Зверь

Он чувствовал, что что-то не так. Хотя это еще мягко сказано. Все его тело горело, скручивалось, трещало в ужасающей агонии. Боль, пронизывающая каждую клеточку его тела иссушала мозг, выжигала мысли, лишала дыхания. Но об испытываемой им боли вместо крика весьма красноречиво говорило скрюченное тело, искаженное гримасой лицо и слезы. Вот слезы, в отличие от голоса и дыхания никуда не девались, наоборот, лили все сильней. Он не знал, от слез ли помутнело у него в глазах, или от боли. Или же от того, что глаза его изменились. Они болели, и если бы боль не сковала его руки, он вырвал бы их себе, лишь бы избавиться от этой боли. Свет стал ослепительно ярким, очертания предметов терялись в пульсирующем свете, и от этого становилось еще хуже.

Он рухнул на колени, ноги уже не могли его держать, колени дрожали и болели. Но он почему-то их не чувствовал. Зато руки он чувствовал прекрасно. Боль в суставах сводила с ума, в них что-то трещало. После того, как локти с хрустом выгнулись в обратную сторону, юноша все-таки смог закричать.

Его тошнило, внутри что-то менялось, перемещалось, удлинялось, скручивалось. Кишки, казалось, связались между собой тугим узлом, и этот узел кто-то пытается распутать, тянет, дергает, рвет, но результатом была только боль. Внезапная боль ломающихся костей поразила его спину, пролетела волной по всему позвоночнику и скатилась по ребрам. Позвонок за позвонком трещали, менялись, складывались в нечто другое под кожей, внезапно огрубевшей. Он чувствовал, как ребра начинают складываться, превращая человеческую грудь, в животную, бочкообразную. Все его тело трещало от боли, но когда ребра крепкой клеткой обхватили изменившиеся внутренности, боль только началась. Мышцы во всем теле тянуло, сдавливало, разминало, превращало. Когда легкие из человеческих сжались в чьи-то другие, он наконец-то смог вдохнуть. Но краткий миг облегчения тут же сменился новой болью. Колющая боль пронзила сердце. Оно остановилось, тоже претерпевая изменения.

Он умирал, чувствовал, что умирает. И это была страшно. Ему не хотелось умирать. И почему все такое яркое? Где за этим светом все?

Руки. Его руки. Где они, почему он не мог пошевелить пальцами? Почему не мог вцепиться в землю? Проклятый свет, почему все такое яркое?

А не лучше ли умереть? Не лучше ли прекратить эту пытку здесь и сейчас? Он не думал о том, что от человека в нем ничего не остается, умереть хотелось только для того, чтобы избавить себя от боли, а не мир от зверя, который в нем просыпается. Его сестра. Его сестра сейчас рядом и видит его, видит все это, она в опасности. И вот звериное сердце сжалось, толкая кровь по венам. Его лихорадило, но на фоне всего остального, это было мелочью недостойной внимания.
Позвоночник перестал дребезжать, но лишь для того, чтобы болью взорвалась тазовая кость. Она трещала, боль от нее волнами прокатывалась по ногам. Как же хорошо было, когда он их не чувствовал. Кость хрустнула последний раз, лишая юношу возможности ходить прямо, обрекая на передвижение на четвереньках. Но и на этом пытка не закончилась. За тазом начали меняться ноги, мышцы укорачивались, кости тоже, суставы с треском и болью выворачивались в обратную сторону, коленные чашечки рассасывались. Конец был близок, он это знал, ощущал это, ощущал зверя внутри себя. Боль прошла, оставив от себя вязкую ломоту, сквозь которую пробивался зуд. Нестерпимый зуд по всему телу. Прямо на глазах его конечности покрывались густой жесткой шерстью. Теперь он мог видеть. Свет куда-то пропал, предметы вновь обрели очертания, только черно-белые. Цвета исчезли, остался лишь серый цвет. Он начал кататься по земле, пытаясь унять невыносимый зуд во всем теле, особенно на макушке. Он терся голову о твердую землю, вспахивая грунт. Но это не помогало.

Только сейчас он увидел свою сестру. И только сейчас испугался за нее, а не за себя. Что с ней будет, если он не удержит в себе зверя? А зверь рвался наружу, поднимался откуда-то из-под груди и хотел на свободу. Но почему она не уходит? Почему стоит и смотрит? Он больше не мог это сдерживать, больше не мог препятствовать животному, в которого превратился.

Он не сводил с нее черных зрачков-шелочек, больше не в силах держать себя в руках, в лапах. Он так устал. Он растворялся в чем-то ином, чужом. И вот, ничем не сдерживаемое из его утробы вырвалось животное:
-Бе-е-е-е.
-Эх, Иванушка, говорила же я тебе, не пей из копытца.