Эрос в Стране Советов

Я вам расскажу о силе, которая настолько сильна, что может обессилеть себя и перестать быть силой, о красоте, которая может стать безобразием и чудовищем, если захочет, о свободе, для которой сладка и желанна бывает неволя, и об истине, которая одевается ложью и все-таки бывает истиной, насколько она всемогуща.
Андрей Платонов. О любви

«В Советском Союзе секса нет», – в свое время эта фраза стала крылатой. И хотя в таком виде она никогда не произносилась (речь шла о том, что секса нет на ТВ), тем не менее, в определенном смысле вполне соответствует той реальности, что сложилась в позднесоветскую эпоху.
Одним из наиболее характерных ее проявлений стало незабываемое «Дети до 16-ти лет не допускаются». О том, что это был явный перегиб, сегодня красноречиво свидетельствуют те киноленты, которые попадали под это ограничение. Это и ставшие киноклассикой работы Феллини, и кое-что из популярной западной кино-продукции, и даже, насколько я помню, такие отечественные фильмы как «Тегеран 43», «Экипаж», «Красные колокола», «Избранные». А дело было всего лишь в попавшем в кадр определенном месте обнаженного женского тела, от лицезрения которого – по мнению советских блюстителей кинематографической морали – во что бы то ни стало необходимо было оградить подрастающее поколение. И почему-то в их головы не приходило, что подобное табуирование не просто бесполезно и бессмысленно, но и крайне вредно, ибо противоречит человеческой природе и чревато обратными перекосами в будущем.
И потому совершенно справедливо то, о чем в одном из интервью рассказывает Армен Джигарханян: «В свое время кого-то из хороших западных режиссеров спросили, что тот думает о советском кинематографе, и он ответил: «Это самое безнравственное кино». Наши изумились: «Как? Почему? Мы же реалисты, у нас все в телогрейках…», и он объяснил: «Вы закрываете глаза на естественные вещи, а это аморально»».
Когда же в «перестроечное» время запреты пали, на экран лавиной хлынул ранее не пропускаемый и десятилетиями копившийся негатив. В связи с этим и эротика «перестроечного» времени оказалась какой-то мутной, с явно обозначенным грязноватым колоритом. Ну и, разумеется, только лишь обнаженной натурой дело ограничиться уже не могло: важно было показать не ЧТО, а КАК – показать на экране как ЭТО делается. Как тут ни вспомнить и приснопамятную «Маленькую Веру» с «откровением» для советского кинозрителя в виде Веры-наездницы; и, наверняка, один из наиболее «чернушных» фильмов того времени – «Тело» Никиты Хубова об изнасиловании на фоне Богом забытого рабочего поселка; и лунгинский «Такси-блюз» с неожиданным совокуплением у подоконника; и «Меня зовут Арлекино» Валерия Рыбарева с опять-таки изнасилованием. И ни одного творения, в котором бы эротика была окрашена в светлые и спокойные тона. 
Интересно, что финальная сцена из «Арлекино», в которой на глазах у главного героя насилуют его возлюбленную, точь-в-точь совпадает с аналогичной сценой из давнишнего фильма Лукино Висконти «Рокко и его братья» с Аленом Делоном в главной роли. Фильм этот датируется 1960 годом, на конец 60-х – начало 70-х на Западе приходится так называемая «сексуальная революция», освободившая эротику от пут господствовавшей морали. Естественное высвобождение эротического момента обусловило то, что тема эта зазвучала без извращений и тотального негатива, и откровенно эротические «Последнее танго в Париже» и «Эммануэль» воспринимались как зазвучавшие в ином регистре «Мужчина и женщина» и «Шербурские зонтики».
На то же время приходится расцвет молодежного движения хиппи, основным положением которого являлось и по сей день является проповедь «свободной любви», то есть отказ от традиционной семьи как порождения буржуазного общества. И все это – в те годы, когда «в Советском Союзе секса не было»…

Два взгляда на контрреволюцию
Однако в то же самое «перестроечное» время, на волне разоблачений советской системы, неожиданно выяснилось, что эротическое пуританство вовсе не было изначально присуще советскому строю. Оказалось, что в свое время устремления большевиков в этой сфере были прямо противоположны тому положению вещей, которое сложилось в дальнейшем.
Каким же образом произошла метаморфоза, наложившая табу на эрос? Первоначальные сведения об этом можно почерпнуть в книге Вадима Кожинова «Правда сталинских репрессий» (М., Алгоритм, 2007). Речь здесь, в частности, о тех изменениях, которые происходили в Стране Советов в 30-е. Автор приводит мнения на сей счет двух антагонистов – Льва Троцкого из книги «Преданная революция» и Георгия Федотова из книги «Судьба и грехи России». Относительно первого Кожинов пишет:
«С негодованием писал Троцкий и о стремлении возродить в СССР семью: «Революция сделала героическую попытку разрушить так называемый «семейный очаг», т. е. архаическое, затхлое и косное учреждение… Место семьи… должна была, по замыслу, занять законченная система общественного ухода и обслуживания», – то есть «действительное освобождение от тысячелетних оков. Доколе эта задача не решена, 40 миллионов советских семей остаются гнездами средневековья… Именно поэтому последовательные изменения постановки вопроса о семье в СССР наилучше характеризуют действительную природу советского общества…Назад к семейному очагу!.. Торжественная реабилитация семьи, происходящая одновременно – какое провиденциальное совпадение! – с реабилитацией рубля (имеется в виду денежная реформа 1935-1936 гг. – Вадим Кожинов)… Трудно измерить глазом размах отступления!.. Азбука коммунизма объявлена «левацким загибом». Тупые и черствые предрассудки малокультурного мещанства возрождены под именем новой морали»».             
А вот – зеркальный взгляд на те же события: «В том же 1936 году, когда Троцкий писал о громадных изменениях, произошедших за краткий срок в СССР, о том же самом, но с прямо противоположной «оценкой» писал видный мыслитель Георгий Федотов… Он утверждал, что 1934 год начал «новую полосу русской революции… Общее впечатление: лед тронулся. Огромные глыбы, давившие Россию семнадцать лет своей тяжестью, подтаяли и рушатся одна за другой. Это настоящая контрреволюция, проводимая сверху. Так как она не затрагивает основ ни политического, ни социального строя, то ее можно назвать бытовой контрреволюцией. Бытовой и вместе с тем духовной, идеологической… право юношей на любовь и девушек на семью, право родителей на детей и на приличную школу, право всех на «веселую жизнь», на ёлку (в 1935 году было «разрешено» украшать новогодние – бывшие «рождественские» – ёлки, что я, тогда пятилетний, хорошо помню. – Вадим Кожинов) и на какой-то минимум обряда – старого обряда, украшавшего жизнь, означает для России восстание из мертвых…»»
Симпатии автора очевидны: в 30-е происходил отказ от большевистско-троцкистской «бесовщины» и возврат к традиционным ценностям. В качестве главной и незыблемой ценности рассматривается традиционная семья. Для всех традиционно мыслящих людей вопроса здесь нет в принципе: да, институт семьи незыблем – какие тут могут быть вопросы? А вот, оказывается, могут. Ибо любая – даже самая незыблемая – идея содержит в себе собственное отрицание. И потому требует пристального рассмотрения не только с общепринятой точки зрения.

Новая мораль Александры Коллонтай
Одной из главных (если не главной) фигур в деле большевистского переосмысления полового вопроса является Александра Михайловна Коллонтай (урожденная Домонтович). О ее эротических взглядах в позднесоветское пуританское время говорить было не принято, всё внимание уделялось революционной и дипломатической деятельности (об этом в 1969 году вышел фильм Георгия Натансона «Посол Советского Союза»). А вот в постсоветскую эпоху ситуация изменилась, а вместе с ней и отношение к личности Коллонтай. И здесь возникла весьма интересная коллизия, касающаяся сущности советской эпохи – ее первооснов и последующей идейной наполненности.
Дело в том, что Коллонтай оказалась неугодной как противникам советского общества, так и его защитникам. Насчет первых это вполне понятно: для них превыше всего традиционные основы буржуазной морали, освященные авторитетом Православной церкви, и Коллонтай равно как и Троцкий – 100-процентные их антагонисты. А вот что касается сегодняшних защитников советского строя, то они, как это следует из той же книги Кожинова, признают идеи вовсе не Октябрьской революции, а большевизма сталинской закваски. Оттого и авторитет генералиссимуса сегодня настолько велик, что позволяет совместить в себе как национально-православное, так и советское социалистическое.
Но в этом его и слабость, так как подобное положение содержит в себе явные признаки одновременного сидения на двух стульях. В своем идейном обосновании сталинизм, отвергая суть революционного большевизма, в то же время отнюдь не восстанавливает реальные основы православно-национального общества. По сути это либо мимикрия под одно и другое одновременно, либо странный гибрид их внешних оболочек, но не идейных основ. Нельзя закрывать глаза на действительные достижения сталинского режима, но необходимо также уяснить, что именно в эту эпоху истинное скрестили с лживым, подлинное с фальшивым, реальное с мнимым. О далеко идущих последствиях сего симбиоза можно говорить бесконечно долго.
Тогда же произошло и сокрытие эроса, именно со Сталина начинается эпоха, о которой можно сказать, что «в Советском Союзе секса нет». В том смысле, что говорить об этом публично – тем более делать объектом художественного осмысления – стало неприемлемым. На тему было наложено железо-бетонное государственное табу.
А что же было до того? Неужели полное разрушение моральных установок и  нравственности? Сегодня широко распространена трактовка, что именно так и было – надо же: семью хотели упразднить! Главной же растлительницей нравов подается Александра Коллонтай – якобы апологет «свободной любви» и создатель теории «стакана воды» – о том что, дескать, вступить в сексуальные отношения все равно что воды напиться.
Но для того, чтобы убедиться, что подобная трактовка не соответствует действительности, достаточно самолично ознакомиться с работами Александры Михайловны. В частности, со статьями «Дорогу крылатому Эросу!» и «Любовь и новая мораль». Ничего вульгарного, аморального, и даже имморального здесь нет и близко. Напротив, речь идет, прежде всего, о переустройстве человеческой психики, преодолении присущих буржуазной морали эгоистических, собственнических установок, лежащих в основе взаимоотношений полов, выработке в человеке истинно моральных качеств, а именно любви к ближнему, и любви… к общему делу, то есть делу построения на земле справедливого общества – коммунизма. То есть, по сути, речь идет о воспитании нового – высокоморального – человека, как о необходимом условии коммунизма.
Что же до посягательств на священный для многих институт семьи, за что ныне принято упрекать большевиков в безнравственности, то здесь вопрос оказывается неизмеримо глубже любых однозначных его трактовок. В статье «Любовь и новая мораль», посвященной взглядам немецкой феминистки Греты Мейзель-Хесс, Александра Коллонтай пишет:
«Каковы главные несовершенства, каковы теневые стороны легального брака? В основу легального брака положены два одинаково ложных принципа: нерасторжимость, с одной стороны, представление о «собственности», о безраздельной принадлежности друг другу супругов – с другой.
«Нерасторжимость» брака основывается на противоречащем всей психологической науке представлении о неизменности человеческой психики в течение долгой человеческой жизни. Современная мораль предъявляет достойное смеха требование, чтобы человек во что бы то ни стало «нашел свое счастье», она обязывает его сразу и безошибочно найти среди миллионов современников ту гармонирующую с его душою душу, то второе Я, которое одно обеспечивает брачное благополучие…
Представление о собственности, о правах «безраздельного владения» одного супруга другим является вторым моментом, отравляющим легальное супружество. В самом деле, получается величайшая нелепость: двое людей, соприкасающихся только несколькими гранями души, «обязаны» подойти друг к другу всеми сторонами своего многосложного Я. Безраздельность владения ведет к непрерывному, стеснительному для обеих сторон пребыванию друг с другом. Нет ни «своего» времени, ни своей воли, а зачастую, под гнетом материальной зависимости, нет даже «своего угла» отдельно от супруга... Непрерывное пребывание друг с другом, неизбежная «требовательность» к предмету «собственности» превращают даже пылкую любовь в равнодушие, влекут за собою несносные, мелочные придирки...»
Однако Коллонтай, вслед за Мейзель-Хесс, осуждает и другие формы эротического взаимодействия, практикуемые при капиталистическом строе – такие как свободный союз и проституция. И поэтому единственный выход «возможен лишь при условии коренного перевоспитания психики – перевоспитания, требующего как необходимой предпосылки изменения и всех тех социальных основ, которые обусловливают собою содержание моральных представлений человечества».

Главная движущая сила
Как бы ни относиться к взглядам и идеям – в частности, эротическим – Коллонтай или того же Троцкого, разделять их или отвергать, целиком и полностью, либо отчасти, но что в них однозначно привлекательно – это их искренность и свобода выражения. Здесь вещи называются своими именами, и не нужно ничего искать между строк.
Это соответствовало эпохе, их породившей, – эпохе кровавой и беспощадной, но правдивой. Такой же было и тогдашнее искусство. Такой же была новая пролетарская литература. Это еще не был социалистический реализм, созданный с подачи Сталина, главными опознавательными знаками которого являются идейный схематизм и лакировка действительности. В досталинской советской литературе жизнь еще бурлит во всех своих проявлениях. В том числе и в эротическом.
Как это наблюдается, к примеру, в романе для детей и юношества «Дневник Кости Рябцева» Николая Огнева, вышедшем в 1926-1927 годах. Сознание молодого героя книги, перед которым стоит главный вопрос «в чем цель жизни?», естественным образом то и дело фокусируется на «половом вопросе». В результате напрашивается очевидный вывод: коммунизм – то, к чему следует идти; эрос – главная движущая сила. Во избежание голословности приведем несколько характерных цитат:
«…я читал один рассказ под заглавием «Свидание». В этом рассказе француженка-гувернантка показывает мальчишке свою ногу выше колена. Хотя он потом от нее и убежал, потому что от француженки пахло потом, а все-таки это место очень запомнилось… И вот получается такая вещь, что учишься рядом с девчатами, и дерешься с ними, и лапаешь их – и это не производит никакого малейшего впечатления, а прочтешь что-нибудь про это – и уже спать не можешь. Отчего бы это такое?
А главное, что противно: после таких мыслей поневоле – фим-фом пик-пак».
«Зин-Пална прежде всего спросила, почему ребята против танцев.
– Потому что это идеологическая невыдержанность, – отвечает Сережка Блинов. – В танцах нет ничего научного и разумного и содержится только половое трение друг об друга».
«Разговаривали с ним насчет цели жизни. Он ответил мне просто и ясно:
– Живем для того, чтобы наместо прогнившего старого строя построить новый, светлый и радостный: коммунизм.
Потом мы с ним рассуждали о половом вопросе. Он говорит:
– Да у нас на фабрике и вопроса-то никакого нет. Просто, если кому нравится девчина, подходит и говорит: «Ты мне нравишься, Манька или Ленка. Хочешь гулять со мной?» Если не хочет – повернет спину. А если хочет – гуляет.
– То есть как? По-настоящему? – спросил я.
– Ну да, по-настоящему. Как муж с женой. Ведь это такое же необходимое, как еда. Без еды не можешь жить – и без этого не проживешь.
– Ну а если ребенок?
– Да кто ж о ребенке думает, когда гуляет, чудак ты эдакий?!»
«Я прочел Арцыбашева «Санин» и потом всю ночь опять не спал, и опять было фим-фом пик-пак».
«Зин-Пална предложила вести семинарий по Пушкину. Она при этом сказала, что Пушкин был такой великий поэт, что его не грех и наизусть выучить. Между прочим, Володька Шмерц спросил, за что Пушкина убили, и Зин-Пална разъяснила, что был такой Дантес, который приставал к его жене, и Пушкин принужден был вызвать его на дуэль. Дуэль кончилась для Пушкина печально. А я бы этого Дантеса не стал бы, на месте Пушкина, вызывать на дуэль, а просто отозвал бы его в сторону и набил бы ему морду в кровь…»
«Кончила «Войну и мир». Очень захотелось быть Наташей Ростовой, но чувствую, что не могу быть такой. У Наташи – настоящая, полная жизнь, но она не больше как самка. По «Войне и миру» выходит, что быть самкой есть задача женщины».
Даже по этим коротким отрывкам видно, что роман имеет «луковичную» или «матрёшечную» природу. Каждый эпизод заключает в себе острую и неоднозначную проблему, содержащую в свою очередь множество вопросов. Здесь и этика, и эстетика, и психология, и физиология, и социальная сфера. 
Интересно, что «Дневнику Кости Рябцева» каким-то образом удалось проскочить в новую «пуританскую» эпоху и быть неоднократно переизданным в 60-70-е. Во времена, когда «половой вопрос» старательно обходился даже во «взрослой» литературе, не говоря уж про детско-юношескую. Хотя, быть может, именно детский статус прикрыл это произведение от зоркого ока ревнителей благопристойности.

Чего им не хватает?
Итак, в 1930-е годы произошла кардинальная смена курса, в которой гг. Кожинов, Кара-Мурза, Зиновьев и другие почитатели тов. Сталина склонны усматривать несомненное благо. Но есть и другая точка зрения, десятой дорогой обходя которую, так никогда и не поймешь, что же в реальности происходило в этой стране.
С этой точки зрения хорошо видно, что ранние большевики-революционеры были открыты и честны, их злость находилась на поверхности, они ее не скрывали, не облекали в белые одежды. Кроме того, они были склонны к признанию ошибок, к переосмыслению собственных взглядов, к спорам и дискуссиям, к творческому развитию. Так было у Ленина с НЭПом, так было у Троцкого, Бухарина, Рыкова, Томского, Чаянова, Кондратьева и многих других, притом, что по разным вопросам люди эти нередко стояли на разных – вплоть до диаметрально противоположных – позициях.
«Троцкий навязал партии очередную дискуссию», – эта хрестоматийная фраза из «Краткого курса истории ВКП(б)» говорит о сути новой формации Советского государства. Сталинизм напрочь отвергает какие-либо дискуссии, он порождает иные формы: монолитные, застывшие, неподвижные, обманчивые, фальшивые, «мифологические». Сталинская эстетика – это забронзовение, настоящее движение в советском искусстве есть до и после Сталина, при нем оно в состоянии либо растоптанном, либо пресмыкающемся, холуйском.  Вот это и есть пресловутый культ личности, которого не было и по природе вещей не могло быть ни у Ленина, ни у Троцкого. Эти двое были законченными атеистами, бывший же семинарист обладал иным типом сознания – ПСЕВДОРЕЛИГИОЗНЫМ, – для которого необходим был культ со всеми его атрибутами. К таким атрибутам относится, в частности, мавзолей Ленина – порождение и символ сталинизма. То, во что упирались ноги вождя (не в Ленина, а в его мавзолей!). 
Возвращаясь же к ранним большевикам – троцкистам-ленинцам, отметим, что их главной «ахиллесовой пятой» было несоответствие идеала и действительности. Ведь говоря о построении справедливого идеального общества, неизбежно возникает вопрос: кто призван воплотить эти установки, каков уровень этих строителей коммунизма, призванных бороться за нового человека? Неужели это сделают товарищи Швондер и Вяземская, Пеструхин и Жаровкин? А может товарищи Чиклин и Жачев, Копёнкин и Дванов? В высоком культурно-нравственном уровне Александры Михайловны Коллонтай у меня нет оснований сомневаться, а вот как с этим у Ленина и Троцкого? Действительно ли эти люди могут служить культурно-нравственным идеалом? Если нет, то чего им не хватает? – ВОТ В ЧЁМ ВОПРОС! – Именно этот вопрос стоит в основе грандиозного творческого наследия истинного гения советской литературы Андрея Платонова.
Когда говорят о достижениях и свершениях сталинской эпохи, речь всегда идет исключительно о политических, военных, индустриальных успехах. И никогда о культурно-духовных. Как будто это что-то незначительное второстепенное, необходимое разве что для досуга. Но это в корне неверно, о чем лучше всех сказал как-то в приватной беседе – переданной в соответствующие органы, благодаря чему сохраненной для истории – тот же Платонов:
«Рассудочная и догматичная доктрина марксизма, как она у нас насаждается, равносильна внедрению невежества и убийству пытливой мысли. Все это ведет к военной мощи государства, подобно тому, как однообразная и нерассуждающая дисциплина армии ведет к ее боеспособности. Но что хорошо для армии, то нехорошо для государства. Если государство будет состоять только из одних солдат, мыслящих по уставу, то, несмотря на свою военную мощь, оно будет реакционным государством и пойдет не вперед, а назад. Уставная литература, которую у нас насаждают, помогает шагистике, но убивает душевную жизнь. Если николаевская Россия была жандармом Европы, то СССР становится красным жандармом Европы. Как свидетельствует история, все военные империи, несмотря на их могущество, рассыпались в прах. Наша революция начинала, как светлая идея человечества, а кончает как военное государство. И то, что раньше было душой движения, теперь выродилось в лицемерие или в подстановку понятий: свободой у нас называют принуждение, а демократизмом диктатуру назначенцев». (Цитируется по книге Соколов Б. Сталин, Булгаков, Мейерхольд… Культура под сенью великого кормчего. М., Вече, 2004, с. 63-64) 

Сквозь асфальт соцреализма
Мне трудно назвать что-либо действительно духовно ценное, созданное в эпоху сталинизма. Метод социалистического реализма надежно парализовал живую творческую мысль, сделав невозможным любое приближение к запретным темам. Но как только грозный Коба отправился к праотцам, жесткий железо-бетонный каркас системы постепенно стал превращаться сначала в резиновый, затем в пенопластовый. О том, что это неизбежно сулило крах всей советской системы, говорить сейчас не буду. Ибо это не так. Дело в том, что советская система несла в себе семена самоуничтожения на всем протяжении своей истории. Но в то же время в ней всегда имели место возможности развития и самообновления. Весь вопрос – какая из тенденций перевешивала.
С началом «оттепели» должны были взрасти новые всходы, способные придать новое содержание советской системе. И они прорастали сквозь асфальт соцреализма. Но это вовсе не то искусство, не та литература, в частности, что получала всевозможные государственные и негосударственные, советские и несоветские премии. Здесь, прежде всего, я бы обратил внимание не на дутую липу, подобную Шолохову и Ахматовой, а на такой совершенно не изученный феномен как советская литература для детей и юношества, в лучших своих образцах достигавшая максимума духовности.
Именно к таким произведениям относится несомненный шедевр замечательного русского писателя Юрия Томина повесть «Витька Мураш – победитель всех» (первое издание – Ленинград. Детская литература. 1974). Лишенная малейших идеологических примесей эта повесть рассказывает о становлении личности, о тончайших душевных проявлениях при соприкосновении с многообразным миром (а действие происходит всего-то в маленьком рыбацком поселке), о том, как в нашем безрелигиозном пространстве достигается абсолютное духовное равновесие.
Главной субстанцией, составляющей атмосферу повести, является, конечно же, любовь. Но это вовсе не банальная история о первой юношеской влюбленности. Напротив, главный герой всеми силами рационального своего сознания противится этому, проявляя (вместе с автором, разумеется) недюжинное чувство юмора. «Я считаю, – рассуждает он, – что девчонки на земном шаре существуют совершенно напрасно. Без них мы бы спокойно прожили, и в классе было бы меньше крику». – Или: «Я накрыл голову подушкой. Тут меня комары не достанут. А любовь мне эта – как щучке зонтик. Неужели я еще буду за кем-то бегать, переживать или под ручку ходить! Нет, я совсем по-другому устроен. Мотор «Вихрь»! Двадцать пять лошадиных сил! Сорок километров скорость! Вот это любовь!» – И не замечает, как эта самая любовь, разлитая повсюду – в природе, в повседневных действиях родителей, директора школы, друзей-одноклассников – как эта первооснова жизни заполняет внутреннее его естество. И находит конкретный объект для пристального внимания. 
В 1960-е настоящая – не казенная – любовь возвращается и на советские киноэкраны. В 1968 году выходит фильм «Еще раз про любовь». «На фестивале в Картахене фильм пришлось показывать вне конкурса – чиновники от кинематографа всячески перестраховывались, боясь, что этой «антиморальной» лентой мы нанесем ущерб стране. Можно ли такому быть: советская девушка, познакомившись с молодым человеком в ресторане, в этот же вечер ложится с ним в постель? Так вот, выставив на показ эту «идеологическую диверсию», мы получили специальный приз – «За высокое моральное качество фильма», – рассказывал о фильме «Еще раз про любовь» спустя тридцать лет его режиссер Георгий Натансон.
Но уже за вышедшего в 1975 году «Афоню» режиссер Георгий Данелия, по собственным его словам, от кинематографического начальства не получил ни единой поправки. А ведь и здесь – юная невинная девушка пускает в свою постель аморального персонажа, который на тот момент не является даже ее женихом! Как же не усмотрели столь вопиющее нарушение? По всей видимости, изображенная в фильме естественная сила Эроса оказалась настолько сильнее придуманной «морали», что этого просто не заметили.   
В том же 75-м состоялась премьера эпохальной рязановской «Иронии судьбы, или С легким паром!» Произведения в полном смысле эротического, что каким-то непостижимым образом не в состоянии понять известный современный политолог Сергей Кара-Мурза, умудрившийся обнаружить здесь некую матрицу разрушения советской системы. В книге «Потерянный разум» (М., Эксмо, Алгоритм, 2006) Сергей Георгиевич пишет: «Пожалуй, наибольшую нагрузку несло ложное утверждение, что «мы разучились совершать сумасшедшие поступки!» Во время коллективизации и войны умели, а потом разучились? Наоборот! Только получив наконец теплые квартиры и сытую жизнь, часть из нас стала этому учиться – и всех обучать. А до этого у нас просто на такие поступки не было ни времени, ни денег, да и совесть не позволяла. Надо было детей кормить и матерям помогать. Было у каждого поколения время покуролесить – студентами, но не в сорок же лет».
По-моему, это что-то вроде горя от ума. Как видно, и шибко умным людям свойственно совершать детские ошибки. Забыл, видать, г. Кара-Мурза, что «любви все возрасты покорны», что безумные поступки, инспирированные крылатым Эросом, человечеству присущи от природы, и совершать их он может при любых – даже экономически неблагоприятных – обстоятельствах. Что же до фильма, то загадка его феноменальной популярности заключается в его совершенной эротичности. В чистоте – без всяких примесей – эротического жанра. Каждого из четырех главных действующих лиц ведет Эрос, каждый из них наделен собственным эротическим характером, предопределяющим конечный результат, иными словами, это превосходное пособие для психоаналитиков.
Разгневанный Ипполит, к примеру, восклицает: «Он у тебя в постели, но он не знает как тебя зовут!... Прекрасные современные нравы!.. За удовольствия надо платить!» – Он недоволен, он ревнует, но именно он допускает подобное! Наверняка, ни Евгению, ни Надежде такое не могло даже в голову прийти. Так кто же более испорчен?
Или вот Галя с ее обличительным: «Я у вас жениха не крала! Вы хищница!» – и возникает ее же образ с повадками собственницы и остренькими чертами физиономии хищного зверька. 
Надя же в знак примирения с незадачливым и не в меру ревнивым женихом говорит вовсе не о том, что любит только его, и будет верна ему до гроба, но: «Не смей меня ревновать. Если я кого-нибудь полюблю, ты узнаешь об этом первым». – То есть оставляет за собой право выбора, – ну как тут не вспомнить Александру Михайловну?!

Божественное происхождение Эроса
Вместе с тем, обратим внимание на еще одну особенность фильма «Ирония судьбы, или С легким паром!». При всем эротизме он проникает глубоко в душу и там остается навсегда. Как первый снег, как новогодняя (читай, рождественская) сказка – он предельно чист. Какова же природа этой эротической чистоты? На ее происхождение недвузначно указал режиссер, первым же кадром после титров избрав одинокую церковь, со всех сторон зажатую типовыми новостройками.   
Конечно же, никакой случайности здесь быть не может, ибо еще Андрей Платонов в раннем своем очерке «Душа мира» писал: «Страсть тела, двигающего человека ближе к женщине, не то, что думают. Это не только наслаждение, но и молитва, тайный истинный труд жизни во имя надежды и возрождения, во имя пришествия света в страждущую распятую жизнь, во имя побед человека. Открытая нежность, живущая в приближении к женщине, – это прорыв каменных стен мировой косности и враждебности».
Отнюдь не случайно религиозный элемент пронизывает также и произведения замечательного драматурга Александра Вампилова – и опять-таки в связи с эротическим моментом. Главный герой завершенной в 1967 году пьесы «Утиная охота» некто Зилов, после очередной «измены» пробует спасти треснувшие отношения с женой, при этом выстраивается весьма интересный ассоциативный ряд:
«Зилов. Ты смотрела в окно. Смотри в окно… Оно было раскрыто. Так… Что еще было?
Галина. Прекрати, ради Бога.
Зилов. Нет, Бога не было, но напротив была церковь, помнишь?.. Ну да, планетарий. Внутри планетарий, а снаружи все-таки церковь. Помнишь, ты сказала: я хотела бы обвенчаться с тобой в церкви?.. А я что тебе ответил?.. По-моему, я тебя поцеловал?.. Так мы и сделаем: ты сейчас скажи это, про церковь, а я тебя поцелую».
В 1979 году Виталий Мельников, до этого уже поставивший вампиловского «Старшего сына», снял по «Утиной охоте» фильм «Отпуск в сентябре», который однако вышел на экраны только в 1987-м. Наконец, последняя – завершенная в 1972 году – пьеса Вампилова «Прошлым летом в Чулимске» в 1981-м была экранизирована Глебом Панфиловым  (фильм «Валентина»). И вновь – столкновение эротических устремлений персонажей, которое завершается неожиданной репликой главного героя:
«Шаманов. А Бог все-таки существует… Слышишь, Валентина? Когда я сюда подходил, я подумал: если Бог есть, то сейчас я тебя встречу… Кто докажет мне теперь, что Бога нет?»
Таким образом, мы совершенно неожиданно вышли на мысль, понимания которой явно не хватало большевистским лидерам, но которую интуитивно чувствовал советский писатель Платонов, в очерке «О любви» писавший:
«Ту трепетную силу, творящую вселенные, чувство назвало бы именем блага и наслаждения. Мысль назвала бы эту силу истиной… и до того момента, пока мысль не обнимет всю вселенную и не сознает ее как истину, человечеству нужны будут разные религии, разные науки и всякие другие условные значки, дымные образы, где как будто уже светится истина, найдены все концы, но этого еще нет на самом деле, раз идет время и сменяются, отвергаются и забываются веры и знания. Чувство родилось давно и уже слилось с душою мира. Мысль не слилась, не совпала еще, а только ищет этого слияния в полном познании мира».
Олег КАЧМАРСКИЙ
20.08.2010