Герой

- То есть, ты совсем-совсем ничего мне не сделаешь? - пораженная, прошептала девушка, во все глаза глядя на героя. Тот улыбнувшись одними губами, устало покачал головой:
- Не-а. Мне это не нужно. Я здесь не за тем, чтобы мстить.
- Да это невероятно! - воскликнула девица, чуть не подскакивая на месте от удивления; невзначай задетая ею стеклянная чашка с чаем затряслась и насороженно зазвенела. - Всю жизнь я думала, что когда-нибудь мои герои соберутся все вместе и отомстят мне за  страдания, которые я причинила им ради собственного удовольствия... а тут ты, и мне даже слова грубого не сказал. Какой-то ты неправильный герой. Скажи, может это и не ты вовсе?
- Нет, уверяю тебя, это я, тот самый, о котором ты писала, самый что ни на есть настоящий и всамделишний, - с едва слышным вздохом отозвался герой. Разговор шел по третьему или четвертому кругу, и всякий раз возвращался к извечному "может, это не Вы вовсе"? Герой начинал терять терпение; больше всего ему хотелось встать со своего места и удрать куда глаза глядят, но это значило бы, что он не справился с заданием. Поэтому он сидел и терпеливо выслушивал подозрения и предположения девицы, которая выдумывала все более и более безумные теории по поводу его появления и цели нахождения подле нее.
Девицу, к слову, звали Анна Мария Гонсалес; она сама немного походила на книжную героиню, в частности - своей порой совершенно феерической безалаберностью из серии "нарочно не придумаешь". Анна Мария Гонсалес была бы весьма недурна собой, если бы не длинный, любопытный, точно у лисицы, изогнутый нос да излишне одухотворенное, нездешнее выражение лица, придающие ей сходство не то с шутихой, не то с ведьмочкой. Девица Гонсалес носила волосы на прямой пробор и редко их рассчесывала; шмотки у нее были не новые, застиранные да затасканные, - и вовсе не из-за невозможности купить новые, а скорее, из-за гордыни. Анна Мария любила сравнивать себя с другими и находить, что она-то их выше, умнее и одухотвореннее. Но главным ее развлечением было не это. Еще в детстве маленькая Анна всей душой полюбила страдание. Возможно, причиной тому стали небольшие психические отклонения, а возможно, сложные отношения с отцом, который ни разу в жизни не ударил свою дочь и не обругал, но периодически отпускал чрезвычайно едкие замечания по поводу ее внешности и поведения, а однажды вообще, словно невзначай, уронил: "Было бы лучше, если бы ты родилась мальчиком". С той поры у бедной Анны слегка съехала крыша. Отца она любила, и потому ей очень хотелось стать мальчиком, - а мальчики ей, воспитанной девочке из семьи профессора филологии и учителя музыки, представлялись чем-то отвязным, распущенным, и, что немаловажно, жестоким. Вести себя, как пацан, в реальной жизни у Анны Марии ни за что бы не получилось; оставались личный дневник да детские истории, которые наша героиня, будучи наделенной богатой фантазией, кинулась с упоением придумывать. Выходило у нее неплохо; однако, уже тогда в творческих экзерсисах Анны начала проскальзывать столь свойственная ей жестокость. В зрелом возрасте она только усугубилась - отчасти, сказались на ней еще и извечное одиночество и неумение выбирать мужчин. Эта-то жестокость в конечном итоге и принесла горе-писательнице славу. Анна Мария Гонсалес с упоением подвергала своих героев пыткам, страданиям и мучениям, которым позавидовал бы сам Данте с его "Божественной комедией", а взамен получала шквал одобрительных отзывов от забитых студентов и отчаявшихся домохозяек, которые читали ее книги и видели в них себя.
И вот теперь герой ее детских фантазий сидел перед нею за столом, битый час доказывая ей, что он не верблюд. Людвиг Кляйн был любимым героем Анны Марии; именно его она всегда подвергала наибольшим мучениям и заставляла впутываться в немыслимые передряги; однако, книгу о нем она еще не издавала,  и ни с кем из знакомых не делилась самым сокровенным - а значит, вполне возможно, что светловолосый молодой человек, сидящий напротив нее, не врал. Тем более, что внешне он и впрямь очень походил на несчастного Людвига - те же вьющиеся русые волосы и тонкие, вразлет, брови; те  же ямочки на щеках и большие, полные любопытства серо-голубые глаза. Но главным было вовсе не это, а обилие шрамов, покрывавших его худые руки, виднеющиеся из-под откинутых назад широких рукавов, и левую часть лица. Ожоги, царапины, шрамы от ножа - следов пережитых страданий на теле Людвига было не перечесть. Однако, он держался молодцом, и даже улыбался своей мучительнице - правда, теперь уже несколько натянуто.
- И ты совсем-совсем не собираешься мстить мне? - в очередной раз спросила Анна, глядя на Людвига исподлобья, как она любила это делать. Тот театрально закатил глаза.  - Окей, окей, извини. Я знаю, что достала, просто мне не верится, что это действительно ты, живой и настоящий. Откуда ты взялся? Как меня нашел?
- Я всегда был с тобой, - отвечал Людвиг, встряхивая волосами. - Просто сейчас твое внутреннее состояние достигло предела, и я понял, что должен помочь. Потому и явился к тебе.
- Постой-постой, - захлопала ресницами Анна Мария Гонсалес. - Помочь? Мне? Но ведь... ведь это не я страдаю, а ты! Мне-то что, я сижу у себя в теплой квартире и строчу свои опусы; а ты... Ты - другое дело. Ты, вон, сколько всего пережил. И почему-то совсем не обижаешься на меня за то, что я заслала тебя в такую задницу.
- Ошибаешься, - покачал головой Людвиг. - На самом деле мои страдания, хотя они и вымышленные, есть следствие пережитых тобой страданий. Так что, кто из нас еще страдает больше - вопрос. Я здесь, чтобы показать тебе, что всегда можно найти выход. И совсем не обязательно заставлять себя делать то, что тебе не хочется.
- Скажи, тебя точно ко мне не заслали? - насторожилась девица Гонсалес. - Может быть, масоны украли у меня с компьютера информацию о моем недописанном романе, нашли человека, похожего на Людвига, то есть тебя, и...
- Ты всерьез думаешь, что нужна каким-то там масонам? - герой посмотрел на Анну Марию, приподняв бровь. - Считаешь, им больше нечем заняться?
- Конечно; ведь я христианка. А масоны - главные враги христиан. Это насколько я знаю. Может быть, они хотят посредством тебя внушить мне ложные ценности, чтобы я начала пропогандировать их в своих книгах, а там...
- И ты опять ошибаешься, - вздохнул Людвиг. - Впрочем, это не имеет значения. Пойдем, я покажу тебе кое-что.
- Ну хорошо, - неуверенно согласилась Анна. - Пойдем, и ты покажешь мне, что хотел показать.
Они вдвоем вышли из кафе, расплатившись; Гонсалес открыла зонт; Людвиг, посмотрев на нее, улыбнулся и раскрыл свой собственный - большой, цвета морской волны, веселый зонтик, точь-в-точь такой, как в одной из детских историй Анны, где она еще не упивалась чужими страданиями, а создавала яркий, наполненный волшебством и нежностью мир. Они пошли под дождем по извилистому переулку, с обеих сторон которого виднелись магазинчики и крошечные кафе, и вышли на оживленную улицу. Людвиг шел куда-то с такой уверенностью, что Анна Мария едва поспевала за ним. Наконец, они очутились перед большим зданием, обнесенным забором, на фронтоне которого красовалась надпись "Больница".
- Так  я и знала, что ты притащишь меня сюда, - пыхтя, сказала Анна, поднимаясь за Людвигом по лестнице. - Будешь травмы и ожоги мне показывать?
- Типа того, - отозвался герой. - Хотя я знаю, что тебя это не впечатлит.
Они прошли по широким, залитым светом коридорам, где время от времени встречались то медсестры и медбратья в бирюзовых халатах, то люди с забинтованными головами, руками, швами на  лицах, а то и вовсе на колясках (глядя на последних, Анна поморщилась). Наконец, они пришли в большую комнату, в которой не было никого, кроме мальчика-колясочника лет двенадцати, при взгляде на которого у девицы Гонсалес дрогнуло сердце. Лицо бедняги было сильно обожжено; половины волос не хватало, а вместо ног и одной из рук виднелись культи. Несмотря на все это, ребенок выглядел весьма жизнерадостным, и, оставшейся частью руки придерживая на коленях планшет, второй, здоровой, что-то увлеченно на нем рисовал. Заглянув ему через плечо, Анна обомлела - настолько красивым был  рисунок.
- Его отец был пьяницей, - сообщил ей Людвиг, когда они вышли. - Оставил духовку включенной; в результате - пожар, мальчику ампутировали обе нижние и одну верхнюю конечность. Но думаю, сейчас ему будет лучше, чем раньше. Когда он жил у отца, тот регулярно избивал его и издевался над ним; сейчас государство позаботится о нем, и я думаю, что парень далеко пойдет, если только найдется кто-то, кто его поддержит.
- Я все равно не верю тебе, - покачала головой Анна. - Наверняка ты и твои товарищи-масоны подстроили все это, чтобы сбить меня с толку.
- Хорошо, - невозмутимо ответил Людвиг. - Пойдем дальше.
Они прошли по улице и снова свернули в переулок, затем в еще один,  затем повернули налево и оказались в районе, где стены пестрели от граффити, а чернокожие дети с туго заплетенными косами вопили и носились туда-сюда. Мимо проехала тонконогая девчонка на велосипеде; глядя ей вслед, Гонсалес улыбнулась. Людвиг шел куда-то, не останавливаясь, пока они с Анной, наконец, не оказались в тупике, среди смятых мусорных баков и обшарпанных стен без окон. В конце тупика шла какая-то возня. Людвиг кивнул Анне, и они вдвоем спрятались за одним из баков, попутно наблюдая за происходящим.
А происходило явно неладное. Маленький, худенький мальчишка-мулат, окруженный пятью мальчишками постарше, прижимался к стене, затравленно глядя на своих преследователей. Они стояли в куче и что-то кричали; в конце концов, один их них толкнул маленького, и тот повалился на землю. Остальные, как по команде, накинулись на него; замелькали руки и ноги, а затем послышался пронзительный вскрик. К счастью, Людвиг вовремя толкнул мусорный бак; подростки притихли, настороженно уставившись в том направлении, откуда донесся звук; наконец, один из них сделал неуверенный шаг в сторону помойки. Маленький мальчик, которого избивали, в это время лежал на земле, закрывая руками голову, и тихо скулил от боли. Футболка на нем была разорвана, а шорты - спущены вместе с трусами. Анна наморщила лоб, представляя, что с ним могли сделать или уже сделали, а Людвиг тем временем сделал странный жест левой рукой, - и переулок на миг озарила яркая белая вспышка. Гонсалес зажмурилась; а когда она, наконец открыла глаза, ее взору предстали мальчишки, слепо тыкающиеся в стены, визжащие и ругающиеся.
- Твою мать! - крикнул один из них, столкнувшись с мусорным баком и полетев на землю. - Я ни черта не вижу! Что это было?!
- Я не знаю! - отозвался один из его товарищей; в его голосе сквозили отчаяние и ужас. - Наверное, это нам за то, что мы собирались сделать с Тони!
- Пойдем отсюда, - тихо сказал Людвиг, прикасаясь к руке оторопевшей девушки. Та кивнула. Они бесшумно вылезли из-за бака и быстро, не оглядываясь, покинули переулок.
- Отец мальчика был должен большую сумму денег, - пояснил герой, когда они с Анной Марией покинули гетто и снова очутились на улице. - В результате, тот, у кого он занимал, нанял вот этих оторв, чтобы они расправились с его сыном. Однако, теперь он в безопасности. Мальчишки пробудут слепыми полгода; надеюсь, за это время их мысли немного придут в порядок.
- Это все, конечно, ужасно, - сказала Анна, вздрогнув и передернув плечами. - Однако, я все еще не верю тебе. Опять эти театральные спецэффекты. Я вообще не понимаю, почему согласилась на это; это же откровенный бред!
- Ну, раз ты не веришь мне и на этот раз, пойдем, я покажу тебе кое-что еще, - по-прежнему невозмутимо отвечал ей Людвиг.
Они прошли по улице чуть дальше обычного, и на этот раз оказались уже в другом, богатом, районе, полном фешенебельных особняков. Здесь было совсем тихо, и только из какого-то дома доносились звуки гамм.
- Нам туда, - сообшил Людвиг, указывая в направлении звука. Анна Мария ничего не ответила, только кивнула.
Они вдвоем взобрались на скамейку, стоящую под окнами первого этажа, и смогли заглянуть в них. Их взору открылась просторная комната, в  глубине которой стояло большое коричневое пианино. За пианино сидела коротко остриженная девочка в школьном платьице, разучивавшая какую-то пьесу, а рядом с нею, облокотившись на стену, стоял высокий, симпатичный молодой мужчина, нервно отстукивавший ритм пальцами по крышке.
- Нет, - в конце концов сказал он, прервав игру девочки, - нет, ты все делаешь не так. Сколько раз я тебе говорил - не ускоряй.
- Папа, но я не ускоряю, - попыталась оправдаться девочка, но отец снова перебил ее.
- Ускоряешь. Такое ощущение, что у тебя вообще нет чувства ритма. И в кого ты только такая уродилась? В семье музыкантов растет абсолютно неспособный к музыке ребенок.
- Папа, я стараюсь, как лучше, - чуть не плача, ответила девочка. - Просто я не понимаю...
- Вот и будешь всю жизнь бумажки перебирать в какой-нибудь конторе, или, того хуже, пойдешь работать на заправку, - презрительно бросил мужчина. - Это я не понимаю, как такое могло получиться. Пять поколений музыкантов, а тут такая бездарность.
Тут девочка не выдержала и по-настоящему развревелась, а отец, вместо  того, чтобы ее утешить, только подлил масла в огонь:
- Рыдаешь тут, как какая-то деревенщина, фи. Ты на себя со стороны посмотри. Противно.
И, сказав так, он вышел из комнаты, хлопнув дверью, оставив дочь бессильно всхлипывать за фортепиано.
Людвиг повернулся к Анне Марии и увидел, что та тоже плачет.
- Господи, - прошептала она. - Боже Всевышний, ведь это же я. Мой отец тоже говорил и говорит, что я никудышный музыкант. И ему абсолютно наплевать на то, что мои книги читает вся Европа. Вот ведь как, а.
- Не плачь, - Людвиг Кляйн погладил свою создательницу по руке. - Зато у тебя есть я, и я считаю, что, несмотря на то, что ты частые страдания ерундой, пишешь ты все-таки здорово. Это ведь ты придумала меня. И, пусть я у тебя наиболее подверженный мучениям персонаж, я, тем не менее, очень благодарен тебе за то, что ты создала меня. 
- Это ведь невероятно, -  прогнусавила девица Гонсалес, размазывая по лицу слезы. - Я думала, что ты ненавидишь меня за все, что я делаю с тобой в своих историях. Я думала, что ты мечтаешь меня убить. Но ты любишь меня, так, как никто никогда не любил.
- И я всегда буду любить тебя, - улыбнулся Людвиг, погладив Анну по голове. - Только, пожалуйста, не плачь. И завязывай со своим страданием - ты ведь родилась не за тем, чтобы поедом есть себя каждый день за то, что в детстве у тебя что-то не получилось.
- Да, - девушка кивнула и кое-как утерла слезы. - Да, спасибо тебе,  - тут, не выдержав, она снова разрыдалась, плюхнувшись на скамейку, и Людвиг обнял ее, и прижал к себе, так, что Анна смогла уткнуться ему  в грудь и продолжить плакать. Солнце садилось. Наконец, когда Анна Мария Гонсалес немного успокоилась, Людвиг отошел в сторону и посмотрел на нее долгим взглядом.
- Не уходи, - попросила его девушка. Герой встряхнул волосами:
- Я должен. Там, в твоей истории, меня ждут. Но я обещаю когда-нибудь непременно прийти к тебе снова, и уже не уходить. Только пожалуйста, люби меня так, как хотела бы, чтобы любили тебя. Мне это так важно.
- Хорошо, - отвечала Анна Мария Гонсалес. - Тогда и ты обещай любить меня.
Людвиг Кляйн кивнул в ответ, и, сложив руки на груди, медленно растворился в вечернем воздухе.

***

- У тебя великолепный дом, дочка, - сказал Карл Мария Гонсалес, выходя из своего старенького "пежо". - И я так рад, что ты все-таки издала эту книгу. Теперь я вижу, что был не прав, пытаясь сделать из тебя музыканта. Ни к чему хорошему это бы не привело. Прости, что я был так груб с тобой. Мне теперь очень стыдно за свои слова.
- Ничего страшного, со всеми бывает, - лучезарно улыбнулась его заметно похорошевшая дочь. - Пойдем, Джошуа и Людвиг ждут нас в саду.
Джошуа стал мужем Анны Марии год назад. Американец австрийского происхождения, он души не чаял в своей новоиспеченной супруге и чрезвычайно обрадовался, когда та решила назвать новорожденного сына Людвигом.
- В честь моего любимого героя, - пояснила ему Анна Мария. - Он помог мне справиться с тем, что грызло меня с детства. Если бы не он, я бы уже давно сошла с ума или бросилась с моста.
Малыш Людвиг очень обрадовался появлению деда - он вообще радовался новым людям. К слову, у него, как и у его книжного тезки, были серо-голубые глаза, большие и внимательные. Он был необычайно милым, подвижным малышом. Карл Мария Гонсалес взял его на руки и улыбнулся:
- Так вот ты какой, крошка Людвиг. Приятно; очень приятно с тобой познакомиться. - У него удивительные глаза, - сказал он, обращаясь к дочери. - Ни у кого из нашей родни не было голубых глаз. Может быть, это Джошуа?
- Не,- покачал головой Джошуа, долговязый, симпатичный парень, стоявший рядом. - У нас у всех серые или карие, а откуда этот голубой цвет взялся - ума не приложу.
Анна Мария таинственно улыбнулась и предложила:
- А давайте пойдем в дом. У меня как раз почти готова индейка; а гарниром будут запеченные овощи, как вам?
- Замечательно, - ответил ей Карл Мария Гонсалес, поудобнее усаживая внука на руках. - Ух ты, какой тяжелый. Большой будет.
- Ага, - согласился с ним Джошуа. - И сильный.
Счастливое семейство, весело переговариваясь, прошло в дом. На улице зажглись фонари. На крыльцо соседнего дома вышла светловолосая девочка лет пяти, и, подняв голову, долго сморела в небо. Там, на фоне бархатистого сиреневого сумрака, кружились и подмигивали легкие золотистые огоньки.