две тетради

ДВЕ ТЕТРАДИ


Тетрадь первая



       Я не понимаю. Мне легче, когда близкий человек выместит на мне свою боль, пусть в крике, слезах, истерике или даже несправедливости, нежели будет это скрывать. Тем более если это человек близкий по духу, хоть я знаю, что близкий по духу сам предпочтет взять на себя, скорее, чем излить, и органически никогда не причинит боли. Мы люди справедливые. Мы говорим что-то, только когда нельзя уже больше сдержать, и вовсе не считаем себя вправе – даже тогда – говорить что бы то ни было. Но между собой нам скрывать нечего. Мы понимаем друг друга с полувздоха, и разница между нами и остальными в том, что остальные просто не понимают нас: мы одинаково не скрываем ничего перед всеми. Себе подобному, равно как и другим, мы можем сказать: «вымести на мне свою боль», - и он, в отличие от другого, этого не сделает. Он постыдится, - и уже от самого факта сказанного освободится от всего, что было мучением для него, ибо поймет, увидит, что это уже разделили. Поэтому между собой нам легко. Мы можем ждать боли только от несправедливого... И несправедливый прежде всего отделится от нас тем, что сочтет, будто это мы отделяемся от него одним фактом, что говорим про себя: «мы»...



        Мы ошибаемся, говоря что-то людям: наша форма выражения ужасна. Она кажется резкой, она кажется гордой, она кажется просто неприемлемой. Но таковы человеческие слова. Мы ошибаемся, говоря что-то. Ибо только в нас эти слова растворятся, не оставив следа, ни отголоска, и только в тот момент, когда были непосредственно сказаны: впервые.



         Я знаю, мы с ним виноваты в том, что не получилось сдержаться. Но тогда еще не было известно, чем все это способно обернуться. Я знаю, это вовсе не оправдание, ибо такие люди не принимают оправданий между собой и берут на себя вину перед всеми остальными, - свою и чужую. Я знаю, и это знание похоже на провал, на темную бездну, на незажившую язву. На помрачение сознания. Хоть все это уже в прошлом, и только между собой мы способны говорить и вспоминать об этом, легко, как о повязке на глазах, которую можно снять. Все кончилось, и ни для кого это больше не имеет значения, равно как и для нас, - прежде всего для нас.



           Мне стыдно за очередное упоминание все той же известной исторической личности, стыдно за то, что это понимается даже не как ограниченность, - как «зацикленность» (вульгарное человеческое слово...) вопреки реальному отсутствию того и другого. Вопреки тому что есть и тому чего нет. Но таковы издержки знаковых систем, что за знаком, тем более за именем, всегда стоит нечто, а не то, что ты в этом видишь. Однако других знаков не изобретено, и история полна теми личностями, о которых сложилось вполне определенное человеческое представление.



           У меня нет привычки отрекаться от человека. Тем более от тех душ, которые мне доверились, тем более от тех, кто жив, то есть чувствует все. Мы можем говорить на общем для нас языке, можем понимать друг в друге всё на уровне душ и сознаний, без слов и вне времени и пространства, можем понимать такое, что не способен больше никто воспринять. То, что для других покажется чуждым и достойным кары, то, за что мы эту кару примем без каких бы то ни было оправданий, то мы знаем в себе как данность, как прошлое, как понимание. Мы можем это разделить. Связь проста и непосредственна, когда это нужно, и мы можем забыть друг о друге на время, если хотим забыть о самих себе, чтобы устремиться в других направлениях и познать новое, - мы очень часто делаем это. Такие отношения вполне естественны. Просто об этих отношениях никто не должен знать.



             Я не могу уничтожить написанное, как не могу уничтожить прожитое, как не могу уничтожить жизнь. Я могу это скрыть ото всех, как скрывают события биографии, но не уничтожить. Я могу молчать обо всем этом всё время жизни, века, тысячелетия. Могу показаться человеком ничего не значащим, ничего не имеющим за душой, с которым не о чем говорить. Могу пройти мимо людей, сделав вид, что «такая как все», вернее, не делая вида, просто пройти мимо, и никакой иной реакции не последует. И уже не желать ничего, и не отвечать ни на что, и ничем не казаться, и не стараться доказать или объяснить, до такой степени, какая не вмещается в человечий рассудок. Мне это не было бы в тягость, если бы только не была в тягость жизнь без творчества, - только это.



              Может быть, я  в самом деле воплощалась накануне Второй мировой войны, - слишком хорошо знаю общий настрой тех лет, экспрессионизм, ту же философскую подоплеку. Слишком хорошо помню – с детства – характер самой войны, и ранние детские представления были связаны именно с ней. Помню два изображения Германии времен Третьего рейха: первое: трагическое лицо, но трагедия его – трагедия саморазрушения, воля к гибели; второе: три гипсовые маски над входом одной из рейховских канцелярий, возможно, филиала Ананербе: каменное отупение, каменный недозвериный чудовищный вопль, злоба, именно каменный, ибо уже не на уровне живого существа, но на уровне даже не минерала, - чего-то антиприродного... Может быть, мне и нужно было тогда работать над тем же материалом, что и – частично – сейчас, и условия того и сегодняшнего воплощений были во многом схожи. Ранняя гибель уберегла от возможных соблазнов и искажения жизненной задачи, хоть и добавила в общую цепочку воплощений лишнюю каплю горечи, но именно за эту раннюю смерть мне и должно бы быть сейчас благодарной. То, как все повернулось тогда – в мировом масштабе – было уже свыше сил человеческих.



              История творится людьми, как ни прискорбно это звучит. Внешняя конкретная история непосредственно творится людьми, ибо за ними выбор. Потому она так хаотична, потому так неправедна. Редкие, кто пытается возвратить историю в ее законное русло, при жизни почти всегда кажутся проигравшими. Но когда прорываются наружу инстинкты и формируются исторические катаклизмы, тогда история вообще не знает закона. И закон тут один: исчерпать себя до конца.



                Мне было предопределением пройти «ад». С детства знала, что лет в двадцать или двадцать один преступлю некий «запрет», связанный со смертью. Это не было чудом, то, что удалось выжить, именно потому, что было предопределением: подготовленностью. Однажды мне сказали, что в одном из египетских воплощений была жрицей Анубиса; четкое понимание, что могу воздействовать на посмертные судьбы, сложившееся гораздо раньше. Это все не столь важно. Во время первого «срыва» видела окружающих людей, людей на улице, всех – или плачущими, или просветленными. Был какой-то Страшный Суд... – Девятьсот девяносто третий год.



               Поймите человека в его спокойствии, будучи в спокойствии сами. В жизни человека все правильно, когда он хочет жить именно своей жизнью. Не надо отказываться от себя, от своего изначального, как бы ни было трудно его принять. И не стоит его хранить. Я чувствовала себя однажды ночью странным существом, - реально, на уровне бреда. То существо лежало и грезило в темноте, похожей на волны, переливающиеся над ним и качающие его, оно грезило без памяти и осознания, и тоска была в этих грезах, не осознанная, существующая сама в себе, тоска скрытой мощи. И проснувшись, я сказала Им: «вы слишком рискуете, показав мне это, такая сила, пробудившись, разнесет в клочья мир...» – хотя это была неправда: «разнесло в клочья» бы только меня, никого и ничего больше... но я боялась поддаться жалости к нему, к этому существу... пусть даже оно было мной, хотя бы одну ночь.



           Пережить то, что было общим с Ним, тот метафизический ужас и спокойствие при виде его... я вовсе себя ни с кем ни равняю: это было бы посягновением на Индивидуальность. Только о смыслах: есть всеобщие смыслы, кажущиеся давно известными, мимо которых проходят. Не хочется говорить о себе, но понимается все через себя. И даже это уже не ограниченность, а лишь знак. Можно воспринимать себя как знак. К сожалению, слишком многое, тяготеющее вниз, связано с этим знаком, не фактическое, но людское, - людское непонимание. Есть слова, которые людьми просто не воспринимаются, и слова «я», «себя» и т. д. – из их числа. И на определенной ступени они начинают отторгаться уже самим человеком, их произносящим. Но просто иногда нужно внести ясность.



           Каждый человек живет в своей сказке, и не его вина, что иногда эта сказка становится действительностью: он может этого и не желать. Но чаще всего сказка становится действительностью именно тогда, когда человек хочет выйти за ее пределы, - выйти из этих правил игры, из этой заданности, - тогда человек ищет истину, хочет видеть истину, а не сказку. Может быть, так сказка мстит за самое себя. И вопреки очевидности жизнь таких людей глубоко символична.



            Сказки бывают добрые и дурные. Но главное в них – их волшебство, их сверхприродность, часто невыносимая для человека. Так человек выходит за пределы себя. Я не знаю, зачем возродила сейчас эти воспоминания, - вернее, я сомневаюсь в их безопасности для мира, все же прежде всего для мира. Но за «Клингзора» мне уже попытались отомстить в одну из ночей, и это только добавило уверенности в их нужности. Если только и есть в них смысл, так только тот, что они изживут все возможности своего воплощения на этой земле в других слоях пространства. Что этого уже не допустят. Когда-то от одного воспоминания о них меня охватывал ужас. Но если есть в них именно этот смысл, то пусть будут. Все равно против Высшей Воли их нереально воплотить даже в других слоях. Мощь возможно обуздать, но очень трудно ограничить.



           Знаю, многие люди бросают начатое, когда видят, когда им кажется, будто оно никому не нужно: «зачем писать комментарии к книге, которую никто не будет читать?» И приходит мысль: миру всё равно, миру безразлично, если кто-то чего-то не дописал, не доделал, не развил до предельной ясности. Миру все равно, но не родственным душам. И кто может знать, кто может предположить, до какой степени тебя ожидают? – может быть, кому-то действительно станет от этого легче, пусть даже тебе одному, - до поры.



              Мне их жаль. Они мечутся неразделенные. Они нуждаются больше, чем кто бы то ни было. Но они уйдут с этой земли до того, как их желания осуществятся... Странно устроен мир. И поднимаются разные чувства, как в Четвертой балладе Шопена: вначале вроде бы и не очень грустная мелодия, а от повторения становится грустно, так она в своем развитии тебя уговаривает, а может, уговаривает больше себя, уговаривает не грустить и сама мучается, а в конце сбивается в жуткий хроматизм.



               ...Но именно это и придает смысл делу, эта неразделенность, эта жестокость земного закона. Человек смертельно болен, и предчувствие конца пусть даже неосознаваемо вначале, но с течением времени, с приближением сроков все сильнее и сильнее, глубже вонзается в каждую ноту. Человеку это невыносимо, но в творчестве это преломляется в кристалл. Для человека всё -  всерьез, до глубины сердца, до основания души, так, что непонятно, как только он мог существовать с этим... а творчество прекрасно, бесконечно прекрасно, невыразимо, и это остается, остается в веках.



               Опять замкнуться в кристаллы застывших слез, в то, что кажется бесчувственностью, опять с полным спокойствия взглядом слушать и слышать... я помню время, странное время, время пустой болтовни, время насилия над собственными порывами в усилии подавить их, сдержать, утаить от насмешки... Об этом лучше забыть, чтобы людям не было страшно узнать себя. И все равно – то, что скрыто, то, чего пожелать не имею права, о чем не имею свободной воли сказать, - всё то понимание разлуки, уже не потери, а только разлуки, - оно пробуждается, ибо не умирало, оно так же вечно, как наши души.



                От совершенной любви умирают: после этого уже невозможно жить. По крайней мере иногда так начинает казаться. И дай Бог, чтобы это несбыточное стало совершившейся жертвой. За совершенную любовь ненавидят: она слишком сокровенна, интимна, она говорит на своем языке, непонятном для всех. Я знаю, как кто-то может тебя ненавидеть за то же, за что ты сам ненавидишь себя. И ты позволяешь это другому делать, - именно потому, что ненавидишь сам. Однако если бы другой поддержал твой порыв, он увидел бы, что ничего стыдного в этом порыве нет, одна совершенная любовь, только неразделенная.



               Когда человек слишком хорошо знает, что ему делать на этой земле и зачем он здесь, не все ли выплескивается в самом начале? – для него самого это так, но не для других. В самом начале всё слишком резко, слишком откровенно. Нет, человек все же очень многое приобретает, и даже не только в области формы. Пока он – лишь человек и полон собой, пока он собой обольщен, как в юности, - и дай Бог всем юным возможность такого обольщения, - он никто. Потом он узнаёт, что он никто, и только тогда становится всем. Жизнь вполне определенна, но ты должен быть выше этой определенности.



              В юности желательно обольщаться: этим ты только укрепишь свои силы на всю последующую жизнь. Те, кто начинает сомневаться в юности, часто в юности же погибают. Даже те, у кого есть все возможности для обольщения своими дарами, у кого есть дары, - при сомнении убивают себя и дары эти губят. Тогда пропадает всё. Ведь юные не ценят жизнь, они еще не умеют ценить жизнь, они могут пока еще только ценить самих себя в этой жизни.



           У меня в юности не было возможности для обольщения собственной жизнью. Вернее, возможность была, были все предпосылки для этого, но я предпочитала ненавидеть себя назло себе, назло этому «эгоизму», который все и вся вокруг во мне видели... У меня было как в том библейском изречении: «блажен, кто в юности несет свое бремя, сидит уединенно и молчит, ибо Он наложил его на него», хоть я никому бы не пожелала подобного «блаженства», даже тени его. Человек еще может позволить себе такое в мирное время, но не в военное: в военное этим всегда воспользуются твои враги. Но не мы выбираем условия, и других условий не существует.



             Я человек, склонный возвращаться именно к болезненным переживаниям, тогда как радость вижу впереди, а не в прошлом. Из прошлой боли можно многое почерпнуть. Только не надо обвинять тех, кто тебе ее причинил, они лишь проявления Силы. Не надо вообще вспоминать себя так, будто это до сих пор ты. Мне нравится смотреть на все это как на абстрактный пример, внешнее существование или даже легенду. Сказку. То, что осуществилось, становится сказкой. И бессмысленно обвинять в чем бы то ни было себя и себя ненавидеть: в этой сказке ты можешь быть как положительным персонажем, так и отрицательным. Главное, что это «ты» – уже не ты, а только персонаж. И мы все в конце концов станем только героями сказок.



             Пред Богом трудно привыкнуть к своей реальности. Человек утверждает что-то вовне и хочет, чтобы его поняли. Человек оформляет свое жизненное пространство вплоть до тела, если смотреть внутрь извне, а что там дальше? Человек несерьезен. Он не понимает, что Бог и Учитель знает его проблему гораздо глубже его самого и гораздо ближе к сердцу ее принимает. Человек еще не может дойти до самой глубины себя, до глубины своей жизненной задачи, данной даже на одно только это воплощение. Учитель может показать человеку через Себя, на что человек сам способен. В этом глубочайшая серьезность. Не надо относиться к себе как к детям в детском саду. Серьезность состоит и в том, чтобы отрешаться от себя и смотреть на себя Его глазами. Серьезность состоит и в том, чтобы созерцать эту сказку и не привязываться к ней.



              Человек хочет избавиться от страданий, а нужно ли этого хотеть на этой земле, если приходишь на Землю сознательно? – ведь известно, что только та жизнь имеет здесь смысл, которая страданием искуплена и подтверждена, и если ты знаешь, что встретишь там, куда пришел, не бессмысленно ли от этого отвращаться? Мы не в силах изменить земной закон, пока мы одни. Пока мы одни, мы можем лишь принимать его. И принимать то, что страдание и блаженство равновелики, ибо и то, и другое является потрясением, одинаково убивающим плоть. Одинаково дающим простор Духу. И то, и другое – экстаз, и они не от мира сего. Мы – плотские – пока еще от мира. Мы еще не Единое. Мы только одни из множеств и множеств не осознавших себя.



           Легко всё пресечь и закончить одной фразой: «Будьте». Будьте совершенны, все и каждый, и земной закон будет попран. Это не насмешка, это простая истина. Легко сказать: «повернитесь навстречу друг другу, все и каждый». Казалось бы, до осуществления – толщина в волос, не больше. Ничего не произойдет. Мир от этого вовсе не кончится. Разве усилием достигаются такие вещи? Ведь это мгновение, не больше. Мгновение, которого нельзя отрицать. Которое вполне осуществимо. Но каждый подходит к этому мгновению в свой срок... и потому становится странно, когда чувствуешь: это уже происходит.



             Я очень долго отучала себя от привычки рассчитывать на худшее. Она помогает жить, но она же лишает других твоей поддержки. С такими прогнозами на будущее ты непременно ставишь другого человека в тупик. Только редкие могут выдержать это. По мне, надежд лучше не иметь, лучше просто делать то, что должно тебе делать, при любых обстоятельствах и в любых условиях. – Такое действие имеет безусловный смысл, смысл в самом себе, независимо от результата его. И тогда начинают проявляться объективные законы, и ты уже ясно видишь, что не всё так плохо.



               Мы все подходим к своему закату. Когда в человеке нет этого всепоглощающего, яростного протеста: «я еще ничего не сделал, мне нужно здесь быть и многое сделать, мне еще рано», - когда он может все оставить, тогда человек уже готов к переходу. Возможно, тогда он вступает на своего рода финишную прямую, независимо от того, длинна она или коротка. Это состояние может продолжаться годами и десятилетиями. Но для человека давно уже все прояснилось. В нем есть только его задание: завершить начатое. И человек понимает, что люди живут не им, а самими собой, и что все, что он делает, он делает в основном для себя самого. И это – спокойное понимание, из сути, а вовсе не тот цинизм, отрицание, насмешка и отчаяние, и, в сущности, поза, когда подобную фразу говорят вопреки своим неизжитым страстям. Это отрешение. Человеку просто становится безразлично, сколько он сделал, - во внешнем, в проявленном. Он все предает на волю Его.



              Это очень высокое человеческое чувство – прощание. Выше многих и многих. Когда человек уходит с земного плана, его как бы отпускает. Он освобождается. И от привязанности к земному не остается ничего кроме истинного. И тогда это истинное вызывает слезы прощания. То, чему человек дарил свою любовь, эти глаза мира, воспринимающие его жизнь, эта плоть мира, всё это отпадает он него, как бы он с ним ни сроднился. Он чувствует все остающееся как живое, как просящее, как тянущееся к нему, но сам он уходит. И тогда он возвращается мыслью обратно, уже в другом мире.



                Жизнь – пульсация в руке – неопровержимое чувство, будто что-то тебя держит. Чем мы можем предстать перед Ним? Мне кажется, пульс и дыхание. Постоянный ритм и саморазвертывание в плоти. Свечение или тени. Пульсация бегущих огней. Может быть, нечто сродное цветку по неопределенности формы и в то же время гармоничности и неповторимости ее. Цветок многовариантен. Он очень сложен. Он подчиняется закону и одновременно на все лады варьирует его, и чем сложнее его форма, вплоть до необычных сочетаний и культивируемых «уродств», тем он ценнее. И у каждого из цветов свой характер. Лилия чиста и сдержанна в своей гранености формы, махровый шиповник похож на шута. Некоторые укрываются в своей сложности, некоторые оттачивают себя до ясности кристалла. Но главное во всех них – чистота материала, этого надмирного полупрозрачного их естества.



               Для нас не писан закон: он в нас пребывает, и любые скрижали тесны для него. «Дай Мне на время твои сокровища, на время, на сохранение...» – чтобы лишний раз не спотыкаться о них, когда не видно, что под ногами. Может быть, даже вечный возврат к одному и тому же, - что воля выберет. Странно вот так прилепиться душой к чему бы то ни было. Для нас не писан закон: к чему усложнять жизнь. Есть два рода усложнения, и один из них – загромождение пространства, и надо учиться его избегать. Второй, как ни парадоксально для рассудка, ведет к ясности. Так из множества разнородных атомов, непонятных в своей основе, складывается четкая, неопровержимая в своей гармоничности структура, и глядя на нее думаешь, что всё получилось, прояснилось, - всё сошлось.



                Серафим. – Осевая симметрия, как у всякого цветка или светила, - ведь цветы развиваются по законам светил и каскадов, - и потому подвижность, устремленность, вечная вибрация. Способность сияния и способность полета, лучи и крылья, и – Индивидуальность, выражаемая в Лике, ибо иначе Индивидуальность не выражается. ( Мы говорим: «лицо», и подразумеваем особенность, индивидуальность, знак). Обязательно ли Лику быть человеческим лицом? – но там, где Индивидуальность, там Разум. Если рассматривать Человека как Сознание, независимо от форм, подобно архетипу и идее, то лицо его может быть сложенным по каким угодно законам и канонам, но это – именно лицо, а на высших ступенях Лик, ибо оно сознательно, и на высших ступенях – светоносно.



               Бывают мысли и образы, которые прячешь. Не потому, что они безобразны и недостойны. И не потому, что они совершенны, хоть последнее можно сказать в отношении их, - совершенны на данный момент, ибо иначе не можешь, ибо видишь в них многое и многое, а может, одно, но единственное и потому бесконечно глубокое. Боишься злоупотребить их повторением. Боишься осквернить. Если мы несовершенны, то мир несовершенен, если же мир совершенен и только меняет форму за формой, то и мы тоже. Но земной мир все же испорчен, искажен. Такова данность, и это слишком хорошо чувствуешь. Иначе не было бы того опасения, что сокровенный образ попадет под удар чьей-то насмешки. Насмешки даже не людской, - пространственной. Ибо слишком хорошо известен их глум. И с этим приходится жить...



           Раскрытие доверия – доверия в высшей и глубочайшей его степени – перед тем, кто и так все поймет и уже понял, прошел, кто тебя сотворил. Для кого ты – его часть, почти что часть, ибо он сознательно взял на себя это. Земные сравнения с матерью и ребенком с его нечистотами никуда не годны. Это невозможно, когда всё сводится к инстинкту: инстинкт противоположен осознанию. Доверие – тому, для кого это плоть и кровь, которые он передал тебе или ты передал ему, и последнее – кто кому передал – уже не столь важно. Это то, что хранят. Это общность. И во всем этом глубочайшее различие всех. И были, и объясняли, любыми путями шли, любыми словами выражали; и извратят слова и предадут всех – найдется еще тысяча. Нет способа пресечь Их терпения помимо Их свободной воли. А люди идут различно и самовыражаются в этом, и тем выражают Суть.



             Что хорошо для ребенка, нехорошо для взрослого. Рука сама разбивает зеркала. Кто знает, сколько утаенных образов не отражено в них. «Зеркала содержат в себе многое, но ничего не отражают». И когда проявится в них То, что Есть, они перестанут быть зеркалами. Они станут Ликами, Серафимами, Стихиями...



               Когда оно уже не нужно, тогда все и приходит. И тогда эту возможность берешь и претворяешь в дело, и отдаешь. Это значит действительно овладеть тем, что дано, - степень отрешения от него. Потом понимаешь, что все совершается именно тогда, когда к этому готов, к этому предназначен. Что иначе возможность поработила бы тебя или прошла мимо. И тогда смотришь на людей как на души, подверженные тем же желаниям, и видишь, что они тебе стали ближе, когда тебе уже не нужно то, что нужно им: отдача всегда приближает.



Отдача всегда приближает, но чаще их – к тебе, а не тебя – к ним. Приближение это есть только лучшее понимание их и их рост. Но бывает, что наступает странное пресыщение, когда отдал слишком много и безвозвратно, хоть чуждое сожаления, но все же пресыщение... Как пресыщение в плотской любви после полного овладения. Как если бы отбросил от себя нечто тяжелое, и сила противодействия оттолкнула в противоположную сторону. С тебя скатывается твой дар подобно потоку воды. Каждый дар возвышает, хоть и кажется порой, будто спускаешься, - спускаешься навстречу. Тогда смотришь сверху и не понимаешь, но и это не разделение, - лишь удивление, когда то, что ты напитал чем-то своим, остается вдруг где-то далеко внизу, как под тяжестью. И берешь взамен то, что представляют собой они, и уносишь их, свое понимание, чтобы дальше создать из этого нечто, а они, предоставленные сами себе, идут своими дорогами.



И все же – у меня только люди. Можно измыслить внутри себя великое множество миров, но насколько они разрушительны и насколько правомерны – внутри себя невозможно судить. У йогов-отшельников открыты другие каналы сообщения, а у некоторых – только люди. Случайное слово способно перевернуть жизнь, если вовремя произнесено. Потому-то и думаешь обо всех этих расстояниях, обо всем этом времени и условиях, что порой нужна весть от конкретного воплощенного человека, тогда как все мы между собой разъединены. Научаешься быть самодостаточным. Научаешься ждать. Ответы приходят сами собой, опять изнутри или из других миров. Работа идет, неуклонно и незаметно. Не жалуешься, ничего не просишь, ибо все и так ясно. Но если бы человечество осознало, до какой степени способен быть необходимым для человека человек, пусть даже необходимым на миг, всего лишь , а потом – снова пропасть, тогда бы оно прислушалось.



Нет, это не мне уже нужно. Это было раньше, когда все еще считалось человеческим. Это бывает после «огненной болезни», когда требуется, чтобы какое-нибудь человеческое существо тебя «заземлило». На деле всегда была потребность в Учителе, в высшем Существе. Но знаешь, что работы и так достаточно, что цель поставлена и планы ясны, и просто делаешь то, что должно, с ответом ли, в безответности – безразлично.



Быть может, это час перед рассветом, - тот самый, самый темный час, - но сколько уже было таких рассветов? И сколько было таких часов?.. – Лицо, как прекрасная музыка. Но на самом деле тихое лицо, завораживающее. Сколько раз пытаться найти в нем движение ясности? Сколько раз смотреть на его неповторимость? Поражающее изменение и поражающая неподвижность. Всё это существует. Час перед рассветом, тот самый, самый темный час. И никогда не захочешь прямого ответа, ибо слишком его ждешь, и ожидание обессмысливает. Ожидание придает встречному действию нарочитость, как будто бы вынуждаешь кого-то, когда не хочешь никого принуждать. Это не людская ответность. Здесь нет никаких правил. И потому остается одно спокойствие.



«Если имеешь оружие, носи его близко к телу, лезвием вплотную». Странный детский образ: вынимай меч в самых редких случаях и подумав, иначе поранишься сам. Любое причинение боли вовне, любая ярость пройдет через собственную боль. Странный завет, в детстве еще не осознаваемый до конца, но предельно чувствуемый. Надо смотреть на человека как на загадку, но не теряться перед ней. Знать, что знаешь ее, и в то же время не знаешь. Нельзя подразумевать предсказуемость. Нельзя лишаться всякого представления. Только сердце отвечает сердцу, и это общение всегда ново. Можно знать до предела собственную жизнь и все же никогда не пресытиться ею. А чужую знать не надо, хоть можно ее предсказывать. Только тогда ты сможешь не ошибиться, и не узнаешь об этом. Быть благодарным всему и всем – в этом высшая космическая Справедливость.



Почему ангелы отходят от людей. Не потому, что мало любят, или гневаются, или желают наказать, а потому что не могут. Не могут себе позволить, чтобы Высшая Сила расточалась на ограниченность и уходила в эгоизм, - слишком ценна Высшая Сила, и недостойно и неправедно такое ее употребление. Всякое неправедное употребление Высшей Силы наносит ущерб мировой Гармонии. Кто может себе позволить пошатнуть мир? Человек по сути не принадлежит себе, и ангел не принадлежит себе больше, чем человек, ибо им эта не-принадлежность сознательно и добровольно принята. Он целиком Высшая Сила. Если бы люди осознали, что себе не принадлежат, уподобились бы ангелам. И бесконечно трудно и ответственно такое существование, ибо если любишь, то преображаешь всё через себя, чтобы не нарушить ничего вовне, расширяешь свои границы, свое сознание, - чтобы вместить, принять, помочь.



Жил отшельник, поклонявшийся Хануману. Такая неизведанность в этом, в том, что человек так уходит от людей. Как долгий и прекрасный безвестный путь, бытие без свидетелей. В чем заключается святость? не в том ли, что никто тебя не знает?.. Нет, конечно. Но и это тоже, ибо не для посторонних глаз раскрывается алмазное сердце. В него собирается всё и всё претворяется в нем в чистейший источник. И только лица маленьких обезьян, похожие на лица древних риши, сопровождают тебя в твоем отречении.



Деревья застывают в безветрии, когда острый угол треугольника упирается в закатное солнце. Кто поднимется по этой пирамиде, тот познает вечный поток, вне всяких видимостей. Мышление неостановимо, и только кажется, будто вокруг тишина, - кажется, ибо мы ее еще не достигли. Кажется, будто нечто угасло в тебе; не останавливаться, не замыкаться, раскрывая солнечное сплетение, - и несмолкаемый медный звон, от которого устаёшь. Ты знаешь тишину и пустотность, ты знаешь свою родину, ты не ошибешься в этом и не обольстишься, - и не больше ли это всего остального, всего, что случается и происходит, якобы происходит, якобы есть, - не больше ли всего уход в неизведанность? и когда мы наконец достучимся в родную дверь... И это совсем не усталость. Ты понимаешь только, что в тебе есть сила. Только до конца сознательное бытие придает цену неизведанности. И тебе остается всё прежнее. – Закатное солнце. Неостановимый поток. Непогасимая медь.



И неизвестно, удовлетворишься ли ты, даже если потеряешь всякое имя. Вл. Будда прав: на этой земле всё – страдание и следствие желаний. «Если бы жизнь была страсть...» – но истинная жизнь не страсть, ибо к себе не привязана. Вечный инстинкт жизни и вечное стремление к смерти тонут в этой непривязанности. Но человек не будет человеком, если только он удовлетворится на этой земле хотя бы чем-то. Даже то, что бесконечно больше человека и превышает все его желания, что даже давит на него, когда достигнуто, - странная вещь: оно способно убить, но не удовлетворить.



Грех. – Ты можешь иногда по-настоящему, по-человечески нуждаться. Ты можешь нуждаться сказать настоящее слово среди пустой болтовни – и не смочь, просто потому, что вокруг все увлечены страстями и у них громкие голоса. Ты можешь нуждаться в чем-то, что никому не нужно на этой земле и что другой бы попрал, если бы имел, - и ты отдаёшь это ему, другому. Как в той репризе Енгибарова: человек делает всё возможное, чтобы дотянуться до высоко стоящего кувшина с водой, ибо его мучает жажда. В этих усилиях, в этих попытках проходит полчаса, час... долго, хоть время условно. И вот он наконец достигает цели. Но тут к нему подходит ребенок и просит: дай мне эту воду. Он отдает, а ребенок поливает из кувшина песочный куличик. И человек смотрит на все это и улыбается: ведь перед ним только ребенок. – Вот высшее, что только может быть на этой земле.



Ответственность и самостояние. – Представь, что ты фатально ошибся. Представь, что ты выбрал темницу вместо света, рабство вместо свободы, бесконечное исчезновение в бесконечности по мельчайшей крупице до самого конца. Представь, что тебе грозит смерть, - не эта, земная, но смерть духа. И всё произошло из-за единственного неверного шага, из-за одного обольщения иллюзией, из-за того, что ты поверил во что-то и доверился чему-то, что оказалось пустотой. Тогда, пугаясь этого, люди начинают отрекаться. И они не понимают одного: что дело вовсе не в этом неверном выборе, а в них самих. И выбор сам по себе не верен и не неверен: ты мог бы и ничего не выбирать, и результат был бы тем же. Так многие и многие отрекаются от Истины, когда вдруг усомнятся в ней, когда вдруг «опомнятся»: «куда это нас завело?» Они обвиняют, - кого-то, и то, что вокруг, всех, - кроме самих себя. Но ты пойми: в любой ситуации ты – человек. Человек сам придает смысл вещам и себе. И всё зависит от того, как ты реагируешь на то, что с тобой происходит. Да, есть поступки неисправимые, но никто в них кроме тебя не виноват, и это надо принять. И если уж ты оказался на краю бездны, пойми: у тебя есть воля. Не важно, что происходящее – это следствие твоего прошлого, об этом надо забыть. Человек всегда один, и один на один со всем, пока ему не помогут. Человек относится к чему бы то ни было. И он может один выстоять. Ты можешь относиться к чему бы то ни было по-человечески, независимо ни от чего, даже в последний момент. Ты можешь до конца оставаться тем лучшим, чем ты повелел себе однажды быть, - не в обольщении «ошибки», но в минуту прозрения и сознательного, однажды решенного выбора. Ты можешь также забыть обо всем и просто действовать согласно велению сердца. И тогда ты действительно останешься.



Невозможно, когда кто-то предал Иерархию из страха, от непонимания, из-за привязанности к себе. Он «слишком боялся за свою шкуру». Он думал лишь о том, что сам исчезнет и «попадет в ад», совершив такой выбор. Ему всё казалось и мерещилось. Он просто не узнал, не испытал одного, того, апостольского, после якобы «искушения»: «куда нам идти, если Ты имеешь глаголы Жизни?..»




Баллада о «другом Солнце». – Раньше, - когда-то, - я как-то ни с чем не могла  примириться, особенно в толтекском эгрегоре. Тогда готов сражаться со всем миром за нечто «свое», чтобы это «свое» было. Сны были ужасные, просто изматывающие, с вторжением какой-то странной энергетики, наяву было не на чем отдохнуть. – Что делать, если мир таков? И не в том суть, будто что-то неправильно, а в том, что именно правильность – такова. В том, что ты ей не соответствуешь. Будто приходит душа в темную ночь и ждет рассвета. И когда наконец видит рассвет, убеждается, что на самом деле это Солнце ей чуждо. Что у него резкие лучи, что у него невыносимая сила... что оно не такое, что ей, этой душе, под ним невозможно существовать. Так было даже с понятием Обители: будто приходишь туда, а того, кого ты ищешь, там нет. И вот остается душа перед лицом этого Солнца, и ей открываются два пути: либо принять его, это Солнце, полюбить его, либо ждать, собрав всю свою волю, ждать, когда на небе взойдет другое Солнце...
Я до сих пор не понимаю, как это произошло. Было многое. Возможно, что-то было просто временным затмением, которое требовалось испытать, - скорее всего, так. Иногда казалось, что всё уже позади, что даже «нашлись друзья», «пришел к своим» (Белая гора), - а потом навсегда расходился с этими людьми и тем учился людей отпускать и не ждать от людей ничего. Казалось той душе, что если она полюбит это Солнце, то Солнце – изменится. Не знаю. Солнце может измениться в ее восприятии, но только если оно больше того Солнца, каким ей виделось. И оно действительно оказалось больше. Оно оказалось бесконечным. Оно и оказалось другим. И в нем действительно нашлось место этой душе.



Просто бывает так, что живет человек и не замечает своей правильности. Не замечает в силу обстоятельств, которые ему противны. В силу грубой очевидности. А потом оказывается, что есть судьба. Что есть разные периоды существования и разные периоды испытаний. Что иначе не может быть. – Хорошо, если в таком положении человек настолько по-детски воспринимает мир, что не способен искать виноватых, что смотрит на окружающее пусть непонимающе, но только с удивлением, а не с обвинениями. Потому что иначе он ставит себя на недолжное место, - на место Высшего Судии.



И все же должна была измениться природа, хоть сознание всегда  оставалось сильным. Блажен, кто на Земле проходит чистилище. Если такое происходит, значит, человек уже дошел до крайней точки: это может быть только необходимостью, ибо обычно человека щадят. Это может быть необходимостью и свободным выбором, если только человек не законченный отступник: в последнем случае всё отсекается силой. Во всем этом есть риск, но в то же время и сознательное принятие на себя этой данности. Мне кажется, такого не может произойти, если только дух человека до воплощения своего на земле не согласится на подобный расклад. Я уже не говорю о благодарности, - даже о благодарности. Здесь можно говорить о милосердии и законе. И может быть, о доверии (взаимном). Да, благодарность превыше всего в этом случае, - но именно ею сильнее всего и рискуют...



Я так привыкла к собственному мышлению, что оно мне стало казаться обыденным, едва ли не банальным. А может, оно и на самом деле банально. Может, мир давно уже придвинулся вплотную к некоему рубежу. И за этим рубежом нечто странное уже не кажется странным, нечто непонятное ясно, как Божий день. Что еще нужно людям? – некоторая душевная тонкость, некоторое особое понимание, хотя в наши времена люди больше всего тоскуют по устойчивости и надежности. Когда смотришь на это, первое кажется ошибкой.



«Если я довольствуюсь столь малым, то мне уже ничего не нужно; если я достаточно разобрался в себе, чтобы понимать это, то я понимаю одно: в этом гордыня моя, когда я замыкаюсь на якобы малом и потому сознательно отказываюсь от Высшего. Все мы из рода отступников...» – говорил грешник. И я не знаю, вправе ли после таких слов этот грешник претендовать на милость? – ибо он сам не желает милости... но, Господи, сколько уже было примеров, доказывающих его неправоту! – неправоту, но не несправедливость...



Надо уметь вовремя замолчать. Не из стыда и не из ханжества, а только потому, что разобраться в себе в таких случаях можно лишь наедине с собой, без свидетелей. Зачем кому бы то ни было знать пресловутое «борение духа», когда во всем мире этих вещей предостаточно. И странно, когда дух, расширявший границы, вдруг начинает утверждать, - но утверждать за пределом...



Из-за чего всё это произошло?.. – сказать ли? – из-за того, что в жизни снова проявился брат. И представился достаточно смешной расклад, касающийся следующего воплощения, расклад, который только мы с ним и можем понять. (Иногда называешь всё это простым парадоксом, почти тавтологией: «присутствие отсутствия»). И вот отсюда мысль о «довольстве столь малым», хоть это «малое» стоит того, чтобы изменить собой целый мир... Повторяю, что я не связываю с обликом «брата» ни – ни в коем случае – Клингзора, ни ... (? – косвенно), и – ибо – в этот раз уже слишком ясно чувствуется разница между архетипами и конкретными живыми людьми. Во всем этом есть некоторый юмор. В общем, я намеренно скрываю многие факты, из тех, что никому не подсудны. Один только факт: всё это сопровождалось сильной тоской. В этом тоже можно увидеть своеобразный юмор, но с большой долей горечи.





О сокровенном. – «Ты должен быть как зрелый плод персика: мягок к страданию других и беспощадно тверд к себе, как его косточка». Из косточки вырастет новое дерево.
То, что мы храним в себе, то главное, то соотносится лишь с собой и с любимыми. Оно всегда дает росток и так – становится явным. Но это уже не оно, то, что было.
Осталось от человека одно сердце, стало звездой. Кто-то поймал луч. А остальное ушло, растворилось в пространстве. Как мякоть плода персика, сделалось пищей живым существам, и тем благословило мир.
Душа как тонкий росток: гнется каждой своей веткой и отвечает ростом ветрам и светилам. Росток не может расти вниз, но корни знают глубины. Между верхом и низом, между верхом и низом растянуто напряжение жизни.
Душа как тонкое пламя: каждое действие ее отзывается и исходит из самого корня, каждый внешний удар отдается в ее струне. Ветер только усилит огонь, стеля его по земле, распространит за горизонты.
Душа как зрелый хлеб: тяжесть, полнота отдачи. Переполненность даром, предчувствие рассыпаться, предчувствие преобразиться, распадаясь по крохам и ломтям и насыщая. Всё существование – в ком-то и в будущем. «Если не вкусите плоти и крови Сына Человеческого...» – то сокровеннейшее, чего они не поняли. Не поняли зрелости души, потребности дара. «Не хотите ли и вы отойти?» Окончательное по сути своей испытание, проверка вернейшего. Он был бесстрашным человеком: ибо если отойдут – полное одиночество в том, что потерял их, лишил их Своей любви и больше не можешь ничего для них сделать. Так действительно можно отсечь всякую возможность: потерять то, что любишь. Не в привязанности тут суть, но в единственности.
Всё на свете – любят. Каждое живое существо – любят. И потому каждое живое существо – бесценно.



Тысяча лет равна мгновению времени в желании человека, и в это мгновение человек желает уместить всё. Что такое вечность, если она не мгновение? -– время учит терпению, вечность учит пребыванию. Человек желает уместиться в безразмерное, но ему не хватает места. Он думает: надо слишком долго терпеть, слишком много терпеть, но когда на это оглянешься, оно оборачивается секундой бытия. Всё пройденное – секунда. Всё будущее – бесконечное время. И если находишься в точке настоящего, часто просто не знаешь, что с ним делать, и потому так непривычно чувствуешь в нем себя. Человек не приучен к бытию.



Вместить можно многое, но тут встает проблема времени: времени жизни не хватит, чтобы всё вместить, ведь для всего существует последовательность, а не одновременность. Быть можно чем угодно и где угодно, но оказываешься перед проблемой пространства: у человека только одно физическое тело, и оно не способно присутствовать сразу в нескольких местах. Что остается? Фантазия? Способность воображения? Мысль?.. Человек всемогущ потенциально, и от этого его тоска. У меня, по сути, не было иных проблем кроме проблемы времени и пространства.



Малое бывает наинужнейшим. Находясь в четырех замкнутых стенах, возможно познать мир. «Тот, для кого не существует дома и для кого четыре стены – уже путь, кто не может нигде остановиться, не придя к себе». Мы вынуждены снова и снова приходить к себе, чтобы было откуда начинать очередной путь, и мы пройдем все пути и опять останемся с тем же, с чем были.



Учеба – подпорки. На деле мысль не нуждается в подобных отправных точках. Только традиция учебы – «кто-то сказал это, а кто-то – то» - привязывает мысль к уже известным аксиомам, но скорее даже не аксиомам, а мнениям. Так что-то заставляет сознание человека работать, - что-то извне. Но ничего внешнего, по сути, не должно быть. Мысль рождается произвольно и обоснована внутренним, если она для человека важна. Если он ее породил, то он породил ее из насущного, своего. Она – его часть, и часть пространства, которому он соответствует. Родился младенец – уже человек, со своим, сокровенным. Важнейшее – самопознание. Оно имеет плоть, имеет сердце. Какая может быть внешняя «учеба», когда у мысли – скорость света? когда не можешь прожить дня, чтобы не мыслить?



И вот человек оттачивает себя. Проходят века, тысячелетия, эоны. Он – Единый, который еще не познал этого до конца. Который никогда этого до конца не поймет. И в этом «остатке», «фрагменте» естества – залог всего, что с человеком происходит. Он строит вовне здание своей кармы – а остается то, из чего он строит. Материал неисчерпаем. Только поэтому человек жив. Только поэтому непредсказуем. Только поэтому способен развиваться бесконечно, во времени и пространстве – и вне их. И когда он уснет вечным сном, Непознаваемое будет существовать – одно, без него.



Всё относительно, и всего относительнее то, что мы можем достичь. Всё кажется относительным, пока не прислушаешься. В ограниченной форме становится видно то, что в нее вложили. Надо уметь понимать. Если ты не поймешь, ты останешься в относительном и ограниченном. Ты посмотришь вокруг и скажешь: мир не стоит того, чтобы в нем рождаться, жить и умирать. Даже люди, - подобные тебе существа, выше которых ты пока еще не заглянешь, - даже они ничего не могут, и ты сам ничего не можешь. Но нет, вспомнишь ты. Я всё же могу заглянуть за пределы людского. И именно поэтому – всё относительно.



Надо уметь радоваться. Не заставлять себя, но уметь, - так же, как надо уметь дышать. Свобода дыхания – вот то, что еще нам осталось. Категория возвышенного – в глубине вдоха и силе полета. Как бы ни загромождали тебя, ни отяжеляли, ни изводили – надо уметь радоваться, даже под пыткой. Надо знать этот экстаз, это ликование в каждом земном шаге и в каждом страдании. Всё остальное означает ущерб, поражение, опускание и сродни клевете на жизнь. Надо стремиться как можно выше. В бесконечные небеса Духа, в бесконечное Вдохновение, - и какое имеет значение, что искажения мира существуют как факт и как сети, в которые уловлено каждое существо, - от них можно освободиться...



«Мы не можем быть ни от чего отдельными, мы связаны необходимостями и отношениями, мы – части, но не ущербности, нас бесконечное число, но каждый самозначим...» – Закон взаимосвязи можно сформулировать и таким образом: на нас многое влияет, и от нас всё зависит. (Между «многим» и «всем» разница качественная, ибо всё – это одно, а не многое). И не надо говорить после этого, будто кто-то слишком много на себя взял.



Всё, – Одно, Единое, – в сути человека. Преображая себя, человек преображает Всё. Всё – не может меняться, ибо оно пребывает. Всё – не способно влиять, ибо оно – Есть, оно – Существует, и это превыше всяких влияний. Всё – не имеет воли, ибо оно есть Воля. Всё – бесконечное Бытие и Непознаваемое, Которое не проявлено в Бытии. Что может человек по отношению к Нему? – только Быть.



Сейчас рождаются гениальные дети. Человек говорит о себе: «я уже стар», когда чувствует, что он еще маленький. Что он фатально не успевает. Человек – трепетное существо. Его способен вывести из равновесия обычный ребенок. Кто-то творит раньше, кто-то позже. Великое чувствуется во всем: в музыке зрелой души и в гармонии детского счастья, во внимательности непосредственного восприятия и в опыте проверенного битвами духа. Кто не потерял радости – возвышает сердца. И земная симфония длится, вопреки всем разладам видимости, но не вопреки боли ближнего... Это трудные вещи – то, что происходит сейчас на Земле.



То, что я сейчас пишу – не слова, но скорее музыка. Не надо искать здесь чего-то «умного», возможны даже как бы логические ошибки. Возможны легкие изменения смысла одного и того же слова, - устоявшейся формы нет; то, что действительно переходит из одного фрагмента в другой – вещи не рассудочные. Бывает, у человека меняется понимание. Он начинает воспринимать события в целом, он не поддается на внешние несовершенства хотя бы той же читаемой речи, он сердцем чувствует надмирное. Глубина притягивает его, он начинает прозревать судьбы. Он слышит великую песнь мира. И когда человек так воспринимает – это значит, он возрос, значит, он стал спокойнее и милосерднее.



Бывает спокойствие, коренящееся само в себе. Неизвестно, откуда оно приходит. Знаешь только, что оно похоже на некий фундамент, будто что-то опускается в сердце и находит опору в солнечном сплетении или где-то между ним и сердцем. Тогда устойчивее стоишь на земле. Тогда всякую внешнюю и чужую боль заземляешь. Земля всё принимает. Не даром мы по ней ходим. И ближний чувствует это, и уже ничто не способно вывести из равновесия ни тебя, ни его. Тогда уже в непредсказуемости видишь возможность, тогда не теряешься перед обстоятельствами, тогда нечего и некого бояться. В великом спокойствии преображаются миры. В великом спокойствии они ведут свои битвы.



Есть законы, и в них наши права. Лично у меня же есть только возможность работать. Не умирать за идею, но жить, созидая идею, – это я принимаю сейчас, и вовсе не из каких-то страхов. Слишком долго во мне была «обида» на то, что «не удавалось сделать что бы то ни было до конца». И сегодняшняя бедность – все-таки бедность -  возможностями – тоже следствие прошлых «неудач»... Однажды было сказано – в ответ на один только импульс вопроса о «конце мира»: «Спасайтесь созиданием».



Откуда берется слабость? Кем поставлены человеку эти пределы? – когда-то не верилось, что силы человека вообще имеют предел... Не грех ли узнавать в середине жизни о них, об этом бессилии, о непонятном физическом и психическом утомлении... Хоть бы молния огненным шаром упала с неба и раздробила бы всё на мелкие части! За жизнь что-то накапливается в душе и в физическом организме, и в этом тонешь. И неизвестно, преодолимы эти вещи, или нет. В любом случае, даже если и преодолимы, то преодолимы с трудом, и к прежней легкости уже не вернуться.



Детский голос не может быть исключен из мироздания. Пусть кажется, будто он не торжествен, будто он разрушит возвышенный строй, - это не так. Именно детский голос придает глубину бытию, разнообразие проявлениям мира. – Кто вслушается в него? Если не дать ему петь свою песнь, то пусть замолчат все птицы. Неизмеримо высока молитва ребенка. Нет более истинной, нет более убедительной действительности, чем порыв, излившийся из чистого, непосредственного детского естества.



Жизнь – это все-таки усилие. Это преодоление себя и преодоление обстоятельств, но этого не чувствуют дети. Наверное, потому, что у них возможности – в потенциале. У них еще ничего не развилось и всё ищет выхода. Они беспокойны и всемогущи, ибо еще не знают пределов. А ведь человек, по идее, по сути своей – вечный ребенок. Человек призван принять участие в Божественной вселенской игре. Что же держит его? – Земля, земные законы... законы рождения и умирания, и беспомощной старости. Когда он рождается, он не осознаёт, когда умирает – забывает...



Когда испытываешь отчаяние во время битвы, это в порядке вещей, но когда накануне – оно невыносимо. Не имеющий возможности действовать может только спать тем самым сном от страха, от тягостного предчувствия, каким спали апостолы в Гефсимании: этот сон на время притупит чувствительность. Возьми у меня все, что имею, и все, что могу дать, и все, чем являюсь, обессиль и напитай снова; испытай, если нужно. Мне сон приснился, о летающих людях, и это было совершено через великую жертву. А потом люди подумали, что пока еще есть граница между живыми и мертвыми, но можно преодолеть и ее. И это не было уходом от реальности: значит, все идет правильно.



... Но сначала через жертву было достигнуто братство, и только после этого люди смогли летать. Так необычно возвращаться к изначальной вере во всемогущество человека. Но именно то, что приходится пройти, чтобы снова возвратиться, и являлось основой той «жертвы». Так мы в жизни иногда проклинаем собственное прошлое, считаем его ошибочным, не понимаем ничего ни в нем, ни в себе и задаем вопрос: «зачем?» – а оно все-таки бесследно не проходит... И иногда мы отрицаем его, это прошлое, чтобы просто не впасть в самомнение. Что-то для нас всегда оказывается прошлым...



От времени пассионарного толчка до реального сдвига всего этноса проходит не менее 150 лет. Слова не поймут, пока на него не укажут, даже так грубо, пальцем. Уже очень редко, почти никогда не думаешь о проблеме слова, но старые мысли иногда всплывают, в связи со внешним, не больше. На слова всегда – кто-то заставляет обратить внимание. Потом этот ком катится, ширится, нарастает. Потом человека начинают признавать. Потом некие поколения возводят его в ранг выдающихся, читают и преподают в школах, и за ним закрепляется отдельное, особое место. Место в истории. Не хотелось бы повторять лишний раз, но только одно здесь ценно: в промежутке между первым признанием и широкой известностью все же находится слой людей, тонкая паутинка душ, способных действительно понять. Это простые смешные законы, по которым многие живут, но которые, в сущности, мне давно уже не нужны. – Культурологическое исследование...



Всё это делается для детей. То, что когда-то написали и читали взрослые, становится достоянием детства. История человечества старит детей на время жизни всех своих прошедших поколений. Пусть говорят, что человек как творческая единица «снижается», когда его творчество переходит на полки подростков, - но именно в юности мы стремимся всё познать, искреннее, чем когда бы то ни было. Именно тогда мы ищем. Нам нужно, чтобы нас направили, чтобы поддержали. И если кто-то помог нам в этом, то последствия останутся на всю жизнь, - и даже не на одну жизнь.



У людей – у каждого – в жизни своя шкала. Иногда смотришь на нечто с диаметрально противоположных точек зрения, и перед сознанием встает то одна, то другая реальность. И одна реальность замещает другую до степени насмешки над нею, над ее «несерьезностью», над мифологемой ее, одна реальность – и каждая из двух – в корне просто отрицает другую. Вопрос: на чьей ты стороне и что из двух считать мифом?.. – но редко кто даже задается, даже замечает в своей судьбе этот вопрос, не говоря уже о сознательном выборе... Многие люди не задаются вопросом, что Он есть, они принимают Его существование, потому что «так надо», и в итоге не могут испытывать к Нему даже привязанности, не говоря уже о любви. Между тем Его Существование – реальность вполне определенная, ибо прежде всего ставит человека перед выбором.



Кто может жить в системах искусственных измышлений, условных правил, в развлечениях тела, кто может выстроить для себя подобие существования как схему и суету и наслаждаться им, и признавать его как должное и единственное, чудовищно извращая смыслы, и хохотать от низменных раздражений аффектированных чувств? – но человечество постоянно везде и всюду поступает именно  так. И уже не хватает никаких сил на всё это, если познал иное, на эту вечную гонку, на эти вечные разлады и борьбу самолюбий, на собирание людьми самих себя по частям после запрограммированного, «нормального» распада, на существование частями... – Как может у людей хватать сил на бессмысленное? на чисто физические действия, плотские телодвижения, на «растрату» и «восполнение», «индустрию удовольствий»... – Говорят об «обществе потребителей», о «глобализации», об оскудении и нивелировке, говорят великое множество слов, иссушающих душу, говорят и живут не-жизнью, - но зачем же так над самими собой издеваться?..



Преддверие слабости – условие нового роста. Предчувствие собственного несовершенства – разбег перед новым взлетом. Удар обстоятельств отражается, как в воде чужое лицо. И вот, мы когда-нибудь снова родимся, ведь мы рождаемся каждый раз, когда чувствуем слабость. Нас не щадят. Мы отучаем себя от жестокости, но нас не щадят. Для того, чтобы возрасти, нужно на время почувствовать себя поверженным, разбитым, раздробленным на части небесным огнем. Потом осознаёшь рождение новой силы, когда в юности человек радуется и живет своей жизнью, загадочно улыбается, сидя наедине с собой, и родители смотрят на него удивленно и не постигают его тайны. Они говорят: «Ребенок уже вырос. Ребенок отделился».



У меня есть свое сокровенное, тон, голос, цвет, это мой мир. Я без этого внутреннего состояния существовать не могу. – Правда ли это, что «не могу»? пусть даже оно перестанет быть, наполнить пространство можно всем, чем угодно... – уже столько раз казалось, будто всё потерял, от всего отказался, но всегда остаешься с тем же. Знаешь: Господь не жесток, Учитель – тем более. Тебя благословляют на владение твоими дарами, а ты предлагаешь их Небу. Дары освящают небесным Светом и вновь возвращают на Землю, тому, кто нуждается. Их надо претворить.
-Какова сущность закона Жертвы?
-Взаимообмен.
Даже Индивидуальность – малое по сравнению с остальным.



Если исходишь из того, от чего не можешь отречься, если в приближении к Истоку нескончаема мысль об отверженности, - не той, когда не помогут, но... Пойми, когда хочется быть ближе, страшна любая тень недоверия со стороны того, к кому стремишься. Но ясно, что это только слабая человеческая мысль, что это странная обида, что этого не должно быть. Что это исходит только от меня и действительности не соответствует. Зачем говорить об этом? – но непонятно, почему такая мысль до сих пор тревожит и не исчезает... «Не умножу платы Твоей...»



... То, еще «детское» положение: «отвечать за себя, если Истина меня не принимает...» – на этом можно удерживаться, но это не должно быть бунтом. Но лучше все же забыть, как звучат эти слова. Слова уйдут – смысл их останется, и на нем что-то выстроится. В конце концов, это твоя суть, и от нее не уйдешь. Она будет постоянно напоминать о себе под разными именами и без всяких имен. Она может смягчиться, она может преобразиться, она может предстать противоположной самой себе и даже нейтральной по отношению к себе, - неизвестно, на чем она держится... И пусть на душе уже не может быть тяжести, какие бы мысли и вещи ни стремились тебя подавить, ты можешь смотреть на всё спокойно и ясно, но от воспоминаний избавиться не удастся.



Надо видеть тех, кто выше тебя. Надо не грешить отрицанием и непониманием. Мир странен. Его можно понять как угодно. Но если ты видишь в нем только внешнее, значит, ты слеп. Это корень неблагодарности – видеть во всем внешнее. Неблагодарность – причина соблазна. И потому дай Бог человечеству ту благодать, когда Суть открывается взору сердца и принимает сердце в Себя, - иных отношений между Сутью и сердцем нет. И если ты думаешь, будто что-то тебя отторгает от Сути, уничтожь это что-то.



Это уже очень много, когда дается то, что необходимо, - зачем искать большего?.. На необходимое нужно больше сил, чем на излишнее. Даяние свыше подтверждается результатом действий на Земле, внизу. Если ты возрастаешь, значит, тебе уже ответили. Земля одинока и отделена, и это одно из условий, которые придется принять. Здесь нет ничего, что поддерживает, проявляясь внешне, - внешнее творим мы сами.



Вместо «постараюсь быть» осознанное «буду». Даже вместо «приложу все свои силы, чтобы...» – Не зная себя, своей стойкости, своих сил, мы говорим, что «приложим все свои силы», но «исполним ли?» Однако наступает в жизни момент, когда даже такие слова звучат как уклончивость. Пётр-апостол был искренен, когда говорил: «не отрекусь никогда», и пусть он все же отрекся, - в этом нам оправдание, если мы вдруг не сможем, - но уверенность его в себе, порыв его многого стоит...



Пустотность – буддийская «шуньята» – есть нечто пугающее для западного ума. Западный человек боится потерять себя. Но деяния Будды, когда он был Бодхисаттвой, - те, что описаны в Джатаках, - эти постоянные жертвы и самоотречения есть, как думается, не просто накопление соответствующей кармы: только в самоотречении, когда ты не привязан к себе, познаётся пустотность. Только тогда, когда нет страха за себя. Только тогда ты в «безличном» осознаешь до конца собственную неуничтожимость. За множества своих существований тот, кто родился Буддой, просто все больше привыкал, поднимался к ней...




Когда после определенных воистину мучительных состояний сознания до крайней степени устаешь даже от собственной индивидуальности и накоплений, когда уже подходишь к границе небытия... – это предел одиночества и невыносимости для живого существа. Если тебя несколько раз пытались лишить рассудка и всякого осознания и если ты чувствовал, что кроме тебя ничего больше нет, то ты как никто понимаешь смысл Иерархии. Не в том, чтобы иметь опору на Кого-то, но в том, что есть ради чего и кого быть. И после этого становится уже все равно, что бы с тобой ни делали: в любом состоянии существуешь и в нем работаешь. И даже когда сомневающийся говорит: мы все прейдем, всё прейдет, всё в конечном итоге исчезнет, - ибо что такое пралайя? что такое Абсолютное? – это вещи выше человеческого разумения, в которых человек просто не сможет себя осознать... Кто может знать, как изменяются миры, что от них остаётся, ведь даже достигая высшей ступени, не ведаешь всего... Всё возвращается в конце концов к своим истокам, и может быть даже, что и растворяется в Первоистоке, но если Высшее и Высшие также вернутся туда, то что говорить нам?.. Когда Достоевский ставил вопрос о том, какой смысл может быть в мироздании, если вдруг даже Христос – прекраснейшее Существо и прекраснейший Человек – смертен (хоть Достоевский говорил о земной смерти), - не насмешка ли тогда над сущими тварями все это мироздание?.. Человек, малое сознательное бытие, возмущается таким положением вещей, это возмущение о многом говорит, но само по себе оно не имеет цены. Оно говорит о высшем в человеке, оставаясь обычной эмоцией, почти страхом. Бескорыстие есть в том, чтобы не рассчитывать на сохранение. Этим бескорыстием, наверное, многое держится...




Вечность стала ясна, как две капли воды. Если они сливаются, то каждая из них только расширяется, только распространяется, вмещая. Для того, чтобы любить, нужно быть водой, нужно быть не плотью, а пламенем. Ибо пламена сочетаются каждой своей мельчайшей частью, каждой нитью своей свиваются друг с другом, в этом их экстаз, и они освобождаются и летят... Ты обретаешь истинную, высшую Свободу в Любви и только в ней, и ты забываешь о себе, ибо думая о себе, человек выходит из Себя и смотрит извне, Собой-Богом не являясь. Будучи Сутью, невозможно быть вовне, можно быть только Всем. Будучи Сутью, становишься корнем, из которого произрастает все сущее.

Настоящий взгляд – там и оттуда, а не здесь.
(Время как особая субстанция, которая сейчас практически не понята). – «Только время говорило с тобой и со мной моими словами, для меня же всё начиналось и кончалось молчанием» (сон).






                Смеющийся Бог

...мы проезжали сине-зеленый полог леса, окутанного розовой дымкой тумана, и становилось немного странно от сочетания: зеленый и розово-алый. Оно более редко, чем алый и сине-голубой, серо-голубой, лиловый... Будто земля и зелень просвечивают сквозь солнце заката, плотный бархат сквозь невесомую душу сияния неба, и это братство земного и нежно-огненного кажется неуловимым, как миг. Вспоминается зимний лес – трагическое сочетание белого, алого и темных, обнаженных древесных стволов, - голоса зверей слышны в них, голые голоса. В зеленой же чаще живые пушистые звери, не злые и малые. Смеющийся Бог.
Так странна была радость накануне, - будто сотня боженят заигралась в душе. Но все расплещется, как множество капель от падения глыбы, выплеснувшей собой источник. Отражение в стеклах домов, но дома потерялись в лесу, дома закрылись. В них живут не люди, в них живет Солнце, Смеющийся Бог.
Почему акын поет о всем, что видит в пути? – в пути всё особенно западает в душу... Душа странника просвечена солнцем, промыта ветрами и водами, и даже бессонная человеческая мысль замолкает, заменяется светом, - теряется по дороге, остается клочками на ветках кустов, выдувается пройденным расстоянием. В пути не хочется говорить, не хочется думать, - только созерцать. Так, чтобы всё проходило насквозь.
«Как трудно было» – для меня уже не имеет значения. «Подвиг» – имеет, то есть - сознательное принятие трудностей. По дороге теряешь части своей оболочки. Но почему сейчас пришла эта мысль о «трудности»? – именно потому, что стало легче, и уже не видишь особого смысла в том, чтобы чувствовать тяжесть, чтобы ее отмечать, задерживать внимание на ней и ей поддаваться, не видишь смысла, ибо ее надо просто поднять, без слов и легко. Мир в сердце не нарушается от вражеских криков и людских кривотолков, потому что ты сам себе царь и сам себе выбор, и сам ты свет и опора этой земле...


Когда зажигаются витражи в лучах закатного солнца, - обычная природная триада, золотой, красный, синий, Отец, Сын и Дух, - в костел приходят послушать орган. Цвета и свет меняются с каждой минутой. Электричество перемешивается с солнцем. Серебряные блестки на одежде органистки звучат каскадом. Играют сначала обычное – Букстехуде, Бах. Потом Сезар Франк. На французских органных мастерах инструмент берет другую тоновую окраску, не употреблявшуюся немцами. Будто зарождение планет, - совершенно космический звук. Видор, Дюпрэ, еще несколько незнакомых имен. Ассистент переключает звуковую палитру по ходу игры, и звук из тихого и прозрачного превращается в оглушительный. Пассажи на ножной клавиатуре без участия рук, но окраска баса не баховская, или же это только кажется. Когда все заканчивается и в последний раз меняется свет, - гасится освещение сцены, - электрический прямоугольник очерчивает вход в подсобное помещение, дверь закрывают и остается только луч из щели, а личики херувимов над дверью совершенно теряются в тени: солнце на улице уже почти зашло.


В минуты душевного разброда мы болезненно реагируем на все, что нас касается извне, на малейшее раздражение. Все нам кажется не таким, как надо, от всего ждешь подвоха. Но рядом с другим сильным и созвучным спокойствием все это уходит, до такой степени, что становится смешно над собой. Выставка Н.К. и С.Н. Рерихов в Киеве оказалась мощной поддержкой. Когда человек настолько устремлен к Высшему, настолько уверен в Пути, рождается непоколебимое равновесие, распространяющееся на все окружающее. Особенно сильно оно, если человек работает сознательно уже на тонких планах. Ряд картин С.Н. в отдельном маленьком зале – типичные тонкие видения. Понимаешь, какая связь была уже в земной жизни Рерихов с Владыкой. Вспоминается фраза Е.И. Рерих о «глубоко индивидуальном общении двух микрокосмов» («Грани»), - так столпы охраняют Индивидуальность. А в Кирилловской церкви в алтарных образах, написанных Врубелем – бесконечная, Божественная нежность. И то, и другое – незаменимые уроки и постижения. Так каждый день становится постижением, если ты внимателен. Рерихи очень любили Врубеля. И помнится тот момент, когда Врубель слышал «пение Демона», и многое, что видишь внутренне и что невозможно облечь в слова, ибо нужно именно видеть, в особом состоянии, - само состояние непередаваемо... У каждого есть какие-то родственные видения, образы, существующие и существовавшие люди, часто это проходит вместе с детством, но терять такую возможность постижения, - даже больше, жизни, - недопустимо...

                Москва – Киев – Москва - Фрязино


Конец первой тетради












Тетрадь вторая



Так незаметно уходит прошлое. Оно и было выявлено, чтобы потом исчезнуть, - слабое воспоминание о нем. Над миром склоняется некто и плачет, но так, что никому от этого не тяжело, только грустно и будто прохладно. Это ночь. Дожди извелись падать, всё смыло потоком их, всё скатилось в синюю бездну, слабо сверкая в хаосе кружения. Задуматься обо всем – так сил никаких не хватит, но есть тишина. Принесли из другого города тишину в тысяче поездов, а потом поезда ушли, растворились в кружащейся бездне. Как можно не понимать: иногда не хватает простейшего, обычнейшего, чистого воздуха и тишины. Как можно не понимать: бесконечное людское брожение несет в себе скучную ярость; - как можно постоянно заглушать голоса тишины в себе?.. Но люди хотят привычного, человеческого. Пусть даже крика, пусть даже грохота, но – своего, своих обычных эмоций и мыслей, механического, бессмысленного круговорота. Они уже не замечают его надоевшего насилия, они привыкли к насилию, они привыкли, что их все время бьют, по мозгам, по нервам, и это вечное раздражение чувств и распаление страстей и страстишек стало их жизнью. Они и сами бьют всех подряд и не задумываются об этом. Потом это станет прошлым, если только они сами не станут прошлым. Прошлым для самих себя. Зачем отгораживаться от их неразумия? – его можно разбить. И всё же оно тяжело.
«Им бесконечно труднее прийти к подвижничеству, чем вам. Поэтому ваша молитва о них – для них благо, и то, что они через это спасутся – не незаслуженность».
«Служение – это счастье, которого они не знают. Само по себе служение – счастье, а не то, что через него достигается. Для живых существ беспредельное служение – вечная жизнь».



Это только вспомнилось, - о том, что человек может причинить человеку. Воспоминание, не теряющее своей силы, реальное, как нож. Человек по отношению к человеку способен на все, на любое зло, на то его свободная воля, как ни жестоко это звучит. Если кто-то ребенок относительно обижающего его, ибо невиновен, - я не говорю (не морализирую) о карме, - то они, делающие это с ним – дети злые; злее зверей; и все это не игры. Почему столько насилия и смертей? Зачем войны, раздоры, жестокость, зачем злоба, вражда; зачем наслаждение злобой... когда не ведаешь что творишь, - надо ведать. Не оправдание  незнание, но бич для этой земли, постоянный и беспощадный. Даже не в том дело, что «не понимают ценности жизни», не в том, что «не понимают», что это «зло», говорить об этом – умозрительное, но как можно настолько забыться? Как можно не чувствовать и допускать? – ибо одуматься не прилагают усилий, не могут почувствовать хотя бы на миг, что творят... Неужели, пока не пресытятся, все так и будет продолжаться? -  места, не напитанного кровью, нет на этой земле... Невозможно знать, что человек способен сделать с человеком, невозможно...



Дух тянется к Духу; Господь во всем и каждый в Нем, и Владыка один из Богов и Братьев. Какое значение тогда могут иметь толки и дрязги? – но получается так, что знающий Бога принимает всё и всё вмещает, любит и терпит, а те, кому не должно судить – судят. И после этого – все раздоры, споры конфессий, гонения, войны, непонимание – и боль, постоянная боль. Понятно, что человек и человечество должны пройти и через это, но в воле человека и прекратить это все хотя бы в себе. Да, каждый приходит к своему пониманию, когда готов. Раньше времени ничего не случается. Но не надо смиряться на этом: у человечества есть воля и должно быть приложено усилие, иначе всё слишком тягостно и опасно. И даже уже не в неведении здесь дело, но в злоупотреблении и злой воле. Я не верю, что можно быть настолько неведающим, чтобы ничего не замечать.



Царство разделения и Царство Истины – так порой в богословии называли соответственно Землю и Небеса. Здесь – вражда, противоречия, непонимание, одиночество; там - слияние, истина, ясное постижение, взаимопроникновение, Любовь. Там Бог. – Но почему только там? Кто сказал, что Бог «отделился» от своего творения и бросил его на произвол тех, кто несовершенством своим раздирает плоть этого мира? Тот, кто знает Бога на земле, приносит земле Его свет. Учителя, Светлые Духи, Высшее Я – на самом деле всё Едино и друг другу не противоречит. Только люди в силу своей ограниченности дробят на части даже одно Учение, даже одно из пониманий, - дробят на число своих малых сознаний. Как могла бы существовать Истина, если бы она была разделена? -–даже этого не понимают малые сознания, и каждое считает, что вся «истина» принадлежит ему. Но когда часть возомнила себя Целым, - не в том ли было падение «князя мира сего»? – и они его дети...



«Радость моя, Христос воскресе!» – так приветствовал святой Серафим Саровский всякого, приходящего к нему. Человек может быть зол, человек может быть испорчен, но каждому хочется погреться под Солнцем. Если душа приходящего не смягчится, то хотя бы удивится или задумается. Да, на время задумается, - на время... Потеряет, забудет, уйдет... И вот, мне говорят обычные люди, близкие мне люди: «Если делать человеку добро, то пусть он сам и не осознает, но всё равно брошенная искра останется в нем и прорастет когда-нибудь... Пусть не в этой жизни, не в этом мире, но прорастет». И прекратится людская злоба на планете. Никто не желает этого так, как Ты. Желание Твое – поток, изливаемый на миры. И потому, Господи, пусть будет у каждого тепло, хорошо на душе. Тогда никто никому не захочет вредить, никто никого не захочет убивать, - не до того ему будет. Пусть каждый познает мир, пусть злоба уйдет из каждого сердца, - ведь чем мы живем на этой земле, какими дарами? – велика благодать... Благословением должна быть молитва человеческая, - благодать не требует воздаяния... Истинно, лишь благодатью спасаемся...



Реквием. – «Когда умирают боги, и права нет больше верить...» Когда поникает Красота на земле, и ветры развеивают последние бесплодные семена... так хрупкое, похожее на застывшие капли изморози, гаснет, и наступает ночь, ночь бессознания. И последние будни странны и серы, и всё рассыпается под руками, и время замедляет свой ритм, и уже безразлично, что делать, куда идти... Когда гаснет Красота, подобно закатным лучам, становится темно и тихо. Так тихо, что слышно, как капает кран на другой планете. И стремления сворачиваются в комки и отправляются спать. А капли из крана все медленнее, все реже падают и падают, и от них остается одно эхо, одно воспоминание... «Когда умирают боги...» – Рагнарёк, последний день, похожий на вечер. Всё замирает и замедляется, и снег повисает вместо того, чтобы падать, и планеты останавливаются в своем движении, свет уходит к своим истокам... Ночь. И последний образ Красоты уже неразличим, и безлистые деревья похожи на бумажные скульптуры Лидии Шульгиной: бумага – страшноватый материал, и процесс сходен с мумифицированием... Она творила из бумаги Христа. И вот – получилось нечто, сродное Плащанице...



                О Врубеле. – «Поиски мои только в области формы», - так было сказано однажды им о своем искусстве; этот поиск был крайне серьезным, и именно поэтому в «форме» его творений нет ничего надуманного, ничего произвольного. Подобная форма – до предела развитый академизм. Бесконечная внимательность – основа его. Это продолженное вглубь видение вещей. Он писал неярким сиянием, отражением в гранях, - пристальное наблюдение, если продолжить вещь до ее идеи, освещение вещи, ее положение, объемность, все это наводит именно на такое видение. Глаз к нему привыкает. Сотворение мира происходит по Вселенскому Закону, спроецированному через земное в душу, но не вопреки. И душа, до глубины осознавшая себя, отвечает своими проявлениями этому Закону.
Душа еще не знает об этом, - «он (лукавый) все мои картины исказил», - и это трагедия для души, когда нарисованное начинает в твоих глазах изменяться, и это видишь уже не только ты... Так бывает, что образ будто живет своей жизнью и выходит из-под контроля. Но когда душа уходит с земного плана, она осознаёт свою жизнь. Она подводит ей итог. Тогда созданное начинает осмысляться иначе. Устойчивое впечатление от современных выставок Врубеля – то, что его мир стал предельно чистым и свободно существует своей особенной сутью.
Кирилловская церковь в Киеве находится рядом с лечебницей для душевнобольных. Наверное, больные заходят туда на богослужение. Дух человека, оставившего в этом храме алтарные образы и фрески, наверняка сочувствует им. Владимирский собор в Киеве – сказочный, полный золота, Кирилловская церковь – чуть печальная, просвеченная нежностью благодать.



Сначала человек должен быть сломлен – и его ломают, силой и болью, потрясениями, воздействием обстоятельств, - человек становится материалом для Высших Сил. И когда он уже не знает и не понимает, что он такое, - так испытывается воля, - когда он раскален и мягок, расплавлен, как чистое золото, тогда он будто видит себя со стороны. Он поражается: его собственная природа совсем не то, что он в себе знал, но больше, бесконечно больше. Он понимает: ему открыли средоточие Вселенной, и он волен выбрать любую форму. «Господь будет нежен с тобой, ибо ты уже изменился. Ты становишься всем, чем желаешь, но тем, что в тебя вложено. Ты согласуешь себя и мир. Художник не разрушает своего творения, не изменяет его так сильно и резко, когда оно уже готово, он только легким касанием пальцев направляет его расти в соответствии с Высшей Красотой. И эта нежность указывает на то, что ты принят его душой и любим, и уже совсем самостоятелен, и храним. Он просто больше видит, - и готов раскрыть перед тобой свое видение, чтобы ты видел Его глазами. Он видит прекрасное. Смотри на все, что есть, светло и ясно. Господь будет нежен с тобой...»



Мимолетное видение в сознании – дух, летящий над волнами, сродни белой стреле. Глубже, глубже напрягается сознание, глубже уходит в суть. Чем сильнее напряжение, тем глубже. Силуэтами гор – Лики: «Мы знаем, что было, знаем, как много пришлось претерпеть. И это знание замкнуто в нас, и уже не говорим об этом ни слова. Целомудрие души в подобном молчании, и – понимание, расторгающее все преграды. Глубоко лежит прошлая тягость, ибо тяжела она. А над нею – дети, не знающие мрака, свободные, легкокрылые, чистые, играющие. Они наполнят мир своим смехом, и мир улыбнется им в ответ. Глубже, глубже смотрит вещий глаз, но во всем мире – свет...»



Была достаточно жуткая вещь: неготовость к той отдаче, которая возможна сейчас, и вместе с тем ее желание. Было своеобразное представление, и та притча про сфинкса – начало его. Ибо возможность понимания со стороны забирала все силы, и «разгаданность» полностью обесточивала бытие. Что за этим стояло? – невозможность жить прежним и неимение будущего, как будто все, ставшее известным, отдал, и ты сам уже не можешь этим жить, а в этом отданном и разгаданном – вся жизнь для тебя. Небытие, длящееся века... и в то же время с какой-то долей  сознания, как нить паутины, еле заметной... Камень... – Человек не может быть уничтожен, ему это только кажется. Ни сам себя уничтожить не может, ни кто-то или что-то неспособно его убить. Это же ясно, - это становится ясным, когда на это хватает сил и сознания. Тогда потенциал духа уже явно распространяется за пределы данной земной жизни. И даже не важно, сохраним мы конкретное сознание после этой смерти,   -  когда-нибудь мы все равно придем к этому, - важно, что все совершается во благо, и сон, и явь, и жизнь, и смерть, и бессмертие, и отдых...



Ничего из прошлого на самом деле не преходит, все только расцвечивается новыми красками. Но вместо страстей – холодные, прозрачные кристаллы, вместо обид и раздражений, боли – взгляд понимающий, но -  извне. Мы можем сколь угодно перебирать наше прошлое, как горсть бусин, следить за преломлением света в гранях, - никто ничего тебя не лишает, ты только вступаешь в полноправное обладание. И бесконечное множество таких «камней» рассыпано и собрано на пути. Узор? Ткань воплощений? – До каких пределов можно все это вмещать?!. – Но это уже совсем не тяжесть. И можно воспринимать красоту в любом обличии и вовсе не грешить извращенностью вкуса, можно распоряжаться формами как своим достоянием, можно знать души, и души заблуждающиеся, но все равно прекрасные, - и не обольщаться. Когда все становится родным, когда ты неотделим от всего, - можно знать творения других душ и не бояться за них, за творящих. Это не будет возвратом. Зачем сейчас иллюстрировать те же бодлеровские «Цветы зла»? – Затем, что сейчас я другой человек, и все же я все это понимаю. Возможно, понимаю лучше, чем раньше.



Целостность человека – то же, что и целостность мироздания. Мироздание не может лишиться какой бы то ни было мельчайшей частицы в себе: оно есть Всё. Так же и человек, сколько бы ни отдавал, наполняется мирозданием. Кто в этой жизни задавал себе вопросы: «кто я? что я? откуда? почему я то, что я есть?..» – смог ли он себе ответить на них? И в конце концов становится ясно, что этому понятию – «человек» – нет определений, нет названий, нет никаких соответствий в человеческом языке. А тому, чем человек владеет, - ибо он владеет по природе своей, - нет числа.



Дух обнимает собой всё, человеческое существо концентрирует части мощи во времени. Дух процеживается сквозь плоть как сквозь узкую перемычку клепсидры. Сейчас мы здесь, потом будем где-то далеко. Сейчас мы на Земле, потом – неизмеримо дальше, выше, бесконечно свободнее. Всё земное кончится и спадет подобно пелене, темной и плотной. Символ мира сего – закрытое лицо Изиды. Символы миров сияющих отображены в зеркалах земных гор и кристаллов, и мы отсюда видим лишь звезды. Твердость земная – опора духу в его странствиях, точка отсчета, и в кристаллах преломляется свет. Мы обретаем здесь твердость, но не тяжесть. Мы отдаем земное земному, оно скатится с нас и впитается в плоть планеты, и тем, что мы стали сильнее, мы обязаны будем Земле, приютившей нас и испытавшей нас всеми огнями... Не имеем права забыть, но не должны возвращаться...



Мария Филипповна и Виктор Тихонович. – На первый взгляд скромный, задумчивый человек; - но у него были свои миры, которые звали его, и этот зов стал камертоном жизни. Порыв его творческой мысли уносил ее, бывшую его женой, в свои пространства, и он, муж ее, вел, она – отвечала и поддерживала; жизнь была долгой и не всегда  складывалась как хотелось, но никто не жаловался, - и надо было дотерпеть до возможности свободно творить... Строй души его, тихий и сосредоточенный, может быть, несколько замкнутый, углубленный в себя, - эта душа находила вторую жизнь в своих картинах и в музыке, но скорее не вторую, а первую и настоящую, и в этой настоящей жизни, настоящем облике душа и сохранилась на земле. Она же, жена его, осталась, пережив его, как живая память. Память о нем и о времени; и вот, теперь уже от нее исходит сияние тех миров... Это великий дар Небес – быть настолько близкими, как были близки они, Создавший миры и Хранящая их...



Я могу воскресить человека воспоминанием, представлением о нем, и порой мне легче общаться с ушедшими, чем с живущими на земле, - по крайней мере раньше было так. Для меня это реальность, - души, существующие на тонких планах. Мыслеобразы ушедших сознаний очень сильны. В разное время приходили разные люди, некоторые часто, не один раз, и связь эта длилась, - Ницше, Врубель, Скрябин, Лермонтов, Шопен... В последнее время в связи с приобретением репродукций Виктора Тихоновича (Черноволенко) отчетливо чувствуется строй сознания их автора; чаще всего это общение помогает тебе понять многие вещи и поддерживает, иногда же им самим нужна твоя помощь. Думается, что им становится радостнее от того, что их помнят и понимают на земле. Мы все связаны с тысячами и тысячами миров...



Полет – это порыв, стремление в пространстве, ничем не стесненное. Часто пространственно-временной процесс движения тела кажется чем-то нарочитым. Тогда порыв пропадает, устает, замедляется, обращается в терпение. Терпение – свойство материи. Там, где материя равна духу, там, где она неразрывно с ним слита, там все происходит мгновенно и везде. Траектории движения летающих существ – все, что остается от их полетов, ведь мы не видим даже мелькания крыльев стрекозы. Она кажется неподвижной, спокойной, ничем не изменяющей своей форме, - вот преимущество полета перед фазовыми действиями человека... скорость и объединенность движения.



Когда летит серафим, раздаются мерцания, сияния, сполохи. Узор крыльев его – его мысль и одежда души. По преданию, четыре крыла из шести серафима – для того, чтобы укрывать себя перед лицом Бога, ибо Бог бесконечно прекрасен. Орнаменты, мерцающие и светящиеся – вечно меняющаяся жизнь духа. Малейшее движение внутри отдается отражением в этом орнаменте. Они могут быть неподвижны, они движутся мыслью, они существуют присутствием, но в них всё каждое мгновение и вечно живет и пульсирует, переливается и никогда не может повториться.




Иногда – раньше – думалось: страшная это мистерия – жизнь. Страшная и трудная. Не из-за внешних обстоятельств, не из-за несовершенства мира, а – метафизически. Когда посмотришь вовнутрь, то невозможно представить, на чем все это держится. Когда пытаешься что-то определить, оно ускользает. Когда хочешь найти основу, проваливаешься в пустоту. Жизнь – свободный импульс, и в том, что он свободен, что он безусловен – его неимоверное напряжение. Ибо надо иметь волю, чтобы быть.
А потом смотришь и видишь, что все естественно и просто, но где начало этой естественности и простоты, и чему оно противостоит? Откуда оно берется, ведь оно берется из противостоящего... из того, чем оно не является, из отличного от него. И импульс исходит и уходит обратно; иногда – раньше – думалось: что нужно, чтобы существовать? – постигая источник жизни, делаешь жизнь произвольной и сознательной, берешь управление процессом в свои руки, и если воля и сознание прекратятся, то что поддержит тогда? – это то же самое, что сознательно дышать, это просто странно... И вот Нечто не перестает быть, ибо оно бесконечно больше всякого разумения, и множества множеств существуют в Нем...



Дерево под ветром похоже на серафима, только темнее. Если мы не имеем осознания, то нам остается одно удовольствие. Мы можем лишь инстинктивно реагировать на то, что нам приятно или не приятно, стремиться к первому и избегать второго, за нас решают рецепторы чувств. Но у каждого из нас разные накопления, и потому даже эти критерии могут разниться. Мы хотели бы наделить дерево сознанием серафима, хотя бы мысленно, и мысленно мы действительно можем сделать это, но для этого нам самим нужно обладать осознанием. Мы можем создать целую легенду, если мы до нее доросли. Мы будем жить внутренним чувством взамен внешнего, но когда оно не имеет вовне опоры, мы отделяемся от этой земли.



Уходя с Земли, мы оглянемся. Ведь, живущие на ней, мы не сознаём правильности собственных жизней. Откуда бы были тогда сомнения, метания, неуверенность, если бы мы сознавали? – слово, сказанное ребенком, песня, созданная юношей, пусть даже страшноватая, дело, совершенное взрослым... Мы же как-то возвращаемся и возвращаемся к прежним ошибкам и неудачам, что-то почерпываем из них, и все же это зависит не от нас. Есть много внешнего; но мы не контролируем, что в иной миг побудило нас взять с полки ту или иную книгу, вспомнить ту или иную музыку, или фразу, событие... Мы все ведомы Духом, хоть по большей части и не понимаем этого. Дух прорывается даже сквозь наше упрямство. Он неведом, и потому мы не знаем Его. Дух дышит где хочет; Духом единым жив человек.



Историческое время и внешнее захватывают нас в силки. То, что исторически складывается в одну из эпох, может быть нереальным в эпоху предыдущую. То, что в более ранние времена кончалось физической смертью человека, в последующие годы может обернуться только болезнью. Есть души, отчетливо чувствующие на себе, на собственных судьбах, фатальный «потолок» исторического времени, и в определенный момент они понимают, что им уже пора уходить со сцены, тогда как, живи они поколением позже, все сложилось бы по-другому... Есть «запертость» человека между другими судьбами, когда ты вынужден поступить именно так и никак иначе. И все же – во все эпохи, всегда были люди, историческое время в себе преодолевшие, ибо они преодолели себя. Так подлинное прохождение «мистерий», в чем бы они ни заключались, познание Духа пробивает во времени брешь в вечность. Преодолев время в себе, человек становится способен воздействовать на него, не будучи в нем – внутри – заключенным. Он становится свободен. Люди Духа вырываются за пределы исторического времени и времен.



Вовне не может быть ясности, но на внешнее может распространяться чувство гармонии. Тогда ты творец, создающий из хаоса. Ты не действуешь, ты только постигаешь, однако мир преображается на глазах. И то «детское» ощущение «правильности» всего, что происходит, подкрепляет твои силы и рождает спокойствие. «Мудрец не творит в этом мире, ибо слишком хорошо помнит, как сам участвовал в сотворении мира, когда его еще не было».



Как говорить о сокровенном? Оно, постигнутое и высказанное – одно слово или молчание. Оно становится чем-то для другого, когда его символы прекрасны и косвенны, но всё прекрасное сокровенно, даже цветение лилии. Это значит, что кто-то вложил в ту лилию всего себя. И вечно раскрывающаяся суть и самоотдача – сокровенное Его, ибо другого у Него нет. Вы говорите: «мы все покинуты, оставлены, никто не любит нас...» – вы просто хотите, чтобы вас любили больше, чем Всё. Но вас и так любят больше всего, ибо Любовь для каждого – своя, неповторимая, для сокровенного – сокровенная. Там, где Любят, там нет «больше» или «меньше», «выше» или «ниже», там всё – Едино.



Запись и медитация. – «Жизнь – это ступени самоотречения. Никто тебя ни к чему не принуждает, но для большего понимания требуется большее освобождение. Жизнь – это ступени свободы. Ведущий свободен, и Он расширяет границы твоей свободы. Твоя свобода в том, чтобы постигать, и расти, и двигаться вперед. Рост – бесконечное освобождение и разворачивание в Сути, и все большее проникновение в Нее и отдача Ей себя. Рост неостановим, если нет препятствий в растущем, внутри. Рост естествен, ибо отвечает изначальной Воле. Неестественна несвобода, ибо сковывает рост. Рост бесконечен, и исчезновение видимого ростка – освобождение в Духе».
И вот, когда действует формула: «Ты во мне и я в Тебе», - возникает чувство, будто не я поднимаюсь, а Небо опускается. Будто расширяются границы существа, и можно быть светом. И здесь не остается никакого «я», есть только – всё и вся. И мир перестает иметь границы, как не имеет их светило, и чувство «света, что светит во тьме» затмевает собой тьму.



Иерархия не ищет признания. Кто-то говорит: я познаю Бога сам, своими силами, - но к чему такой в лучшем случае медленный путь, когда есть сокровища Духа, великие Души, преломляющие в Себе Его свет? Человек может отвернуться от Них, но ему будут помогать незаметно, ибо есть Божий промысел. В любой религии есть своя Иерархия: учителя, святые, подвижники, наставники, ангелы. Тот, кто боится ограничиться личным влиянием, должен понять, что это влияние не ограничивает, но освобождает. Нас ограждают только от гибели духа, но и тогда мы вольны погибнуть. К чему стремиться к саморазрушению; и хоть человек имеет смелость действовать самостоятельно, он должен быть хотя бы благодарным просто за то, что Они есть, - иначе такой человек несправедлив. Знает ли он после этого счастье любить?



Алмаз может быть обработан только другим алмазом. И зачем иногда душе быть алмазом и сопротивляться, - лучше быть углем. Но уголь поддается любому воздействию. Потому углю надо искать именно то напряжение, давление и накал, которые его не разрушат, то есть сильнейшие. Чтобы ради Высшего не раздробиться и стать предельно твердым, чтобы устоять и превратиться в алмаз, - не для себя. Углю не во что больше превращаться, он сгорел, он может лишь рассыпаться или преобразиться. И только алмаз может выстоять.
Это счастье, что есть Нечто, бесконечно прекраснейшее нас.



Музыка сродна экстазу любви и боли. Там, в темнице духа, звучит невыразимое сущности духа и не может иссякнуть, нескончаемое, как пытка. Там, в темноте плоти, оно обретает ритм и голос, и рвется подобно стенанию. Тоска наполняет его, бесконечная тоска по всему, чего жаждет дух – и чего никогда не достигнет. Музыка не плоть, но плоть желает коснуться плоти; музыка еще не дух, но речь духа, не понимающая самое себя. Она только звучит, она не осмысляет своего бытия, не ведает о себе; она звучит, ибо не может замолчать: дух чувствует боль. Она не прекратится, пока дух способен любить и помнить, существуя в неволе.



«И вот, вы мыслили оригинально, это было давно, а сейчас приходите к благополучию и уверенности, как все в вашем возрасте, - как это скучно!» – но утончение должно быть «оригинальностью» человека, душевное утончение, а не саморазрушение. Ради понимания мира, ради созидания мира; утончение гораздо более трудно и в каком-то смысле болезненно, ибо всё глубже начинаешь чувствовать... К «благополучию» же приходит тот, кто утратил порыв, и это – благополучие сытости; на деле любое благополучие лишь снится и рано или поздно проходит. А уверенность должна быть опорой для роста и движения, и ниспровергать эту опору можно, лишь отталкиваясь от нее; - если только она не верность. Можно играть в какие угодно игрушки, но вряд ли ты от этого на самом деле изменишься; а желающий лицезреть эти «игры» одержим инстинктами римских толп...



Время, начала и концы, преходящесть... – «Дух вечен. С Него и начинай. Дух стоит над всем, сквозь Него все проходит, Дух существует, и «Я Есмь» не простые слова». (В чем был вопрос? В том, как всё вечно изменяется и в каком направлении, и имеет ли этот путь конец и не повторяется ли? не разрушается ли каждый раз? – с точки зрения Духа этот неловко сформулированный вопрос, видимо, не имеет смысла... и прекрасно, что не имеет). «Человек просто представить себе не может вечную деятельность Духа, Его вечную Жизнь. Сам отдых Духа – Великая Жизнь, глубочайшая».



«Когда человечество берет в свои руки и решает: жизнь или смерть планеты – наступает самый ответственный момент. Это значит, что сознание человечества вышло из детского состояния. «Жизнь или смерть» – вот чаши весов, и неуравновесие неминуемо. Неминуем риск, но иначе был бы попран закон свободы воли и сознание не могло бы перейти на новую ступень. Сознание не может быть насилуемо, иначе оно не возрастает».
«К ответственности Великих Духов, к ясному самопознанию и самоконтролю, - вот к чему должно оно (сознание человечества) перейти».



«При новом понимании возникают новые слова, новые понятия, критерии, новые ценности. Мир движется Словом, и мышление человечества зависит от слов, на которых мыслят. Новый опыт извне или изнутри приходит в сознание через мысль, и важно иметь для него вместилище – слово. Новая душа приходит в мир – и ищет для себя форму. Материальные миры, тонкие ли, плотные ли – всегда процесс становления».



«Часть исходит из Целого и пускается в странствие. Целое вольно призвать ее обратно. «Возьми то, что принадлежит Тебе», - так говорит дух Духу. Но желает ли чего-нибудь Дух? владеет ли чем бы то ни было, хотя бы и был властен? Власть его не похожа на власть земную, она противоположна ей. Земная власть хочет обладать внешним, - тем, что ей не принадлежит и не может принадлежать, ибо отдельно от нее. Дух владеет всем, ибо всё в Нем, но Ему – ничего не нужно».



Нельзя безразлично относиться к горению поставленной свечи. Если что-то так тихо горит и если потревожена стихия, значит, происходит работа и жертва, и переход из одного состояния в другое. Свеча, зажженная в день поминовения ушедших, настраивает с ними связь. Сегодня – день памяти. И потому принесем благодарность тем, кто был на этой земле до нас, кто ушел раньше нас и завещал нам – после них – хранить землю. «Господи, не надо так страдать за этот мир; превозможем всю тягость, преобразим земное, чтобы – Тебе радоваться», - так говорили и они...



«Если ко всем не желаешь так относиться, как желаешь относиться ко мне, то не приму такого ко мне отношения. И пусть будем лучше разлучены, если из-за наших отношений будет страдать хотя бы одна малейшая душа». – Это слова одной близкой души. Всё правильно. Ведь и сама говорила когда-то одной из душ: «Даже если будет дано спуститься в ад и поднимать оттуда души, тебя оттуда выведу последним, ибо доверяю тебе».



На самом деле ада нет, есть разные состояния сознания, которые души проходят в том числе и на земле. Дальше своей оболочки в этом отношении идти некуда. А то, что душа видит призраки, низшие существа, темные сущности, то она их видит часто по сродству (я не говорю сейчас о том, что души могут испытываться этим). Но очень трудно бывает это душам объяснить. А люди и так устроили из этой планеты сущий ад. Погружаясь в душевный мир пьяницы, вступаешь в один из слоев ада. Вообще, нисходя в меньшее сознание, более развитый дух чувствует страдание. Но соучаствовать злодеям недопустимо: этим только умножаешь зло.
Вспоминается и другое: «Когда-то чувствовалось, что надо спуститься, ибо была отделенность от них, от тех, кто внизу. Но в какой-то момент стало ясно: на самом деле ты сам ничем не отличаешься от «низших», и потому следует подниматься...»



О благодати, о «чистой земле». – Что может видеть человек глазами своими и сердцем своим? Только то, за что злобится на ближнего своего? Только то, чего вожделеет? – но такой взгляд грязнит землю. Чему может радоваться человек? Тому, что ему хотя бы не напоминают о его недостатках и комплексах, - в лучшем случае этому радоваться, - чтобы забиться в свою нору и там сидеть, пока его не трогают? – но это «радость» раба. Какой малостью замыкает себя человек! – потому что не видит великого в малом. Пусть будет благодарен хотя бы за то, что дышит, хотя бы за то, что над ним светит солнце. С малого начинается благодать, - с малого, но не с человеческого малого. Малое Господа велико бесконечно. И за ним открывается большее. За ним открывается Он Сам.



Человек не понимает, что смысл и цель жизни порождает ответственность. Что смысл и цель жизни предполагает самостоятельность, умение стоять на своих ногах и идти своими ногами. В этом определенная твердость, в этом устремление вперед. А человек спрашивает: «В чем смысл жизни?», - и дай Бог, если бы он спрашивал это, желая действительно знать ответ. Но часто этот вопрос сродни пилатовскому: «что есть истина?», и предполагает заранее, что смысла нет и быть не может. Скепсис звучит тогда в этих словах, и пренебрежительная улыбка чудится. Мол, зачем нам это, зачем нам знать это? Но мотаться в разные стороны по воле волн, плыть по течению легче всего. Не в том суть, что волна не права, но в том, что человек не владеет ею и не понимает ее. Это пассивное времяпрепровождение, бездумное, бессмысленное. Легче всего сказать: «смысла нет» – и предаться безволию. И кто-то еще ставит себе в заслугу, что он «обходится без смысла», то есть якобы «не создает себе иллюзорных утешений», - если бы он заглянул поглубже, он бы все понял...



Откуда врубелевский и лермонтовский Демоны? Откуда скрябинская музыка? – Вот, люди думали, что нечто прекрасное отдельно от Бога. Люди боялись признаться Ему в своем сокровенном. Люди считали, что должна быть общепринятая средняя мораль, средние нормы и правила, что это – Ему угодно. То, что было в них своеобразного, кровного, непохожего, то они принимали как наказание, того они стыдились. Стыдились своей высшей мечты, своих космических представлений... И тем, что в конце концов оно все-таки вышло в человечестве наружу, вышло в сниженном и напряженном усилием виде, - тем они стали бравировать и это называть богоборчеством... тогда как именно таким способом прекрасное и разрушается. Грустно... Нежное, проходя через волю сопротивляться, волю бороться, причем бороться любыми способами, теряет свою природу и переходит в грубость и нарочитость, тогда как оно должно существовать своей сутью и побеждать своей волей. (А то еще картинка: стоит такой былинный человек на пригорке и думает: «Бороться мне не с кем, аж кулаки чешутся; поборюсь-ка с Ним...»)



«О, если б Ты любил меня как сына! нет, меньше, как подкидыша...» («Вадим») – Этот лермонтовский вопль сердца, обида человека, почти ребенка есть корень многих и многих взаимоотношений души с Богом, и не только одной конкретной души. Как правило, такие мысли и чувства приходят в души благородные и возвышенные, может быть, готовые пожертвовать всем ради Него, но эта доля почти что ревности или горечь порой обуревает такую душу. Душа думает: «Я сделала всё для Тебя, стала всем, чем Ты хотел, поддалась на всё... так почему же Ты молчишь? – И вот, я прошу Тебя – даже не смею просить – о пёсьей крошке, которую оставляют под столом дети, и даже этого не выпадает на мою долю... Хорошо, снесу и это». – Вот такая голая человеческая правда.



(...То же, но несколько иначе преломившееся – у Скрябина: «Кто бы ни был ты, который наглумился надо мной, который ввергнул меня в пучину...» и т. д.).– Не подлежат осуждению такие порывы. Пусть они могут стать началом многих человеческих ошибок, -  или же напротив, они же способны побудить человека понять всё и сказать: «Да будет воля Твоя». Силу человек почерпает из понимания благой и праведной Воли. Да, люди отчаиваются, но мир от этого не меняется. Потом, когда всё проходит, оказывается, что всё было правильно.



«А все-таки мир жесток!» – «Надо иметь очень большую силу. Надо просто иметь очень большую силу, чтобы объять весь мир. Да, это не сразу дается. Да, малое теряется в хаосе. Но рано или поздно оно возрастает. Время? Скажешь: опять временные процессы, длительности – и жизни, жизни и смерти?.. Да, жизнь и живое – не просто так. Живое подвержено страданию. Но живое подвержено и иллюзии. И с точки зрения смертной единицы все выглядит иначе, чем сверху, и это невозможно отбросить. Потому и существует сострадание, что великое спускается, нисходит к малому...»
«На самом деле ни одна малая песчинка не потеряна».



В конечном итоге все придут к Свету, ибо дух их – каждого – от Света, дух их бессмертен и исшел от Вечного Духа, и ничто не может уничтожить его... но зачем тогда что-то делать, если все и так придут к Свету? – спросит ленивый, несознательный, обыватель. – Куда торопиться? Не проще ли, когда тебя возьмут и доведут за ручку, даже донесут? И тогда ничем не придется жертвовать, ни от чего не придется отказываться, нечего будет преодолевать?.. – Таков благой закон, что все придут к Свету. Что даже отставших не оставят. Но если бы не было этого сознательного движения к Свету, не было бы и закона, вернее, он бы не осуществлялся. Законы существуют, но принимать их и следовать им надо сознательно. И те, кто смогли уйти вперед в движении по Пути, они – двигатели и исполнители, и ими живет Мир. Погрязшие в лени же много теряют. Они теряют вечность. За время вечности они ничего не собрали и потому не смогут ничем пользоваться. Многие из них будут вынуждены начинать всё сначала, при всей их «хорошести». То, что кто-то не делал зла, еще не значит, будто он сделал добро.
Планета находится в катастрофическом положении, об этом нельзя забывать. И сейчас от каждого зависит всё. Потому нельзя говорить: я маленький человек, от меня ничего не зависит, моя хата с краю и я могу жить спокойно. Прежде всего всё зависит от мысли, от мысли каждого и от коллективной мысли. Капля в море, но множество капель и составляют море. И когда все из малых единиц начинают «ничего не замечать», тогда рушатся миры.



Если ученик отчаялся, Учитель ему поможет, или ученику надо самому преодолеть свое отчаяние?
Бедный человек, бедный дух, как он одинок. И «тьма кромешная внешняя», и всё, что за этим стоит, и весь опыт преодоления, и всё, что с тебя сошло подобно воде, всё, что разрушено и обречено на гибель, всё, что никогда твоим не было, - круги на воде... Что-то опустилось в тебя, или это ты вырвался куда-то и повис между небом и землей. И уже не видать ни земли, ни неба, одна чернота. И пусть ты – светящееся существо, но как одиноко светить в черноте! – и свет превращается в огонь и начинает жечь. Ты обращаешься внутрь себя. Ты видишь себя со стороны как яростное мерцание алого цвета, как сноп искр. Да, ты можешь собрать их в поток, эти искры, но это – всё, что есть в этой черноте. Больше не остается ничего.
Дух, пришедший со своим, накопленным, собранным, сохраненным, ярко вознесшийся пред Ликом Его, - как он одинок! Как велика его сила в его одиночестве! -–и вот, он оставляет всё внизу, чтобы быть там, где он есть, чтобы прийти туда, откуда он вышел, и дорога его не имеет конца...



По неправильному пониманию мировых процессов видна слабость. Видно, что дух имеет в себе и что он должен преодолеть. Поэтому лучше никогда ни на что не жаловаться, никогда ни на что не роптать. Этим ты хотя бы не дашь другим повода различить в тебе твою слабость, ведь ты выдаешь себя тем, как ты все это делаешь. В себе ты можешь испытывать всё, что угодно, но если ты знаешь, каким это увидят вовне, не выноси этого вовне: зачем провоцировать людей выявлять их худшее. Ты можешь иметь оправдание этим вещам только внутри и свыше. И только свыше тебе подскажут, что отчаиваться из-за всего этого не надо.
«Неужели я теперь не должен испытывать то, что испытываю?» – «Ты свободен в своих чувствах, ты ими растешь, но позволь мне контролировать их, чтобы они не обессилили тебя. Ты знаешь, путь проходит по лезвию, но существование тебя как человека нужно объективно. Нельзя позволить себе выйти из потока жизни...»
Не стоит стучаться в двери к немилосердным. Это обычный жизненный процесс, процесс роста, процесс расширения сознания. Только свыше знают, что за этим стоит. Только свыше понимают, что ты не мог поступить иначе и чувствовать иное внутри себя, ведь ты тоже человек. Разве кто-то ищет в этом «оправдания» в людском представлении и успокоения? – нет. Это выше всяких людских оправданий, это понимание и принятие сути. И когда ты восстановишь в себе свои силы, тогда снова позволишь в полной мере с себя требовать, но не тем, кто вовне.



Жил один человек, играл на органе в храме. Приходил по вечерам и играл, и в этом заключалось его служение. Никто даже имени его не знал. Иногда музыка была бурной, иногда тихой и нежной, иногда, в редкие дни, он приходил и просто сидел в тишине, не прикасаясь к инструменту, и тогда все понимали, что нужно молчать. Так каждый вечер музыка подтверждала настрой дня. И каждый вечер слушатели чувствовали, что нечто исходит от этого человека и передается им. И особенно сильно они почувствовали это, когда он заболел и за орган сел другой. Потом он вернулся к своим обязанностям, а люди подумали: «Мы ничего о нем не знаем. Не знаем, как его имя, чем он живет, что ему нужно. Мы не должны быть навязчивыми, но мы можем беречь и любить этого человека, и пусть наше отношение к нему станет примером, насколько способны люди хранить ближнего своего». И они осторожно окружили его однажды после вечера, чтобы поблагодарить и немного рассказать о себе, и расспросить, что ему нужно. Но он был человеком, привыкшим дарить, а не брать, и внимание их было непривычно ему. Он не отвергал их, чтобы не обидеть, и решил положиться на Волю Высшую. Потом кто-то случайно узнал, где его дом, люди стали изредка навещать его, стараясь не потревожить напрасно лишний раз, и узнав, что он не любит сорванных цветов, развели у крыльца его дома цветник. Но известно непостоянство людей. Кто-то сказал: «Что вы так носитесь с одним человеком! – не слишком ли это?» – Люди не хотели слышать вначале этого голоса, но постепенно сердца их склонились к нему. Прежнего чувства и отношения уже не хватало им. Они привыкли, пусть даже бессознательно; кто-то захотел приблизиться сверх всякой меры и отяготить собой, кто-то, наоборот, пренебрежительно отдалился. Человек ничего не говорил им, но ему становилось все труднее играть по вечерам. Ведь он должен был отдавать этим людям всё, что имел в себе; раньше, когда никто его не знал, это было проще, и он не желал ни благодарности, ни ответа, сейчас же каждый мог догадаться о том, что у него происходит в душе, зная его. Он не мог отказаться от своих обязанностей по своему произволу и преодолевал себя, но все же через какое-то время ему было сказано покинуть этот город. Так всё распалось...



Люди странные создания, и трудные создания, и к каждому почти невозможно подобрать ключ на определенной степени близости, если только это не в полной мере родственное существо. Боишься обидеть; боишься лишний раз о чем-нибудь напомнить; страшно бывает, когда человеку становится больно от чего-то, чего не знаешь в нем. Но на самом деле люди проще, потому что грубее. И часто предпочтительнее разрыв, ибо человек сам огородился своей гордыней или формальной обидой. Лучше оставаться близкими на расстоянии. Бог знает, о чем только ни думают люди! У всех свои мерки, у всех свои амбиции, у всех свои представления. Люди разделены, ибо каждый хочет чего-то своего, часто не понимая, чего именно и нужно ли оно. Иллюзии сводят человечество с ума.



Защищаться не надо. Самозащита и любой ответ на оскорбление слишком похожи на оправдание, будто ты и в самом деле виноват. Надо быть тем, что ты есть, и пусть тебя принимают тем, что ты есть. Доказывать ничего не надо, споры приводят только к хрипоте. Пусть в тебе видят всё, что угодно, ты будь тем, что есть. Молчание лучше крика. Разве могут тебя отвратить от твоей цели чьи-то мнения? Только если исполнение дела заводит в тупик, только тогда это исполнение не верно. А всё людское пройдет подобно пене на волнах и для тебя, и для них самих.
Осуждать не надо. Люди находятся на разных ступенях иллюзорности и истинности. Пусть бывает невыносимо видеть людское убожество, когда-нибудь это всё отпадет и уйдет. Верить в непреложность не так уж трудно. Мир, иллюзорный он или истинный, развивается по возрастающей, обретая новые формы. В конечном итоге эта возрастающая незаметна, ибо Дух всегда Дух, но для отдельного сознания подобный путь неотменим, хочет оно этого или не хочет.



Хорошо представляю себе, что такое Иуда. Многие в человечестве романтизируют его, и дай то Бог, чтобы романтизация эта имела под собой хоть малейшее, на тысячную долю процента, основание, но, к сожалению, таких оснований нет. Предательство всегда остается предательством, то есть действием, совершенным из самых низменных побуждений. И самое тяжелое, что ты сам уже не можешь ненавидеть и отвергать, ибо этот человек связан с тобой тысячелетними узами. Ты знал его, ты видел в нем многое, ты многое ему отдал. Не в том суть, что жаль. Но он будто часть тебя. Остается одна горечь, и даже не вопрос «как он мог?» встает в душе, потому что он иначе не мог, но знание, что это он, тот самый человек, когда-то бывший другом, стал врагом, и не на одну жизнь. Это он, тот же самый, в ком видел Высшее и кто когда-то слился с тобой, проник в душу. Да, он знает тебя, но и ты его знаешь, и что бы он ни делал, ты принимаешь его всё тем же...




Когда вот так говоришь: «добро и зло», вырисовываются какие-то абстрактные страшилища, пугала, за которыми нет души. Но ведь конкретно есть только одно: реальный человек, который поступает так или иначе в определенной ситуации. И у каждого человека свои мотивы и свой внутренний мир. То, что оправдано для одного, недопустимо для другого. Есть только один критерий в этом: верность собственной истинной природе. Если ты предаешь кого-то, ты предаешь себя, если ты совершаешь зло по отношению к кому-то, ты совершаешь зло по отношению к себе. Другой может простить, но себе ты это уже причинил. И из этого очень трудно выбираться. Так же и с оправданием: твоя душа может остаться чистой, даже если весь мир тебя обвиняет. Да, Ницше идеализировал злых. «Я не знаю вас, люди», - говорил он. Всё же очень редко бывает истинно добр и прав человек, совершивший зло по необходимости, и необходимость эта также крайне редка. Как правило, оправданий нет. Большинство людей не так тонки и возвышенны, как иногда предполагаешь.




Где истинно чуткий и благородный человек, где человек, достойный сострадания?.. – так спрашивал некто, носящий даже днем зажженную лампу. И вот он увидел кучу тряпья, а в тряпье младенца, и младенец сказал ему: «Я только вчера родился и еще не знаю, что такое добро и зло, и во мне так мало человеческого, что я и вовсе еще не человек. Мне ли давать тебе советы? – но приходи через двадцать лет». И пришел через двадцать лет человек с лампой, и увидел царя, преступника и монаха. Царь сказал: «У меня долг и власть». Преступник сказал: «У меня ни долга, ни власти». Монах сказал: «У меня Бог». И преступник убил царя, покаялся и стал монахом, но Бог не принял его. И тогда человек с лампой обнял его за плечи и увел с собой. И долго они так блуждали, пока обоих Бог не простил.



Вот висит темная туча. Как насупилась она, как почернела! Что в ней творится? – один Бог знает. Как она вся клокочет внутри себя, как клубится, как ворчит... И вот молния вырывается из нее, - что такое? – да это она радуется, она смеется так...
На деле эти люди очень беззащитны (Лермонтов, Байрон). Беззащитны, потому что благородны. Как тот дуб, который можно срубить, но не согнуть. И вправду, что такое этот байроновский Корсар, этот пират, этот разбойник? – он чтит беспомощных женщин и не желает предательски пролить кровь врага... Эти люди сами подставляют себя под удар – но так они испытывают себя на прочность. Они рассчитывают во всем только на себя, им важно знать, на что они способны. Когда бы все с такой прямотой смотрели в глаза жизни и смерти!
Торжество света над тьмой в молнии, вырывающейся из тучи. Высшая точка и спад напряжения. Одно мгновение, но чего оно стоит. И только потом природа начинает оживать, - потом, когда пройдет гроза. Малые выползают из своих нор и радуются. Миру необходимо очищение.



Что можно сказать о человеке, который говорит: «Я не должен никого ненавидеть», и следующей фразой: «Я ненавижу того, кто не умеет прощать»? – По моему, только то, что такого человека можно простить за всё и во всём. Тем не менее уже давно думалось: человечество делится на два противоположных полюса. К одному принадлежат такие, как Вл. Соловьев, к другому – такие, как Ницше. И люди, подобные Соловьеву , никогда не простят людей, подобных Ницше. Хоть это не означает, что кто-то из них двоих хорош, а кто-то плох.



Ни здесь нет ничего, к чему стремится дух, ни там этого нет... дух всё несет в себе и всё творит из себя, и то, что он приносит сюда, то он воплощает, и он работает здесь. А там что? Субъективные миры? Опять?.. Там – та же работа, и если там чего-то нет, то где духу это взять?!. Можно смеяться сколько угодно, но миры – странная вещь. Объективность и иллюзия – странная вещь, очень странная. Недаром давно замечено, что все случается не так, как человек предполагает.



Одно из немногого, что доподлинно известно: Высшие никогда не насмеются над сокровенным. Не протянут тебе камень, если попросишь хлеба. Никто так не смеется над самим собой, как сам человек, и ему вторят эхом некие темные пространственные голоса. Никто настолько не отвергает собственного сокровенного, как он. Никто настолько не питает к себе недоверия, - к себе, а через себя и к Высшему. Высшие видят реального человека, видят то, в чем он сам себе боится признаться: видят именно сокровенное. И Они знают, из каких оснований исходит каждое действие, каждая мысль. Потому Они и могут простить, ибо видят, как, в каких гранях и сколах преломляется изначальный свет человека. Для Них не неожиданность многое в нем. Они могут оправдать даже то, чего сам человек в себе из-за непонимания не оправдает. Человек губит себя своим непониманием, и иногда – ложным стыдом. Губит себя своим недоверием. Потому что насильно никому глаза не раскроешь.



Бывает недоверие из целомудрия. Недоверие себе по отношению к собственному сокровенному. Но не о нем сейчас хочу говорить.
Стыд. -  Вл. Соловьев в «Оправдании добра» писал, что именно стыд после грехопадения сделал человека человеком.  Ницше же говорил: «Я ненавижу тех, кто стыдит!» Дело в том, что такие вещи действительно никому не подсудны. Стыд – слишком интимное чувство, в которое не следует никого вмешивать. Уже давно святые отмечали, что истинное явление Высшего существа сопровождается чувством стыда перед Ним. Когда-то давно было: приближение чистейшего Существа, рядом с которым почувствовала себя бесконечно «грязной», и потому сказала Ему: «Не подходи, мне стыдно!»



«Я всегда стою на нейтральной позиции, и потому меня обвиняют в том, что я противоречу сам себе», - сказал один судья. «Нет, - сказал преступник, - тебя всегда будут обвинять в жестокости: ты требуешь от каждого, праведного и неправедного, чтобы тот судил себя сам». А преступник был тот самый, что убил царя и стал монахом. И подошел к ним человек с лампой, чтобы рассудить их. И увидел этот человек, что случилось с государством из-за деятельности такого судьи: праведные засудили себя и сидели в тюрьмах, а неправедные разгуливали по стране и бесчинствовали. «Надо же, - подумал человек с лампой, - если бы преступник не убил царя, то судью давно бы казнили. Судья обязан преступнику жизнью...» И спросил судью человек с лампой: «Кто стоит над тобой?» – «Никто». – «Что бы ты сделал, если бы перед тобой поставили богатого и бедного?» – «Воздал каждому должное». – «Что бы ты сделал, если бы перед тобой поставили правого и виноватого?» – «Воздал каждому должное». – «Где бы ты взял это должное?» – «В них самих». – «А если бы в них его не было?» – Судья промолчал, и человек с лампой сказал: «Ты всё предполагаешь, что у каждого за душой что-то есть. Что каждый виновен в том, что имеет в себе свой закон. Иначе ты не судишь. Но вот перед тобой преступник, преступлением своим сохранивший тебе жизнь. Чего он достоин?» – «Смерти». – «И ты подписал бы этот приговор?» – «Нет, - сказал судья, - скорее я бы подписал приговор себе». – «Ты хочешь сделать этого преступника виноватым вдвойне?..» Судья только посмотрел печально на человека с лампой, а преступник пожалел о том, что убил царя.



Я не понимаю, как люди живут, не представляю. Как они могут жить. Как находят равновесие между своей абсолютностью и своей ограниченностью. Наверное, для того и существует иллюзия, чтобы примирить это противоречие. Чтобы люди не знали до поры, что в них существует, - и как, в каком убожестве. Знали бы – жить бы не стали. («Но Я, Я удивляюсь, как такое богатство заключено в такой бедности...» – из апокрифа). Наверное, для того и длятся на земле все эти людские игры, чтобы люди забыли самих себя в якобы деятельности. Чтобы что-то двигалось, что-то происходило. Как маленькие дети в огороженном пространстве, так живут здесь люди. Но вот приходит тоска: «Почему невозможно здесь быть в полной мере? Ладно, даже если не дано быть, то хотя бы обольститься наконец этим миром? Почему ничто ничему не соответствует?..» – Иногда действительно по-человечески хочется посидеть и как следует обо всем этом подумать. Об этой естественной человеческой вещи. Даже не о том, что «Царствие Небесное силою берется», ибо поступательное движение и так ясно. Странно устроен мир.
Философы пишут не от большого ума, а оттого, что ничего не знают и задаются вопросами.



И все же дела человеческие красивы. На редкость красивы; и глядя на них, поражаешься, как жалкая человечья плоть и кровь была способна на такое, а об абсолютности почему-то забываешь. Будто они отдельно от человека, эти дела. Как-то не связываются они с конкретным человеческим обликом. Иногда самый простой и незаметный человек вдруг удивит тебя сверх всякой меры. Иногда великий Некто кажется самым простым и незаметным, ведь все мы, люди, в общем-то внешне о двух руках и одной голове. И вот так ходишь и видишь: вездесущий Дух творит, что хочет. Мы же пребываем в Нем, в Духе, пребываем бесконечно естественнее, чем в воздухе, в земной атмосфере... Жизнь, видимость жизни, невидимость жизни... Пришла совесть, стучит в дверь: вспоминается «детское»: смысл во всем безусловно есть, беда в том, что ты не соответствуешь смыслу... Невозможно после этого думать о том, что за годы выработал в себе бесполезную привычку высказываться... Люди, они говорят о многом, это бывает красивым, это поражает... Всё не так бренно, как может показаться.



«Я не хочу, чтобы меня любил кто бы то ни было! – сказал преступник судье и человеку с лампой. – Любовь не спасает, любовь именно губит, когда ты не можешь на нее ответить... И уже сомневаешься в собственной способности любить, остаешься один на один со своим опустевшим сердцем и видишь: ему ничего не хочется, этому сердцу, ничего, может быть, только отдыха, покоя; но тебя любят, и ты вынужден действовать, и – скрывать от них себя, чтобы не ранить и не огорчить, должен выглядеть веселым и беззаботным, должен... Да что говорить, когда ты кругом перед всеми в долгу, и не можешь оплатить этого долга... Любовь надо заслужить, иначе ты сам себя возненавидишь. Ведь ты ничего не можешь никому дать, какой же ты после этого человек? а тебя все щадят, только сам ты себя не щадишь, чтобы не быть причиной беды, ведь надо ответить им, надо сказать, надо поддержать... У них, у окружающих тебя, откуда-то берутся и силы, и чувства, и радость, они держат тебя в них как в плену, против твоей воли, и ты не можешь даже себя наказать, потому что нужен им, - зачем? что в тебе такого хорошего?.. Пытаешься забыть обо всем, обо всем, что внутри, обо всем, что снаружи, и жить проще, но потом опоминаешься и видишь: какая страшная это вещь – любовь, какая это ужасная, невыносимая несправедливость...»



Говорили судья, преступник и человек с лампой. «Ты неблагодарное существо, - говорил преступнику судья, - при всем твоем старании быть благодарным. Ты можешь расплатиться с долгами только самим собой и своей жизнью, да только это никому не нужно. Поэтому тебе не удается отдать людям долги». – «Я не умею зарабатывать деньги, и с тех пор, как стал монахом, разучился их красть, - сказал преступник. – Монах живет на милостыню, но мне невыносима всякая милостыня... лучше умереть от голода». - «Так зачем же ты живешь?» – спросил судья. Преступник не ответил, но человек с лампой сказал за него: «Из-за меня». -  «Тогда служи ему», - предложил преступнику судья, указывая на человека с лампой. Человек с лампой улыбнулся: «О, он хороший слуга такому господину, как я: ведь у нас очень схожие желания. Он с полуслова угадывает, что мне нужно. Единственно, в чем наши желания расходятся: он устал от жизни, а я еще вижу смысл в том, чтобы быть – для него – господином. Ведь я помню его еще младенцем!» – «Господи, как я устал от всех этих людей, которые постоянно перегружают друг друга – каждый – собой!» – воскликнул судья.
Тем временем рядом в песочнице собрались дети и стали играть. Человек с лампой отдал им свою лампу на время, чтобы им было интереснее. Дети построили вокруг лампы собор и запели мессу. Преступник, ставший монахом, удивился этому, а дети, увидев, что он монах, пригласили его стать в их соборе патером. И преступник отпускал им грехи и смеялся над этими грехами. Потом детское богослужение закончилось, он снова вернулся к человеку с лампой и судье, и они еще долго говорили между собой, только это было уже совершенно не интересно. И стало вечереть, и в песочницу на свет лампы налетели ночные бабочки. Они облепили песочный собор и набились внутрь, а потом поднялись и улетели в ночь вместе с собором и лампой. Лампа стала луной, а человек, оставшийся без лампы, наконец впервые за последний год уснул. Вот как бывает, когда поговорят по душам три хороших человека.



30.10.2002. После теракта в Москве. – По рассказам близких друзей, накануне у всех были ссоры, дрязги, взвинченность. Многие накануне болели (простуда, горло). Сама из-за легкой боли в горле и депрессии пропустила во вторник занятия (депрессия длилась уже месяц или два, может быть, с августа, но это был уже край). 26.10. – На вечере Л. В. рассказал, что накануне было видение через образ Сен-Жермена: кровавая слеза и искажение Лика, и запись. Вспомнила, что во вторник видела искажение Лика Плащаницы, мгновенное, перед тем, как выключить свет: ассоциация: газетная фотография времен первого путча, на которой – труп одного из раздавленных танками ребят. Подумала: «темные подсовывают». Не обратила внимания поначалу, но потом по аналогии вспомнилось. У С. накануне и во время событий – воспаление горла и «огненная болезнь».
27.10. – Прогулка по городу: милицейские пикеты и машины МЧС, слухи, что один из домов («Тысяча мелочей», длинный дом с магазинами на первом этаже) заминирован. Жильцов дома выдворили на улицу с четырех часов дня.  Слух оказался ложным: по местному радио объявили, что есть в городе один ненормальный...
28.10. – Москва, на занятиях: обмен информацией: много историй о том, как люди по случайности передали другим билет или не смогли прийти на спектакль по болезни или по другим причинам, а другие вместо них там оказались...
30.10. – Предупреждение. (Ночью – возгорание центров.)



Сон в ночь на 29.10. 2002. – Высоко-высоко на утесе дремал туман. Потом скатился на землю и стал Львом.
«Я холодный-холодный», - сказал Лев и стал Слоном из льда. «Я горячий-горячий», - сказал Лев, дохнул и прыгнул, и растопил Слона. «Я большой-большой», - сказал Лев, но вокруг ничего не было, с чем можно бы сравнить.
-Знаешь ли ты, что Лев – Царь зверей? – спросил Будда.
Лев задумался. Нет, сказал он, Царь зверей – это Медведь, - и отдал корону Медведю. – А Лев... Лев – это двигатель эволюции...
И вот Медведи с Медвежатами ушли, и взялась капля Росы. Она стекла и стала Ростком. Росток зацвел и оказался Подснежником. А потом пошел Дождь.
Подснежник цвел, а Дождь лился и хотел затопить Подснежник. Тогда Львенок обернулся вокруг Подснежника и закрыл его от Дождя.   



... 26.10.2002. – В маршрутке: по радио попса, реклама, народ в метро читает все ту же дрянь, на обратном пути – вечер – пьяные песни на станции Измайловская (открытая станция). Ничем не пронять эту бессовестную толпу. Во дворе, в городе, поздний вечер, - те же пьяные песни. Ругаюсь. – Нехорошо...
28.10. – В автобусе: юнцы общаются: «Ты куда?» – «В Москву, теракт устраивать, хи-хи». В ушах у него мерзость, - плейер, но слышно на весь автобус, просят сделать потише – ноль внимания, на шее – динамовский шарф. –«А мы еще на тако-о-ой громкости слушали!..» – Ругаюсь. – Нехорошо...
Л. едет в Новодевичий монастырь молиться, за всех, и в частности – чтобы нейтрализовать мою ругань.
По радио, по телевидению – попса, реклама. Неужели не понятно, что это уже последняя капля?
До какого отупения еще может дойти эта толпа? Естественно, что пока положение дел таково, что все пьют пиво и в ус не дуют, в мире невесть что происходить будет... Чем еще таких отрезвишь?
PS. Как узнала позже, одна из моих подруг побывала в заложниках. Из их оркестра погибло восемь человек.



Когда приходит страх, мир становится тесным, величиной с каморку, и черным, как вечная ночь. От страха сводит живот, меркнет разум. Как тут говорить о спокойствии, о равновесии, если некоторые вещи равносильны тому, как если бы по радио объявили мировую войну. Приходит предупреждение – и прежние страхи поднимают голову. Да, не бояться надо, но жить, жить спокойно и мудро, но очень внимательно, следя каждый знак. Настороженность, может, и не помешает. В таком положении все продолжается как прежде, по крайней мере, до поры, но все обостряется.



Мне бы хотелось легкости в самом трудном, легкости в напряжении, в преодолении, в битве. В перенесении боли. В принятии на себя и в отдаче. В постоянстве, а не в мигании огней. Постоянная привычная легкость тяжести, забвение и отрешение при полном осознании, отсечение при наибольшем вмещении.



Земля из Космоса выглядит странно. Нечто напоминающее язву. Нечто, окруженное лохмотьями. Лучи пробиваются сквозь эти нагромождения, но они наползают и наползают и дробят лучи, и черными с багровым краями обугленными наплывают одно на другое. Как сгоревшая роза.



О пробуждении мира, о пробуждении искры духовной в каждом, о рассвете, идущем вслед за сумерками, - помолимся. О всех болящих телом и духом, о путешествующих, ищущих, скорбящих, страждущих, нуждающихся, отчаявшихся... Об идущих вместе или порознь, о стремящихся к цели великой, об имеющих цель и не имеющих ее, о видящих и о слепых. О прозрении, о милости, о мире. О пробуждении сердец, о пробуждении их от зла, о забвении самого понятия «зло», об очищении. О всех погибших, об убиенных невинно, о жертвах злобы людской. О творящих зло, - да обратятся, - но если так и пребудут во зле... избавь, Господи, меня от попытки судить!..



Хотя бы тысячу раз был вокруг мрак, Свет исходит изнутри.



Шел человек за солнцем, шел через тьму. И встречались ему слепые, которым все равно, тьма вокруг них или свет. И тогда человек понял: солнце не взойдет, прежде чем души людские не прозреют. Прежде чем не зародятся солнца в сердцах человеческих. Он остановился и сел на землю, раздумывая, и стал смотреть на этих людей. Вот один человек несет тяжесть, вот другой ведет собаку, вот кто-то везет коляску, а кто-то тащит телегу. Трудно людям жить... И придумал человек для людей крылья, чтобы каждый летел до того места, где кончается тьма. И полетели люди. Одну ночь летели, другую... и встали перед ними высокие скалы, а на вершине – светлая башня. Какая-то бабушка сослепу приняла ее за иголку, - ну так схвати эту иголку, сказал человек. Боюсь уколоться, - ответила старушка. Тогда маленькая девочка потянулась рукой к этой башне, и в руке у нее оказался лучик. Она отдала лучик своей маме, а та стала штопать им небо. Зажглась нитками на небе птица-жар. Распахнула крылья и полетела, а на ней человек. Подлетели они к башне и увидели солнце, привязали за ниточку и потянули за собой. – Так солнце в мир и пришло.



-Ты считаешь, что все будет строже и жестче? суровее?..  – Нет, я думаю, с увеличением знания все упрощается. Тогда отпадают ненужные сомнения, ненужные действия и поступки, привычки, ошибки... Знанием можно пользоваться как мечом, рассекающим тьму. Она склубится вокруг, но между клубами ее ты уже прошел, - как стрела, как луч. Тьма не падет на других: знание оберегает. За лучом пойдут живые души, сначала ручеек, потом река, потом море. Так – по возрастающей – расширяет поток свой Свет...



О значении нашего коллектива (не говоря о большем). – Поэзия действительно есть мост сообщения между мирами, если иметь в виду миры плотные и тонкие, а также души человеческие как миры. Мысль движет миром, мысль ритмическая тем более, недаром в сказаниях говорится, что боги сражались посредством рифмованной и ритмизованной Речи. Но, кроме этого, поэзия всегда язык индивидуальности, язык души и через нее – Высшего Я человека. Очень часто поэзия раскрывает то, что самому человеку в себе неведомо. И воздействие таких слов, даже в малой группе, малом пространстве (физическом, не тонком!) подобно грому небесному или ветру преображающему.




Сказочки.
. . .
Жила-была душа на земле. Жила она, и сделалось ей тоскливо жить. Посмотрела она вокруг и сказала: нет ничего, чего бы желала я, душа, на этой земле. И пошла душа к ангелу.
-А что ты сделала на земле такого, чтобы было тебе по желанию твоему? – удивился ангел. – Иди поработай, растрать свое тело, а потом проси у Бога, чего пожелаешь.
Стала душа работать. Год работала – воду возила, два года – корову доила, еще год пошел – стадо пасла. И встретился ей пастушок-отрок со свирелью. Заиграл отрок, а душа заслушалась и про стадо забыла. Собралось все ее стадо вокруг пастушка со свирелью, и пошли они тогда вместе к нему во двор. А во дворе-то парни и девки гуляют, веселятся, песни поют. Посмотрела душа и расстроилась: ну чему радуются?.. Подошел к ней тогда старенький дед-пастух и сказал:
-Огонь земли – страсть да любовь, песни да пляски, игры да шутки. Да только знаю я, на Солнце другой огонь, на звездах – третий... Вон как солнышко занялось, смотри! – и указал на пригорок, за которым вставал рассвет. – Живет на Солнце Мальчик-Великан, - продолжал дед, - и каждый день катает по небу свое Солнце. Пойди попроси у него хотя бы Луну ночью покатать!
И попросила душа, и стала Луну по ночам катать. Тяжелая оказалась Луна, да только Солнце было еще тяжелей. Истратила тело свое душа за этой работой и пришла к Богу.
-Хочу, - говорит, - до Звезды добраться, до той, что мне роднее всего!
-Найдешь – добирайся, - разрешил Господь. И с тех пор летает по Вселенной душа, ищет...


. . .
...Летала по Вселенной душа, и увидела она маленького ребенка, который сидел и плакал. Остановилась душа, поглядела – везде космос, планеты, звезды... – Что ты плачешь? – спросила она. – Я потерялся, - ответил ребенок. Стала душа спрашивать планеты и звезды: чей это ребенок? – но они не знали. И тогда пришла душа с ребенком к мудрому Звездному Старцу, который знал судьбы всего, что в космосе, и Старец сказал:
-Этот ребенок – Демиург будущей Звезды, родила же его Великая Туманность. Только нужно ему перейти в другой Эон, чтобы понять, как звёзды творить...
Полетели душа с ребенком искать Высший Эон, летят-летят, никак не долетят. Что делать? И тогда обратился ребенок к своей матери, Великой Туманности, за советом. – Ищи Отца, - сказала Туманность, - Он есть Дух, я же – только вместилище его Искр... – Где его искать? – спросили душа и ребенок. Но Туманность не знала.
Полетели они дальше и увидели Сияние Великое, а в Сиянии ангелов. И вот на их глазах один из ангелов наполнил в Сиянии чашу и полетел с нею вниз, потом другой сделал то же... Но душа посмотрела вверх и узрела Врата. Подлетели они с ребенком к Вратам, а у Врат стоят два Серафима и лучами во все стороны светят. Провели Серафимы ребенка в Высокий Эон, чтобы учился он там миры творить, а душа с ангелами осталась общаться. Выучился ребенок, вырос, и полетели они с душой обратно, а что сотворили - один Бог ведает.




 «Мир как симфония, миры как ноты, их сочетания есть аккорды пространства. Жизнь человека – та же симфония, и цепь воплощений – ноты ее, и кармические сочетания – аккорды. Дух идет к финалу воплощений на плотной планете и всей своей сутью устремляется к последнему, разрешающему аккорду, и аккорд должен претворить в себе все сочетания, претворить в красоте».



Не под страхом, не под давлением колебаний, не под неустойчивым блеском светляков на пути. – Рядом с Кем-то мы можем быть детьми. Мы можем исполнять свое дело на этой земле с серьезностью и ответственностью взрослого, и вот мы приходим к Великим и чувствуем: с нас наша твердость и уверенность спадает. Мы можем быть уверены, когда смотрим сверху вниз, а не снизу вверх.
Быть ребенком значит знать, что ты способен расти и что тебе есть куда стремиться. Глядя снизу вверх, мы осознаём весь потенциал роста, и роста беспредельного. Рядом с Кем-то каждый из нас всегда ребенок.



«Ведь душе нужно знать, что другие вокруг благородны и высоки. Что они добры и прекрасны. Иначе душа отчается и обвинит себя в предательстве». – Помню одни из первых своих пребываний в храме, - обычном православном храме, может быть, в разных, в нескольких. Было явственное сознание присутствия Высших. Перед Ними возникала робость и некоторое чувство, которое потом изжилось, сходное почти с завистью, с огорчением, - чувство собственного несовершенства. Такая достаточно низкая человеческая эмоция. Но потом пришла мысль – та самая – что «Высший никогда не хочет унизить нижестоящего». Что Они – Любят. Что перед Ними можно только раскрыться. Так возникло доверие. И с тех пор, со времени этого понимания, в людях – обычных людях – захотелось тоже видеть Высшее. Захотелось – искренне, без всяких низких эмоций – ставить людей выше себя и радоваться их совершенству...



Часто в человеке много врожденного, - качества, черты характера, врожденное благородство... – понятно, что это нарабатывается в течение жизней, но это всё так легко заслонить другим или в лучшем случае просто не осознать, - потому, что никто тебе на это не указал и ничто не указало. Господи, - думаешь, - пошли каждой душе истинного Учителя... Ведь что у нас в мире делают с детьми? – это известно... В человечестве на протяжении всей его истории культивировали в людях низшее, звериное, бытовое... и когда школьник смотрит тебе в глаза и изрекает нечто вроде «солжешь – проживешь» (но часто хуже), за него страшно. Хотя многие взрослые за такого ребенка только бы порадовались...
Человечество извратило свой истинный облик.





Два сна о конце мира, ноябрь 2002. – Первое: видение человека, идущего по канату над пропастью с любовью на руках; канат протянут от вражеской башни в бесконечность. Вокруг туман. Это было очень красиво и правильно. Человек шел будто по воздуху, ровно и прямо, и рождалось чувство невесомой грусти, глубокой, но легкой. То, что он нес, было именно любовью, хоть не имело ни формы, ни облика (может, только слабое человеческое подобие), ни – как я понимаю – веса; в пограничном состоянии сознания это было понятно, но в бодрствующем не поддается никакой логике... Второе: видение женщины, ставшей у позорного столба, чтобы этим искупить грехи Земли.




Диалог.
- Я искал человека, который поймет во мне скрытое, то, чего не знают и не видят люди, то, что не проявляется в действии... Только отчаяние родилось от этих поисков, отчаяние и боль, когда люди смеялись и ругались, и называли меня тем, что видели они... и сомнение в себе после их слов осталось во мне навсегда. Но ведь я хотел видеть Его!..
- Друг мой, когда-то и я хотел, чтобы нашелся Кто-то, кто познал бы мою внутреннюю природу, без слов, без внешних проявлений... то, что я не встретил Его, еще не значит, будто Его нет. Но я знаю сейчас, что мне было дано самому уравновесить внутреннее и внешнее, самому найти формы для проявления, самому обуздать свои чувства. Только ты все же верь. Верь в то, что есть Тот, Кто тебя поймет и увидит, Кто прочитает тайное твоей души и примет его. Этот Кто-то будет знать Непроявленное... Только знающий Непроявленное познает сокровенное человека тем, что оно есть.
- Когда-то я думал, что нельзя насиловать чужую волю даже благим помыслом, но когда увидел, как много в мире насилия зла, то решил, что нельзя отнимать у людей опору. Когда-то считалось всё, говорящее о Высшем – почти что привязанностью к ограниченным формам, но теперь видится ясная нужда в том, чтобы это – произносилось...
- В Тайном нет ни ограниченности, ни насилия. В Тайном иногда встречаются Имена, и Имена эти – суть Знание. Называть Имена не значит привязываться, но значит раскрывать миру Знание. Но под каким бы Именем ты его ни раскрыл, всё сливается в Одном, и нельзя забывать об этом. Имена – как маяки для корабля в бурю, и Воплощающие в Себе Имена – хранители маяков. Имена – формы Вселенной и ступени Небесной Лестницы, на самом верху бесконечности которой – Безымянность, и мы пойдем вместе, чтобы познать Ее...




Лежало нагромождение, - обломки камней и башен, обрывки мхов, травы и бумаги, сор; мнения, ереси и страсти, ложь и факты, домыслы и клевета; ругань, вражда, войны и фанатизм, непонимание, боль... и вот из-под этой горы, созданной невежеством и корыстью, злобой и самостью смертных медленно, движением ладони, снимающей слой за слоем, дыханием  ветра, сдувающего пыль, тихо, но ясно высвечивалось Его Лицо...




01.01.2003. – Мы все меняемся непроизвольно. Наша жизнь состоит будто из слоев, из волн, последовательно накатывающих одна на другую. И это пройдет, - и потому не стоит жалеть свои силы. Ничто тебя не поработит. И ничто не останется с тобой навсегда из тех форм, что ты смог преодолеть. Мы все идем без поклажи, и нам остается только самое легкое.
И вот приходит понимание серьезности в творчестве, и прошлое кажется легкомысленным. Человек не в силах ограничить свой дух в форме, но форма сама его ограничивает своими законами, - если б мы могли, были бы как боги. И потому нам кажется убогим и недостаточным то, что мы оставляем этой земле.
Великое спокойствие – основа творчества, божественное спокойствие. Тогда миры кажутся детскими шариками, и все происходящее с ними и в них не заставляет творящую волю спускаться. И это пройдет, и миры проходят вереницей огней, и мы не можем знать Дух, мы можем только Им быть. Мы не можем быть вне Его, и когда миры отделяются от Него и от нас, мы понимаем, что не покидали дома Отца.
Всё существует легко в глубине своей, и только тех, кто пугается глубины, она выталкивает наверх.




Замысел. -  Космический дух, преступивший один из законов, после великого наказания оказывается на клочке земли посреди хаоса, - море, волны, молнии... один из Логосов увидел это, но был еще слишком слаб, чтобы что-то сделать, но когда смог, - дух засыпал, будто погружался в бессознание, и потом осознал себя на какой-то странной, незнакомой цветущей земле...
И ему было сказано, что он воплотится на этой земле человеком. Но не скоро.




Сказка на ночь (одно из прежних представлений, августа 2002). – Большой плоский стол, и на нем карта мира. Увидел нечто на карте, что мог изменить, и душа попросила разрешения сделать это, почти мгновенно получив ответ: действуй.
Закончив, отошел от стола, было сказано окружающим: можно поздравить с прибытием в наши ряды нового брата; и каждый из окружавших его людей подошел с невидимым даром, все, кроме его непосредственного наставника, поручившегося за него. И когда стены исчезли, как мираж, понял, что это не стены исчезли, а он и все остальные переместились на открытое пространство, на вершину горы, где порывами пульсировал ветер. Душа на мгновение обратилась к наставнику, желая знать, здесь ли он, и почувствовал его присутствие за спиной, не видя. Пока спустились с горы, стало темнеть.
И вдали, среди деревьев увиделось высокое бело-розовое пламя, огненный, плотный, широкий сплошной круг, и ему было сказано: войди с центр этого пламени. Он вошел, предчувствуя боль, но почувствовал только подобие ветра, но более плотного, чем ветер, и тот ветер проникал насквозь и расплавлял плоть. Он так сосредоточился на этом пламени, что у него закружилась голова, пламя стояло перед лицом, но потом будто встало над ним, обступило со всех сторон, и всё будто растворилось в нем. Состояние было блаженным и невесомым. Пришел в себя от прикосновения руки наставника: здесь не надо спать , - мягко, с оттенком юмора сказал наставник, поднял его и повел, обняв за плечи, из огненного круга. Выйдя из света в ночь, он осознал только, что подобие его одежд сгорело, и вместо них его облекают остатки огненных языков. Владыка с улыбкой встретил его: «Заснул?» – «Сильный дух», - заметил негромко кто-то из стоящих. Звезды в небе казались отражением того огненного круга, но он подумал, что это совмещение их с отражением огня в его глазах. Какие-то светящиеся сферы проходили в сознании. Потом все по очереди разошлись, прощаясь, с ним остался опять один наставник, и они долго сидели на окраине леса под светом звезд.




Конец второй тетради