пришедшее из прошлого

ПРИШЕДШЕЕ ИЗ ПРОШЛОГО…


. . .

…На письме можно очень серьезно расслабиться, что бы ты ни писал. Увлечься процессом, впасть в поток, заняться целенаправленным выведением буквенных закорючек. Понюхать бумажный лист, пожевать стерженек, лизнуть чернила. Ненадолго оторваться от занятия и поизучать, как закорючки ползут по бумаге. И не задаваться вопросом, как, зачем и что. Не испытывать и не контролировать ни эмоций, ни мыслей. Вот тебе чистое бытие и поток сознания. Даже больше: чистая пустота.
А потом кто-то читает написанное и говорит: мне страшно. И ты начинаешь думать, что это действительно страшно, если кто-то способен этого бояться. Так появляются иррациональные страхи. А из них возникают запреты и невозможность писать. Поток сознания прерывается на полуслове и оглядывается на самое себя. И начинает себя судить и осуждать, - чужим судом, чужими глазами…
Как спокойны мы были, когда писали страшное. Как легки и свободны. Ведь птица не способна бояться высоты, такой страх противоречит ее природе. Но кто-то испугался высоты, и птица падает.
А сейчас уже говорят: мне не страшно. Я только не понимаю. Не понимаю, как можно жить в таком бесконфликтном мире. Как можно быть таким бесстрастным и лишенным всяких человеческих потребностей и эмоций. Им видится даже порой нечто розовое, тягучее и сладкое, как сироп. Слишком розовое и слишком сладкое, что в нашем беспокойном и злом мире всегда слишком. Конечно, Бога для мира всегда слишком. Особенно когда Он отказывается вредить и творить зло. Знали бы они на опыте, что стоит за каждой бесконфликтностью. За ней всегда стоит смерть.
А ведь смерть такая вещь, которой не надо бояться. Она естественна. Естественнее, чем жизнь, что вечно сама себя мучает и не понимает. Только – все же – не надо стаскивать птиц на землю, даже мертвых. Иначе земля перевернется вверх дном. Это слишком опасно, - для земли.


. . .
Он не был одинок. Он никогда по-настоящему не был одинок, хоть часто мечтал об одиночестве. Склонность к солипсизму и к высокой любви давали почву для подобных мечтаний. Он лелеял образы одиночества и превращал их в письмена и знаки. А его любили. И даже понимали. Жена, друзья, родные. Правда, жена не понимала, а только любила, но от жен не требуется понимания, а только любовь. А он все искал, искал себя. Хоть и знал, что этого искать не надо, что это приходит само и всегда есть, дано с рождения. Но он был уверен в себе и потому себя искал, искал, чтобы на себя опереться. И то, что его любили и понимали, давало ему силы для его поисков, пусть даже он считал, что силы эти – его собственные. У него и вправду было много сил. И в его силах его никто не винил, как порой бывает с людьми. Видимо, с рождения ему повезло…
Дар формы как цветок, разворачивающийся во времени. Так дух овладевает плотью. Плоть не ведает этого, но подчиняется. Она думает, что выбирает формы сама. Она не может познать дух, она может только чувствовать себя. Она даже не может его увидеть… Ошибки духа в плоти и есть формы.
И вот он, этот человек, играл ошибками своего духа, строя из них формы и зная, что каждая форма – истина, и ошибка – истина. Потому он не придавал значения ни истинам, ни формам, как не придает им значения предчувствующий тайну. Загадки, парадоксы, иероглифы были его истинами. В сущности, он существовал подобно богу. И даже это ему было известно.
Говорят, что боги умирают. Они это делают, становясь людьми. Люди предчувствуют тайну, приходят из тайны и возвращаются в тайну, и потому они боги. Однако не всякий бог творит миры и играет истинами. Чаще боги играют жизнью и смертью, своими или чужими, или на худой конец играют в рулетку. А в истины могут играть только дети. И творить куличи из песка в песочнице во дворе. И вот этот бог заигрался в песочнице и не заметил, как наступил вечер. Как потемнело небо, как двор опустел, и он остался один. И такова была тайна: он остался один впервые в жизни. Или в смерти. Ведь бог может быть по-настоящему одинок только в смерти. Один на один с собой. И ему это сделалось интересно.
Тогда он понял, что самому с собой уже невозможно играть. Что для игр нужны другие, а один ты принимаешь все как есть. Он всю жизнь пытался играть сам с собой в одиночество, но на деле это были игры для других, потому одиночества он не знал. И все же он понял, что всегда был одинок. Внутри своей плоти. Внутри своего мира, и форм, и ошибок. А дух не может быть внутри. Внутри дух задыхается. Дух во всем. И над всем. И вне всего. И тогда уже не существует ни мира, ни игрушек, ни ошибок.
Но и понимание это ушло, ибо было ошибкой. В тайне нет понимания, в ней есть только тайна и нет ничего больше, и это одиночество. Это его природа. Без форм, без образа. Без света и без тьмы. Без названий.


. . .
Я не плакала давно. – Только от радости. Потому что радость по сути та же боль. Но в отличие от слез горя, слезы радости не постыдны в представлении людей. Это странно. Ведь это тот же предел и невозможность вытерпеть. Насколько можно допускать в себе терпение? – но боль слезами усугублять рискованно, ибо тогда терпения уже точно не хватит. Терпения жить. Потому, если болит, спокойнее смеяться. И даже не черным смехом, а вполне простым и обычным. Потому не факт, что когда человек улыбается, он не страдает. И не факт, что когда человек грустен, ему действительно плохо. Может, он успокаивается от своей грусти, позволяет себе себя отпустить и расслабиться. Или спасается от радости…


. . .
Пришедшее из прошлого по-настоящему существует. И потому оно может прийти и уйти и снова прийти, как человек, живущий по соседству, пусть даже ты и не думаешь о нем. Знаешь ли ты его, этого человека, и знаешь ли ты о его существовании? А ведь это реальный человек, это ты сам, и это живой человек. Он живет где-то там, в своих стенах, своей жизнью, своей вечной жизнью, настолько же вечной, как твоя. Потому вы друг от друга никогда никуда не денетесь. И он так же будет приходить время от времени, во времени, в истории, в воплощениях, неважно, в настоящем, в прошлом, в будущем, в тебе, в ком-то…


. . .
Кто-то настаивает на любви. Кто-то воплощает любовь. Кто-то никогда не говорит о любви. Кому-то любви всегда не хватает, и он настаивает, чтобы ему о ней хотя бы говорили. Но это слова, которые каждый понимает по-своему и воплощает или не воплощает согласно закону своей природы. Я знаю человека, который не сказал вовремя о своей любви. Как ни странно, этим человеком была женщина. И потому тот, кого она любила, подумал, что в ней всегда говорила лишь женская жалость. И тот человек ушел своей судьбой, ибо он был непримирим и не мог вынести жалости, даже никогда не скрывая свою любовь. Ведь он был правителем страны, небольшой страны. И он не знал, что на самом деле его любили настоящей любовью, такой же непримиримой и суровой, такой же жестокой. Беспощадной и вечной любовью. И именно поэтому эта любовь о себе не сказала.


. . .
Мой стиль даже прост. В нем нет самодовлеющего вкусного слова, а только умение подобрать слова. Точность. Одна лишь привычка к точности. А ведь со стороны в это трудно поверить. А ведь знаю: чужая фраза для внешнего не свой опыт. И внешний обсматривает и обнюхивает и в итогде изрекает: софизм! Фраза ни на чем не настаивает. Она чернеет такая хорошая на белом листе и молчит. И, возможно, даже получает удовольствие. Так получает удовольствие сфинкс от того, что его не разгадали.


. . .
Известно: человека не понимают именно тогда, когда он ничего не скрывает. Слишком уж труден человек для понимания. Проще понять, когда он сам себя не понимает, а только выдумывает, ибо тогда требуется понять всего лишь выдумку. Но тот, кто понимает человека, тот только смотрит и улыбается. Ему все ясно. Нет выдумок, нет представлений и слов, один человек. Чего тут понимать?


. . .
Хоть бы не мешали, раз не понимают. Чужое непонимающее присутствие в твоей жизни заставит полезть на любую стенку. Жалоба часто воспринимается вовне как обвинение. И тогда вместо того, чтобы утешить, с тобой начинают сражаться. Что ж, это даже способ отвлечь и развлечь. А если ты не жалуешься, тебя сочтут мирным человеком: не нападаешь. Защита и вправду выглядит как нападение: таков безусловный рефлекс, импульсивная реакция на боль. Так вот зачем нужен стоицизм. Ведь зверь огрызается, когда слаб, когда чувствует угрозу. Но неизвестно еще, кто сильнее и кто слабее, ты или тот, кому ты жалуешься. Однако тот, кому ты жалуешься, говорит: ты эгоист, потому что ты не потакаешь моему эгоизму. И я не хочу тебя слышать и видеть, я лучше тебя уничтожу. Ребенок принимает все это за чистую монету. Ведь в его словаре еще нет понятия «эгоист». И он еще слишком верит «взрослым». А ведь большинство «взрослых» привыкли сохраняться за счет потакания своим слабостям и самоутверждения за счет других.


. . .
У меня только детство и старость. С рождения и до конца, сразу. Чем-то взрослым я себя не чувствую: плоть не бушует и не размножается. Да и денег нет, ни нормальной работы. По сути, заниматься предотвращением мировой катастрофы гораздо актуальнее, чем заниматься зарабатыванием денег: когда планета взорвется, денег уже не будет нужно, да и зарабатывать их станет некому. Вот так и живем. По теории техники безопасности сам факт существования жизни предполагает факт существования опасности для жизни. Банальная пара противоположностей, жизнь и смерть.

. . .

У меня только зрелость. Что такое зрелость. Это время плоду – падать. Но потом на ветке может созреть и другой плод. Все мы проходим периоды умирания и возрождения. Умирания, когда кто-то вычеркивает тебя из себя, кем бы ни был этот кто-то, человеком или миром. Возрождения, когда тебя видят, хотя бы это было бы только Небо. Ведь это немало, когда человека видит Небо. Это не пустая материя, но тысяча глаз.  И тогда можно умереть для земли и подняться в Небо, если тебя там примут, так или иначе. Меня Небо еще не принимает, но иначе, чем не принимает Земля. А ведь плоды падают только на землю…

. . .

Скоро пойду работать в детдом. Честное слово. И опять не буду получать денег, по крайней мере поначалу. Не хочется закабалять себя хотя бы этим. Ответственность ответственностью, но дел слишком много, всего не успеешь. А если меня туда не пустят, буду с чистой совестью продолжать начатое. В конце концов, это не я кого-то не принимаю, но меня не хотят принять, и потому на мне вины нет, пусть даже надо бы постараться сделать все возможное, чтобы добиться своего. Хотя лучше всё же впасть в долги материальные, чем не исполнить долга жизненного. По крайней мере, я думаю, это так. И даже когда говорю о себе, говорю не о себе, потому что нет абсолютно никакой личной заинтересованности в том, чтобы это говорить.

. . .

Ум развлекается. Хорошо развлекается. Близко к истине. Но слишком уж напряженно. А работать нужно с удовольствием, иначе это не работа. Уже сто лет ничего не читаю, даже Писаний, только думаю. Вернее, познаю. И даже не медитирую. Прикрой эту бездонную пропасть, хотя бы туманом. Или запечатай сургучом и пошли куда подальше. Я нашедший и обретший, а это не значит, будто найденное и обретенное надо всегда носить с собой. Привязанность есть лишь боязнь потерять. Неуверенность в даре. А надо уметь по своей воле вытаскивать все это на свет и убирать при отсутствии необходимости. Ведь существуют библиотеки, копилки, на худой конец двери с замками. И запри ты, ради Бога, эту раззявленную дверь, чтобы не лезло.


. . .
Глаза б мои не видели этой тетради. Когда некий предмет все время прячешь, он оказывается везде. Вот, лежит, сереет. Раздулась, обрюхатела, листы во все стороны торчат. А была бы исписана только треть. Так нет же, жиреет за счет чужеродных листов: ведь пишу не в ней, а на клочках, в нее только складываю. А зачем складывать, не проще ли выбросить?..


. ..
Все мои стихи – написанные для себя. Хранилища состояний. У сундука в деревенском доме, где хранится добро, обычно неказистый вид, и только хозяин знает, что в нем лежит. А иногда и он это уже забыл, а сундук стоит в углу и пылится. Но однажды приходит вор, жадный до всякого добра, и вытаскивает сундук на свет…
…Для чего же напечатала книжки? – а ради интереса.


. . .
Всё обычно. И наиболее обычен Бог. Он источник всевозможных обычностей. Необычность обычного может повергнуть в панику, в невроз страха. И она же иной раз радует до экстаза. И это вовсе не маниакально-депрессивный психоз, и даже психиатры говорят, что это нечто совсем иное, и не знают, что это. А откуда им знать? – они такого не испытали, хоть и были близки к этому… Потому не удивляешься ничему, ведь удивляться нечему. Всё обычно. Транспорт, метро, дома. Ведь это человек их придумал, не Он. Но Он как-то вложил все это в башку человека, в том числе и мозги, и нервные клетки… Когда прояснено сознание, не хочется говорить о психиатрах. Ведь в полном смысле слова нормальный человек по ту сторону сумасшествия: подсознание его прояснено.


. . .
Лист из той самой тетради, которая на самом деле есть дневник:
«В отношении людей и мира: спокойствие, гармония, мир, свет, любовь. Воздействие именно умиротворяющее. Сила; полная сила до конца дней, без всяких склерозов и деменций. Как историческая задача. Независимо от того, что можно испытывать. Никакой болезненности и искажений, лучше переждать. Трагедий, а тем более болезней и срывов в человечестве предостаточно, и пора бы ему (человечеству) уже от этого избавляться. В конце концов Там и при большем напряжении и знании работают в полном равновесии.
Похоже, не следует устраиваться на постоянку с жестким графиком: то, что в одно время для меня хорошо, на следующий день уже может быть худо. Господи, ну нельзя же быть такой хилой…»
Но, может, и удастся добиться стабильности…
И что тебе далось это «зарабатывание денег»?..


. . .
…Приходит один, буддийский монах, в рыжей хламиде. Ему говорят: ужасный вид, кто сейчас так ходит!.. А что, по мне, вполне прилично. Типичный железнодорожный работник. Никто и не разберется. И не испугается, привыкли. Приходят татары в своей национальной одежде, где по рыжему белыми буквами надпись Мосгорстрой. С раскосыми и жадными очами. Но нет, это мы с раскосыми и жадными. У них уже ни раскосых, ни жадных. Потеряли. Или попрятали, чтобы никто не увел. Как же тогда пришли? А наощупь. Или нюхом. А что долго ходить, живут ведь под землей. А под землей одно метро сиречь кишки. Прямые и длинные. И нутро, пищеварительный тракт. Обмен веществ. То-то там вечно перистальтика. А иногда что-то даже взрывается. Что ж, болеем мы так. Надо бы к врачу, да некогда. Дела, дела… Ох и тошно же мне в тебе, Москва-матушка, и особенно в кишках твоих. Ну ничего. Переживем. Наружу не выплюнешь, хоть и в печенках сижу.


. . .
Говорят о многоликости. Но это не многоликость, только многогранность и многомерность. Лик-то как раз один, но он может быть многогранным и многомерным, при всей своей единичности и даже конкретности. Представляете себе многомерный лик? В каком-нибудь своем восемьсот девяносто шестом измерении, и как он будет выглядеть?.. Потому воплощенные выдают противоречивые сведения, выдумывают и даже лгут: они просто пытаются предотвратить искажение своего настоящего лика в окружающих умах.


. . .
Для того, чтобы кого-то понять, надо в него поверить. И именно в него, а не в представление о нем. И не надо делать из человека нечто несоответствующее. Человек бог, а не идол. На Востоке традиция: ученик видит в Учителе Божество. И это не преувеличение, это факт. Западному уму это покажется диким, тем более если он увидит, как такой ученик служит своему Учителю и поет ему гимны. Но он просто приобщается к сущности Божества через воплощенную человеческую форму. Для него уже не существует ограничений этой формы и не существует никаких ограничений. Потому он существует в высшей свободе, и даже вне всяких индивидуальных характеристик.


. . .
Есть своеобразная тактика: «быть за всех против всех». Или быть за человека против самого человека. Порой жестокая тактика. Часто неприменимая в силу нецелесообразности, особенно в отношении одного. В отношении же многих это часто означает лишь принятие на себя всех ударов. Да, конечно, человека надо щадить. Даже если ты знаешь, что он есть на самом деле. Даже если хочешь в нем это раскрыть. Да ты и сам можешь ошибаться. Или же просто не иметь в себе силы. А есть люди, которых надо останавливать на их пути, иначе им грозит слишком многое… Много чего есть. Но всё это сплошь и рядом тонет в груде сора.


. . .
Переводить сияние в каждую пору кожи... Кришна, мерцающий синий свет, который именно свет, а не тьма, пусть даже он темный по цвету. Кришна, ни один из твоих верных преданных не сравнится с тобой, ибо они явь, а ты сон по ту сторону яви. И никто из них не жаждет сравниться, а только слиться. Потому что между равными происходит война и распря. Они становятся единством противоположностей. Мир движется распрей, говорил Гераклит, но еще вопрос, движется он или разрушается. И мысль движется распрей, единством и борьбой противоположностей, и это разрушительная мысль, и мысль по природе своей есть разрушение и разделение. Творение есть отделение Неба от Земли. Разрушение Единства и превращение его в борьбу. А в тебе нет борьбы, Кришна. Есть только борьба за тебя…


. . .
Иным возмутительно, когда народы и деятели делят Бога. И это на самом деле возмутительно, это самое возмутительное, что только может быть. Но это возмутительно человеку, а Бог поругаем не бывает. И все склоки и дрязги между конфессиями – это как надпись Туалеты МЖ на вокзале. Сидишь напротив, созерцаешь и не вникаешь. Черная дощечка и желтые буквы. И что естественно, то не безобразно. А вокруг живые существа в гуне невежества. Которые тоже пытаются радоваться. По залу скользит уборщица с мокрой тряпкой, иногда появляется и другая. А что, они еще не старые и даже красивые, эти уборщицы. Стройные. Только с морщинами. Но морщин почти не заметно: на голове шапочки. Прохладно, зима. По обеим сторонам мужики и родной милый сердцу матерный фольклор. Ну да, в прежние времена и я бы бежала отсюда заткнув уши и зажмурив глаза, и была бы депрессия на месяц. Но что такое депрессия? – это твое состояние, а не их. Им хорошо и приятно, и не надо чувствовать за них то, чего они не чувствуют. Это все иллюзии. На стульчике дама с окрашенной в багровый цвет песцовой шкурой на плечах и ужасной распяленной зверской мордой на спине. Вот зверя действительно жалко, дай Бог ему просветления. Да дама-то сама вполне мирная. Кормит супчиком свою дочку, горяченьким. И что критику наводить и копья ломать. Копья сами сломаются. Ну вокзал. Ну грязь. Земля – она тоже грязь, имею в виду, почва. Вообще материя. Чистому все чисто.


. . .

Что ж, в мире много красивых фраз, и кто-то к этому даже привык. Ребенок пришел: «Освяти фразу!..» Ребенок хочет служения. Он не желает пустых обещаний, так пусть говорит в духе и  истине. Есть работа и есть служение. И однажды надо забыть о работе.


. . .

…Я к этому не пришла, это действительно прошлое. Это оно пришло и ушло от меня. Недочитанная книга со схожим образом мыслей, понимание, что, оказывается, можно… - ну, вот и закусила удила… Старость и детство. Изначальная старость чистого сознания без материальных сил и потребности воплотить в действии. Бесконечное детство как постоянная новизна восприятия и неиссякаемая энергия для игр. И что бы ни приходило, прошлое ли, будущее ли, оно приходит вовремя, потому что на самом деле оно уже есть. И если такое выходит на поверхность, то на это все же есть историческая необходимость, и история уже не втиснет разум в какой-нибудь желтый дом. Речь есть великая сила, если и вправду понимать понятия. Речь ближе к объективному, чем мысль, ибо речь – это закон, а мысль – всегда произвол. Мысль есть сила творящая, а потому не может не быть произволом. Речь же есть сила, созидающая форму. Реальная сила. Настолько же мощная, как красота. На уровне абстрактных понятий безобразного быть не может, как не может быть безобразным чистый цвет, чистый звук…



Эпилог

Счастливые часов не наблюдают, мертвые тоже. Человек очень сильно меняется, особенно на том свете. Да и зачем нужно такое изобретение, как часы?.. Бесконечный стук часов заставляет душу цепенеть, осыпаться песком и дробиться на периоды. Душа иссякает в этот звук по капле, и капля долбит камень.
Старик на пригорке набирается сил. Он так дряхл, что скоро развалится в пыль, и для этого ему нужны силы. Его камень развалится в пыль. Как тогда, в одной из притч: Иисус протягивает блуднице горстку пыли, и тем освобождает ее. Старик думает и не думает в одно время. Он блаженен. И не всё ли равно, в какую пыль рассыплется его душа. Главное, чтобы она собралась в живой Облик. Облик Вечного Ребенка.
Старик на пригорке набирается сил, чтобы собрать себя по частям, когда его не станет. Ведь потом придет Ангел Памяти. И скажет о Выборе и о Суде. И старик станет его вторым крылом, крылом Вечности. Он отдаст Ангелу свое будущее, взамен на его прошлое, и так, в полете, пройдут века, эоны, часы. Душа не успеет опомниться, но сумеет обновиться и научиться летать. И потом, уже на Земле, душа снова вспомнит: ночь, безмолвный полет в сердце ночи, круговорот… Навсегда. – И душа будет счастлива. Ибо мир и безмирье – одно. Небо и Земля – одно. Бог и ад – одно. Неужели это никогда не закончится? – подумает душа и рассмеется. «Всё закончилось, и всё продолжается», - скажут ей, но она не услышит…

               
                До 25.02.07 и немного после.