Храм

     Я - художник.  Точнее,   был художником... Сейчас мучаюсь в
поисках слов,  словно  ловец  в поисках жемчуга.  Захлебываюсь
мыслями,  достаю раковину, разрываю ее, а там вместо жемчуга -
гниль.  Я не могу передать словами то,  что вижу и чувствую; я
мыслю цветом, линией...
    Я писал храмы. Поиск линии и цвета храма - была моя жизнь.
    Тогда я писал свой храм. Я сотни раз приходил сюда, чтобы
вылепить  на  холсте  поседевшие  его стены...  И каждый раз
страдал, распятый на кресте.
     Писать храмы - это тогдашняя моя находка,  находка нашего
времени.  Тогда храмы уже не рушили, но и не писали их. А я их
писал,  стал писать назло. Может быть это была и не моя наход-
ка,  может быть я ее перенял, украл, но я ее развил...
     Я тогда  учился  в Академии художеств.  Руководитель мас-
терской,  в которой я проходил школу, работал над полотнами из
серии  "Красные  огни  Сибири" и "Лампочка Ильича" ...  Он был
тверд в том, что его полотна нужны людям.
     - Они несут свет в будущее,- говорил он.
     Он отчаянно боролся с  моими  храмами.  Он  беседовал  со
мной, возмущался, давил...
     Меня спас парторг академии.  Светлая личность -  парторг.
Всех спасающий в критические моменты истории,  он запечатлен в
советской литературе,  кино, живописи и даже музыке. Я воздвиг
бы памятник безымянному парторгу.
     Парторг растолковал,  что храмы - это наша история. Знать
нашу историю,  достойно изобразить нашу историю -  благородная
задача  любого талантливого художника.  И партия поддержит эту
линию.
     И партия  поддержала.  Я стал преподавателем академии.  Я
стал популярным художником.  Я искал новые линии  и  краски  в
изображении храмов...  Мои находки не радовали меня,  я всегда
чувствовал фальшь в линии, в оттенках цвета.
     И так, в тот день я писал храм. Я смотрел на него как ка-
торжник, содрогающийся при виде плети. Я работал.
    Я не любил дыхание в затылок тех, кто смотрел из-за спины
как я пишу. Творчество - это таинство.
     И в тот день,  когда я творил, я почувствовал, что кто-то
стоит за моей спиной и наблюдает, как я пишу.  Я обернулся.
    И тогда я впервые увидел ее.  Она стояла с этюдником через
плечо и внимательно смотрела на мое полотно.  Ее волосы свети-
лись  куполом храма.
     - Вы увлекаетесь живописью?  - Неожиданно для себя спро-
сил я заинтересованно.
     - Да, - ответила она улыбнувшись,- я хочу стать художни-
ком.
     - Я Вам сочувствую.
     - Почему? - Спросила она.
     - Вы  обрекаете  себя  на  муки,  а  женщина  создана  для
счастья.
     - А что такое счастье? - Спросила она.
     - Женское счастье? - Переспросил я.
     - Пусть женское, если хотите. - Ответила она.
     - Женское счастье любить и быть любимой. Счастье - это любовь.
     - Это избито и пошло.
     Она сказала это задумчиво  и грустно.
     Тогда я, может быть, и казался ей метром... Я чувствовал,
что ей интересно общаться с настоящим, взрослым художником.
     - Вы пишите только храмы? - Вдруг спросила она.
     - Почему вы решили? - Удивился я.
     - Вы пишите классно.  Профессионально пишите. Вы - профес-
сионал. - Вдруг сказала она.
     Я удивился ее независимому тону и с  интересом  посмотрел
на нее.
     - А вы любите писать храм ? - Спросил я.
     - Нет.
     - Почему?
     - Я не чувствую их.  То есть я чувствую их красоту,  но я
не  чувствую,  как  бы вам сказать,  я не ощущаю потребность в
этом.  Я долго стал объяснять ей.  Я выступал как метр и  учи-
тель. Я ловил себя на том, что я читаю лекцию студентке.
     - А вы любите писать обнаженную натуру? - Вдруг спросила
она.  - Нет, - жестко отрезал я. - Женская фигура изучена тыся-
чами художников. Искать здесь новое...
     - Вы никогда не любили. - Сказала она задумчиво.
       Я почувствовал ее сразу.  Я почувствовал ее тягу к муж-
чине, ко мне.
                * * *
     Она стала  позировать мне.  Она стала моей натурщицей.  Я
перестал писать храмы. Я писал только ее. А потом мы долго об-
суждали эти работы,  спорили. Она была восхитительна. Она была
бесспорно талантливой. Она стала студенткой нашей академии.
     Все проходит.  Проходит и страсть.  Меня стали раздражать
ее сужения о моих работах,  ее жажда философствовать,
докапываться до истины.  Я стал часто говорить ей, что женщина
не может быть философом, что женщина не может быть художником.
Баба есть баба,  и бабе нужно осознать себя бабой.  Я все чаще
стал уходить из дома и снова стал писать храмы.
    Женская натура была исписана..., но не понята мной.
    Однажды, когда я вернулся домой и мы опять о чем-то заспо-
рили -  я сказал ей,  что она сопливая девчонка и ничего не пони-
мает в жизни,  в  искусстве.  Чтобы  рассуждать  надо  изучить
жизнь,  познать жизнь... Мне тогда казалось, что я знаю жизнь,
а она сопливая девчонка...
     Она долго  терпела  меня.  Но  юность - это взрыв.  И она
взорвалась.  Она ушла от меня. Она взяла только свой мольберт.
Она ушла  из академии.
     Прошло много лет,  я даже не знал сколько,  когда я вновь
увидел ее,  выходящую из Храма. Я узнал ее не сразу, даже тог-
да, когда она подошла ко мне...
     - Вы пишите только храмы? - Спросила она.
     - Да.  - Ответил я.
     - Вы профессионально пишите,  вы  профессионал.  -  Сказала она.
     Я посмотрел на нее, но не узнал.
     -  А вы ходите в Храм? - Спросила она.
     - Редко, если там хорошая роспись.
     - А вы любите писать натуру? - Спросила она.
     - Нет, - удивленно ответил я.
     - Да,  да.  Женская фигура изучена тысячами художников, -
прервала она.
     - Вы никогда не любили.
       И тут я узнал ее.  И я обнял ее.  Я снова почувствовал,
что ее влечет ко мне.
     Она опять стала позировать. Тогда я опять перестал писать
храмы.  Я снова писал только ее. И мы не разбирали мои этюды и
не спорили. Она позировала, а потом уходила в Храм.
     Она была восхитительна. Она стала женщиной.
     Все проходит. Прошла и эта страсть. Меня стала раздражать
ее хлопотливость.  Я стал говорить ей,  что женщина  не  может
быть только домохозяйкой, что она напрасно похоронила свой та-
лант.
     Баба есть баба, и бабе нужно осознать себя бабой, - гово-
рила она, улыбаясь.
     Я опять стал уходить из дома, снова начал писать храмы.
     Женская натура была исчерпана..,  и опять не понята мной.
Она терпела мои назидания. Она мыла полы и стирала, она чисти-
ла мою обувь.  Она дела все. Казалось, её устраивал эта роль и
то, что я пишу храмы. Женщина терпилива. И она терпела.
      Но однажды она молча ушла. Но вскоре вернулась. Она вер-
нулась с каким-то священником.
      - Это наш батюшка.  - гордо сказала она.
      Потом, немного помолчав, тихо добавила:
      - И твой сын.
                *.*
       Она отвела меня  в  Храм.  Мы  стали  вместе  ходить  в
Храм... Настоятель Храма был наш сын.
     Прошло время  и  мы  снова стали ходить в мою мастерскую.
Она восхищалась моими работами.
     - Ты великолепен,-  говорила она.
     - Ты познал Храм.
     - А ты тогда совсем бросила живопись? - Спросил я однаж-
ды.
     - Пойдем,  - сказала она и привела меня во двор Храма. За
храмом был большой сарай. Она открыла его и мы вошли. Там были
аккуратно упакованы ее работы. Она стала раскрывать их.
     Я как завороженный смотрел эти работы. Я никогда подобно-
го не видел.  Это были чудовищной силы работы,  полотна гения.
Это были ее полотна, это была история её жизни , это была боль,
страдания, это была Россия...
     Мы вышли из сарая, точнее она вывела меня из сарая.
     Я бросил писать, я бросил академию. Я стал ходить в Храм,
я вошел в Храм.