Романтики. Глава 2. Тактические учения

                Романтики. Глава 2. Тактические учения

        Дома мать сразу бросилась в комнату, где лежала Катя – неподвижная большая испорченная кукла, вечное мучение, жалкий источник проблем. Из-за вызова в школу режим был нарушен, Катю надо было срочно кормить. Отец пошёл ставить чайник, Гришка поплёлся следом.
        - Пап, я наверное идиот.
        - Не ты один. Но про метро ты ловко ввернул. Только объясни – на хрена?
        - Не могу больше. Каждый день, пап, каждый день одно и то же – ударим да победим, клянёмся и одобряем, осуждаем и проклинаем, и ладно бы сами развлекались, так ведь они от каждого хотят, чтобы у всех мозги были как промокашки.
        Отец вздохнул:
        - Ну и чему ты помог своими каллиграфическими экзерсисами? Косте проблем не миновать, тебе волчью характеристику напишут, пойдёшь в стройбат вместо института, отшибут мозги, - каратэ-то ты давно забросил. Мало нам одного инвалида в доме. Мать вон... весь вечер вчера на валидоле.
        Гришка съёжился на стуле в углу. Он любил родителей, восхищался ими, красивыми и сильными несмотря ни на что. Любил слушать их интеллектуальные перепалки, особенно когда собиралась старинная дружеская компания – Гришка вечно горячо встревал в спор, и часто получал в качестве аргументов ссылки на книги или авторов, о которых никогда не слышал. Приходилось допрашивать отца, и тот приносил домой что-нибудь мало напоминающее ассортимент книжных магазинов – то Замятина, то Надежду Мандельштам, то Довлатова с автографом. Или мать мгновенно отыскивала нужный корешок на какой-нибудь дальней, перегруженной книгами полке.  И Гришка мучался совестью – до него, наконец, в полной мере дошло, во что он втравил родителей, как им пришлось из-за него унижаться. Его тошнило от отвращения – к себе и Козаностре примерно в равных пропорциях.
        - Но что делать-то? Так же нельзя, у них же как: стучишь – получи пятёрку, прочитаешь вслух передовицу из «Правды» - наш человек, а если тебе даже просто наплевать на всю их эту бессмыслицу – ты уже враг, отщепенец и вообще предатель.
        - Сынок. – Отец подошёл к окну, посмотрел на улицу, задёрнул бежевую занавеску. – Понимаешь, пока никто не знает толком как с этим бороться. Желание есть, но ни тактики, ни метода, ни организации нет.  Есть, как ты знаешь, диссиденты, и некоторые из них арестованы и сидят в лагерях. Некоторые – в психушках. Фактически, они жертвуют собой по той же причине, по которой ты делаешь глупости: они так больше не могут. Но, во-первых, они как правило всё же значительно старше тебя, то есть выдержаннее, образованнее, больше умеют, известны на Западе. Ну или хотя бы здесь.
        Чайник тихо сипел, закипая. Спорить Гришке расхотелось. Лучше послушать, раз уж спровоцировал. Тем более что, похоже, сегодня отец шуточками отделываться не собирался. Илья Александрович Барковский, историк, специалист по девятнадцатому веку, был известен точнейшими и дотошнейшими историческими реконструкциями, где имена, документы и артефакты выстраивались в стройный ряд доказательств, подтверждавших иногда самую неожиданную теорию, которая немедленно казалась очевидной и было непонятно, как же никто не увидел этой простой идеи раньше. Ссылки на тщательно обоснованные статьи его можно было встретить в работах самых маститых учёных, и его имя было синонимом вдумчивого и обстоятельного историка-аналитика, но его сыну было хорошо известно, что вынудить отца к произнесению серьёзных речей в домашних условиях может лишь нечто исключительное.
        -  Во-вторых, они действуют, когда есть важный повод, или сами его создают. Тогда включаются «голоса», иностранные политики начинают давить на наших, и что-то происходит. Своими жертвами они привлекают внимание к по-настоящему значимым проблемам – карательной психиатрии, арестам верующих, эмиграции и так далее. За некоторые вещи можно пойти и в тюрьму, и на плаху. Медицинские подробности жизни доярок к таковым не относятся. Голос Америки об этом не сообщит, Киссинджер не заступится. А эти мерзавцы будут рады – ещё одного загнобили в зародыше, выпололи, как сорняк. Тебя такой расклад устраивает? Чаю хочешь?
        - Нет. Да.
        Мать быстро вошла на кухню, достала из холодильника баночку с протёртым супом, налила туда кипятка, и, ни на кого не взглянув, не сказав ни слова, опять ушла к Кате. Отец проводил её грустным взглядом. Да, свобода важна. Да, не бороться нельзя. Да, нужны новые силы в движении сопротивления. Нет, невозможно удержать человека с совестью от действий против удушающего тоталитаризма. Но как сделать так чтобы из вот этой семьи, где уже есть одно большое, всепроникающее, безнадёжное горе, не ушла надежда, утешение родительских сердец, как уберечь вот этого, горячего, безрассудного, - хотя бы от бессмысленной ранней жертвы? Он вздохнул:
        - Так вот. Я бы не хотел услышать по «Свободе» о твоём аресте. Я тобой, – он чуть ехидно усмехнулся, – предпочёл бы гордиться по другим поводам. Но я понимаю - теоретически это, в силу твоего характера и, скажем так, воспитания, когда-нибудь возможно. Но для того чтобы это – опять же теоретически – могло иметь смысл, тебе надо сначала много чего узнать, понять и усвоить. А пока - внутренняя эмиграция. Так живёт большинство осмысленных людей. Пей чай, я сейчас макароны погрею.
        - Что ты имеешь в виду – внутренняя эмиграция? – Гришка обжёгся чаем, пытаясь пить и говорить одновременно.
        - Это значит, что наружу люди высовывают требуемые Софьей Власьевной ложноножки – ходят на собрания, демонстрации, выписывают советские газеты – других все равно нет, -  принимают соцобязательства, и даже их выполняют. Мать твоя, например. Это позволяет, ценой личного времени и нервных клеток, оставлять себе достаточно простора для общения с хоршими людьми, творчества, чтения...
        - Чтение? Да какое?  Они ж кроме «Целины» уже вообще ничего не издают! А там правда на правде – наш верховный, оказывается, и войну выиграл, считай, в одиночку, и культуру поднял, и науку двинул, и друг детей, и вообще.
        - Ну тебе-то положим грех жаловаться, ты же еще не весь дедов шкаф перерыл?
        - Нет пока. Но не у всех же есть такие шкафы.
        - У тех, кому надо, есть всё, что им надо. Не своё, так у друзей. «Эрика берёт четыре копии, вот и всё, мне этого достаточно» - пропел отец, слегка фальшивя. - А лучшие ксерокопии, - он довольно улыбнулся, - делаются на Лубянке.
        - Прямо там?
        - Ну там же тоже люди, и многие с неплохими мозгами. Кому-то из них становится невмоготу. А книжечку одну я тебе, пожалуй, принесу. О том, на что рассчитывать в случае неповиновения. Но из-за неё неприятности могут быть большие, поэтому очень быстро, только дома и никому.
        - Понял.
        - На, ешь макароны.  Так вот. «Чтобы бороться с врагом, нужно его знать». Для этого нужно иметь время расти, думать, учиться у правильных людей. То есть, не загреметь в армию, а загреметь в институт – желательно тот, в котором тебе будет интересно, но, по крайней мере, в любой. Мысль ясна? Ты считаешь, мы тебя, шантрапу, просто так каждый день, - отец хмыкнул, – окучиваем?

        Мать пришла на кухню, села рядом с Гришкой. Он обнял её худые плечи:
        - Мам, прости, я уже папе объяснил что я у вас дурак. Я… я больше не буду.
        - Я думала я эту вашу Козаностру задушу. Едва сдержалась.
        - Я понял, - виновато усмехнулся Гришка, и взглянул матери в глаза. В них всё ещё виден был отсвет недавнего гнева, но пронзительно-жёлтый, почти электрический оттенок уже сменился на тёплый, с искорками, янтарь.
        - Гадина какая. И гадинами себя окружает.
        - Мам, пап, правда, я...
        - С дояркой ты конечно дурак. Нашёл тоже... великую поэзию. Не фрондируй ты хотя бы сейчас, а? Это же самая мерзкая порода – вот эти, натравленные на школьников. Студентов уже переделать сложнее, вот они и посылают в школы самых злых, самых рьяных своих дуболомов. Тебе продержаться осталось полгода, меньше. Она же тебе жизнь испортит.
        - Ну это мы ещё посмотрим!
        Мать вздохнула:
        - У меня начальник её мужа знает, говорит – самый несчастный человек на свете. Когда она вчера позвонила, расспрашивать о моей политической благонадёжности, шеф со страху таких дифирамбов мне напел, не поверишь. Хоть сейчас в ЦК КПСС, заседать. – Мать усмехнулась. – Ладно, до завтра не паникуем. Иди уроки делай, горе луковое. – Она выпустила Гришку из угла, где тот присиделся, слушая отца. – Хоть место мне нагрел, и на том спасибо.
        Гришка, тихий, пошёл к себе в комнату. Но вместо уроков в его тетрадке сам собой тонкими чернильными штрихами нарисовался Светин портрет – вполоборота, с этой вот прядкой на глазу. А в голове вертелись слова отца – о том, что надо ещё многое понять и научиться держать удар. Для начала, такой, как завтрашняя публичная экзекуция.

        * * *

        Школа встретила его огромным плакатом с пылающими алыми буквами: «Сегодня в 14.30 состоится внеочередное комсомольское собрание, посвященное недостойному поведению комсомольца Барковского. Явка всех комсомольцев обязательна». Гришка скривился – весь день теперь будут спрашивать в чём дело. Но оказалось все и так всё знают, и на него смотрели кто с жалостью, кто с сочувствием, кто со злорадством. Со Светой он говорил ровно минуту – она только и успела сказать, - ничего, может пронесёт – как физичка влетела в класс, злая как гиена, и объявила, что таких идиотов у неё никогда не было и вряд ли ещё будут. Гришка получил незаслуженную тройку с минусом – больше чем на «два» он не нарешал, но и физичке двойки у выпускного класса были не нужны.

        В актовом зале дышалось трудно. Учителя, школьный комсорг, две сотни потных взъерошенных старшеклассников - зал гудел, не обращая внимания ни на уже собравшийся в полном составе президиум, ни на томящихся возле знамени отличников-знаменосцев. Директор, сидевший в центре длинного покрытого красным сукном стола, постучал ложкой по графину с водой.
        - Тихо! Мы начинаем внеочередное комсомольское собрание, где будет обсуждаться поведение Григория Барковского. Слово предоставляется комсоргу школы.
        Гладкий Артур Демидович вышел к кафедре.
        - Товарищи! Григорий Барковский, - он показал пальцем на Гришку, сидящего в первом ряду с краю, -  совершил поступок, недостойный звания комсомольца! Он испортил школьную стенгазету, написав на ней, - Артур запнулся: не цитировать же, в самом деле, проклятый стишок, – гадость! Он насмеялся над социалистическим строем, оскорбил идею пролетарского интернационализма и посмел замахнуться на самого Карла Маркса! На его бессмертные слова – «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»!
        Гришка явственно услышал, как позади него кто-то прошептал: «... разорвалась клизма!» Обернулся, но не понял, кто. А Артур заливался, взбираясь на публицистические высоты, оттачивая своё умение говорить с трибуны, упражняя патетическую интонацию в технике вибрато, готовя собрание к поддержке самого жёсткого вердикта. Его ломающийся голос звенел: «Подлый удар по делу коммунизма», «пригрели змею», «беспринципный и аморальный» -  всё это относилось к Гришке. Вот оказывается, до чего опасны бывают доярки!
        После Артура выступала Козаностра. Её речь мало отличалась от слышанного вчера, и так же подпрыгивал ультрамариновый платочек на морщинистой шее. Потом вышла классная, учительница литературы. Посмотрела на Гришку укоризненно. Сказала, что она категорически осуждает поступок Барковского, и это особенно грустно потому что она всегда знала его только с лучшей стороны. И всё, и села на своё место. Козаностра наклонилась к её уху, но классная только пожала плечами и отвернулась. Двое других учителей выступили вяло – вроде как и с осуждением, но без нужного темперамента.
        - Пусть комсорг наш про Барковского скажет! – раздалось из рядов.
        - По комсоргу вашему у нас будет отдельный пункт программы! – отрезала Козаностра.
        К ней наклонился директор, что-то сказал, и поднялся, собираясь выйти к кафедре. Все притихли. Комсомол комсомолом, а директор в школе был главным. Ветеран Отечественной войны Михаил Александрович Полтон, прозванный «Поллитром» за, по слухам, способность выпить бутылку водки без закуски и потом заседать в РОНО до полуночи, четверть века провёл в директорском кресле – после десяти лет работы с беспризорниками.  Этот опыт был весомее любых идеологий.   
         - Мы выслушали сейчас наших товарищей, учителей, комсомольцев и коммунистов, справедливо осудивших вопиющий, безобразный поступок комсомольца Барковского. Я предлагаю объявить ему выговор.
        Собрание замерло в недоумении, только сзади послышался тихий смешок и шопот: «Артурчик-то пыхтел, чуть не обосрался, а фига!» Зачин был таков, что хоть сразу на Колыму или хотя бы на исключение, а тут сам Поллитр предлагает даже не строгача!
        Директор выслушал паузу:
        - Сам по себе проступок, конечно, заслуживает более тяжёлого наказания. Но, учитывая отсутствие ранее наложенных взысканий и в целом неплохую успеваемость и удовлетворительное поведение Барковского, - намеренный густой канцелярит директора усыплял зал, обволакивая сознание, - я считаю возможным в настоящее время ограничиться выговором. Наш самый мудрый, самый гуманный в мире социалистический строй, - баритон директора, странным образом потерявший хрипотцу, гудел уже совсем нараспев, - прекрасен и силён потому, что мы верим - даже те, кто не понимает наших целей и задач, или заблуждается, имеют шанс на исправление. Григорий Барковский, как, я надеюсь, правильно подсказывает мне мой немалый педагогический опыт, – человек не конченный, я убеждён, он уже осознал какую ошибку он совершил, и больше никогда не повторит ничего подобного.
        - Разрешите, Михаил Александрович? – Артур, вскочив с места, аж дрожал от возбуждения. Очки на его круглом лице съехали набок. – Какая же это ошибка? Это преступление! Его же за такое исключить мало! Ну как минимум строгий выговор с занесением! Это же как с паршивой овцой, её надо выбраковать! – Подмышки его синего форменного пиджака расплылись тёмными пятнами. «Аж взмок от злости, зоотехник хренов», ухмыльнулся Гришка.
        - Я буду глубоко огорчён если будущее покажет Вашу правоту, Артур. Но мне пока еще очень хочется считать это ошибкой, недомыслием, а не действительно злонамеренным вредительством. И если бы Григорий совершил свой поступок месяц назад, - голос директора снова стал похож на медленный речитатив, - я бы голосовал как минимум за строгий выговор. Но мы должны были бы снять строгий выговор, если, - он, не делая паузы, внимательно посмотрел на Гришку, - Барковский будет вести себя как истинный комсомолец, через полгода, в июне. В июне у нас выпускные экзамены, и собрания не проводятся. Я предлагаю поставить Барковского на особенный, самый суровый контроль и при малейшем – я подчёркиваю, малейшем! - проступке заменить выговор на более, даже гораздо более серьёзное наказание. На то чтобы выяснить, кто из нас прав, у нас есть почти полгода. Я думаю, успеем.
        Демидович сник. Его вдохновенная речь ушла «в молоко». Гришка ждал - сейчас взъярится Козаностра, но та, будто не замечая происходящего, строчила в своём блокнотике.
        - Итак, я ставлю своё предложение на голосование. Кто за?
        Рук поднялось много. Гришка ожидал худшего.
        - Кто против?
        Дюжина рук, в том числе Лёши Ягунова, резко взлетели вверх.
        - Хорошо. Кто воздержался? Ясно. Предложение принято. – По залу прошёл то ли вздох, то ли ропот. Директор обернулся прямо к Гришке. - Барковский, учтите, Вы получили немалый кредит доверия от Ваших товарищей-комсомольцев, и от нас, учителей. Будем надеяться, Вы это доверие оправдаете. – Гришка понуро кивнул. -  Следующий на повестке дня вопрос – поведение комсорга...

        Косте вынесли предупреждение - жёстче, чем Гришку, наказывать было нелогично, но и на тормозах не спустишь. Оба не понимали, как им удалось так легко отделаться. Зато отец, с интересом выслушав как всё проходило, задумался, а потом сказал:
        - Значит, особо ведьма не лютовала? Похоже, директор ваш – виртуоз. Интересно было бы с ним на даче за коньячком побеседовать. Он ведь воевал?  Партийный?
        - Да.
        - Ну, это не страшно. Похоже, он вашу мегеру ухитрился как следует обработать. Повезло. Конечно, у него был и свой интерес – но не забудь сказать ему спасибо - потом, когда всё уляжется.

        В пятницу отец принес домой лондонское издание «Колымских рассказов».
        – Один вечер. После того как кончишь уроки.
        Гришка, как ударник соцтруда, в мыле решил всю алгебру, промучился целый час с заковыристыми уравнениями из органической химии, оставил параграф по обществоведению на большую перемену, и забрался на диван. Тьма за окном сливалась с тьмой, встающей с шелестящих страниц. В тишину ночи врывался то звон рельса, то лай овчарок и мат конвоиров. Книгу он закончил под утро, трижды сбегав за крепким кофе. Голова гудела как с тяжёлого похмелья. В черепной коробке бились, пульсировали Шаламовские горькие, безнадёжные слова, тоской легла на сердце ничем не завуалированная правда тяжкого опыта, отшлифованная талантом. Отец, посмотрев на красные от недосыпа глаза сына, только спросил – «Всё прочёл?» - и, когда Гришка тихо кивнул, забрал книгу и завернул в «Известия». Отец был прав: если бороться, то всерьёз. Для этого нужны ум и стойкость.