Самосуд

САМОСУД

Голод... Кому знакомо это чувство, тот знает, как мучительно подсасывает под ложечкой, а мозг только и занят мыслью: как бы скорее поесть! В разное время лихолетья люди пухли от голода, вымирали целыми семьями, деревнями; проявляли свое благородство — делились последними крохами; и — низость: убивали за кусок хлеба своих и чужих. «Сытый  голодному не товарищ»,  так гласит народная мудрость.
Мой отец всегда почтительно относился к хлебу. Этому приучал і нас, своих детей. Не дай Бог ему увидеть выброшенную в мусорное ведро горбушку — попадет по первое число!
Была осень 1946 года. После занятий в техникуме отец как-то зашел в «Рюмочную». Небольшое, облезлое здание с покосившейся вывеской, несмотря на всю свою неприглядность, как магнитом привлекало к себе мужиков. Молодые и старые, лощеные и небритые, гражданские и военные в дорогих пальто, выцветших солдатских шинелях и ватниках толпились у входных дверей, стояли у стоек, сидели за столиками и пили водку, пенистое, янтарного цвета пиво, закусывая бутербродами и аппетитно пахнущей воблой.
Внутри всегда было сильно накурено. Если бы не приоткрытая дверь, то вполне можно задохнуться от дыма одновременно чадящих десятка полтора папирос и самокруток. За стойкой с невозмутимым видом, сноровисто отпускала посетителей тучная буфетчица в ватной армейской безрукавке. Ватник на ней не сходился и заканчивался у подмышек. Чтобы закрыть огромный живот, вероятно, нужно было столько же стеганки, сколько на ней было надето. Несмотря на свою полноту, она до автоматизма отточенными движениями наливала в мерник водку, наполняла пивные бокалы, отсчитывала сдачу...
— Верка! Подрежь еще бутербродов и собери посуду! — кричала буфетчица посудомойке — невысокой моложавой женщине с невыразительным лицом, но довольно стройной фигурой.
С большой неохотой Верка отрывалась от своего бесцельного занятия — созерцания по сторонам — и, виляя широкими бедрами, медленно шла в зал за пустыми стаканами и бокалами. Проходя мимо стоек и столиков, она становилась объектом приставания подвыпивших мужиков, их сальных намеков и шуток. Наиболее развязные дядьки норовили обнять ее и поцеловать или же ущипнуть ніже талии.
— Риммочка, мне еще — сто пятьдесят и бутерброд! — лез без очереди пожилой бывший фронтовик.
— Тебе, Михалыч, уже хватит! Иди домой! — отрезала Римма и со строгостью в голосе обратилась к моему отцу: — А тебе чего, паря?
— Мне — бутерброд... Не нужно водки, я не пью! — попытался остановить он буфетчицу, когда та начала наливать в мерник сто граммов.
— Не положено... Бутерброды отпускаются только тем, кто покупает водку. Не хочешь, не сунься!.. Время только отнимаешь. Следующий!
— Ладно, беру! — согласился отец.
Взяв бутерброд и стакан с водкой, он подошел к стойке, где выпивали и громко балагурили двое мужчин. Тоненький кусочек черного хлеба с еще более тонким ломтиком копченой колбасы словно растаяли во рту. Голодному растущему организму, ежедневно подвергающемуся чрезмерным физическим нагрузкам, этого было явно недостаточно.
— Дяденьки! — обратился отец к мужчинам. — Поменяете мне водку на кусочек бутерброда?
— Ого, хлопец, да ты никак хитрец! — воскликнул щербатый мужик, приглаживая длинные с проседью усы. — Не приставай к нам с этим, иной и побить может. Кому нужна твоя водка без закуски? Можешь ее вылить или нам даром отдать… Давай, вообще-то, ее сюда, чтобы не пропала!
Его бородатый напарник вдруг ни с того завопил:
— Вали отсюдова, шпана!.. Крути педали, пока не дали!
— Погодь, парень! — придержал усатый отца за рукав. — Так и быть — на, держи! — он взял со стойки и протянул ему небольшую горбушку хлеба...

...Конец осени выдался относительно теплым: бездонное голубое небо, золотая листва деревьев в лучах яркого солнца, легкий ветерок… Что и говорить, — прекрасная пора!
В тот день возле, и внутри «Рюмочной» было полно бобруйской шпаны. Они нахально приставали к подпившим мужикам, стреляя у них папиросы. Изловчившись, некоторым удавалось вытащить из кармана зазевавшегося простофили бумажник или скомканную банкноту.
Получив деньги за свою ночную работу, отец попрежнему иногда заходил в «Рюмочную». Как обычно оплатив толстой Римме стоимость бутерброда и причитающихся к нему сто граммов водки, он прошел к стойке у окна. Буфетчица спиртное ему уже больше не наливала, а давала взамен несколько ирисок. Перекусив, отец собрался уходить, но тут напротив «Рюмочной» остановилось несколько армейских автомобилей. Из головного «Виллиса» выпрыгнул молодой гвардии майор в синих диагоналевых галифе и новенькой гимнастерке с эмблемами летчика на золоченых погонах. Его начищенные до блеска сапоги и боевые награды на груди сверкали зеркальным блеском. Майор, бросив фуражку водителю, быстрым шагом направился в пивную.
— Здравствуйте! — поприветствовал он скучающих Римму и Верку. — Два бокала пива и сто пятьдесят. — Получив заказанное, тут же выпил залпом водку и принялся за пиво. — Бутерброд не нужен, — сказал он и отодвинул блюдце с закуской от себя.
Худенький парнишка-еврей лет двадцати, хотя на вид ему можно было дать гораздо меньше, тихонько подкрался к майору и попытался вытащить у него из заднего кармана  бриджей толстый, туго набитый деньгами бумажник. Однако летчик внезапно обернулся и поймал воришку за руку, при этом злобно процедил сквозь зубы:
— Вот, гаденыш!.. И когда вас всех ворюг к порядку-то призовут? — Быстро перехватив вора другой рукой, стал медленно расстегивать кобуру. Майор так же, не спеша, вытащил вороненый трофейный «Парабеллум». Вдруг оттолкнув парня от себя, тут же выстрелил ему прямо в лоб.
Римма с Веркой пронзительно завизжали и спрятались под стойку. Присутствующий люд, кто был поближе к выходу, толкаясь, стал выскакивать в раскрытую дверь, остальные посетители, словно тараканы, с воплями забились под столы и стойки. Мой отец, тоже испугавшись, спрятался за тяжелой тюлевой шторой, омерзительно пахнущей окурками и прогорклой копченой рыбой. Через дырку в ткани, прожженной кем-то папиросой, он наблюдал за военным. Летчик осмотрелся по сторонам и, положив пистолет в кобуру, быстро выпил второй бокал пива. Взяв из бумажника несколько купюр, бросил их на стойку. Круто развернувшись и, даже не взглянув на распростертого на полу убитого юношу, военный направился к своей машине. Запрыгнув на переднее пассажирское сидение, крикнул водителю:
— Трогай!
Моторы взревели... Через минуту-другую колонна автомобилей скрылась за поворотом.
Люди в «Рюмочной» постепенно пришли от пережитого в себя и выбиральсь из-под столов на свет божий. Они, обступив лежащенго на полу застреленного тпаренька, сетовали на жизнь и с прискорбием многозначительно кивали головами. Римма и Верка стояли за стойкой тихонько плакали.
— Попрошу всех расступиться! — минут через десять после случившегося прорезал скорбную тишину голос милицейского старшины.
Отец незаметно вынырнул из-за шторы и вышел на улицу...

— Не думаю, что милиция розыскала того майора, — подвел итог своему рассказу отец. — В ту пору много военных ездило по населенным пунктам. Они заготавливали у населения скот и продукты для своих частей. Паренька, несомненно, жаль... Все тогда голодали и кто как мог старались прокормиться. Насолил, видимо, крепко кто-то этому летуну... Война сделала его жестоким: сожгла, проклятая, человеку сердце.


2003год, Минск