежало заступить на пост. Караульный приступил к заряжанию карабина. Сержант Фельдманович контролировал процесс. Сам начальник караула заряжать свой карабин, в нарушение устава, чуть было не стал. Выходить на смену караулов у сержантов считалось особым шиком, признаком опытности и частью привилегий, положенных командирчикам и старослужащим (если старослужащие – командиры из сержантов). Фельдманович так и вовсе приставал к ротным немцам с предложением перевооружить начальников караулов и разводящих из сержантов, сменив карабины на пистолеты Макарова, как у немцев и кусков, когда они, чаще всего – когда начинали ходить в караулы новобранцы – духи, заступали в караул начальниками вместо сержантов.

      Никто, ради удовлетворения тщеславия сержанта Фельдмаовича, нарушать устав и не подумал, сержанты заступали в караулы с карабинами и все, а Фельдманович – в особенности, считали чуть ли не своим правом не заряжать карабины.

      Вот и в этот раз сержант Фельдманович было не стал заряжать карабин, он уже было двинулся от караульного помещения, но вдруг замешкался… Постоял нерешительно пару секунд, потом вернулся к месту заряжания и зарядил карабин.

      “Ага, – подумал часовой Кондратьев, – с…ь, когда страшно. Пригрозили сбежавшими уголовниками и куда делись твои, Фельдманович, дешёвые понты”.

      Часовой Кондратьев потихонечку двинулся в сторону караульного помещения. Начальник караула со сменой двинулся в сторону, где должен был быть и находился часовой Кондратьев. Фельдманович шёл, заметно косолапя и сильно отмахивая рукой.

      Выждав немного, часовой Кондратьев начал ритуал, выкрикнув:

      – Стой, кто идёт!

      – Идёт начальник караула со сменой, – нехотя отозвался сержант Фельдманович, останавливаясь. За его спиной мыкался караульный, делая отчаянные и безуспешные попытки наконец-таки проснуться.

      Далее следовало скомандовать “Начальник караула, ко мне, остальные – на месте”. Но, так как по уставу, если необходимо, часовой требует, чтобы приближающийся к нему осветил свое лицо, а убедившись, что назвавшийся действительно является начальником, часовой допускает к себе всех прибывших лиц, то в роте раз и навсегда было решено, что в ночное время и в условиях плохой видимости часовой, особенно, если он – дух регулярной Красной Армии, обязательно требовал осветить лицо. И не просто осветить, а осветить фонариком.

      Фонариков в роте охраны, разумеется, отродясь не было.

      Часовой Кондратьев, услышав отзыв начальника караула, скомандовал:

      – Осветить лицо фонариком!

      – Осветил, – всё так же нехотя отозвался Фельдманович.

      Теперь считалось, что часть необходимого ритуала часовой Кондратьев выполнил безукоризненно: сержант Фельдманович как бы осветил лицо, да не чем-нибудь, а именно фонариком, а часовой Кондратьев только в результате этого его как-бы узнал. Поэтому он продолжил:

      – Начальник караула, ко мне, остальные – на месте!

      Караульный застыл на месте, а Фельдманович лениво вразвалочку пошёл к часовому Кондратьеву, застывшему с карабином в положении у ноги.

      – Товарищ сержант! – докладывал часовой Кондратьев. – Часовой такого-то поста рядовой Кондратьев. За время моего дежурства ничего не случилось.

      Про нарушителя спокойствия, как нетрудно догадаться, часовой Кондратьев ничего докладывать не стал, хотя и усмехнулся слегка, вспоминая, как лихорадочно решал, что будет делать, как и в какой последовательности.

      – Зашибись, – совсем не по уставу ответил Фельдманович, – Глянь-ка, живой. И ничего не случилось. Ты хоть что-то видишь в темноте?

      Вопрос, как нетрудно догадаться, ответа не предполагал. И часовой Кондратьев ничего отвечать и не стал.

      Дальше смена часового пошла обычным порядком…

      Никто на часовых, ни на этой, ни на какой другой площадке, в эти сутки так и не напал. Как не напал и в следующие. Армейская жизнь пошла своим рутинным чередом. Про бежавших особо опасных преступников больше не было речи. Наверное, их вскоре поймали. Или – ликвидировали при захвате. Интернета в те года ещё не было, средства массовой информации: газеты и любые другие, – придерживались ленинского принципа, высказанного Владимиром Ильичом при создании “Искры”, что газета должна стать коллективным пропагандистом, агитатором и организатором. Криминальная хроника, да ещё со смакованием подробностей, в эту концепцию не очень вписывалась. Так что и до сего дня неизвестно, что стало с теми уркаганами, из-за которых так переживал сержант Фельдманович. И узнать негде…

      Солдат Кондратьев, отслужив положенный срок, уволился в запас, поступил в университет на юридический факультет, а группа The Rolling Stones, уже и в 1984-ом году бывшая живой легендой, создала ещё массу хороших композиций. Но, так уж вышло, студент Кондратьев впервые познакомился с творчеством британского коллектива только в 1989-ом году. Первой композицией, с которой началась его роллингомания, стала песня Brown Sugar из альбома 1971-го года Sticky Fingers.

      Первые же аккорды, первые же рифы, первые слова теста: “Gold coast slave ship bound for cotton fields”, – услышанные студентом Кондратьевым, оцарапали его сердце, и он понял, что, как и проза Булгакова, творчество которого, как утверждают, сподвигло роллингов на сочинение песни Sympathy For The Devil, так и музыка роллингов: слова, рифы, ритмы, – попали в его кровь и душу сладкой отравой, навсегда поселившись там.

      И каждый раз, когда раздаётся музыка The Rolling Stones, в памяти бывшего стрелка роты охраны рядового Кондратьева возникает та душная ночь первого караула и ком кустов перекати-поле, нарушителем границы поста наскочившего на часового…

      Перекати-поле, the rolling stonen, The Rolling Stones, Бродяги…

      Аavaaraa huun, aavaaraa huun[3]…

[1] А в 1951 г. вышел фильм Раджа Капура ;;;;; Aw;ra (;v;r;), что значит “Бродяга”. [2] Устав гарнизонной и караульной службы Вооружённых Сил СССР.  [3] Транслитерация (сомнительная, взята из интернета) начала песни “Бродяга” из одноимённого фильма в исполнении Раджа Капура.

© 17.05.2016 Владислав Кондратьев