Не сломить

               

               На следующий день серо-голубое небо всё так же бесшумно висело над землёй. Тишина радовала и огорчала одновременно. Мы не виделись более года и скучали по охоте, болтовне, полям и посадкам. Две охотничьи собаки, рыжая и чёрная, истомившись в городе, тянули в поле. Они не знали о войне и о том, что охота запрещена, не догадывались. Блестя глазами, убегали вперёд и возвращались, не понимая. В собачьем мире есть ощущения, но нет понятий. Хорошо, наверное, гавкать во всё горло и бегать, не заботясь о чистоте лап. Я смотрел на рыжую Лолу, наивно прыгавшую вокруг Вити, и чувствовал собачье тело, но не мог представить её мир. Мир без слов «Украина», «Донбасс», «война». Мир с полями и посадками, но без слов «поля» и «посадки».

 - Мы пройдёмся с ними? – спросил Серёга, хозяин Рекса.

 - Сто пудов. Я хоть с палкой на плече, но пройдусь. Моя Лола с ума сойдёт, если я её не выгуляю. Она так жалобно просилась прошлым летом. Я чуть не прослезился…

 - На улице сядем? – вышел на порог с банкой консервированных огурцов, Виктор Иванович, хозяин охотничьего домика, в котором мы собирались до войны два раза в год, на открытие и закрытие сезона.

 - Тепло, вроде, - ответил, не поворачиваясь, Андрей. Со спины он был похож на моржа, который вынырнул из воды, опёрся ластами на стол и, поводя мордою, выискивал вкусненькое.

 - Значит, на улице, - Виктор Иванович подошёл к Андрею и показал ему банку.

 - Те самые? – повернул голову Андрей.

               Хозяин самодовольно улыбнулся и повертел перед Андреем трёхлитровую банку с маленькими зелёными огурчиками, белыми зубками чеснока, смородиновым листом, укропом.

  - Отлично. Надо будет рецепт у тебя переписать. Прошлый раз забыл и целый год жалел.

 - Так позвонил бы.

 - Не до огурцов было.

 - Да, год тяжёлый выдался.

 - Бум навёрстывать. Война – войной, а хавчик – по расписанию. Я, Виктор Иванович, в этот раз взял два вида картошечки. Та, что в маленьком кулёчке – для шурпы, а в большом - для жарки. Сальцо с картошечкой и вашими огурчиками – лучшая закусь под водку. Это уж вы поверьте. Сало сам засаливал. Рецепт в полтавском селе записал.

 - Да, благодатные места. Какие там вареники!.. Точнее: варэныкы…

                Я не стал их слушать. Поэзию еды я плохо чувствую. Мне кажется, Андрей смотрит на шашлык, исчезающий у меня во рту, с тем же чувством, с каким я смотрю на том Бунина в его руках.

 - Кушать подано. Садитесь жрать, пожалуйста! – объявил Андрей. Он смотрел на стол с водочкой, коньячком, пивком и закусончиком, как художник на законченную картину.

               Лола с Рексом привели хозяев с прогулки. Задрав морды, танцуя на полусогнутых, выпрашивали лакомые кусочки. Утолив голод, выпив за победу, за нас и за Донбасс курильщики вышли из-за стола. Мы следом. Витя вспомнил слова украинского депутата о том, что Донбасс надо огородить колючей проволокой, выдать жителям лопаты в руки, лишить права голосования и судить пока не возлюбят Украину.

 - После таких слов, он народный дебил, а не депутат, - сказал Серёга.

 - Старая басня. Юлька уже говорила такое. Мы для них Даунбасс.

 - Я за такие слова сразу в дыню, - и Серёга привычным движением приземлил правый кулак на левую ладонь.

               Закипели эмоции. Никто из нас не воевал, но все были «против бендеровского беспредела». Виктор Иванович в феврале 2014 года, когда Киев рассылал «поезда дружбы» постоял пару дней на блокпосту, но его отправили домой «внуков нянчить». Серёга с бывшими одноклубниками «гонял укропов по Донецку». Иван Иванович молчал, потом, гладя Лолу, произнёс:

 - Чем глупее человек, тем больше ответственности на его окружении. С невменяемого взятки гладки. Психически больных только фашисты уничтожали.  Если мы Даунбасс, то мы находимся в беспомощном состоянии и любые насильственные действия Киева по отношению к нам – это отягчающие вину обстоятельства.

 - Я тя прошу не делать таких сравнений, - мрачно сказал Серёга.

 - Это не я сравниваю, а Киев. Я же говорю, чем глупее Киев изображает Донбасс, тем больше ответственности взваливает на себя.

 - Киев и ответственность – две вещи несовместные.

              Я не люблю врачей, тем более, психиатров. К Ивану же Ивановичу привык. Он видит окружающее по-своему и судит о нём, как врач. Слушать его интересно.

 - Могу рассказать случай о невменяемом и ответственности, - предложил Иван Иванович.

  - У тебя минут пятнадцать пока шурпа настоится, - сказал, плямкая губами и поднося ложку Андрею, Виктор Иванович. – Перчика маловато?

  - Не-не, в самый раз. Нас прошлый раз ругали. Забыл?

  - Мы доктора слушать будем?

  - Извините, господа, что беспокоимся о ваших желудках, - ответил Андрей.
 
  - Лет тридцать назад, когда многие депутаты украинские были ещё сперматозоидами, - издалека начал доктор, - был у меня умственно отсталый, инвалид второй группы. Ростом с Кличко…

  - …и умом?

  - Нет, глупее.

  - А так можно?

  - Серёга, ну, не перебивай.

  - Спасибо, - Иван Иванович кивком головы поблагодарил Витю. - Как-то зимой приходит на приёмный покой женщина и говорит, что под забором лежит человек. Темно, ни одного фонаря, минус десять. Я дежурный врач, отвечаю за тех, кто в больнице, а не под забором. Но на всякий пожарный пошёл. Смотрю, лежит моя двухметровая, сто пятидесяти килограммовая дубина вдребезги пьяная, обрыганная, без шапки, с голой рукой на льду. Перенёс в отделение, промыл желудок. Он и трезвый был агрессивен, а пьяный тем более. Персонал – одни женщины. Прификсировали к кровати от греха подальше пока пьяный и беспомощный. Утром протрезвел, кричит: «Развяжите, мать-перемать, я вас всех убью, задушу, изнасилую». Я с ним разговариваю, а он плюётся, брыкается, укусить норовит и орёт: «Убью, зарежу». Персонал боится: «Доктор, не вздумайте развязать, он нас всех, как цыплят, передушит». Назначил ему лечение. День колем, другой. Пока спит - тишина, просыпается и матом на всё отделение. Охрип, спинки кровати ногами и головой отбил. К третьему дню персонал, который вначале был доволен нашей победой, начал терять веру в меня и вспоминать заведующую: «…при Галине Степановне такого бы не случилось, а если бы случилось, то она бы сразу справилась». В быту дурака за неправильное поведение наказывают. В психиатрии изменять неправильное поведение дурака надо не унижая его человеческое достоинство, не причиняя ему боли и тэ дэ. То есть, как в политике. Если, моделируя его поведение, психиатр наносит больному вред, то он - преступник. Эта глупая дубина, которая не умела читать и писать, каждый час напоминала мне, что я малограмотный психиатр, который не в состоянии справиться со слабоумным. В других отделениях тишь да блажь, а у нас – война. Медсёстры и санитарки соседних отделений на дежурстве спят или читают, а мои - на работу боятся идти, увольняться собираются. С третьего дня, поняв, что подавить его нельзя, я стал беседовать с ним и с персоналом. Его уговаривал не кричать, не пить, не нарушать режим, а персонал – не бояться больного. К пятому дню рискнул развязать. Он перестал орать, но хотел погулять по улице и при отказе грозил выбить дверь. Слово «режим» он не понимал. Я пошёл ему навстречу и открыл дверь закрытого отделения. В божий мир ушло создание в облике человека, без мозгов, но с исполинской силой. Ушло, а мне тюрьма мерещится: я-то за него несу ответственность. Не буду говорить, что я передумал, пока оно два часа гуляло, свежим воздухом дышало. Слава богу, вернулось трезвое. Отпускал его потом каждый день, и он ни разу, не напился, не нарушил режим. Мало того, помогал персоналу в работе с возбуждёнными больными.

 - Мораль сей басни?

 - Чёрт его знает. Так на память пришло. Но я тогда понял, что человека, даже без мозгов, если он упрётся, нельзя сломить. И упирается он чаще всего не ради высокой цели и даже не ради шкурных интересов, а потому что не терпит насилия над собой. Упёрся человек, и чем он глупее, тем больше ответственности на умной стороне конфликта.

 - А если дурак хочет не реального?

 - Объясни ему, если умный.

 - А если он не понимает?

 - Свои интересы даже собаки понимают, правда, Лола? - Иван Иванович потрепал Лолу за уши и приблизил к себе её рыжую морду. Она лизнула его в губы.

 - Неудачный пример, - зло сказал Серёга. – У тебя получается: Донбасс – слабоумный алкоголик, а Киев – безграмотный психиатр.

 - Это Киев создаёт такую картинку и, не въезжая, увеличивает свою вину. Жители Донбасса в событиях последних лет проявили себя зрелыми, устойчивыми к стрессу личностями, а жители Галичины, обитатели Майдана, блеснули низким интеллектом и нулевыми прогностическими способностями.

 - Они не столько дурные, сколько завистливые и продажные…

 - Здесь я с доктором согласен, - перебил Витю Серёга, - мы новое государство во время войны строим, а они готовое добивают. Я недавно видел, как эти придурки в балаклавах по Франковску прокурора в мусорном баке возили. У нас такого маразма не было, и нет.

               Где-то отдалённо ухнуло, и донецкие тревожно переглянулись.

 - Не-не, - успокоил Виктор Иванович, - до ближайших украинских войск километров семьдесят. Это наши минёры поля очищают. Киевские умники и гуманисты поля наши заминировали перед отступлением.

               Витя с Серёгой тревожно переглянулись.

 - Мужики, всё нормально. У меня минёры были, сказали, чисто. Я бы вас с собаками гулять не пустил.