Тихая

Воскресение. Теплое сентябрьское утро. Я шел по узкой грязной улице маленького провинциального городка S. Солнце палило так, что я скинул со спины куртку и в одной рубахе медленно побрел дальше. Слева от меня возвышались темно-серые и коричневые двухэтажные деревянные дома. Когда-то они были  новыми, чистыми и уютными, а из окон выглядывали веселые лица жителей. Сейчас эти дома кажутся ветхими. Многие жители покинули их, заколотили окна и двери и переехали в центр города, в роскошные недавно построенные пятиэтажки. Пожалуй, остались здесь только пенсионеры. Им не хочется менять привычный уклад жизни, ибо в этом месте всегда тихо, спокойно. Центральная дорога находится далеко отсюда, поэтому шум автомобилей и неприятный запах бензина не достигает этого мирного и оторванного от цивилизации уголка.
Напротив двухэтажных домиков располагается большой заброшенный парк.  Деревья здесь разрослись так, что пробраться вглубь парка очень трудно. Необходимо приложить огромные усилия, чтобы проникнуть в этот таинственный уголок. Когда-то этот парк был очень красивым, а в центре его возвышался великолепный фонтан под названием «Мать с ребенком» (так его именовали местные жители). Когда мне было лет двадцать, я любил бродить по парку и смотреть на фонтан, который каждый раз оказывал на меня странное воздействие. Я видел, как в центре мраморного круга сидела полуобнаженная молодая женщина, изящно подогнув под себя ноги. Она поднимала руки к небу и держала в них маленького ребенка, который радостно улыбался и смотрел в небо. Но меня больше всего поражало в этой скульптуре то, что глаза матери не были такими же светлыми и счастливыми, как глаза ребенка. Напротив, она смотрела печально, но не на ребенка, а куда-то вдаль, словно о чем-то задумалась. Когда я долго смотрел в ее глаза, мне казалось, что вот-вот статуя оживет, и из ее глаз брызнут слезы. Но этого не происходило. Лишь потоки воды омывали изваяние и наполняли фонтан живительной влагой. Вот уж много лет прошло с тех пор, как вода в фонтане испарилась. Дно его заросло травой, но статуя женщины с ребенком по-прежнему оставалась не тронутой ни силой природы, ни человеческими руками.
Я проходил мимо того самого места, где раньше была тропинка, ведущая к фонтану. Повсюду стоял запах увядающей природы. Листья деревьев уже приобрели красно-желтую окраску и падали от легких порывов осеннего прохладного ветерка. Трава, не успевшая пожелтеть, робко прижалась к земле, словно искала заступничества. Природе не хотелось увядать, но она смиренно ожидала своей печальной участи, зная, что вновь наступит весна, которая оживит всё вокруг. Старую желтую листву и траву заменят новые молодые побеги.
Рассуждая об этом, я подошел к одному из двухэтажных домиков, который казался особенно ветхим среди остальных, и постучался в дверь.
; Кто там? – послышался робкий женский голос из-за двери.
; Петровна, да это ж я, Иван Сергеич Масляков. Ты что, не узнала? – с удивлением отвечал я.
; А, Ваня! Сейчас.
Из-за дверей показалась маленькая шестидесятилетняя женщина с добрыми глазами. Звали ее Марья Петровна Курочкина. Она работала в местной школе гардеробщицей и по совместительству выполняла обязанности уборщицы. Работе она отдавалась полностью: трудилась усердно и с улыбкой на лице. Особенно ей нравилось смотреть на веселые детские лица. Почти каждого ребенка она знала по имени. Да и дети очень любили Марью Петровну. Некоторые привязались к ней так сильно, что угощали конфетами и делились пирожками, купленными ими в столовой. Марья Петровна каждый раз из-за этого чувствовала себя неловко, поэтому  тоже старалась побаловать ребят разными лакомствами, хотя и была небогата. С  учителями и с другими работниками школы у Марьи Петровны тоже складывались хорошие отношения. Она никогда не повышала голос, ни с кем не конфликтовала, старалась помогать тем, кто обращался к ней за помощью.
Марью Петровну все уважали еще и потому, что она была сильной женщиной. Жизнь ее складывалась нелегко. Муж часто выпивал, порой даже бил ее, но она все сносила смиренно и не переставала его любить. У нее было трое детей. Две дочери, Лидия и Наталья, подыскали себе богатых женихов и переехали в областную столицу. Сын Андрей остался в городе S., но поднялся по карьерной лестнице, стал довольно состоятельным юристом и женился. Марья Петровна была очень счастлива, видя успех своих детей. Она безумно любила внуков, которых привозила к ней старшая дочь Наташа и просила заменить им мать на время ее отъезда за границу. Лидия, младшая дочь, вскоре забеременела. Роды проходили очень тяжело. Даже в лучшей клинике врачи не были уверены в том, что Лидия выживет. Марья Петровна не отходила от дочери, усердно молилась и шептала: «Боже, возьми мою жизнь, но оставь дочь!» Лидия выжила, хоть и потеряла много крови. Так на свет появилась еще одна внучка Марьи Петровны. Недавно я узнал, что и жена Андрея забеременела. Вот Марья Петровна порадуется!
Теперь я пришел к ней, чтобы поговорить об этом событии и увидеться. Все-таки она моя троюродная сестра. Мы с ней всегда поддерживали дружеские отношения. Даже самому сильному человеку иногда хочется побыть слабым перед кем-то и рассказать о своей печали.  Так и Марья Петровна порой делилась со мной своими тайными переживаниями.
Когда дверь отворилась, я увидел Марью Петровну и остолбенел: как же она изменилась! Я не видел ее лишь неделю. Она сильно похудела. Щеки впали, лицо осунулось, отчего ее серые добрые глаза казались еще крупнее. В них я заметил какой-то странный неестественный блеск. Я почувствовал, что она пыталась изобразить на лице радость, чтобы не обидеть меня, но тщетно. Она смотрела на меня задумчиво, с какой-то необъяснимой тайной грустью, с усилием растянув в улыбку свои тонкие слегка дрожащие губы. Даже немного крючковатый и толстый нос Марьи Петровны теперь казался гораздо тоньше. Лишь ее короткие волосы, подстриженные до острого подбородка, не изменились, потому что недавно были покрашены в светлый цвет. Мне показалось, что на лице Марьи Петровны за неделю успело появиться много новых глубоких морщин, поэтому на вид ей можно было дать не шестьдесят, а семьдесят лет. Она была одета в тонкий темно-синий халат, плотно прилегающий к ее маленькому иссохшему телу. Дрожащей костлявой рукой она сделала мне знак, чтобы я вошел. Сама же она пошла за мной, и я видел, что двигалась она медленно, чувствовала сильную слабость. Я попросил у нее ключ и помог ей закрыть дверь изнутри.
; Марья Ивановна… Маша!.. Что с тобой? Я с трудом узнал тебя? – спросил я с волнением.
; Что, Ваня, сильно изменилась, страшной стала, да? – с горькой насмешкой произнесла она.
; Не то чтобы… Я имел в виду… Ты болезненно выглядишь. Это меня и напугало.
; Нет, Ваня! Сама знаю: уродливой и старой стала. Да что поделать! Рак у меня,  – сказала она с напускным спокойствием, но на последней фразе голос ее задрожал.
; Как рак?! – с ужасом воскликнул я.
; Рак печени. Четвертая стадия. Все жила-жила, в больницу редко обращалась. Думала, на мой век здоровья хватит. Но что-то в последнее время плохо стало. Говорю Наташе, дочке моей, что спина у меня стала сильно болеть, да внутри неловко, тошнит часто, есть трудно, головные боли сильные. Наташа меня и отправила на обследование  в областную больницу. Там врачи, видать, толковые – сразу все определили.
; Так неужели врачи и результаты обследования тебе сказали?
; Никак нет. Они со мной и не разговаривали. С Наташей все. Наташа ко мне приходит после обследования и говорит: «Мама, мужайся, у тебя четвертая стадия рака печени». Я спросила, сколько мне жить осталось. Она неоднозначно ответила: «Кто-то полгода с этим живет, кто-то – месяца три, кто-то – месяц. У всех по-разному бывает». Я расстроилась сначала, плакала тихонько, чтобы Наташа не видела. А потом подумала: Бог с ним, с раком-то. Не умирать ведь страшно, а перед смертью других мучить. Ведь я слышала, что от рака медленно умирают, ходить, есть и пить самостоятельно не могут, им сиделка нужна перед смертью-то. Вот чего я боюсь: как бы детей моих не намучить.
; Марья Петровна, что ты! Как ты можешь об этом думать! Всегда все о других да о других. Хоть бы о себе подумала. А где Наташа-то твоя? Поддерживает? – не без раздражения спросил я.
Внутри у меня все переворачивалось. Я не мог понять, почему Наташа сказала матери о диагнозе. Мне в тот момент казалось, что этот поступок можно приравнять к убийству, только не физическому, а моральному.
; Что ты, Ваня! А как иначе? И Лида с Андрюшей, как узнали, начали меня поддерживать, слов ласковых наговорили много. Я даже плакала от счастья. Какие у меня хорошие дети! Иногда думаю, что ни у кого таких нет, – с восторгом и умилением отвечала Марья Петровна.
; А где твои дети-то?
; Как где? Дела у детей моих! Не могут же они целый день со мной здесь сидеть. Андрюша на работе целыми днями. Вечером приходит усталый, но меня, старую, навещает. Лида вроде на море уехала. Вот только куда точно, – не помню. Совсем память плохая стала. Ах, да, в Грецию, кажется, или в Италию. Не помню… Надо же ей ребенка на море свезти и самой подлечиться.
; А Наташа где?
; А Наташа в Болгарию с детьми и мужем уехала. Красиво, говорят, там. Пусть отдохнут от меня. И так я им надоела со своим раком. Хоть отвлекутся немного. Иммунитет лучше будет. Теплые страны, я слышала, хорошо на здоровье влияют.
; Эх, Марья Петровна, всем бы такими быть, как ты! – с горечью произнес я, но в душе моей поднималась буря. Я хотел высказать тысячи упреков, и эти тысячи упреков застыли у меня на языке. Ведь для нее дети – святое. Если я буду спорить с ней, она обидится, расстроится и, может быть, этот стресс на несколько минут приблизит ее к концу.
; Ваня, что обо мне говорить! Дети ведь у меня хорошие. Все богатые стали. Заслужили то, чего я, старуха, за всю жизнь не заработала. Вот я теперь и думаю: хоть бы умереть поскорее, чтобы они из-за меня не страдали, чтобы им выхаживать меня, больную, не пришлось.
; Только не думай об этом. Лучше молись. Ты же в Бога веришь. Вот и проси, чтобы легче тебе стало. А где, кстати, муж твой, Владимир Иваныч?
; Вова за матерью ходит. Она же в городе V. живет. У нее диабет, а сейчас вовсе плохо стало. Пришлось Вове ехать к ней. Он сказал, что мать не оставит.
; Это благородное, конечно, дело, – сказал я, но мысли мои были о другом.
Тоска сдавила мое сердце. Я не мог дальше слушать то, что говорила Марья Петровна о своих детях. Я осмотрел маленькую комнату, в которой мы сидели. В правом углу был иконостас. Под ним стоял небольшой круглый столик, покрытый белоснежной скатертью. На нем аккуратно разложены книги: молитвословы, Евангелие, акафисты, жития святых. Стены оклеены бледно-желтыми обоями, деревянный пол, не так давно выкрашенный, переливался от чистоты. Вдоль правой стены располагался небольшой старый шкаф со стеклянными дверцами, поэтому внутри на полках можно было заметить ряды белоснежной посуды и рамки с семейными фотографиями. Справа от шкафа на небольшой тумбочке стоял громоздкий телевизор фирмы, которая пользовался спросом в конце девяностых – начале двухтысячных годов. Вдоль противоположной стены стоял маленький серый диванчик, не очень удобный, но пригодный для скромного приема гостей. Дверь в спальню была плотно закрыта, поэтому я не смог ее разглядеть.
Марья Петровна предложила мне чай, но я отказался. Посмотрел на часы: скоро полдень, нужно было идти домой. Я поблагодарил ее за радушный прием, обещал как можно скорее навестить ее вновь и отправился домой.
Прошло три дня. Я не смог прийти к Марье Петровне, потому что каждый день находился на работе до позднего вечера. На заводе случилась авария, и я как главный механик должен был присутствовать при починке аппаратуры. На четвертый день мне позвонила родная сестра Марьи Петровны – Галина. Она сообщила, что Марья Петровна при смерти, и если я хочу увидеть ее живой, нужно не медлить ни секунды. Я оставил все дела и ринулся в домик к Курочкиной. Дверь мне отворил муж Лидии – он уже два дня находился подле Марьи Петровны (пришлось вернуться из-за границы). Навстречу мне вышла и сама Лидия с заплаканными черными глазами. Это была худенькая симпатичная брюнетка небольшого роста. Она кусала тонкие губы и слегка наклоняла голову, словно пытаясь скрыть свой маленький вздернутый нос.
; Здравствуйте! Мама еще жива, но она в бреду и ничего не понимает, – почти рыдая, произнесла Лидия.
; Здравствуйте. Где же вы раньше-то были? – с упреком спросил я.
; Я не знала, клянусь Вам, не знала, что маме будет так плохо… И так скоро… Врач сказал, что мама месяц проживет, как минимум. Но даже о раке я узнала только пять дней назад. Наташа мне ничего не рассказывала, – начала оправдываться Лидия и заплакала.
Я вошел в комнату, где лежала умирающая, и передо мной открылась ужасная картина: на кровати почти неподвижно лежала ослабленная хрупкая женщина. Нет, женщиной это маленькое и худенькое существо назвать невозможно: она была больше похожа на призрак. С тех пор, как я видел ее в последний раз, она похудела еще сильнее, нос заострился, глаза, когда-то сияющие счастьем и любовью к людям, теперь смотрели в одну точку безумным и безжизненным взглядом. В этом взгляде отражались почти все основные человеческие чувства: боль, тоска, страх перед смертью, сомнение, надежда, вера, смирение и горькая любовь к жизни и людям. Костлявыми пальцами она впилась в кровать и тихо стонала от боли. Лицо ее исказилось – предсмертные муки были невыносимы. В бреду Марья Петровна шептала какие-то непонятные слова. Только одну фразу я смог разобрать: «Наташа, Лида, Андрюша, где вы? Вы здесь… Я знаю, – бормотала больная. – Нет. Вас здесь нет. И хорошо, что вас нет… Вы не видите. И не надо… Ох, хоть бы умереть поскорее!.. Не могу! Хоть бы вас, мои детки, не намучить…» Я пытался заговорить с Марьей Петровной, но она меня не слышала и не узнала. Вскоре ей дали морфий и она забылась. Я вышел из комнаты и заговорил с Лидией:
; Где Наташа и Андрюша, которых так усердно звала Ваша мать?
; Андрюша на работе. Наташа сегодня приехала из Болгарии, раньше не получилось. Она как увидела маму, так сразу – в обморок. Не ожидала, что мамочка в таком состоянии. Сейчас она у Андрюшиной жены – приходит в себя, – пояснила Лидия.
; Ну что ж. Крепитесь. Хорошая женщина – Марья Петровна! Жаль, что таких людей нет почти. Все боялась Вас измучить. До сих пор боится. И умереть поэтому хочет скорее.
; Бедная мама! – могла только произнести Лидия и зарыдала.
Я попрощался с ней и ее мужем и отправился домой. Погода была скверная. Сильный пронизывающий ветер грубо срывал с деревьев последние желтые листы. Начал капать мелкий ледяной дождь. Я проходил мимо парка в грустной задумчивости. И вдруг статуя матери с ребенком представилась в моем воображении столь отчетливо, что я в точности вспомнил взгляд этой мраморной женщины, обращенный вдаль. Я сравнил глаза умирающей Марьи Петровны с глазами статуи и ужаснулся их сходству: они были грустные, безжизненные, но любящие.
На следующее утро я узнал, что ночью Марья Петровна скончалась. Ее смерть наступила так же тихо, неприметно, как и пролетела ее жизнь. Ее похоронили очень скромно. Дети утверждали, что это была последняя воля их матери: «Родные мои,  – говорила она им за три дня до смерти, – когда я умру, похороните меня в самом дешевом гробу. Одежды новой покупать не надо. У меня в шкафе все есть, возьмите эти вещи, мне достаточно». Дети исполнили ее желание. Они купили самый недорогой бледно-розовый гроб, одели ее в скромный ситцевый халат, накрыли тело старыми светлыми занавесками и похоронили. Когда гроб засыпали землей, на могилу возложили множество крупных белоснежных роз. Во время похорон дети покойницы рыдали. Муж Марьи Петровны тоже задыхался от горя. Другие их родственники притворно-скорбным выражением лица пытались выразить искреннее сочувствие. Однако после погребения все уселись в свои новенькие «Джипы» и «Тайоты» с кожаными салонами и отравились на поминки.
Казалось бы, ничего не изменилось с уходом этой маленькой доброй женщины. Жизнь потекла по-прежнему. Ветер продолжал срывать пожелтевшую листву, которой с каждым днем оставалось на деревьях все меньше и меньше. Тем не менее, маленькие листочки пытались изо всех сил держаться за наполовину обнаженные толстые и тонкие ветви, словно не теряли надежды на спасение.