Кельнер

      Я выскакиваю из своей закопченной каморки и мчусь на Пышущую улицу. Стараюсь поднажать, чтобы оправдать точность карманных часов, выторгованных мною за прототип вещицы, которой я умудрился дать очень емкое, но, тем не менее, запоминающееся название – зажигалка. Это чудо всего лишь в полтора раза превышает размер спичечного коробка, почти не воняет отработанным паром с привкусом вездесущей копоти, пригодно для носки без какого либо чехла – прямо в кармане – и способно поддерживать тлеющим уголек каких-нибудь рекордных девяносто восемь часов и двадцать шесть минут. Можете ли вы себе представить, сколько сигарет можно прикурить за это время? Разумеется, нет. В этом городе каждый день приходится выкуривать по три пачки в день, даже если не куришь. Смог так бережно, словно в засаленные пеленки, укутал наш богом забытый промышленный городок, что мы приспособились величать серый день солнечным, а круглые сутки освещенный фонарями – пасмурным.
      Я шагаю по мостовой и пинаю угловатый камешек. На мне почти новенький клетчатый фрак, сшитые под заказ еще до инфляции чудесные брюки, безупречно начищенные туфли с медными пряжками, пояс с набором часто используемых инструментов и простреленный цилиндр с гоглами. Да, тщеславия у меня не занимать. Говоря начистоту, в меня ни разу не стреляли. Дело обстояло самым дурацким образом: в мастерской я уронил гаечный ключ, а когда нагнулся за ним, то как раз прямехонько угодил шляпой в острый край стола. Круг знакомых, конечно, я посвящаю в историю с героической дуэлью. Причем, в ней каждый раз превалируют оппонент-злодей, которого я щедро приправляю легендой беззаконного мерзавца. И, разумеется, этот злодей не я.
      Я ускоряю темп и все еще размышляю об удачной сделке; представляю, как заказчик, похожий телосложением да и походкой на помещичьего гуся, налево и направо выделывается перед сливками общества, чьи обесцененные мешки с кронами вложены в сталепрокатный и паровозный заводы. Моему благодетелю будут осторожно намекать, что его оболванили и, разумеется, куда практичней все еще являются спички, а он наверняка будет надменно улыбаться и убеждать их в особом шарме этой несерийной штуковины. Как теперь вспоминаю, этот грузный птицеподобный толстяк, выращенный на государственном зерне межстрановых махинаций, так долго восхвалял меня за безупречное исполнение прототипа, что, помимо двух пачек крупными ассигнациями, всучил мне золотые часы, извлеченные в следующее мгновение из кармана сюртука, справленного из завидной английской шерсти. В кабаре "Мерзлый уголь" поговаривали, что этот авантюрист выторговал его на несколько акций компании по выпуску паровых двигателей для дирижаблей, которые пали в цене уже на следующий день. Этот спекулянт проявил себя, по меньшей мере, с остроумной стороны, так как владелец чертежей приехал в город перед самой сделкой и не успел прочесть местную газету. А там, между прочим, говорилось об остановке производства на заводе. Но как потом выяснилось, с помощью третьих лиц хозяин завода пытался выкупить у акционеров собственные акции. И он сноровил выкупить семьдесят девять процентов ценных бумаг. Гешефтмахер проклятый!
      Но мне грех-то жаловаться и вскипать от зависти. У меня мастерская, я орудую в городе под видом свободного изобретателя, мои липовое разрешение и документы не досаждают в страшных снах окружному полицейскому, так как я бесплатно, от чистого сердца, так сказать, смастерил для его дочурки железную заводную птичку. И я не знаю, кто из нас двоих радовался в тот день больше.
      Среди этих унылых зданий, изрыгающих дым и стонущих от опоясывающих их отопительных труб, которые то и дело дают трещины, я чувствую себя как рыба в воде, потому что моим плавникам и преданности интеллектуальным остротам не дает захряснуть закадычный друг. Он сухощав, усат, пунктуален, очень сентиментален по части дам и у него чуть пониже лодыжки железный протез вместо ноги из плоти и костей. Я приветливо машу ему рукой, едва только свернув на Пышущую улицу. Она являет собой унылый мрачный переулок с дюжиной ненадежных фонарей, окон с решетками на первых этажах, но славится чудесной пивоварней, где пиво из бочонков не опоганена благовониями проржавевшей стали.
      Я энергично трясу руку друга, но не могу не заметить, что печальный вид он напустил на себя одновременно с появлением синеватых мешков под глазами. Он тоже изобретатель. Вот только у него все официально и к нему не подкопаешься.
      – Ну, не говори же мне, что...
      – Да, да! – в отчаянии произносит он и трясет кучерявой головой, которую никогда не прячет под шляпой. На чудом сохраненные белокурыми волосы клюет добрая половина его краткосрочных обольстительниц, которым на следующее утро он посвящает стихи. – Эта штуковина не просто отказалась работать – она сделала несколько шагов, поскрипела, порычала, а потом взорвалась ко всем чертям! Видишь? Видишь? – Он тычет на свой двубортный сюртук, на котором красуется нехилых размеров дыра. – Паровой двигатель оставил на память частичку своей злобы, на новом сюртуке, мне, проповедующему божественный идеализм и на досуге клепающему оды о чистой земной любви!
      Я хочу поддержать друга добрым словом, но вместо этого щедро хохочу.
      – Да что он себе позволяет, продукт нелепого поэта с ключом на девятнадцать! – Я хлопаю его по плечу. – Что ж, будем оплакивать первого взорвавшегося критика в "Мерзлом угле"? Он достоин высшего сорта вина, этакий результат аскетического упущения!
      Кастерн пристально смотрит на меня.
      – Я не мог схалтурить в расчетах! Я не пожалел времени ни на изучение чертежей, ни сборку робота, ни на предварительное испытание парового котла! – Он фамильярно трясет меня за плечи, как нашкодившего ребенка. – Я в него душу вложил! Я оживил его силой своего сердца, как не умеют те, кто лепит серийные модели! Да после этого он должен был просто ожить, стать таким как человек, взяться за холст и нарисовать голубое небо! В наше время в воспитание детишек вкладывают меньше, чем я в этого робота! Каждую шестеренку я промазывал с искренней любовью!
      Мы шагаем плечом к плечу к нашей цели. Нас жаждет поглотить душное кабаре, где не смолкает музыка и не исчерпываются запасы хмельного пива. Но сегодня день слишком трагичен, чтобы мы покушались на холодный пенный напиток. Карстену придется вылакать бочку, чтобы он на следующий день запамятовал об неудаче и с энтузиазмом нырнул в общество государственных чертежей и распутных женщин.
      Темнеет. Может, и нет. Перед входом кабаре людно. Кто-то выясняет в вежливой форме отношения, и кавалерские манеры словоизлияний все еще соблюдены. Мы здороваемся с парочкой знакомых и ныряем в помещение. Будь я трижды проклят, но столик у окна свободен и с нетерпением дожидается нас. Мы поспешно занимаем его, пока судьба к нам благоволит. Музыка играет достаточно громко, чтобы ее с удобством вкушали самые дальние столики. В воздухе стоят ароматы пива и несколько неуместных шпротов.
      Я подзываю кельнера. Он сделан из железа: руки из водопроводных труб, но на хорошо смазанных шарнирах, вместо рта – прорезь-улыбка, а вместо глаз – две тусклые лампочки. Однако, его неживой вид внушает доверие – ему не ведомо двуличие. В движение механизированного кельнера приводит писк последней моды – электромотор, который соединен с токоприемником, совсем как городской трамвай. Но я-то с Карстеном знаю, что соседняя квартира целиком занята паровыми котлами. По прихоти хозяина кабаре имеет индивидуальное освещение и служит маяком для интеллигентных пьяниц с полными карманами обесцененных нынче крон.
      Кельнер глядит на меня пустым взглядом и улыбается. Горюющий Кастерн его сегодня не интересует.
      – Что желаете, господа?
      Я окидываю друга, который вяло стягивает перчатки. Затем поднимаю глаза на жестяного официанта и вижу на его груди личный номер, выведенный кричащим, ядовито-зеленым цветом.
      – Сегодня мы начнем с вина, Три-два-семь, – даю распоряжения я. – Ранимый кузен святого Франциска сильно пострадал от вашего собрата. Он нуждается в чем-то...
      – Водки, Три-два-семь, – отрезает Кастерн.
      Я таращусь на него как на сушеную воблу, которая пошевелила плавниками.
      – Чего-чего?
      – Водки, черт подери! – в порыве отчаяния декламирует Кастерн, хлопая своими женскими ручонками по столу. Сколько я его знаю, он не только работает, но и спит в перчатках. – Я вынужден заявить, что потерпел душевную травму! От меня буквально отрезали добротный кусок! Самый лучший и невинный кусок!
      Три-два-семь кивает нам. Я вижу, что кадык Кастерна судорожно дернулся. В следующее мгновение мой друг прищелкивает языком и, остолбенев, глядит с полупрозрачным кварцевым взглядом на кельнера. Кастерн раскрывает рот, его губы изображают бракованный обруч, а руки трясутся как у непросыхающего пьянчужки. Он, совсем остекленев, смотрит, как кельнер скользит прочь от нас по своему трамвайному пути, невозмутимый и исполнительный.
      – Ты это видел?
      Я понятия не имею, о чем он. Но добротное и одновременно насмешливое настроение распирает меня, как солонина хвойную бочку.
      – А как же, – киваю я. – Три-два-семь не очень-то рад, что проникшиеся лирикой посетители заказывают сперва грошовую водку, а кончают сорокалетним вином. И пусть он лишен всякого эмоционального...
      Кастерн подскакивает со своего место и хлопает ладонями по столу. Он возмущен моей праздностью.
      – Да ты совсем ослеп? – вопит он, словно пытаясь перекричать велосипедный клаксон, визжащий над самым ухом. – Только ты можешь издеваться над человеком, когда у него от волнения возникают галлюцинации!
      Я озираюсь по сторонам и вижу, что нас точит раздраженными взглядами чуть ли не половина столиков в кабаре.
      – Поэтов никогда не покидают галлюцинации, – смеюсь я.
      Кастерн багровеет, но спокойно опускается на свое место. Его свежеотвареный рачий вид доставляет мне по истине несравненное удовольствие. Музыка продолжает играть, и наши недоброжелатели возвращаются к своим делам.
      – Хорошо, – примирительно говорю я, – что ты видел в этот раз?
      Кастерн мне не доверяет. Он все еще похож на раскаленный котел и щурится. Его светлые усы оголяют верхнюю губу. Не дождавшись поспешного ответа, я пожимаю плечами.
      Прикатывает кельнер на своих вращающихся трех. Все та же улыбка, все то же тусклое свечение глаз. Он опускает поднос и довольно уверенными движениями выставляет стопки, бутылку водки, черный хлеб и красиво уложенные кусочки сала, изображающие шестерню.
      – Прошу, господа, – монотонно, со скрипом в голосе отзывается Три-два-семь. – Что-нибудь еще желаете, господа?
      Кастерн напряженно смотрит на кельнера. Его глаза готовы прожечь Три-два-семь насквозь.
      – Ты... – произносит он. – Зачем ты мне подмигнул?
      Три-два-семь смотрит на него бездушным взглядом. Он, вероятно, ждет команды, которая будет распознана его извилинами. Я бросаю испытующий взгляд сперва на закадычного друга, а потом на кельнера. Мне хочется истерически смеяться.
      – Действительно – зачем? – подыгрываю я вздору Кастерна. – Разве в стоимость водки входит пантомима? Да ее на улице за так разливают! А тут, чтобы тару освободить, кельнеров натаскивают на оправдательные ее цене приемы.
      Кастерн смотрит на меня, как дворняга на отнятую колбасу. Я разражаюсь деликатным смехом. Не хочется привлекать внимание завсегдатаев, спекулянтов и кутил.
      – Что-нибудь еще желаете, господа? – спрашивает Три-два-семь и подмигивает мне. – Подумайте хорошенько, господа!