отрывки из разных жизней

ОТРЫВКИ ИЗ РАЗНЫХ ЖИЗНЕЙ

«Он никогда не хотел власти…»


Он никогда не хотел власти. Он не считал своей задачей руководство людьми, и поэтому, когда Учитель направил его в далекую общину, назначив в ней настоятелем, он чуть удивился, хоть принял волю Учителя беспрекословно, без малейшего внутреннего протеста. Только непроизвольная тягость на какое-то время отметила это известие, тяжесть на сердце, но он поборол ее приливом радости тому, что может чем-то служить еще неизвестным людям. Он еще не знал, что это служение станет его последним испытанием перед высшей целью существования, и от того, как он его выдержит, зависит нечто большее, чем просто земная жизнь.
Община была магистральной в путях пустынных караванов, но место было дико и заброшено, условия тяжелы, а люди, жившие там, разочарованы и обижены на весь свет. Женщин не было вовсе, как в мужском монастыре, и еще только прибыв на это место, он понял, что назначение общины – быть неким форпостом, охраняемым подобием армии, защитой от песчаных бурь и природных катаклизмов и спасением для сбившихся с пути странников. Но хозяйство было запущено, а люди жили в разладе и не могли создать надежного прибежища для нуждающихся.
Около половины общинников было старше его возрастом, и некоторые из них после ухода прежнего настоятеля лелеяли мысль, что настоятелем изберут именно их. Образовались отдельные группки, партии, негласные лидеры, всё подогревалось сплетнями и пересудами, и естественно, что человек со стороны, тем более молодой и, как им казалось, неопытный, был встречен в штыки. Община глухо молчала за трапезой и разошлась по назначенным делам угрюмо и неохотно, ропща на происходящее. Однако против воли Учителя, назначившего нового настоятеля, люди идти не смели.
Прощаясь, Учитель долго, испытующе смотрел в его лицо. Он видел, что этот человек не ненавидел и не боялся, и не роптал, до конца принимая данность, и Учитель был уверен в ученике, зная силу его любви к людям и способность к борьбе, и посылал ему помощь всей силой Своей души, благословляя; и ученик это чувствовал и был благодарен. И когда они расстались, новый настоятель, понимая недовольство не принимавшей его общины, не испытывал ни одиночества, ни оставленности, решив сполна принять на себя ответственность за судьбы вверенных ему людей.
Совершенно неожиданно он приблизил к себе человека, с самого начала более всех возмущавшегося назначением его настоятелем и не скрывавшего своей к нему неприязни. Брат Флор был уже лет пятидесяти и тоже в свое время хотел попасть в руководители, но оказался способным только к работе с бумагами и стал исполнять обязанности секретаря. Он вечно был всем недоволен и считал, будто все замышляют что-то против него, однако поступок нового настоятеля расценил как страх перед ним, Флором. Несчастный не понимал, что и общинники, на словах поддерживавшие его, на деле не ставили его ни во что и втайне посмеивались над ним. Поведение же нового настоятеля поставило старожилов в тупик. Они притихли и ждали подвоха. Назначение Флора секретарем некоторые восприняли как прямую насмешку.
-Ну что, брат Флор, - говорил настоятель секретарю, - неплохо бы тебе сходить на арык воды принести, а то больно унылый у тебя вид... Сходишь, на мир поглядишь...
-Вам хорошо говорить, отец настоятель, в ваши-то от силы тридцать пять лет, - брюзжал секретарь, - а в мои годы можно только внуков жизни учить...
-Внуков учить больше сил нужно, - отвечал настоятель. – А воды все-таки принеси. Литра три. Вон там кувшин стоит.
Флор обижался и уходил. По дороге он встречал таких же, как он, недовольных, и жаловался на свою жизнь.
-Ну что, брат Флор, много воды принес, или больше за разговорами утекло? – спрашивал настоятель, когда он наконец возвращался.
-И не грешно вам, отец настоятель, старика к арыку гонять?..
-Хорошо, сиди дома, как сыч, за хозяина будешь, - говорил настоятель, - а я на завод пойду.
То, что называлось заводом, представляло собой жалкое зрелище. И после укрепления заграждений, на которое народ еще пошел из страха перед природными условиями, на восстановление этого полуразрушенного завода настоятель собрал всех, хоть в какой-то мере способных к самоотдаче. Этих людей было мало, но они представляли собой то ядро, на которое он мог реально опереться. Он сам работал наравне с ними, а часто и брал на себя самое трудное, и люди постепенно привыкли к нему и не могли не испытывать уважения. То и дело он приводил на завод различные группы праздных, «отрывая» их от, как они говорили, их «обязанностей», и некоторые из этих ленивцев, устыдившись, начинали ему помогать. Другие же, напротив, раздражались и злились, не признаваясь себе, что и в них пробуждается совесть.
После общих трапез он говорил странные, как казалось этим людям, речи. Он никого не обвинял, не осуждал, не судил. Но его слова будто приоткрывали тайное в их душах. Некоторые общинники видели в этих словах какую-то помощь и поддержку, надежду на понимание, по которому они уже истосковались, и в то же время робкие их души еще не смели явно приблизиться, боясь пересудов и не доверяя. Другие же досадливо удивлялись проницательности настоятеля, им казалось, что за ними следят и что ни одно малейшее происшествие в общине не укроется от глаз этого человека, и они тщетно пытались разведать, кто его так информирует. Бедняга Флор немало пострадал от их подозрений, но больше они ничего не могли придумать. Те же, кто видел настоятеля в деле, кто сам почувствовал, что значит работать на благо других, прислушивались к этим словам и понимали их как руководство к действию. Настоятель никого насильно ни к чему не принуждал, но говорил о назначении общины и каждого человека в ней, и привыкшие к безделью пугались, что их заставят работать. Больше всего же им было страшно, когда они слышали, что жизнь в таких условиях требует постоянного подвига. Но, к их счастью, настоятель еще не говорил этого слишком часто, только постепенно приучая сознания людей к этой мысли. «Но когда-нибудь вы не сможете без этого жить, - думал настоятель и улыбался про себя. – И тогда уже будет лишним вообще упоминать это слово».
По вечерам он отвел определенное время для так называемого «часа исповеди», когда каждый нуждающийся мог прийти к нему и поговорить о чем угодно. Но первое время одни демонстративно пренебрегали этим, другие же были слишком нерешительны, и тогда он начинал разбирать письма. Флор в это время давно спал, он спал, когда настоятель приходил с завода, и может быть, ложился уже тогда, когда он на завод уходил, и он не будил его, тем более, что работать с письмами он не доверил бы такому человеку, как Флор. Порой он сидел, отвечая на письма, до утра и так встречал рассвет, а с утра снова шел на завод.
Он знал, как трудно людям изменить свое сознание, и потому даже не думал о результате своих усилий. Но он верил в людей, хоть и не питал иллюзий на их счет. Он никогда не мог и не хотел признать кого бы то ни было безнадежным и отказаться ему помогать. И несколько раз в своей жизни он был свидетелем внезапных чудес, когда душа человека вдруг раскрывалась навстречу Свету, так же, как был и свидетелем тяжких падений. Способность видеть Высшее в каждом человеке и любить это Высшее – вот главное, на что он всегда опирался в отношениях с ближними, и он знал, что рано или поздно это Высшее раскроется и преобразит человека, тем более, если ему будет оказана посильная помощь и понимание. И люди действительно преображались.
С самого начала он назначил на некоторые хозяйственные должности определенных людей, и время подтверждало правильность его выбора в данных условиях, но людям этим все же было трудно идти против общих настроений. Они часто отчаивались и сдавались, и в промежутках между работой настоятель то и дело собирал их и говорил с ними, чтобы поддержать. Внутренняя жизнь общины с первых же дней не была для него тайной. Он прекрасно чувствовал каждого человека и в большой мере разделял его судьбу. Он пытался через себя преодолеть несовершенства и кармические проблемы вверенных ему людей, и это в конечном итоге привело к сердечной боли. Днем, за работой он отрешался от этой боли, но по ночам она давала себя знать. Он не замечал, что сквозь сон мечется и бредит, а отоспавшийся за день Флор злился и ворочался в своей постели. И однажды Флор не выдержал и разбудил его, говоря, что его стон мешает ему спать. Настоятель извинился и ушел. С тех пор он проводил ночи в пустыне.





















ЧЕРНОВИК. 1995 г.

Было начало октября. Солнце садилось за ветхими домами старого города. Фабрика пустовала в этот субботний вечер, и ее темные окна, покрытые гарью, слепли, не отражая заката, делая ее похожей на старый землистый череп. За фабрикой, прижимаясь к земле, чернели низкие дома, плоские, как картонки. В пыли у домов возились дети, полунищие, испачканные, изредка затихающие от испуга под окриками матерей. За старым городом высились фонари у мостовой, под ними двигались экипажи, но у Эрнста не было денег, чтобы заплатить за проезд, хоть он предельно устал. Он редко заходил так далеко. Пусть даже он и был привычен к ходьбе, но годы давали о себе знать. Белье, развешанное наподобие флагов на пустых столбах, почти скрывало от него впередилежащую перспективу, но он скоро выбрался из запутанных улиц окраины с их ветхими, полуразвалившимися домами, и зашагал в сторону мощеной дороги.
Он вспоминал фрески Страшного Суда в Ватикане, того самого Страшного Суда, что писал великий Микельанджело по заказу папы Юлия. Теперь эти фрески казались ему несколько забавными, вопреки своей мощи. Аффектированные детские угрозы праведников в верхней части фрески виделись нелепее традиционного аффекта страха грешников. Эрнст знал пароксические улыбки влекомых в преисподнюю осужденных на стенах средневековых соборов, застывшие улыбки ужаса, уже перешедшего все пределы и не могущего выражаться иначе, как только в парадоксальном смехе. Они были Эрнсту ближе. Нередко он замечал на лицах живых, окружающих его людей подобные улыбки, и они уже не приводили его в смятение. Если бы он мог, он рассказал бы о Страшном Суде, но иначе. Он рассказал бы о Страшном Суде в одной-единственной человеческой душе, может быть, своей, или же своего ближайшего друга, или в душе любого человека, странника, женщины, если бы таковые нашлись.
И он увидел в ней сначала Страшный Суд, но ошибся. Собственные мысли о Страшном Суде натолкнули его на этот образ и тут же остановили в недоумении перед ним. И ему показалось, что он видит в женщине перед собой сфинкса, вечного сфинкса, тоже судящего, но суду неподвластного; так мысль его обратилась в реальность совершенно иначе, чем он ожидал.
Она казалась нищенкой, обычной нищей, одной из бесконечной вереницы нищих, загромождавших подобно кучам тряпья всю обочину дороги. Голова ее была обмотана серой тряпкой, истрепанной, так, что из грубой ткани выбивались распавшиеся нити, и вся ткань порой напоминала серую паутину. Лица ее не было видно, только глаза в узкой щели между слоями платка, и глаза эти были закрыты. Но совершенные формы кисти руки, лежащей на колене, и босой ступни поразили Эрла. Он был убежден, что за закрытыми ее глазами, за сомкнутыми веками таится взгляд, который, будучи направленным в его лицо, подействовал бы на него подобно удару, безразлично, выражал ли бы он злобу, или равнодушие, или презрение и даже звериную тупость. За этим скрытым лицо и закрытым взглядом он предчувствовал двойную и, может быть, ужасную тайну. Между тем проходящий по мостовой народ и сумятица экипажей оттесняли его все ближе и ближе к этой женщине.
Она открыла глаза. Взгляд ее не был ни раболепным. Ни злобным, он был глубок и спокоен. Неизвестно зачем, Эрл предложил ей пойти за ним. Она поднялась и пошла следом, ничего не ответив.
Он боялся. Он не знал, что скрывается за этим обликом. Может быть, ужасная болезнь или низкая душа. Его била дрожь все то время, пока он чувствовал неслышные шаги ее босых ног за собой. Наконец он обернулся и сказал: «Мне нечего предложить тебе. Я беден. Я старый художник. Я не могу ничего обещать тебе и не хочу этого делать. Я не знаю, кто ты. Может быть, мне нужна твоя помощь, но вряд ли ты можешь дать то, что мне надо. Я давно искал и ничего не находил. Но зачем тебе это знать. Ты знаешь, что такое Страшный Суд?» - вместо ответа она пошла впереди него, и так, ведя его, дошла до его дома. От этого ужас его на минуту сделался невыносимым, до потери сознания. Он понял это как ответ на свой вопрос.
Полумрак коридора охватывал фигуру стоящей женщины, делая ее подобной статуе. Она чего-то ждала, остановясь неподвижно, а может, просто привыкала к окружающему. Эрл не решился просить ее снять с головы платок. Вместо этого он пошел вглубь мастерской, на ходу расставляя беспорядочно сложенные вещи и инструменты. Ожидание тяготило его, хоть он мог пресечь его одним движением или словом. Но ему даже хотелось, чтобы все оставалось так, как было, в полной неизвестности и символической неопределенности; он даже желал, чтобы эта женщина так навсегда и осталась в его памяти, с закрытым лицом и смутно обрисованной фигурой, чтобы она так и ушли, не раскрывая своей тайны. Поборов неуверенность, он бросил на подставку кусок глины, потом снова спрятал его, но обернувшись увидел открытым ее лицо – и замер.
Перед этим лицом он совершенно потерялся. Он смог наконец соединить глубину и спокойствие взгляда с остальными чертами и выражением, и подумал, что среди нищих таких лиц не встречается. Если можно еще увидеть средневековую улыбку у беззубых стариков и таких же беззубых маленьких детей, то для такого лица подобная улыбка казалась настолько же чуждой, как для египетской статуи. Кожа женщины была бледнее, чем у обычных цыган, и Эрл терялся в догадках, к какому народу она может принадлежать. Волосы женщины, подобные черному пламени, были отведены назад и неровно обрезаны, так, будто обрезала их она сама, не видя, наощупь. Эрл поразился диссонансу бесформенной облохмаченной одежды и четкой, ясной очерченности лица. Подойдя вплотную, повинуясь внезапному импульсу, он стал снимать с нее эти лохмотья, рассыпавшиеся у него в руках, так же, как высвобождал из материала скульптуру. Она напоминала ему темноликого византийского ангела или феникса, поднявшегося из пепла.
-Прости, я, кажется, оскорбил тебя, - опомнился он наконец и протянул ей чистую одежду. – У меня нет ни одного женского платья, - добавил он.
-Ничего, - услышал он ее голос.
-Меня зовут Эрланд, - сказал он. – Друзья называют меня просто Эрл. Я уже говорил тебе, я художник, скульптор. Мне ничего от тебя не надо как от женщины, можешь поверить мне. Я бы только хотел попытаться… Мне нужно сделать скульптуру и несколько рисунков. Понимаешь, я очень долго искал выражение своим мыслям, наверное, ты не знаешь, что это значит, потому оставим. Я предлагаю тебе кров и еду, может быть, немного денег, больше мне нечего тебе предложить. Мне кажется, ты не имеешь и этого. У меня нет никаких возможностей, если бы были, я мог бы дать больше. Ты согласна?
-Хорошо, - ответила женщина, и ему показалось, что она знает о нем больше, чем он высказал о себе в своих словах. Рядом с ней он не чувствовал той глухой стены, которая возникала у него каждый раз с человеком, не понимающим его. Но об этой женщине он ничего не знал, и это по-прежнему настораживало его, мешая довериться собственным чувствам.
-Как тебя зовут? – спросил он.
-Уна. – Она произнесла это имя несколько короче и страннее, чем это привык слышать он.
-Ты голодна?
-Нет, - отказалась она, удивив его этим.
-Я покажу тебе мой дом. – Собственно, дома у него не было, была одна мастерская с углом, отгороженным под спальню, где стоял камин. Эрл топил его чем придется, а часто и вовсе сидел без огня. Но он привык к такой обстановке. Все остальное пространство было заставлено заготовками и работами из дерева и глины, и пол усыпан деревянной стружкой. В углах хранились картоны и свернутые бумаги, у одного из окон, незаметный в окружающих вещах и материалах, стоял грубо сколоченный стол с табуретом, станок для работы возвышался в центре помещения, и на нем помещалась накрытая влажной тканью глина. Вечернее освещение делало контуры этой работы неясными.
-Все же, пора готовить ужин, - сказал Эрл, достав из стенного шкафа продукты и растапливая камин.
Тонкие поленья в камине отсырели и не загорались. Эрл добавил старой бумаги. Огонь придавал помещению жилой вид. В движущихся длинных тенях стали заметны узорные драпировки на стенах, покрытый пологом деревянный постамент и рядом с постаментом большой ящик, в котором лежали старинные вещи и книги. Над постаментом резко высветился тяжелый старинный меч на стене. Свет огня обозначил еще один вручную сколоченный стол недалеко от камина, стол, покрытый белой, как скатертью, вышитой тканью. С этого стола Эрл убрал ткань, бросил в камин несколько картофелин и на перекрытие поставил греть оставшиеся от обеда щи и воду.
Ужинали в полном молчании, хотя Эрлу хотелось расспросить Уну обо всем, о том, что не давало ему покоя все это время. Но он не решался, но и не чувствовал неловкости от ее молчания. Она оставляла впечатление человека, наверняка осознающего все, что он делает и что происходит вокруг, так, будто все шло как должно было идти. И это была не самоуверенность, но глубокое, почти непредставимое в человеке спокойствие. Эрлу казалось, что они с ней вот так когда-то сидели уже много вечеров подряд, и он не хотел разбивать этого чувства. «В конце концов я стар, и мне уже нечего терять, - подумал он, - даже если чувства меня обманут. Пусть же останется хотя бы это». – Ты смелый человек, - вдруг сказала Уна будто в ответ на его мысли, и интонация этих слов, мягкая и целиком обращенная к собеседнику, запомнилась ему.
И эта почти незнакомая женщина снова поразила его. Убрав со стола, она подошла к завернутой во влажные тряпки глиняной модели на станке, взглядом прося разрешения убрать ткань. Эта работа не давалась Эрлу, и теперь он следил за движением рук Уны, взявшейся, как он понял, исправить ее. На какой-то миг он увидел свою идею, так долго тревожившую его и тщетно искомую в материале, воплощенной в этой глине под ее руками. Будто именно то, что он так долго носил в себе, обрело наконец явный облик и предстало перед ним во всей своей обнаженности и ясности, и в то же время мягко и будто ненароком, как живое растение. Он не успел остановить руку Уны. В следующее же мгновение все было смято. Уна отошла от стола, а Эрл не выдержал и разрыдался.
-Зачем ты это сделала, - сказал он ей с болью и упреком.
-Ты должен был дойти до этого сам, - последовал тихий, но неумолимый ответ.
-Кто ты? – наконец спросил он, и в нем будто что-то скрываемое прорвалось наружу. – Кто ты, ты тоже художник? Ты живешь в нищете, или у тебя есть дом, семья, родные, муж? Откуда ты? Где твой народ, где твой родина? Кто ты?..
Она спокойно смотрела ему в лицо, и он начинал замечать даже в полумраке, что глаза у нее не черные, как показалось ему вначале, а темно-синие, будто ночное небо. Лицо ее было строгим и печальным.
-Я обычный человек, как и все, - сказала она.
-Ты же понимаешь, что я не это хочу от тебя услышать, - в каком-то отчаянии заклинал он ее, - не надо меня пугать, пожалуйста…
-Я родилась далеко отсюда, - тихо сказала она. – Моего народа сейчас на земле уже нет. Когда мне испольнилось восемь лет, моих родителей не стало. Меня взял на воспитание один человек. Он исчез, когда мне было двадцать четыре года. С тех пор я живу так, как живу.
Как ни странно, но ее слова успокоили его. Ему стало стыдно за потерю самообладания. Все же перед ним действительно был обычный человек, с обычной людской биографией, пытался он сам себя утешить.
-Ты живешь так год или три, - задумчиво произнес он, пробуя сосчитать, сколько времени она могла провести в нищете. Он не мог дать ей больше двадцати пяти лет, от силы двадцать семь. – Правильно?
-Нет. И я жила по-разному.
-Тебе не приходилось торговать собой? – решился он наконец.
-Нет. – В ее ответе были все то же присущее ей осознанное спокойствие и мягкость.
-Чем ты жила?
-Любой работой. Мне очень мало нужно.
-Почему ты не хочешь рассказать мне?
-Ты не поверишь. Только не надо пугаться. Потом все поймешь. Не сейчас.
-Уже поздно, - сказал он со вздохом, поникнув, будто под тяжестью, став сразу старше своих пятидесяти двух лет.
-Уже поздно, - повторил он, сдергивая покрывало с кровати, - ложись здесь. Я постелю себе там, - указал он на доски постамента.
-Не надо, - она села на постамент, подобрав под себя ноги, и снова обратилась к нему с просьбой, но просьба эта звучала почти как приказ: - Оставь все как есть.
Только теперь он заметил, что Уна ходит по острым щепкам и стружкам по-прежнему босиком…


. . .

Утром, проснувшись, Эрл замечает, что Уны в доме уже нет. Он чувствует, что она покинула его… Но, выйдя на порог, он видит ее сидящей на ступенях крыльца, и рядом  с ней стоит ведро, полное чистой воды.
-Ты ходила на водокачку? – спрашивает он.
-Нет, к колодцу.
-Это намного дальше.
Сквозь пыль медленно поднимается солнце.
-Давай я подровняю тебе волосы, - говорит он.
-Зачем?..
Город просыпается, дворники метут опавшие листья. Но у него неспокойно на душе. Каждое утро он чувствует эту тревогу, вот уже несколько месяцев подряд. Потому и приходят мысли о Страшном Суде или о чем-то еще более ужасном, хоть он и не пытается их гнать. Но по утрам он просыпается с ощущением тягости. Сон порой лишает человека воли, и он не может совладать с собой.
Он переводит взгляд на фигуру Уны, видя ее со спины, и говорит:
-У тебя, наверное, были прекрасные волосы. Почему ты сделала это?..
-В знак скорби. Скорби по человечеству. – Она поворачивается к нему и смотрит ему в лицо:
-Скоро будет война.
«Я знал это», - чувствует он…


































ЗВЕЗДНЫЙ ПУТЬ

Они стояли у открытого окна комнаты свиданий, небольшого тихого помещения с теплыми стенами из молочно-белого, с золотистым просветом небьющегося стекла, чем-то напоминающего лунный камень. Взрослая женщина и юноша, скорее даже подросток, мать и сын, чье родственное сходство угадывалось с первого же взгляда. Оба были невысокого роста, и сын еще не успел перегнать ростом мать, тонкокостные, с достаточно бледной кожей и черными волосами, только у матери волосы были длинные и прямые, и на затылке скреплялись пряди, отведенные со лба, а у сына короткие кудри, подстриженные ровной «шапочкой». Глаза у сына были тоже материнские, большие, светло-серые, даже несколько великоватые для мужского лица, и потому в сравнении с глазами матери они казались крупнее, чем у нее; брови его, черные и тонкие, четкого очерка, тоже скорее бы соответствовали лицу девушки, и для своих шестнадцати лет он казался физически слабым. Однако если бы рядом стоял его отец, все бы признали, что общими чертами сын скорее похож на него, унаследовав от матери только отдельные особенности облика и сложения. Говорили, что отец юноши был похож на Брата. Сын прекрасно помнил известную картину, написанную товарищем отца по экспедиции, которая так и называлась: «Братья». На фоне ночного неба, полного звезд, и далекого, неясного в темноте горного ландшафта стояли в рост два человека. Один, в длинной белой одежде, выделявшейся в ночном освещении, был зрелым мужчиной, чей облик поражал своим совершенством и одухотворенностью. К плечу его приник юноша немного ниже его ростом, обычный земной юноша, но черты лиц обоих людей были схожими, как у старшего и младшего братьев. Этим «младшим» и был отец подростка, говорившего со своей матерью в комнате свиданий.
Отец скончался два дня назад. Смерть была преждевременной и внезапной, и причиной стала совсем уж неслыханная в эру триумфа медицины вещь – разрыв сердца. Впрочем, для звездолетчиков даже в эти времена не были редки неожиданные сбои в организме. А отец юноши летал в такую даль, что за время этого перелета на Земле прошло семьсот лет. Фактически он был человеком из прошлого. Во время «пульсаций» корабля время сворачивалось, и для членов экспедиции прошло всего несколько лет, однако Земля, как и любая планета, подчиняющаяся своим ритмам и имеющая индивидуальные законы движения, «ждать» не могла. Такие длительные экспедиции были редки для землян, и с некоторых пор одним из главных критериев отбора членов экипажа стал «показатель футурум», то есть устремленность человека в будущее. Как правило, этот показатель был наиболее высок у молодых.
Стремление отца в космос передалось детям. Старшая дочь выбрала работу на межпланетной станции и готовилась к более серьезной и далекой космической экспедиции, сын, на пять лет ее младше, тоже с детства мечтал о звездах, но как-то иначе, и в этих мечтах не было ни прагматизма «покорителя космоса», ни чрезмерного романтизма. Он чувствовал космос как нечто родное, Земля не то чтобы казалась ему тесной, но космические миры были близки так же, как и Земля. Мать также часто работала на околоземных и межпланетных станциях, и сейчас, после прощальной церемонии, проводив мужа в последний путь, она направлялась на одну из таких станций.
Она передавала сыну завещание отца. Завещанием был перечень материалов о его той самой, длительной, экспедиции и о ряде последующих работ, эти документы, следуя желанию отца, сын мог просмотреть еще до окончания школы. К списку был приложен красивый минерал с одной из дальних планет, просто как память. Юноша посмотрел на мать. Потемневшие в наступивших сумерках, глаза ее выражали глубокую печаль, но не безнадежность. Кора Эли сильно, нежно любила Кари Рама, фантастического человека, прилетевшего из невообразимой дали пространств и времен, учившегося у еще более непредставимых Брата и Сестры, чья история никому на Земле не была известна, и все же она преодолела в себе его смерть, преодолела стойко и отрешенно, и уже за последний день смогла сосредоточиться на предстоящей работе. Сына же одолевали какие-то смутные чувства, и с ними он хотел побыть один на один.
Ему дали несколько дней, свободных от школьных занятий, он сидел в одноместной комнате информационной библиотеки и просматривал материалы согласно отцовскому завещанию.
Он мало видел отца. Кари Рам был для него фантастическим героем звездной экспедиции. Но те немногие встречи и часы общения, которые выпали на его долю, стали в его жизни решающими. Именно после них он стал серьезно задумываться о космосе и о Школе Братства. Что же касается отца как личности, как человека, то сын угадывал многие черты его характера и склонности, даже не зная о них, и предоставленные ему материалы только подтверждали его догадки. Он вздохнул и посмотрел в окно. Мысль о том, что отца больше нет, пробуждала в нем острую тоску по ушедшему и возрождала слабо осознаваемую ранее сыновнюю тягу. Сын не думал, что отец уйдет так рано, и между отцом и сыном будто оставалось пространство недосказанности, преодолеть которое уже было невозможно.

























ОТРЫВКИ ИЗ РАЗНЫХ ЖИЗНЕЙ


1.

-Он живет в родном доме как гость, - сказал Эраст. -Моя сестра и его отчим почти все свое внимание и любовь отдают младшей дочери, его пятилетней сестренке, родному ребенку Лукаса. Сестренку «братишка» любит, но у него почти нет возможности играть и возиться с нею.
-У него напряженные отношения с отчимом?
-Нет, но у них отношения сложились холодные. Скорее соседские, чем дружеские.
-Почему так?
; «Братишка» очень чуткое существо, он всегда слишком остро чувствовал фальшь. Сам он не способен на неискренность, хоть может показаться человеком сдержанным и даже закрытым. А Лукас в этом отношении человек обычный, в чем-то живущий по принципу: «солжешь- проживешь». Он способен на ложь и на хитрость и даже не замечает их, для него это род дипломатии. А «братишка» это чувствует и закрывается, такова его инстинктивная реакция. Он уже не имеет доверия к таким людям, хоть ничего от них не требует и не ждет, и многое готов простить. И потом, Лукас ему все-таки отчим. Второе замужество Элизабет было для него душевной травмой, хоть дело тут вовсе не в мстительности и не в злопамятстве.
             Он был десятилетним ребенком, когда Элизабет вышла замуж второй раз. И прежде всего его приводил в недоумение поступок матери, а не появление в его жизни отчима. Потому что «братишка», судя по всему, по природе своей однолюб, и ему непонятно, как можно после смерти любимого человека полюбить кого-то другого и создать с ним новую семью. Помню, он ходил тогда очень грустный и задумчивый, и все молчал. Он пытался понять, что происходит. Для десятилетнего ребенка нелегко такое познание человеческой природы. Он тогда как-то сразу повзрослел. Ему было ясно, что вместе с памятью об отце из сердца матери уходит и сам он, его сын.
; Может, и он, и вы могли бы повлиять на решение своей сестры.
; Элизабет женщина с характером, и достаточно эгоцентричная, любящая настоять на своем. Вряд ли она изменила бы что-нибудь в своей жизни ради сына, даже если бы он ее об этом просил. Но он и не хотел просить, он не говорил матери ничего. Я сам пытался переубедить Элизабет и как-то имел разговор с «братишкой». И меня поразил его ответ. Я на всю жизнь запомнил, что он мне тогда сказал, слово в слово. «Я не имею никакого права просить маму отказаться от ее счастья». Так он мне тогда ответил, это слова десятилетнего ребенка.
                После второго замужества Элизабет она и Лукас поменяли свои квартиры — двухкомнатную Элизабет и однокомнатную Лукаса — на трехкомнатную в том же городе и переехали туда. У «братишки» там была отдельная комната, он ходил в школу, приходил домой, обедал, готовил уроки, занимался, читал, уходил на занятия к мастеру, ночевал в своей комнате, жил там, пересекаясь с родными только на кухне и в коридоре. Потом родилась Лилиана. Его даже не просили помочь ухаживать за сестренкой. Он бы уехал из этого города, но у меня на военной базе он не мог жить, и еще он не хотел бросать своего мастера. Пожалуй, мастер — единственное, что его удерживало. Я брал его с собой в отпуск, мы уезжали куда-нибудь на природу, и я все пытался его отвлечь, развеять. Но потом понял, что к прежней беспечности после смерти отца и замужества матери его уже не вернуть. Потому я стал воспитывать его воином, воином духа. Ему был необходим внутренний стержень, опираясь на который, он мог бы выдержать жизненные испытания. По своему складу он очень благодарный и преданный ученик, особенно в том, что касается внутреннего развития, становления характера. Но из него невозможно «вылепить» что попало, он ученик, но не безвольное ничтожество, поддающееся любому влиянию. В свое время он потянулся к мастеру, выбрал его, и он очень требователен в выборе своих учителей. Мне он доверяет, и это доверие для меня много значит. Я уже сказал, что он безошибочно чувствует фальшь, у него чистая душа, и его невозможно обмануть. У меня нет своих детей, и он мне как сын, даже более того: он мне сын по духу. Но думаю, что однажды он перерастет меня, или даже уже начинает перерастать. Ему скоро исполнится семнадцать, он кончает школу, и я как-то пытался подготовить его к возможной разлуке с его мастером, если он переедет учиться в другой город. Я сказал тогда, что однажды человек перестает быть учеником. Он посмотрел на меня, на минуту задумался и возразил: «Человек не перестает быть учеником, он просто перестает быть маленьким».



2.

«-Послушай. Ты меня не оставишь?
-Никогда.
-Нет, конечно, я не могу об этом просить. Не имею права. Мои слова ни к чему тебя не обязывают.
-Перестань. Зачем сомневаться?
-Это не сомнение. Я не хочу, чтобы ты себя принуждала. И на самом деле мне достаточно меньшего, гораздо меньше, чем я имею. Достаточно знать, что ты где-то есть.
-Я буду с тобой. Я не могу без тебя.


«-Когда я остаюсь здесь один, я думаю о тебе. Смотрю на тебя, на твое лицо, созерцаю. В этом ведь нет ничего греховного, я ничего от тебя не требую, ты мне веришь?.. Я только вижу тебя перед собой. Будто ты стоишь здесь, в этой палате, рядом. Такая, какая есть. Ты очень помогаешь мне. Я только не хочу, чтобы тебя это отягощало.
Иногда твой образ неясен. Так бывает, когда из-за боли я не способен четко мыслить. Но даже эта неясность благотворна. Ты обретаешь тогда форму ангела, неземного существа, духа-утешителя. Но я все равно знаю, что это ты. Тебя я не спутаю ни с кем.
Я бесконечно благодарен тебе, что ты приходишь. И что приходишь не только наяву. Без этого я бы не жил.


«-Давай я поставлю здесь раскладушку и буду ночевать у тебя. Ведь тебе очень тяжело по ночам.
-Я боюсь тебя утомить. Тебе надо отдыхать, не делай этого.
-Мне хуже, когда я думаю ночами о том, что с тобой происходит. Вернее, чувствую это. Это такая тоска.
-Со мной не происходит ничего страшного.
-Ты почти не спишь.
-Сейчас я уже научился отдыхать. Не волнуйся.
Я действительно боюсь тебя утомить. Боюсь, что ты от меня устанешь. Что что-то разрушится, если мы все время будем рядом. Потом, когда-нибудь это, должно быть, станет естественным, но не сейчас. Многое человек должен переносить в одиночку. Иначе невозможно.


«-Ведь ты сам можешь устать от меня.
-Нет, не могу.
-Тогда почему сомневаешься во мне?
-Я не сомневаюсь. Здесь что бы ни сказал, все выглядит натянутым. Нарочитым. Но, видимо, я привык к какой-то аскезе. Она делает отношения с людьми чище. Особенно отношения с любимым человеком.
-Ты прав. Часто полезнее сдержаться. Но и в этом должна быть мера. Тебе достаточно того времени, что я провожу с тобой?
-Нет, конечно. Но лучше так, чем как-то еще. Я успел полюбить свою жажду. Знаешь, я часто вспоминаю те несколько дней, когда мы с тобой ходили по горам, вспоминаю, как мы слушали орган в соборе… Мне очень жаль, что я сейчас так беспомощен. Мы бы поехали с тобой в города, в горы, на море, я показал бы тебе Венецию… Те несколько прошедших дней кажутся каким-то потерянным раем.
-Ты жалеешь, что всё разрешилось катастрофой?
-Это не катастрофа, и я не жалею. Сейчас рождается что-то новое. Мне просто грустно, что те дни были слишком коротки.
-Они были слишком полны. Этого достаточно.
-Да, этого достаточно. Если бы тот рай продлился на годы и годы, то ничего бы по сути не изменилось.


«-Ты вправду сумел себя простить?
-Я сейчас не думаю об этом. Это отошло куда-то очень далеко, как будто было очень давно и с кем-то другим. Я сейчас вижу возрождающийся мир. Именно мир, не себя. И вижу тебя как смысл этого мира. Как какое-то божество, собирающее разрозненные части в целостность. И дело не в том, что ты отвечаешь мне любовью на любовь, если бы не было взаимности, ничего бы не изменилось. Хотя тогда я, наверное, все же предпочел бы не жить. Но я бы и не жил тогда. Я уцелел только потому, что есть ты. Сейчас я особенно отчетливо чувствую это. Иначе ничего бы не было.
Мне очень легко сейчас. И любая мысль недоверия или сомнения, любое возвращение к тому человеку, которым я был, кажется мыслью совсем другого порядка и другой реальности, не имеющей отношения к настоящему».





3.

-Вы читаете книги? - спросила леди Мария.
-Да, - сказал граф Энгельрик.
-А у вас они есть здесь?
-Есть.
-Вы могли бы прислать мне с Мартой что-нибудь из тех книг, которые любите? - спросила Мария.
На следующее утро Марта принесла ей две рукописные книги с листами из телячьей кожи, одну большую, собрание сказаний и легенд, записанных известным бардом, и вторую, поменьше, книгу лирических песен и баллад. Вторая книга была без авторства, но, судя по единству стиля, автором всех песен в этой книге был один человек. Эта вторая книга заинтересовала Марию особенно.
-Кто сочинил эти песни? - спросила она потом графа Энгельрика.
-Автора этих песен никто не знает, - ответил он.
-Он еще жив, или его давно уже нет?
-Не знаю, - серьезно ответил Энгельрик, посмотрев ей в глаза.
-Если бы он еще жил, хотелось бы мне поближе узнать этого человека, - задумчиво произнесла Мария...


-Мне бы хотелось чем-нибудь отплатить вам за ваше гостеприимство, - сказала Мария. - Может, я могу для вас что-то сделать?
Граф посмотрел на нее, раздумывая.
-Вы умеете играть на каком-нибудь музыкальном инструменте? - спросил он.
-Я играю на лютне.
-Если бы вы научили меня играть на лютне, я был бы вам очень благодарен, - улыбнулся граф.
-У вас есть лютня?
-Нет еще, но я ее добуду.
-Я буду рада вас научить.


Он оказался способным учеником.
Недели через две с начала занятий он уже умел импровизировать довольно сложные мелодии с сопровождением, и тогда, в конце урока, подбирая что-то на лютне, он вдруг запел. Мария слушала с удивлением, до этого никто еще не пел при ней в этом замке. Когда он закончил, она спросила:
-Это песня того неизвестного автора, чью книгу вы мне давали читать?
Ибо поэтический строй песни показался Марии знакомым, хоть в книге она такой песни не встречала.
-Да, - сказал Энгельрик. - Я только что сложил эту песню.
Мария непонимающе посмотрела на него, но скоро непонимание сменилось явным упреком.
-Почему вы мне не сказали, что то были ваши песни, и еще говорили, будто не знаете, жив ли их автор.
-Я сказал вам правду, - ответил Энгельрик. - Я действительно не знал, жив ли еще тот, кто их сочинил, тот человек, которым я был когда-то. Я пел эти песни в юности, когда полюбил. Мне казалось, что меня тоже любят. Но женщина, которую я любил, предала меня, и тот человек, что пел эти песни, умер в темнице. Но сегодня я почувствовал, что он снова воскрес. Сегодня я пел впервые после той смерти. И в то же время воскрес будто уже и не тот человек. Этот человек сильнее, опытнее, мудрее, и он любит, но любит иначе, любовью более стойкой и светлой. И теперь я знаю, что этого человека убить невозможно...



4.

...Казалось бы, вся предыдущая жизнь была только поводом, чтобы получить незримое благословение вот так войти в цветник и опуститься на колени, преклоняясь перед живым, прекрасным и нежным. «Он чувствует души цветов, - понял садовник. - Душа глубокая и нежная, но стойкая, самоотверженная и любящая. Я слышал, в миру он был воином, совершившим подвиг. Необычный воин». Вячеслав подошел к садовнику и встал рядом, оставив новоприбывшего там, где он опустился на землю. Человек, которого Вячеслав сюда привел, не обращался ни к садовнику, ни к нему самому, но знал: если что-то нужно или если что-то не так, ему скажут. «Он еще в юности дал обет защищать людей от зла, - вспоминал садовник то, что слышал от Вячеслава. - Он попал в плен к своему врагу и, будучи пленником, победил врага не оружием, но силой духа».

...И никто из Них, и никто вообще не слышал от него даже мысли жалобы. Одну благодарность. И когда Учитель пришел к нему въяве, не в мысли, то услышал:
-Не дай Бог мне дойти до такой душевной низости.
Ибо испытание он почитал как высший дар. Тот дар, благодаря которому он сможет приблизиться к своей заветной цели: служить Ему и миру, служить полнее, чем он мог раньше.


          5.

          Он опустился перед учителем на колени и сказал, глядя ему в лицо снизу вверх:
   -Простите меня. Ибо я чувствую, что ставлю любовь к ней выше любви к Богу. Я не могу не думать об этом, хоть это не страсть и никогда не было страстью, и я не могу без этого и погибну без этого даже в Боге, ибо для себя мне ничего не нужно, а у Бога всё есть. Я просто умру от этой боли. Но ведь я не должен, не должен так чувствовать и поступать. Что мне делать?
       И учитель опустился с ним рядом на землю и обнял его.
    -Я всегда говорил тебе, что это трудно, - сказал учитель. - Ты выбрал трудную судьбу, хоть когда-то выбирал ее с легкостью. Здесь нет преступления. Просто сердце твое разорвано и истекает кровью, и оттого ты теряешь силы. Твое стремление к своей духовной половине есть стремление к целостности и к жизни, твое же стремление к Высшему есть стремление за пределы себя. А ты сейчас даже не можешь восполнить себя, и потому погибаешь. Но тебе ничего не остается, только любить. Любить оставшейся тебе половиной твоего сердца. Ибо только так оно сможет стать целым. Любить безусловно и светло, и не думать о разлуке.
    -А с ней что сейчас? - спросил он. - Мне больно думать о том, что она может чувствовать то же, что и я.
    -И может, и чувствует, - ответил учитель. - Вы разделяете страдание друг друга. Но именно это соединяет вас и делает единым целым. И ей там известно больше, чем тебе здесь. И потому знание о том, что вы вместе, поможет обратить страдание в радость.   



6.


Он бросился в волны и поплыл. Течение реки было сильным. Над противоположным берегом, еле видным в тумане, занималась заря. Он глотал холодную воду и плакал, потом перестал, напряжение высушило слезы. Потому что он был уже далеко от берега и не хотел возвращаться, а может, и не мог. Течение сносило его влево, и путь удлинялся. Он плыл почти параллельно берегам, и не имел силы изменить направление. Холодные брызги застилали глаза, и дыхание готово было пресечься.
На середине река была глубокой. Он боролся с течением и все же одолевал поток, но берег был еще очень далеко. Сосредоточившись на усилии, он забыл об отчаянии, забыл о времени, о своем положении, о смертельной угрозе. При крайнем физическом напряжении им овладело необъяснимое спокойствие, даже безразличие. Туман рассеялся, солнце поднялось над горизонтом и теперь искрилось в водяных брызгах. В глазах его эти искры отдавались стремительным хаосом, и он терял берег из вида. Задыхаясь, он продвигался вперед, ибо остановиться было еще слишком страшно, тело инстинктивно сопротивлялось, существо его еще боролось за жизнь, пусть даже  предельное отчаяние толкнуло его в эту реку. И что-то должно было взять верх, отчаяние или сила.
И все же неожиданный изгиб течения выбросил его на мелководье. Он ударился коленом о камень, и течение тащило его несколько секунд по дну, потом выбросило наверх. Волны били его в правое плечо, он ухватился еще за один камень, соскользнул, но успел оттолкнуться, проплыл немного, встал на колени, несколько шагов прополз по направлению к берегу и поднялся, дрожа и шатаясь. Вышел на берег, упал в траву и зарыдал.
Прошло уже достаточно времени, но он все не мог успокоиться. Вдруг у него возникло ясное ощущение, будто на него кто-то смотрит. Над ним стояли двое мальчишек, один примерно его возраста, другой года на три младше, и младший спросил его:
-Ты чего?
Старший же отошел быстрым шагом, потом побежал, и всё звал какую-то тетку Аксинью.
Тетка Аксинья пришла, расправляя заткнутый за пояс подол, за ней бежали еще мальчишки и вели с собой не очень старого деда. Он посмотрел на них всех, отер лицо и направился обратно к реке.
-Он чего, топиться хочет? - спросил один из мальчишек. Тетка Аксинья нагнала его и крепко ухватила за руку.
-Ты куда? - спросила она.
Он показал на противоположный берег. Объяснять ничего не хотелось.
-Зачем тебе туда? - спросила женщина.
-Я оттуда приплыл.
-С того берега?
-Да.
-А ну пойдем.
Женщина потянула его прочь от реки, он уже не сопротивлялся. Следом шли мальчишки, дед же куда-то отстал.
Тетка Аксинья привела его в избу и усадила на лавку. Какой-то бородатый мужик глянул на него из тени:
-Кто это?
-Говорит, с другого берега приплыл, - сказала Аксинья.
-Ясно, что не наш. Только с того берега мудрено приплыть.
-Откуда ж еще ему взяться? На берегу нашли. Обратно плыть собирался.
 -Обратно уж точно не доплывет, тут и здоровые мужики тонули. И что теперь?
-Отвезешь его через реку на лодке?
-Погоди, собраться надо.
Мужик встал и пошел на двор.
-Хлеба хочешь? Кваса? - спросила Аксинья. Он отрицательно покачал головой. Его била дрожь, то ли от холода, то ли от пережитого напряжения. Женщина заметила это и набросила ему на плечи зипун.
Скоро пришел мужик.
-Иди сюда, - сказал мужик, стоя в дверях. Они вышли во двор, потом спустились к реке.
-Что это тебя в реку понесло? - спросил мужик.
Он не ответил.
-Помоги давай, - мужик толкнул к воде одну из лодок. Вместе они спустили лодку на воду и залезли в нее. Мужик взялся за весла.
-Туда тебе, что ли? - спросил мужик.
-Да.
Плыли молча. Солнце уже стояло высоко. Река мелко зыбилась, свет дробился в воде. Пристали к берегу не в том месте, откуда он входил в реку, туда еще надо было идти, ибо течение сильно снесло его вниз, пока он плыл. Он пошел вверх по реке, однако мужик, привязав лодку, нагнал его и не отставал.
Наконец он вышел к месту, где оставил свою одежду. Оделся, обернулся на мужика, сказал ему спасибо. Сощурившись, чтобы не плакать, смерил взглядом дорогу к своему дому и увидел бредущего к реке деда Егора, тот уже подходил к холму. Еще раз оглянулся на привезшего его лодочника и отправился вверх по дороге.
-А-а, Егор, - поприветствовал мужик приблизившегося деда. - А что у вас происходит, что пацаны с утра пораньше через реку плавают? Гонится за ними кто, что ли?..
-Да нет, Митрий, - ответил дед Егор. - Тут дело сердешное. Дружил он тут с одной девочкой, а она третьего дня уехала. Вот и тоскует.
-А-а... Ну тогда ладно.
И Митрий повернул к своей лодке, а дед Егор смотрел уходящему в спину и улыбался, прикрывая от солнца глаза.



7.

Они подружились во время обучения, с самого начала попав к одному наставнику. Оба тогда были семилетними детьми. Они все играли в Воинов Света, и со временем игра уже перестала быть игрой. С двенадцати лет они стали сознательными учениками. С некоторых пор наставник уже непосредственно объединил их и стал давать общие задания. Порой он брал мальчиков в лабораториии на взрослую практику, чтобы приобщить их к работе старших. Один такой опыт, произошедший, когда им было лет тринадцать, оба запомнили на всю жизнь.

Наставник велел им прийти к нему ранним утром, в обычный час, когда они с ним встречались. Он сказал, что хочет показать им работу со стихиями, но не такую, о какой они были наслышаны раньше. Он встретил их в портике с колоннами и повел внутрь здания, своей устойчивостью напоминавшего крепость, в этом здании они еще ни разу не были, им запрещалось в него заходить. В одном из залов он остановился. Там было несколько человек из старших , взглядом поприветствовавших его. Наставник подвел их к человеку лет тридцати, в белой одежде с тонкой пурпурной полоской по краю ворота. Человек взглянул на них и скупо, но по-доброму улыбнулся, глаза его были серьезны. «Возьми их с собой, - сказал наставник этому человеку, мягко подтолкнув мальчиков вперед. - Пусть посмотрят».
Они думали, что придется долго куда-то идти, может, в поход на несколько дней. Но человек повел их по коридору и потом вверх по лестнице, и они оказались в круглой, белой комнате башни.
В этой комнате было еще несколько человек старших. Приведший их брат подошел с ними к небольшому, простому белому столу, как показалось вначале, мраморному, но то был не мрамор, а плотное непрозрачное стекло, у стола стояли несколько круглых табуретов. Он сел за стол, и они, следуя его приглашению, расположились напротив. Человек провел ладонью по поверхности стола и на некоторое время задумался. Он будто внутренне готовился к чему-то. Потом немного наклонил голову, подперев лоб сцепленными в замок руками, и закрыл глаза. «Идите за мной», - сказал он. И они так же закрыли глаза и настроились.
Через минуту они ощутили волю этого человека, и он их повел. Вначале не было никаких образов, только ощущение движения, похожего на спуск. Человек вел их мягко и внимательно, но мощно. И они понимали, что предстоит что-то серьезное. Ибо этот человек был настроен решительно и предельно сосредоточен. Через какое-то время перед глазами их замелькали сполохи, - сначала слабые и редкие, почти даже неразличимые, надолго пропадающие в пустоте. Потом сполохи стали чаще и превратились в пляшущее пламя, то возникающее, то снова отступавшее. Сквозь это пламя вырисовывались очертания города.
Город лежал в горной долине, он виделся будто с птичьего полета. Небольшие дома, не выше двух этажей, подобие крепости, примыкающей к скалам в том месте, где скалы расступались, образуя проход. Вокруг домов сады с цветущими деревьями, по садам и по городу ходили люди, было мирное утро, и из-за горного хребта поднималось солнце. Тем не менее в атмосфере стояла гнетущая духота, напряженная тяжесть, готовая разрешиться взрывом. Языки пламени плясали все отчетливее. И мальчикам показалось, что в долине, где стоит город, широкими черными трещинами разверзается земля.
Они будто услышали стон, стон напряжения. Но этот стон издал человек, что их вел. Он будто усилием вошел под землю, и они оказались там же вместе с ним. Нет, земля еще не разверзлась. Они встречали стихию. Стихию, готовую вырваться наружу и захлестнуть город.
Вокруг разлился белый, тихий свет. Они будто стояли в широкой полосе этого света, возникшей между стихией и городом. Свет был прохладным и чистым, стихия была огненной. Стихия уже бушевала, но смутно, будто не понимая до конца, чего она хочет. И свет обращался к ней и успокаивал. Так мать успокаивает свое дитя. Однако в стихии все больше и больше нагнетался бунт.
Очаги напряжения возникали и поникали, успокоенные светом. Свет будто гладил стихию, как гладят огромное животное. И стихия ворочалась, будто зверь никак не может улечься, потому что ему неудобно. «Спи, - говорил ему свет. - Спи». Но зверь не засыпал. В утробе его клокотала ярость.
И это была ярость, которую ничто не могло утолить, пока она не прорвется наружу и не исчерпает себя.
Человек, усмирявший стихию, это понял. Он понял, что успокоить ее не удастся. Что ярость в конце концов выплеснется, сжигая все на своем пути, взорвет земную кору и разрушит город. И что этой ярости нужно дать выход.
И тогда он сам предстал в духе перед стихией. «Вымести на мне свою ярость», - сказал он Огненной Стихии и раскрыл ей свое существо.
Ее натиск он встретил объятием. И в тот же миг содрогнулись горы. Землетрясение поколебало твердь. Но ярость будто вошла в подставленную чашу и наполнила ее, и землетрясение было лишь отголоском.
Ярость клубилась в чаше, ударялась в нее, металась и будто жаловалась, как жалуется обиженный ребенок. Ей будто самой было больно, и потому она причиняла боль. Сила ее была неимоверна, но встречала настолько же мощную силу, силу не сопротивления и противодействия, но понимания. Понимание брало ее боль в себя. И тогда она сама понимала, что ее любят, любовью великой, любовью сильной и всеобъемлющей, и исполненной нежности. И ярость покорялась этой любви и стихала.
И все же ярость была слишком сильна и не могла прекратиться. Огненная Стихия все обрушивалась на человека, не в состоянии утолить себя, и в этом была невыносимая мука, - но он принимал ее, все более и более раскрываясь ей. И когда напряжение дошло до предела и стало ясно, что далее может быть только гибель, из души его вырвалась мольба: «Пощади, Владычица». - Но просил он не о себе. Он просил Огненную Стихию пощадить город, когда его не станет.
И горы содрогнулись в последний раз, - от рыдания. Огненная Стихия заплакала над этим человеком. И наступила тишина.

Они очнулись от того, что чьи-то прохладные руки лежали у каждого из них на темени. За их спиной стоял один из старших братьев. Он отнял руки и отступил, и отошел от них. Мальчики осознали, что находятся в башне. Обоих била дрожь. Они видели перед собой того человека, что взял их наблюдать битву со стихией, он сидел за столом, уронив голову на руки, и мальчики не знали, жив ли он. К нему подошел один из старших и приподнял за плечи, человек судорожно вдохнул и, как им показалось, не дышал больше, лицо его было влажно от пота, глаза закрыты. Старший завел его руку себе за спину и вынес на себе из башни. «Вы стали свидетелями великого подвига», - тихо сказал другой, подошедший почти незаметно.

Этот человек выжил. Они еще слышали потом об этом брате, - когда выросли. О том, что он по-прежнему служит в башне и противостоит разрушениям на планете. И что порой он способен на то, на что способны немногие. Ибо Огненная Стихия вдохнула в его душу свою силу, полюбив его.



8.

С восходом солнца начинался день маленького послушника. Он пел молитву и шел в мавзолей, приветствовать того, кого он выбрал. Ибо в одной из комнат мавзолея был похоронен врач. И послушник знал о его жизни, что он исцелял людей, спасая их от смерти почти что чудом, да это и было чудом, чудом любви этого человека и его жертвы. Ибо врач умер рано, ему едва исполнилось сорок. Он брал на себя слишком много чужой боли, и оттого сам смертельно заболел. Его похоронили в мавзолее. И над урной с его пеплом была высечена надпись: «Победителю смерти, отдавшему за нас жизнь». Ибо он действительно был для всех победителем смерти, и люди приходили на место его упокоения и исцелялись.
Маленький послушник чувствовал его присутствие в мавзолее. Каждый раз он приносил и клал на надгробие свежие белые цветы. Это надгробие было высечено, когда послушник еще не родился, мраморная фигура в полный рост лежащего человека, будто спящего на боку, с вытянутой вперед рукой ладонью вверх. Послушник часто клал свою ладонь на руку изваяния или гладил его по лицу и закрытым глазам, будто живого человека, и многие тоже общались с надгробной скульптурой, как если бы это был спящий человек, и мрамор, мягко обработанный, казался теплым на ощупь. Сколько рук ни прикасались к этому мрамору, камень оставался чистым и не терял мягкой, слегка просвечивающей матовости. Когда в мавзолей приходили люди, послушник наблюдал за ними. И он знал историю каждого приходящего, судьбы людей открывались ему. Однажды пришла молодая женщина, умирающая от рака. Она ничего не просила. Она только услышала, что врач сам умер от рака, взяв на себя чужую болезнь, и пришла почтить его, ибо по себе знала, что такое страдание. И эта женщина склонилась над изваянием  и поцеловала его в лоб. И потом женщина исцелилась. Приходили родители с детьми. Они часто клали детей на надгробие рядом с мраморной фигурой, и дети тогда засыпали и пробуждались здоровыми. И послушник знал, что и потом в сны к этим детям приходил человек, или ангел, или ребенок, или сила, врач мог прийти под разными обликами в сон к этим детям, и это всегда был дар. Но такие дары давались только редким, тем, кто сумел сам прийти в мавзолей. Ибо приходили сюда не многие, хоть далеко молва разнеслась о враче. Чаще люди собирались в путь и не доходили. И одни из них, большинство, получали исцеление в пути, рано или поздно, ибо одного намерения было достаточно для такого исцеления, иные же обретали легкую смерть, ибо против закона судьбы никто не мог идти до конца, и это значило, что для самого человека так лучше. Те же, что доходили, были призваны дойти, потому что были связаны чем-то с самим врачом, родством ли души, нитями ли судеб, кто знает... И они получали покровительство и водительство до конца своей жизни.
Послушник был мальчиком, ему было одиннадцать лет, но он избрал это служение сам, с восьмилетнего возраста, и он взрослел в своем служении. Он считался служителем этой комнаты мавзолея и следил за порядком. И он чувствовал сообщение с духом человека, чью усыпальницу оберегал. Каждый день ему открывалось что-то новое. Он приходил сюда как на свидание со старшим другом, с близкой и любимой душой, и в душе его самого вставала тишина, ибо он знал, что вся его жизнь раскрыта перед его покровителем, и ничто в ней для врача не тайна.
И однажды ранним утром он пришел в мавзолей с венком белых цветов и увидел сидящего на полу у надгробия человека. Одежды человека были белыми и почти сливались с мрамором постамента, и черные волосы обрамляли лицо, будто впитавшее в себя утренний свет. Послушник узнал его, это был врач. Он не испугался, наоборот. Явление было таким же естественным, как лучи восходящего солнца. И послушник сел на пол напротив человека, сел тихо, осторожно, и в безмолвии вглядывался в него, в его лицо, в глаза, созерцающие его душу. Послушник что-то постигал через это молчание, не выражаемое речью. Может быть, так он провел около часа, может быть, только несколько минут прошло, состояние было слишком полным и глубоким для того, чтобы в нем присутствовало время. Потом — ему показалось вначале, будто солнечный свет озарил сидящего перед ним, но это было не солнце, - внутреннее мягкое сияние, исходящее из сердца человека, стало расти и залило собой все пространство вокруг, окутало маленького послушника, вошло внутрь него, рассеялось перед его глазами, и все исчезло. У надгробия больше никого не было. Маленький послушник протянул руку и коснулся мраморного постамента там, где, прислонившись к камню, только что сидел человек. Камень был теплым, почти горячим. «Так значит, ты жив, - подумал послушник, прижимая ладонь к мрамору. - Ты победил смерть. Жизнь всегда горяча».



9.

Тариэл родился сыном короля и потому хорошо понимал, каким должен быть правитель. Но еще с детства он знал о Владыке Мира. И этот образ казался больше всех представлений о земных королях. Образ Владыки Мира стал для него святыней, и он хранил его в своем сердце и не говорил об этом никому, и никто этого не знал, даже отец и мать. Однако вокруг говорили разное. Говорили, что Владыка Мира тиран, или что он бессилен, или что не заботится ни о ком, что ему нет дела до того, что происходит на земле; говорили, что он корыстен и несправедлив, и даже сознательно служит злу, что он ненавидит все живое и желает его гибели. Так пали человеческие нравы в те времена, но сердце Тариэла не хотело верить этим наветам. Ибо однажды он видел Лик Владыки Мира. И он не мог представить, как подобный Лик может скрывать за собой зло.
Тариэла учили наукам, искусствам, учили управлению государством, учили владеть мечом. Так прошло его детство, потом юность. Король с королевой правили, а сын их не столько распоряжался делами, сколько защищал границы от нападений врагов, что в те времена участились. Ибо неспокойно было в мире, и смутно в душах людей.
И вот однажды всех королевств мира достигла весть. Весть о том, что Владыка Мира ищет супруга для своей дочери. И что он созывает претендентов для состязания. И победитель получит руку дочери Владыки и его наследство.
-Это все сказки, - сказал король, отец Тариэла. - Должно быть, насмешка, или же шутка. Где это видано, чтобы Владыка Мира  роднился со смертными, будь они даже королями? Да и кто сейчас поверит этому, и кто поедет?..
-Я поеду, - сказал Тариэл.
Отец с удивлением взглянул на него.
-Неужели ты хочешь добиться руки дочери Владыки Мира?
-Нет, - сказал Тариэл. - Я не имею права даже думать об этом. Но я хочу почтить Владыку.
-Не задерживайся надолго, - попросил отец. - Ты мне нужен на западной границе.
-Не задержусь.

Тариэл отправился в путь. Когда он достиг дворца Владыки Мира, там уже было много народа, и гости все прибывали. То были и темноликие правители Юга в голубых одеяниях, с венцами из серебра, которое они ценили превыше золота, и с украшениями из нефрита и бирюзы; то были и светлые северяне, чьи короли носили доспехи, и короны их напоминали боевые шлемы; правители Запада, в мантиях, отороченных ценным мехом, и в золотых коронах с каменьями; султаны с Востока в пестрых шелковых одеждах и в чалмах, украшенных одним огромным самоцветом. Всех их окружала свита, пестрая и шумная, но Тариэл был рад, что приехал один. Ибо он не желал суеты вокруг себя, и не желал привлекать к себе внимание. Нечего было ему и доказывать Владыке, он хоть и нес Владыке дар, но ни на что не претендовал. За безопасность же свою в дороге он не волновался, ибо с детства был воином. Три дня он провел во дворце Владыки Мира, и всё наблюдал гостей.
Все эти люди были интересны ему. Кого-то из них он уже знал, но большинство были незнакомы. Однако даже знакомые к нему не подходили, и он сам не подходил к ним. Среди всех этих людей царил какой-то разлад, напряжение, недоверие, - и соперничество, едва ли не вражда. Каждый из них старался показать, что он лучше всех остальных. И Тариэлу было грустно от этого. Лица королей часто были красивы, манеры достойны, но в них не было радости. Тариэл смотрел, как они общаются между собой, но сам ни с кем не заговаривал. Ибо видел, что все эти люди заняты только собой, и ничего вокруг не замечают.
И это казалось ему удивительным. Как можно было не замечать хрустальных башен, просвеченных солнцем, звенящего и сверкающего родника во дворе, деревьев, цветущих огромными белыми цветами, издающими удивительный аромат? Как можно было не замечать ручных птиц, больших, гуляющих по тропинкам сада павлинов, берущих еду из рук? Самого сада, полного роз и глициний, обвивающих беседки и гроты возле прозрачных озер? Как можно было не наслаждаться горным воздухом, прозрачным и чистым, наполняющим все существо, отчего хотелось петь? - И далекая панорама раскрывалась с горы, где стоял дворец. Будто панорама всего мира, со всеми его землями и реками, всеми царствами и коронами, всеми горестями и радостями.

Тариэл вспоминал о том, что видел, когда только приблизился к горе Владыки, когда поднимался на нее. Как туман, поднявшийся из долины, окутывал подножие горы, как он обвивал все ярусы и спиральную крепостную стену, залегал во внутренних садах, и в высоте, там, где уже облака мешались с туманом, проплывали величественные воздушные замки, просвеченные потоками солнечных лучей. Но дворец на вершине возвышался над этими замками и казался прекраснее их, царя над туманами и облаками.
Но чем дальше, тем печальнее становилось сердце Тариэла. Он ходил по дворцу Владыки, и против воли до него доносились обрывки разговоров гостей, обрывки слухов, настроения, мнения, и он не хотел бы их никогда слышать и знать. Ибо он понимал, что гости не чтут Владыку, что они осуждают и подозревают его. Зачем же тогда приехали они сюда? И зачем позвал их Владыка, неужели и он не знал? - И никому не ведомо было, о чем говорил Владыка накануне с дочерью своей и ближайшими своими.
-Миру грозит катастрофа, - говорил он, - и мы все это видим. И единственная надежда наша в том, что явится человек из мира, способный восстановить связь Земли и Неба. Но, может, и не родился такой на земле...


И на четвертый день собрал Владыка гостей на торжественную трапезу. И сам он воссел со своей дочерью за отдельным столом на возвышении, и смотрел, как садятся гости. И когда все заняли свои места, спросил Владыка свою дочь: «Есть ли он среди них?» - «Есть», - тихо ответила она.
Тариэл сидел за столом в некотором напряжении. Явное несоответствие атмосферы, привнесенной в это место гостями, и обстановки дворца не давало ему покоя. До сих пор ни один из гостей ни в чем не встречал отказа. Подданные Владыки со всеми были учтивы и предупредительны, и Тариэлу казалось, что они не простые слуги, или даже вовсе не слуги, ибо он видел в их лицах тихое достоинство и глубинную мудрость. Гости же обращались с ними как с челядью в собственных дворцах, и тем более не благодарили. И сейчас, в этом зале, ему виделся явный, шумный диссонанс. Владыка был тих и спокоен за своим столом, от него веяло миром и силой. Тем разительнее были голоса и резкие жесты гостей. Тариэл отвернулся от них. Он стал всматриваться в лица воинов-стражей, стоящих у дверей, к этим людям его необъяснимо тянуло. На дочь же Владыки он взглянул один раз, и старался не смотреть больше. Ибо понял, что если полюбит ее, то не сможет жить.
Кравчие принесли два больших сосуда с вином и стали его разливать. Гости несколько приумолкли, ожидая торжественной речи. Но то тут, то там все же раздавался суетливый шепоток и бряцанье посуды. И когда вино разлили, Владыка попросил тишины и заговорил.
-Приветствую вас за моей трапезой, - сказал он. - Все вы не раз доказывали мне свою верность. Вы завоевывали царства, вы строили города, вы возвышали и низвергали троны. Вы растили детей, растили сады и заботились о меньших братьях ваших. Вы открывали тайны небес и смысл земли. И сегодня я собрал вас, чтобы видеть вас и знать, что вы такое. Я угощаю вас трапезой, я пою вас вином. Так давайте поднимем чаши во имя встречи. Только подождите, и слушайте, что я скажу вам. Я разлил вам вино из двух сосудов. В одном сосуде лучший виноградный сбор, янтарный и солнечный. В другом тоже. Но кроме этого, в нем еще смертоносный яд. Что ж, давайте осушим чаши во имя Блага и Света, и Верности, которую я ищу в вас. Да будет мир благословен!
Гости оторопело смотрели на свои чаши. У многих из них задрожали руки, кто-то выплеснул вино на пол. В трапезной воцарился хаос. Одни кричали обвинения и проклятия Владыке Мира, другие молча покидали застолье, еще кто-то бежал, опрокидывая стулья и лавки. Кто-то буйствовал и хохотал, круша все вокруг. Один Владыка и еще его дочь безмолвно, спокойно стояли, не двигаясь с места, и лица их были почти безмятежны. Да стражи у дверей и у престола Владыки все так же несли тихий, но строгий дозор. Никто из них не отвечал ни на оскорбления, ни на кощунства. Тариэл содрогнулся. Он взял в руки чашу и посмотрел на Владыку. Владыка был бесстрастен. И тогда Тариэл понял, что должен это сделать. Слишком велика была его преданность Владыке. Слишком сильна была любовь. И он не мог выносить раздора, царящего вокруг. И он почувствовал, что остался один на тончайшей грани. Остался один между жизнью и смертью. Между миром остальных людей и миром Владыки. Он поднял чашу и осушил ее до дна.
Скоро из гостей никого не осталось в зале, кроме него. Все затихло. В зал вошли несколько человек и стали наводить порядок. Поднимали опрокинутые стулья и лавки, подбирали разбросанную и разбитую посуду, вытирали вино, пролитое на пол. Они делали все это молча и без малейшей суеты, и Тариэл как сквозь прозрачную стену смотрел на них. Он не мог двинуться с места и только ждал, что произойдет с ним самим. Но ничего не происходило. И тут подошел Владыка. Тариэл взглянул в лицо Владыки и увидел, что он улыбается.
-Не волнуйся, - сказал Владыка. - Вино в обоих сосудах было чистым.
Тариэл обернулся к его дочери, стоявшей рядом, и встретился с ней взглядом. Взгляд ее был полон понимания и нежности и будто успокаивал, утешал.
-Ну вот и закончилось испытание, - сказал Владыка. - И сокровище отыскалось среди сора. Теперь у нас есть надежда.



10.

Можно понять, когда человек, проходя испытание, отчаивается до предела, и все же он очищается, и возрастает духом. У одного человека завершением испытания оказалась жертва. И он понял, что готов к этому и что это будет наилучшим исходом, ибо он не чувствовал в себе больше силы жить на земле. Но так он лишь перешагнул последнее препятствие, отделяющее его от его цели, и встретил Высших.

Часто бывает, что кто-то не может сделать именно последнего шага. И путь остается не пройден.
. . .

Омрак нужно уметь отодвинуть. Скажи: это всё личное. Скажи: это все мешающее. Скажи: его не должно быть. И положи его у начала дороги, и больше не возвращайся.
Ибо иду за тобой и знаю путь твой. Ибо иду впереди и знаю, как достигнуть.
Может, это и вправду драгоценные камни. И к чему огорчаться, что никому не нужны. Кому нужно, тот знает. Ты говоришь, что люди не видят, - тебе мало Божиего взгляда и Его Любви? Тебе мало любви Высших и того, что Они делают? Ты должен быть счастлив, когда в мире столько прекрасного, - прекрасных душ, и помыслов, и деяний. Может, и вправду страдания человеческие обращаются в драгоценные камни, но радость обращается в цветы.
И не избегнуть препятствий, трудностей и опасностей, даже если идти солнечным путем. Солнечный путь бывает труден не менее, ибо у каждого своя ноша. Солнечный путь чище, но иные вещи огнем выжигаются, и это тоже прекрасно.
И не сомневайся. Ибо известна правда твоего пути. Известна правда ростка, пробивающего твердь. Но если поколеблется он, то зачахнет.
Не спеши. Но и не медли. Знай приближение часа. Ибо в урочный час наступает весна. В урочный час раскрываются почки. В урочный час собирают жатву. Не спеши. В урочный час все будет принесено.
-И что случится, если будет достигнут край?
-Обратись к Силе. Попроси Ее обновить тебя.



11.

Они получили друг друга из Рук Бога.

«-Видишь это дерево? Я одно из деревьев в этом саду. Корни мои принадлежат Учителю, плоды — миру, а цветы — тебе».

«-Монады двуполюсны?
-Спроси у Него.
-А если нет?
-И что? Ты меня отвергнешь?
-Я тебя не отвергну. Я только хочу знать, всю ли вечность ты со мной будешь».




12.

Отшельник болел, все существо его горело, это длилось уже больше месяца. Он чувствовал себя расплавленным, как раскаленная лава, но мягким, как воск. Жар все не проходил. Отшельник догадывался, зачем ему послана эта болезнь, вернее, он знал, что это тоже — дар Свыше. И если Всевышний захочет забрать его с этой земли, пусть будет так. Он лежал, закрыв глаза, и перед внутренним взором проходили образы. Не воспоминания, нет. Что ему было вспоминать? Ему было только двадцать шесть лет. И жизнь его была полна чужих насмешек. И тогда он пошел на эту войну, после нее отлежался от ран и решил никогда больше не возвращаться к людям. Не потому, что не любил их. Наоборот. Но потому, что был им не нужен. И потому, что услышал Голос. Голос, говорящий: «Иди ко Мне». И он пошел. Пошел в лес, в заброшенную сторожку. И вот уже три года жил здесь. И говорил Ему: «Я принадлежу Тебе, и делай со мной всё, что хочешь».
За эти три года он много болел. Вернее, все эти три года он жил в каком-то больном состоянии. Наступало недолгое облегчение, потом все начиналось опять. Но то, что происходило с ним в последний месяц, казалось уже свыше сил. Потому предыдущие болезни он за болезни уже не считал.
Была зима. Сторожка промерзла насквозь. Вот уже три года, как он не топил печь, ибо у него не было сил это делать. Но ему не было холодно. Напротив, он изнемогал от жара. И задыхался, будто стены душили его. Ему хотелось выйти из дома и лечь в снег. Но он не мог подняться с постели из-за слабости.
То, что проходило перед его внутренним взором, было тягостно и пугающе. Он видел какие-то лица, каких-то существ, реальных до осязаемости, слышал мысли, понятные на секунду и тут же забывающиеся, будто проваливающиеся в никуда. Он содрогался от этих провалов, почти теряя сознание. И он пытался говорить с Ним. Но Он пугал его. Пугал своим взглядом, своим присутствием, невыносимо сверхчеловеческим, мощным и беспощадным. И отшельник чувствовал, что еще немного — и Он уничтожит его, высушит, как пустынный зной высушивает каплю росы. И тогда отшельник терялся в своей беспомощности и бесконечном ужасе, ибо ему некуда было идти, не к кому взывать, кроме Него.
И наконец отчаяние в нем взяло верх. Он собрал последние силы и наполовину ползком, держась за стены, выбрался из сторожки и рухнул в снег. «Хорошо, уничтожь меня, но я все равно буду любить Тебя! - обратился он лицом к небу, и перед глазами его стояла алая пелена. - Возьми мою душу и делай, что хочешь...» - И это действительно был уже предел отчаяния, ибо он не ждал милости. И в Его власти было бросить его душу в ад или растерзать в клочья. Отшельник ни на что не надеялся. Он не знал, что будет. Он был готов к самому страшному. Ибо чувствовал, что Он не пощадит.
И какая-то секунда была невыносима. Его существо будто всё вспыхнуло и распадалось на части. И уже не оставалось ничего. Ни души, ни тела, ни сознания. Все исчезало, исчезал он, как сущность, как человек. Исчезал навсегда.
Но будто волна вернула его к бытию. Волна неизреченного света. И жар прошел. Остался один свет, сияние, пронизывающее насквозь. Состояние парящей легкости. Сердце его было отдано и стало сосудом небесной влаги. И он не чувствовал больше страдания, не чувствовал болезни, только слабость, бесконечную слабость, похожую на истому, но более невесомую, прозрачную, лишенную плоти. Он не чувствовал земли под собой, не чувствовал холода снега, на котором лежал. Не чувствовал себя, но был.
Он растворился в сладостном забытье и в то же время все помнил. И знал, что никогда уже не будет прежним. Знал, что родился заново. Ибо все эти три года Всевышний расплавлял его плоть, растворял и созидал его душу, чтобы дать ему новую жизнь.



13.

Он шел под солнцем по цветущему полю. Цветы были крупные и высокие, их соцветия достигали его плеч, он шел по полю без тропы, но цветы не ломались и не гнулись от его шагов, им не было вреда. Он смутно помнил, что был воином, и что его убили. Но он не чувствовал никакой физической силы в теле, не чувствовал боли, он осознавал, что стал ребенком. И ему было хорошо от этого. От невесомой легкости, от цветущего поля, от света вокруг. Он ни о чем не думал, просто шел, и не имел цели. И не знал, как велико это поле и есть ли ему конец, ибо конца ему не было видно.
И он увидел, что в цветах кто-то спит. Другой ребенок. Среди соцветий лежала девочка с хрупким, почти прозрачным телом, и не просыпалась от его присутствия. Он наклонился над ней, потом сел рядом и стал созерцать ее лицо, ее облик. Необъяснимое узнавание, узнавание без слов и без мысли овладело им. Он знал, что видит сестру своей души. И его радовало, что они оба — дети. Он ждал, пока она проснется, но она по-прежнему спала. И тогда он лег сам на землю и все смотрел на нее. И душа его растворялась в тихой улыбке.
Эта улыбка была светом вокруг. Эта улыбка была жизнью и нежностью цветов, их дыханием и движением. Он знал, что за ними обоими придут. Но сейчас дано время отдыха. Отдыха перед чем-то великим и непостижимым. А может, простым и ясным, но неожиданным. Перед какой-то новой радостью, перед какой-то работой. А пока они только дети. Дети этой Вселенной. Дети Бога.



14.

Жрец Храма пришел в пещеры Духа Пламени. И встретил его мальчик лет двенадцати и провел в келью. Три дня пробыл жрец в келье, и служил ему этот ребенок. И на четвертый день предстал жрец перед Духом Пламени, и спросил его Дух:
-Чего ты хочешь? Посмотри вокруг. Что попросишь, то  дам тебе.
-Отдай мне этого ребенка, - сказал жрец.
-Зачем он тебе?
-Он необычен. Он станет служителем Храма.
-Нет, - сказал Дух Пламени. - Я предложил тебе любую из вещей, это же — человек.
-Но он твой слуга, - сказал жрец.
-Он — душа, данная мне на хранение. И я отвечаю за эту душу пред Всевышним.
И Дух Пламени обнял ребенка и прижал к себе. И так они стояли перед жрецом, и жрец удивлялся, что ребенок невредим, ибо обжигало объятие Духа Пламени.
И в другой раз пришел жрец к Духу Пламени. И увидел он стройного юношу пред престолом великого Духа, в руках у него была лира, а лоб охватывал тонкий золотой обруч.
-Пусть услышит служитель Храма гимн Всевышнему, - сказал юноше Дух Пламени.
И жрец внимал гимну, светлому и торжественному, проникновенному и исполненному любви. И казалось, что луч устремляется в небо и превращается в сияющую лестницу, и ступени той лестницы — струны, звучащие волшебным звуком. И чем выше, тем ярче и чище становился свет, и потоками изливался на землю.
И в третий раз пришел жрец к Духу Пламени. И предстал пред ним муж в цвете лет, царственный и суровый. Узкий узорный венец сверкал на его челе, и препоясан он был мечом. И провел он жреца в Святая Святых, в Тайное Тайных, и сам встал у входа. Одну ночь пробыл жрец в Святая Святых, и созерцал. Наутро же вывел его из пещер царственный воин и сказал ему:
-Я иду с тобой. Ибо владыка мой, Дух Пламени, велел мне идти в мир. Глаза могут быть закрыты на чудо мира, но слепые должны прозреть.

                2012



ОТРЫВОК ИЗ ЖИЗНИ
   Эльмира рассматривала рисунки на листах, обычных чертежных листах альбомного формата, сложенных в папку, и эти рисунки все больше увлекали ее. Сложные композиции, красота и безошибочность линий, будто это были работы профессионала-графика, - Глеб рисовал многофигурные сюжеты, людей и лошадей, и крепости с башнями простой черной шариковой ручкой, без наброска, набело. Но он был не художник. Он был хирург.
   Она подняла на него взгляд. Она предполагала в нем нечто подобное, и в то же время не могла этого ожидать. Он посмотрел на нее, в его глазах читался вопрос.
-Сядь рядом, - попросила она. Он сел.
-Это что, легенды?
-Да, может быть… - ответил он. – Или нет, скорее это образы.
-Расскажи. Что это за человек в странных доспехах?
-Жил рыцарь, не имеющий дамы. Его все так и звали. Я не стал рисовать исторические рыцарские доспехи, они мне не нравятся, и нарисовал так… Да и происходит это все не здесь, не на земле… И вот он скитался, этот рыцарь. Сражался, совершал подвиги. Но ему некому было посвящать свои подвиги. То место в его сердце, что занимает у людей идеал и любовь, у него было пусто. И тогда эта пустота стала заполняться тоской и отчаянием. Он стал искать смерти в бою… и он нашел ее.
   Эльмира перевернула несколько листов. На последнем из них рыцарь лежал умирающий.
-Ну вот… - Глеб сам перевернул этот лист. На следующем был изображен престол Всевышнего.
-И он пришел на Небеса, - сказал Глеб. – И там снова продолжил искать, и ищет до сих пор…
-Почему так? – спросила Эльмира.
-Это было еще до того, как я узнал о тебе, - сказал Глеб.

   Он говорил, что давно уже знает о ней. Года два или три. Что он в первый раз услышал ее выступление случайно, когда по радио транслировали конкурс. Потом нашел другие ее записи, какие смог найти. И вот полтора месяца назад он узнал, что она заболела. Он встревожился, нашел телефон и позвонил, предложив свою помощь. Она уже выздоравливала, в ее болезни не было ничего опасного, но он не знал об этом. Так произошла их встреча.
   И полтора месяца назад к ней в дом вошел этот человек и сказал, что он врач, и она видела, что он действительно волнуется за нее. Но уже после простого разговора с ней он успокоился, хоть и настаивал, чтобы она прошла обследование. Уходя, он протянул ей свою визитную карточку. На его визитной карточке был красный крест тамплиеров.
-Этот крест – вы его просто так выбрали, или это серьезно? – спросила она его тогда.
-Серьезно, - ответил он.


-Послушай, Глеб, а почему твой рыцарь не посвящал свои подвиги Всевышнему? – спросила Эльмира.
-Рыцарь думал об этом, - сказал Глеб. – И он пытался это делать. Но не мог понять, как это по-настоящему происходит. Говорить вслух или мысленно: «Я посвящаю Тебе…» - это было пустое. Отдавать что-то? Жертвовать? Как отдавать и что? Рыцарь чувствовал, что ничего и так ему не принадлежит. Что он сам себе не принадлежит. Как можно посвящать Всевышнему то, что и так изначально Его? И этот вопрос был камнем преткновения всей его жизни. Потому он чувствовал себя таким одиноким. Одиноким пред Всевышним.


-Почему ты так отчаиваешься? – спросила Эльмира.
-Не знаю.
-Думаю, что это только твоя неудовлетворенность тем, что ты не можешь сделать большего.
-Наверное. Врач действительно с этим сталкивается. Ведь у него на столе может умереть человек. И тогда ты действительно готов умереть вместо этого человека…
-Но почему ты не думаешь о том, что можешь спасти – и спасаешь – человеческую жизнь? Разве ты не чувствуешь радость, когда человек выздоравливает?
-Чувствую. Но ведь в этом не моя заслуга.
-Если человек умирает, в этом тоже не твоя вина.
-Да. Я делаю все, что могу. Это просто фатум какой-то…
-Это воля Бога. Он никому никогда не желает плохого.
-Да, это так.
-Ты же сам не боишься смерти.
-Нет, не боюсь.
-Для себя ты в этом не видишь зла.
-Не вижу.
-Знаешь, я и сама не понимаю, почему мы так скорбим, когда кто-нибудь умирает… Почему нам это кажется злом. Конечно, мы не знаем, что там…
-Я знаю.
-Как ты можешь это знать?
-В тринадцать лет я пережил клиническую смерть. Тогда я и решил стать врачом – из благодарности тому врачу, что вернул меня к жизни. Там действительно нет ничего страшного. И я сам не понимаю, почему так отношусь ко всему этому…


-Если ты читала легенду о Граале, то помнишь, наверное, как все это было, - сказал Глеб. – Галахад и Парсифаль приняли смерть как величайшее благо, и она была им дарована по их просьбе. И они не вернулись, найдя – и обретя – Грааль. А Борс вернулся. Он покинул Небесную Родину, чтобы поведать людям о том, что Оно – Есть. То, чего так жаждут души людей – Есть. И с тех пор для Борса Грааль был – везде…
-Откуда ты это знаешь? – спросила Эльмира.
-Я ведь тоже вернулся Оттуда, - сказал Глеб. – И я был тамплиером.
-Грааль – это Чаша с Кровью, - сказала Эльмира. – Чаша, вырезанная из изумруда, что выпал из короны Люцифера при его падении…
-Символически это так, - согласился Глеб. – И это Камень Чинтамани, и Алатырь, и Жемчужина, исполняющая желания, и сокровище Ориона, и Триратна, и сокровенный опыт человеческого сердца. Величайшая Драгоценность. Которую нельзя потерять. И которая не может быть попрана. Однако для меня символ Грааля – Распятие.
-Тамплиеры попирали Распятие, - сказала Эльмира.


-На самом деле существуют разные версии, - сказал Глеб. – Да, во время процесса тамплиеров обвиняли в том, что они попирают Распятие, но это могло быть и ложью. Хоть могло быть и правдой… Я думал об этом. И думал о том, мог ли я быть тамплиером, если бы для этого действительно требовалось попрать Распятие. Потому что я бы не смог этого сделать…
   Тамплиеры почитали Животворящий Крест Господень, живоносное Древо. И отвергали распятие с человеком на кресте. А я так чувствую, что не смог бы пойти именно против человека…
   Помню, у моего деда на полке стояло маленькое металлическое распятие, помню это распятие по своему детству. Мне было тогда лет пять. И я помню, как, еще будучи ребенком, я к этой вещи относился. Я ничего не знал о Христе, я не мог знать, что означает эта вещь. Но она меня притягивала. Я смотрел на эту вещь украдкой, когда никто не видел. Я никому не давал понять, что меня к ней тянет. Я боялся даже коснуться того распятия, взять в руки. Не потому, что оно было «страшным». Я не понимал этого символа. Но в этой вещи было что-то родное, что-то незаменимое, что-то глубокое. Какая-то нота, какое-то чувство и состояние, которое я любил, но которым не хотел злоупотреблять.
   И вот, тамплиеры попирали Распятие. Попирали, принося свою клятву. Без этого в Орден вступить было невозможно. С чем это было связано и что крылось за этим поступком рыцарей Христовых, благоговевших перед Спасителем?
   Есть разные версии. Говорили, что они совершали – брали на себя – тягчайший грех, чтобы потом покаяться и очиститься, но никогда не считать себя святыми и избранными. Чтобы познать всю слабость человеческой природы, и впоследствии надеяться только на Господа. Однако про самого себя я знаю, что ради греха я бы так не поступил. Хотя кто знает. Человек не может ручаться за себя в крайней ситуации, чтобы быть уверенным, надо данную ситуацию пройти. Может, и вправду каждый из нас способен быть предателем. Я это понимаю. Может, и тогда я это понимал…
   Есть и другая версия. Тамплиеры отказывались присягать папскому Риму. В те времена вассал расторгал присягу, данную его господину, попирая какую-либо вещь, принадлежащую господину, чаще ту, на которой он присягал. Потому тамплиеры попирали Распятие как символ, принадлежащий папскому Риму, отказываясь от присяги.
   Но ради папского Рима я бы не стал попирать Христа. Папский Рим этого не стоил…
   Или, может, было нечто подобное иконоборчеству или разрушению йидамов в тибетском буддизме. Отказ от всяких форм, изображений, материальных «слепков» с Бога, с тем, чтобы мочь постичь Божество в Его Сути. Но историческое христианство до этого вряд ли дошло, хотя, наверное, среди мистиков могли быть такие идеи. Христианин познаёт Бога через Христа, Человека, и Христос – «Путь, Истина и Жизнь». Если Христос – Образ и Подобие Всевышнего, то и Распятие – образ и подобие, которое нельзя попрать.
Я бы не попрал человека, тем более человека распятого, будь то плоть, образ или символ.
   Как я мог принести клятву через такое попрание? – я не понимал этого. Или мне невозможно было быть тамплиером. И я бы не был им.
   И вот я вспомнил свое детское отношение к распятию. То, как я смотрел на него украдкой, как боялся даже к нему притронуться. Что это было? Это было сокрытие. Сокрытие сокровенного. Охранение тайны моего истинного отношения к этой вещи. И тогда я подумал: я мог попрать предмет, чтобы сокрыть тайну. Чтобы никто не узнал моего сокровенного. Моего истинного отношения к Богу, ко Христу. Принять на себя все, и грех предательства, и разрыв с папским Римом, и иконоборчество, попрать предмет – но сохранить мой Грааль…
-А ты, оказывается, мистик, - сказала Эльмира.
-Я не знаю, что ты подразумеваешь под этим словом, - ответил Глеб. – Ведь то, что я сказал, очень просто. Так поступает ребенок.


-Сейчас, в этой жизни я врач, - сказал Глеб. – И не просто врач, а хирург. Хирург оперирует скальпелем. Потому мне легко представить, что когда-то я мог убивать мечом. Слава Богу, что сейчас я не убиваю, а исцеляю, хоть и тогда я был убежден, что не убиваю, а воскрешаю души и помогаю стремящимся к Богу. То был меч очищения, оружие благородной битвы, и я сам тогда рано погиб. Для того, чтобы быть хирургом, тоже надо быть воином, но врач знает одно: «Не навреди». И знает другое: «Помоги». Наверное, ты видела, как выглядели тамплиеры. Поверх тяжелого доспеха длинный белый плащ, и красный равноконечный крест на груди. Чем-то это напоминает врача…
   Ну вот. Теперь ты понимаешь, почему я так отношусь ко всему этому. И откуда все эти рисунки битв и рыцарей. Рисунки, правда, давнишние, мне тогда было лет девятнадцать… И тогда я еще ничего не знал про тамплиеров.
-А знаешь, почему ты так относишься к Распятию? – вдруг сказала Эльмира. Глеб вопросительно посмотрел на нее. – Потому что ты обожествляешь человеческое страдание. Человеческое.
-Ты думаешь, что попирая Распятие и поклоняясь Животворящему Древу, воскрешающему из мертвых, тамплиеры побеждали человеческое страдание? – спросил Глеб. Но Эльмира не могла ответить на этот вопрос.