Чисто личное без лирической корректуры

 Когда умер отец,  у  моего младшего    брата, Саши, разведенного со второй женой и жившего с  родителями, всё  покатилось под откос.  Хотя катиться под него он начал намного раньше.
    Со  второй  женой он  развелся ещё  до смерти  отца.     Она  ушла от него, забрав дочь, о которой он  очень быстро позабыл.     Нет, он,  конечно,   помнил, но помогать Анне и маленькой   Оле не собирался.    Тогда он  более всего, жалел себя самого.   Какая - то  у него появилась  безответная любовь. К бывшей начальнице, из-за которой он бросил работу.   А   первая жена его погибла.    Но на ней, он,  если  честно,  жениться  и   не хотел,  просто она "случайно"  от него забеременела. Хотя,  мне  Надя  нравилась:   тихая,  немного провинциальная, но хорошая,  отзывчивая, добрая   девушка.   Брат   и моя мама   настойчиво предлагали ей сделать аборт, но она не соглашалась.   В итоге - свадьба.  Появился маленький Сергей.    А через десять месяцев Нади не стало.  Она была зверски   убита на своей родине, в Краснодарском крае, куда поехала вдвоем  с сыном отдохнуть  и   навестить родителей.  Ей было только двадцать лет.  Маленького сына Сережу она  любила  очень.  Когда он родился,   не  спускала с рук и  все время повторяла, целуя : «Люблю тебя  больше жизни, больше жизни...»   Наверное, так оно и было:  всю  свою, грубо  приторможенную моим  братом  любовь, она  отдавала маленькому сыну.   Но   зачем  она так говорила?!
Через полтора  месяца после отъезда Нади, брату  Саше  прислали телеграмму, что Надя пропала.  Помню,  что пропала она семнадцатого июня,    а телеграмму прислали значительно позже, кажется в начале июля. Видимо, ждали.
Я  тогда  постоянно   ревела,  а   муж  обзывал  меня "дурой" и говорил: «Зачем ты человека раньше   времени хоронишь?», но я понимала, что молодая, любящая, заботливая  мать не смогла бы  оставить ребенка одного надолго. Сердце говорило мне, что с ней случилось что-то непоправимое, страшное.
Искали  Надю несколько месяцев, но  нашли только поздней осенью.  Ливневые   дожди и  жара   полностью иссушили и  отмыли  до  костей   брошенное в подсолнухи тело.  Идентификация   была  сделана по костям,  по черепу.    Дело темное.   За  месяц   до  приезда  Нади  на родину,  также зверски  была убита  и изнасилована  ее близкая подруга, Наде об этом писали другие ее подружки:    выколоты глаза,  вывернуты руки  и ноги. Также поступили и с Надей.
Убийц  Нади  нашли  и они давно уже отсидели те двадцать лет, которые им дали, если конечно остались живы.   А Сережкина  судьба  изломалась  с  потерей матери.  Когда с Надей случилась трагедия, я предлагала  Саше,  отдать  Сережу мне,  поскольку с моим  единственным  сыном разница у них была небольшая,  около полутора лет, росли бы вместе...    Но мне  никто  племянника не отдал. Воспротивились все: мой муж, мои родители, родители мужа,  брат, сестра.  Все.   И не отдали. Не знаю, каковой была бы его судьба, если бы это позволили сделать, хуже или лучше, но все это «если бы».
Отец  мой  тогда  был   ещё   жив  и сказал, что они  сами поднимут Сергея на ноги:"у него родной отец есть"    Маме  же моей, вырастившей  на тот момент своих четверых детей и имевшей  уже  и четверых  внуков,  было шестьдесят.  И все для нее началось сначала.  Бедная моя мамочка и бедный Сергей...  Конечно, Сережка не был брошен и я  с сыном  всегда  приезжала к нему,  и летом   были  с ним на даче все вместе,   и   другие его дяди и тети о нем не забывали, но...   Но думаю, что он  подсознательно чувствовал уже с  раннего детства, что любовь к нему не такая, как например моя к собственному  сыну Максиму.
Его могла спасти только Анна, вторая жена брата, на которой брат женился, когда Сергею было четыре года.
Но брат  Саша не  удержал  эту   женщину,  которую Сережа искренне звал  мамой.    Она    была воспитательницей в детском саду, в который  Сергей ходил, и сначала  она  полюбила именно его,  а не моего брата.   
С   Сашей   Аня   прожила  шесть  лет,  у  них появилась  маленькая дочь  Оля,    которую Сережка тоже полюбил.  И она его.   Но и с этой, обретенной мамой, и с любимой    сестрой его,  Сережку,  не подумав, вновь разлучили.  Мои родители сыграли не лучшую роль при этом,  по ревности или по недомыслию, а скорее и то, и другое.   Но и брат повел себя не по-мужски.     Не   встал  на защиту женщины, которая так много для него и для его сына  сделала, не встал на защиту своей семьи,   не подумал об очередной травме, которую он  наносит Серёже.   Он повел себя по-хамски.  И даже не извинился, на тот момент.    Извинялась перед  Аней я. Спросила: «Может, подумаешь ещё?»    Но   она мне сказала: «Лена! Ты можешь смотреть на свою жизнь, как на крест, а я не могу  и не хочу!»    И я ее за это нисколько  не осуждаю.  Не всякая женщина способна вынести  боль непонимания   и  хамство,  и   незаслуженные укоры     в свой адрес.    Но   Сергея  это сильно поломало.    А  когда умер и  дед,  которого он всегда уважал,  парень,  которому  было  на тот момент  уже  пятнадцать,   совсем   закуролесил,   и  попал в тюрьму, за кражу какой-то детали от лифта.  А  его отец,   которому не было ещё и сорока, но   который уже не работал,  запил.

В  тюрьму к  Сережке   он    наведывался крайне редко. «А чего наведываться, там его кормят!»     Ездили мы  со  старшей   сестрой.    С   сестрой  мы   ездили  и  к нашей больной  маме, жившей вместе с Сашей. Поочередно, через неделю:  убраться  в квартире,   привести  продукты, обед сварить,  помыть ее.   Хотя, как ветеран, мама получала неплохую пенсию, но  у нее  ничего не оставалось.   Не работающий брат пропивал практически все.    Хорошо ещё, что мы успевали проконтролировать,  заплатил ли он  за квартиру.   Мы предлагали маме переехать к кому -  нибудь  из нас, но она не соглашалась. Характер у нее был строптивый,   квартира у них была трехкомнатная,   да и Сашку она всегда жалела,  как самого позднего ребенка и как пострадавшего по жизни.
Никакие аргументы, что жалеть  не его  надо,  а его семью, ни   на маму,    ни    на отца, никогда  не действовали.  Они были убеждены в своей правоте: Саша несчастен, Саше надо помогать. Но помощь эта и жалость   не пошли брату  на пользу.    Такая  вот неправильная  любовь.  Не могу сказать, что не болели за него и наши с сестрой сердца, но мы смотрели на происходящее иначе. Но изменить отношение мамы к Саше не могли.

  В тот год, о котором хочу рассказать,   я   приехала  к маме шестого июня.  Брат, уже подвыпивший, собирался идти гулять с собакой. Он почти всегда уходил, когда мы с сестрой   приезжали.  Наверное, его раздражали и наши попытки усовестить  его,   и наша уборка и наши продукты. Видимо, он внутренне   воспринимал все   это, как  укор собственной  совести  и старался  от укора этого поскорей   сбежать. Даже подозревал напрасно, что заботы наши не  бескорыстны.  Жаль...     Дверь в комнату мамы была приотворена. Она лежала на кровати, с   открытыми    глазами.   Я разделась,  зашла  в  комнату, поздоровалась с ней и спросила: «Ну что, будем мыться?»   Она, как мне   показалось,  как-то странно кивнула и попыталась приподняться, но у нее это  не вполне получилось. Я подошла к ней. Глаза ее   немножко   "плавали"  что ли,  были какие-то рассеянные,    и она мне ничего  не отвечала.   Я спросила  у Саши: «Саша, а что с мамой?»  Он раздраженно буркнул: « А что с мамой?!  Ничего.  Спит, как всегда!»
Я и испугалась тогда , и разозлилась на него: « Неужели ты не видишь, что с ней что-то произошло?! Что-то не так?!»   Он хлопнул дверью и  ушёл с собакой на улицу.   Вызвала скорую.  Не помню,   что и как смотрели и делали врачи,  но   сказали только, что маму надо срочно  вести в больницу. Узнав, что она ветеран, предложили отвести в госпиталь для ветеранов. Я согласилась.  В это время пришел Саша, удивленно и опять недовольно посмотрел на врачей,( что это они тут делают?),  потом мы достали одеяло и мужчины отнесли маму в   машину скорой помощи.   Больше она уже никогда не вставала и никогда  не говорила.  В больнице она пролежала полтора месяца. Мы с сестрой ездили через день.   Потом я забрала ее к себе.  Мы с мужем и с мамой стали жить  в  одной комнате,  сын  – в другой.    Я перешла на неполный рабочий день,  чтобы  утром можно было помыть маму и покормить,  а в обед быть уже дома.  В больнице, конечно, маму подлечили,   насколько это было возможно:  взгляд стал  осознанным,  и она стала понимать,  о чем ей говорят. В знак согласия кивала головой. Но реабилитации нам не предложили, к нам даже не подходили врачи -массажисты и логопеды, которые занимались восстановлением других, более молодых пациентов и я поняла, что все с мамой ... не долго. Хотя сердце очень надеялось, вопреки всему.  Зарядкой и массажем я занималась с ней сама.  Парализована  у  нее  была правая сторона, а на левой руке с молодости не было четырех пальцев, поэтому и перевернуться, взявшись рукой за что-то,  ей было практически  невозможно.  Но какой же сильной была моя мамочка!   У нее за десять лет до инсульта   была удалена левая грудь ( онкология), у нее был инфаркт, у нее был сахарный диабет, она прошла войну, она недополучила любовь  от  всех  своих четверых детей, да  и от внуков, которым она отдала все, она, похоронив мужа, осталась без его поддержки, наедине с переживанием за сына  Сашку и за внука Сергея, она вынесла от сына сильную материнскую боль, о которой даже не рассказала никому.     И она боролась за  жизнь! А ведь ей было почти восемьдесят шесть лет!  Помню, как она самостоятельно пыталась повернуться, ухватившись ещё не отказавшей ей рукой за трубу от батареи центрального отопления. И ведь она повернулась!  А как  она смотрела на меня, когда придя с работы и покормив ее,  я начинала заниматься другими домашними делами! У меня тогда была ещё собачка, оставшаяся от умершей свекрови. Так вот и собачка и мама смотрели на меня одинаково!  Им обеим было нужно внимание. Ежеминутное. А мне надо было делать то,  делать это...  Как же я себя ругаю за эту невнимательность к маме, доживавшей последние свои дни.   Как я помню этот взгляд! Наверное, надо было наплевать на многие неважные дела и отдавать ей то, что она от меня ждала, но... ничего уже не вернешь.
Я бурчала, что не могу  сидеть только с ней  одной, просила, чтобы она потерпела, не снимала постоянно памперсы, дала мне время и на другие дела.  Включала ей фильмы про животных, которые ей нравились.     Но часы ее уходили стремительно и безвозвратно. И мои - рядом  с ней.   Конечно,  я  не  додала ей той   ласки, которой ей  мучительно не хватало.   Помню, один   раз    утром,  перед работой  я   кормила    ее   и   торопилась.  Она  как-то сморщилась, не могла   проглотить жидкую кашу, а   мне показалось, что она капризничает и я стала ругать её : «Мама!   Ну что ты,  придуриваешь?  Глотала же  только сейчас твердую пищу, а кашу проглотить не можешь!  Вот уйду   на работу,  и останешься голодной!»  И пихаю, пихаю ей эту кашу!    Уже со злостью! А ,оказывается,  там волос мой, длинный   попался!    Какая же я свинья! Садистка!   Иногда  я  думаю,   что Господь,   по милосердию своему , забрал тогда    маму.     Ведь, если  бы    я   не выдержала  и  стала злой,    что  было  бы тогда?    Я   уже   начинала нервничать.    А  для нее...   это   была последняя пристань,  последнее прибежище.  Больше уже   некуда.
А  мне  и   по  ночам   уже  бывало тяжеловато,  лениво   вставать к ней каждый час.  Кряхтит, кряхтит мамочка, а я думаю: «Памперс я ей поменяла, только перевернула,  пусть покряхтит, ничего не случится,  спать хочу.   И она кряхтела, пытаясь, наверное, лечь как-то поудобнее.   Пролежала мама недолго. В общей сложности четыре месяца.  Она   умерла  рано утром,  в воскресение,   двенадцатого октября 2008 года, не дожив четырех дней до своего дня рождения. Не помню почему, но были мы   с  ней дома вдвоем.  Я кормила ее сливой, подложив ей под спину подушки.  В какой-то момент, она вдруг  как-то  свободно откинула назад голову и то ли  воздух начала ловить, то ли пыталась мне что-то губами произнести. Хотя она же  не говорила. Затем  какой то выдох, такой странный, как облегчение, и она стала медленно оседать с подушек.  Я спросила: «Мама! Что с тобой?»  А у нее из левого глаза вдруг выкатилась маленькая  слезинка и побежала по щеке.  Одна, единственная.  Я, кажется,   что –то ещё    делала,  говорила,  давление у нее измеряла,  которое (почему -то !) было на нуле,  потом побежала звонить в скорую. Говорю : «Мне кажется, что у меня мама умерла»   Мне посоветовали взять небольшое зеркало и приложить ей к губам. Сказали, что подождут у телефона.    Я приложила. На нем было три следа: два побольше и одно совсем маленькое. Но когда я вытерла зеркало и снова приложила, на нем уже не было ничего. Совсем.  Помнится, я все прикладывала и прикладывала зеркало, но  на нем так ничего и не появилось. Потом...  Потом  приехал врач, мужчина,  сидел  равнодушно-отрешенно  и что-то долго писал. Я спросила у него: « А может быть, она не умерла? Может быть, она  спит?»  Но он   печально мне ответил: «Нет, она умерла». Посоветовал, чтобы я открыла окно, а то в воскресение могут приехать не скоро, оставил бумажку   со своими записями и ушел.
Я открыла настежь окно и стала читать «Акафист за единоумершего», хотя по правилам надо было бы  читать «Канон на разлучение души с телом», но  подумала,  что я не священник, чтобы читать канон.
У мамы было очень светлое лицо. Очень. Я ее сфотографировала, не знаю, зачем. Просто подумала, что сейчас ее унесут, а потом, в гробу,  будет уже совсем не мама. В гробу всегда кто-то другой, надевший   оболочку.    У нее сразу после смерти было очень хорошее лицо. Освобожденное.  Это было очевидно.  И в комнате вдруг стало  как-то  очень свободно,  светло.  Словно комната несколько раздвинулась.   А,  может, мне это только  казалось, потому что в открытое окно  все время врывался ветер и раздувал тюлевые занавески. Они тоже были  свободные, широкие, воздушные...  И  белые. Как лицо моей мамы.