Век максималистов

ВЕК МАКСИМАЛИСТОВ. Часть вторая
        Пьеса-детектив в трех актах

Который день не нахожу я места.
Глупее не бывает авантюр,
чем запихнуть Прокрустом в ложе текста
весь перечень существенных фигур.
Всем угодить, всех вспомнить поименно –
кратчайший способ залететь в тупик.
Покоя нет от них, одушевленных:
им тесно, как в автобусе в час пик,
они галдят, не вписываясь в трафик,
готовы брать тебя на абордаж ,
они наглы – и каждому потрафить
сложней, чем вплавь насиловать Ла-Манш.
Под натиском сдается бедный автор
тех лиц, кого не втиснул в свой талмуд,
и обещает: не сегодня – завтра
им сыщет место среди прочих груд.
Я вместе с ними, как одна семья.
Они порой реальнее, чем я.

3 марта 2016 г.

                Действующие лица

                Великий князь Константин Владимирович
Александр Герасимов – начальник Санкт-Петербургского Охранного отделения
               Петр Рачковский – начальник Политического отдела Департамента полиции
                Иван Семенов – полицейский пристав
                Софья Семенова – его жена, в девичестве Бакай
Михаил Бакай – брат Софьи, чиновник по особым поручениям при Департаменте полиции
                Георгий Гапон – бывший священник
             Петр Рутенберг (Мартын) – его друг
    Евгений Менкин,
                Борис Савинков (Павел Иванович)– члены ЦК ПСР
                Любовь Менкина  – жена Евгения   
                Хедвига Клепфер – певица из кафешантана
                Мария Беневская 
Вера Попова,
                Шиллеров, рабочий – супруги

                Сашенька Артемьева – стенографистка, 21 год
            Владимир Игнатов, 22 года – инженер, жених Сашеньки
                Владимир Бурцев – журналист, издатель
     Госпожа Звержинская
               
        Служащие ресторации Контана, публика оттуда, рабочие и полицейские    

                Действие происходит в Петербурге весной 1906 года               
                Акт первый
                Картина первая

Ресторация Контана. Швейцар торопливо открывает дверь вошедшим. Среди общей толпы появляются двое – бывший священник ГАПОН и друг его МАРТЫН, чья рука оттянута тяжелым саквояжем.
МАРТЫН (швейцару): У нас заказано.
ШВЕЙЦАР: Отдельный кабинет? Как же, знаем-с. Я/ провожу вас. А певицу из Финляндии не хотите ли послушать? Русские романсы поет с неподражаемым акцентом!
ГАПОН: Я этих финок у себя в Териоках наслушался.
ШВЕЙЦАР: Впрочем, как угодно.

Тем временем, томно закатив глаза, подобно экзальтированной актрисе из немого фильма, на сцену бесшумно выпархивает Хедвига КЛЕПФЕР. Тапер надрывает фортепиано. Хедвига начинает петь.

ХЕДВИГА:
                Ты помнишь ли дни в той печальной беседке,
       Где мы целовались с тобою мой друг?
       Теперь здесь одни только голые ветки
       дрожат на холодном и стылом ветру.
   Проигрыш

ГАПОН: Ну что же, послушать можно. (швейцару) Скажите, а «Реве да стогне Днипр широкий…» она может спеть?
МАРТЫН: Георгий Аполлонович, мы не за этим сюда пришли.
ХЕДВИГА:
Но нас не порадует песней прощальной
на юг отлетающий вновь птичий хор.
Ах, если бы ждать, что нас ждет изначально!
Дней этих последних снесу я укор.
Проигрыш

МАРТЫН: Георгий Аполлонович, может, хватит слушать эту нескладную галиматью?
ГАПОН: Пусть продолжает. Надо срывать цветы удовольствия.
ХЕДВИГА:
И мы улетим, не печалясь, как птицы,
и будущему не оставим имен,
и в ставни глухие нам не постучится
надежда в преддверье последних времен.

ГАПОН: Что бы ты ни говорил, что-то в этой песенке есть!
МАРТЫН: Ну да. В огороде бузина, в Киеве дядька.
ГАПОН: Ходят слухи, что эта дивчина состоит в официальных любовницах кого-то из великих князей.
МАРТЫН (берет деликатно Гапона под локоть и уводит в потайной кабинет): Плохой вкус у великого князя, если он выбрал такую толстушку. Надо спешить!
    Дверь закрывают на ключ изнутри. В зале затемнение, а в комнате включается свет
ГАПОН: А ты уверен, что мы можем здесь никого не опасаться? Это хорошо, что мы закрылись, но в соседнем нумере кто-то возится, слышишь?
МАРТЫН: Что у вас за мания преследования, Георгий Аполлонович! Людей за дверью я контролировать не могу. Посидим минут пять, а потом уйдем, если не заявится Рачковский (ставит саквояж на стол).
ГАПОН: (указывает пальцем) Зачем?
МАРТЫН: Примета есть – если ставить сумку на пол, не будет денег.
ГАПОН: Ты что, серьезно? Я никогда не знал об этом.
МАРТЫН: Закажем что-нибудь в номер?
ГАПОН: Нет, пока не придет Рачковский, можно просто поговорить.
МАРТЫН: О чем же?
ГАПОН: Хотя бы о том, что мое честное имя под ударом.
МАРТЫН: Это не должно вас тяготить. Собрание фабрично-заводских рабочих возобновлено и работает уже почти полгода.
ГАПОН: Однако деньги лежат на арестованном счете, мне их никто так и не вернул. Прибавь к этому травлю, которой подвергли меня все газеты, что русские, что европейские! Пишут, к примеру, что меня заметили за игрой в рулетку в Монте-Карло. В Петербург приезжать стыдно, приходится сидеть с женой и малолетним ребенком в Териоках. Всё запуталось, Мартын! Ты-то сам что об этом думаешь?
МАРТЫН: У меня на этот счет никаких мыслей. Просто хочется забрать свою долю.
ГАПОН: Не волнуйся, свои 25 тысяч ты получишь. Рачковский щедр, тем более что деньги не его, а казенные. Дело, считай, на мази. Правда, придется поступиться кое-какими сиюминутными выгодами для более широких целей. Как  ты думаешь, может, нам создать свой собственный боевой отряд, как у эсеров, и уничтожать высшие чины, прежде столь вредившие нам?
МАРТЫН: Очень трудная задача. И дело не столько в финансировании, сколько в людях, которых надо выбирать долго и тщательно. Это селекция не на один год.
ГАПОН: Можем потерпеть, Мартын, хоть три года – и группу создадим, и до министров доберемся. И чем дольше срок, тем больше у нас возможностей. Можно создать на синдикалистских началах мастерские, кузницы, булочные. Можно даже фабрику организовать и тебя, Мартын, туда директором поставить.
МАРТЫН: (качает головой) Я не вижу последовательности в ваших словах. Обычно лучше всегда делать что-то одно, двум богам нельзя служить. Выбирайте, либо террор, либо мастерские, а соединить их вместе на практике никак не получается. (Пауза) Но что-то не видно ни Рачковского, ни Евгения… Кажется, придется уходить.
ГАПОН: Да, Мартын, давай уйдем, нам здесь больше нечего делать.
МАРТЫН: Но сначала я сделаю один важный звонок. Можете подождать меня?
ГАПОН: Уж не в департамент ли полиции ты решил позвонить?
МАРТЫН: Туда звонить нет смысла, потому что все уже разошлись. Я позвоню персонально Рачковскому.
ГАПОН: У тебя есть его личный номер телефона?
МАРТЫН: Да.
ГАПОН: Ты начинаешь меня радовать, Мартын. Только когда будешь уходить, всё-таки не забудь свой старый саквояжик снять со стола. Уж не бомба ли там для Рачковского?
МАРТЫН: (сначала молчит, затем говорит спокойным голосом) Если вам интересно – сами же и посмотрите.
ГАПОН: Никогда не имел я охоты рыться в чужих вещах.
МАРТЫН: Дело ваше. А с собой я его не возьму – слишком тяжел. Ключ оставлю вам, чтоб покойнее. А то вы уже каких-то бомб стали бояться. (Отдает ключ Гапону, тот закрывается изнутри)

         Свет в кабинете гаснет. Ресторанная сцена загорается. Снова видна Клепфер

ХЕДВИГА: (поет)
                Крупный дождь в лесу зеленом
Прошумел по стройным кленам,
По лесным цветам…
Слышишь? Звонко песня льется.
Беззаботный раздается
Голос по лесам .

За шумом оркестра не слышно, что Мартын говорит кельнеру, затем ему выносят аппарат. Перед тем, как позвонить, Мартын долго и нервически шевелит губами. 
ХЕДВИГА: (заканчивает петь)
О, надежды золотые!
Рощи темные, густые
Обманули вас…
Голос нежный и призывный
Прозвучал над песней дивной
И в дали угас!

Взрыв аплодисментов. К Хедвиге степенно подходит породистый человек инкогнито, берет ее за руку и увозит в своем авто из ресторации. Понятно, что этот Гарун аль-Рашид – великий князь Константин Владимирович. Публика постепенно подтягивается к гардеробу. Мартын тем временем громко орет в трубку:
- Hello! Три-восемнадцать, пожалуйста. (Пауза) Здравствуйте! Он не приехал, весь план насмарку. Явно что-то заподозрил. Здесь очень людно, а то и полиция нагрянет. Надо уносить ноги. Снаряд в нужном месте, не волнуйтесь. И перестаньте вы кричать! (В раздражении бросает трубку)

Как и предсказывалось, к ресторану подошел полицейский наряд - человек шесть-семь, которыми распоряжается пристав СЕМЕНОВ. Видно, что служба дается ему нелегко, уж больно старательно Семенов следит за своей портупеей и сапогами, а одет он для полицейского как-то уж больно неряшливо

СЕМЕНОВ: Двое к дверям, другие образовали коридор. (Видя злой взгляд швейцара, пожимает плечами) Что поделаешь, служба такая. (Подопечным) Вы слышали меня? Чтоб ни одна муха. Проверять каждого.
МАРТЫН: (притулившись у двери, злобно смотрит на Гапона, который пытается пройти с тяжелым саквояжем. Ворчит про себя) Удружил, ваше полоротие! Теперь мы попались с поличным. Сделаю вид, что незнаком с ним.
Гапон, еле перетаскивая сак, хлопает глазами перед полицейскими, напоминая видом зверька, попавшего в ловушку.
СЕМЕНОВ: (ахает) Георгий Аполлонович? Это вы?! Неужели? В этих-то местах. (Наряду) Пропустить господина без досмотра. Я ему верю, как себе.
ГАПОН: (ставит сак наземь, пытается отдышаться) Спасибо, пристав, за заботу. Только я не знаю, с кем имею дело.
СЕМЕНОВ: Ну, я не та птица, чтобы знать меня. А вас, Георгий Аполлонович, я узнал по фотографиям из газет. Искренне, искренне уважаю вас. (Жмет ему руку) Кабы не служба, на чай бы к себе пригласил.
ГАПОН: (с каучуковой застывшей улыбкой) Ну, это лишнее. Спасибо, пристав.
СЕМЕНОВ: Вызвать ли вам извозчика?
ГАПОН: А в такой услуге я бы точно не отказался. Видите ли, мы с моим другом очень спешим. (указывает на Мартына, спрятавшегося за водосточной трубой) Это он там стоит. Мартын, подойди к приставу, он тебя не укусит.
Мартын покорно подходит. 
СЕМЕНОВ: Этого тоже не трогать, он вне подозрений. Возьмите ваш сак, Георгий Аполлонович.
ГАПОН: Нет, это вещь не моя, а Мартына. Ты скажи что-нибудь, Мартыша, не дичись, я очень тебя прошу.
МАРТЫН: Очень рад… встрече.
Полицейские тем временем осматривают и обыскивают всех посетителей ресторана. Посетителям это не нравится, многие шипят: «Безобразие», «Я доложу, кому надо», «Позор!».
СЕМЕНОВ: (не обращая внимания на возмущенные возгласы, продолжает беседовать с Гапоном) Я понимаю вашу занятость, Георгий Аполлонович, но может быть, как-нибудь всё-таки решитесь нас навестить? Очень хочется поговорить со значительными людьми. Когда еще такая оказия выпадет… Ну, так будете у нас?
ГАПОН: Пожалуй, можно.
МАРТЫН: (перебивает его) Нет, уж лучше вы к нам! Я чиркну вам телефончик, созвонимся.
СЕМЕНОВ: И то правильно. А вот уже (подобострастно) и ваш экипаж. До свиданья, Георгий Аполлонович! И вы… как звать вас?
МАРТЫН: Мартын, просто Мартын, без отчества.
СЕМЕНОВ: Хорошо, Мартын, до свидания! Всего вам хорошего.
ГАПОН: До свидания!
Садится с Мартыном на извозчика. Оба уезжают. Семенов смотрит им вслед по-детски восхищенными глазами.   

                Картина вторая

Тапер наяривает на фортепиано что-то несуразное – от кафешантанного романса до «Вихрей враждебных». С течением времени «Вихри» становятся всё целенаправленней и побеждают романс.Теперь мы в редакции журнала «былое», где сидят его издатель Владимир БУРЦЕВ с помощницей САШЕНЬКОЙ Артемьевой. Ничем они экстраординарным не заняты, просто пьют чай и делятся мыслями.

БУРЦЕВ: Материала у нас достаточно, Сашенька, номера на три. (указывает на залежи папок с рукописями) Да и время нам помогает: события проходят не столь бурно, как в прошлом году, но и не так скучновато, как в нынешнем. Вы ешьте, ешьте пирожное, нечего так над фигурой трястись.
САШЕНЬКА: Вы, Владимир Львович, на убой закормить меня решили.
БУРЦЕВ: Углеводы полезны для деятельности мозга. Вам на курсах этого не преподавали?
САШЕНЬКА: Нас учили только стенографии.
БУРЦЕВ: Черт-те чему вас там учат. В Европе уже писчими машинками начали пользоваться, а вы всё еще, как Анна Сниткина при Достоевском.
САШЕНЬКА: (прыскает с набитым ртом) Вы на него не похожи.
БУРЦЕВ: Да, я не такой старый. А вот, в общем-то, дожил до реформы, ради которой боролись многие революционеры – и аз, грешный, тоже.
САШЕНЬКА: Вы про Манифест этот дурацкий?
БУРЦЕВ: Почему же дурацкий?
САШЕНЬКА: Это уступка испуганного режима, и не более того.
БУРЦЕВ: Но ради этой уступки очень многими пришлось сложить головы. И разве свобода совести и религиозных верований, право на публичные выступления – глупость? Сашенька, вы еще очень мало пожили на свете, чтобы быть правыми в своих рассуждениях. Теперь ведь у нас, наконец, хоть парламент появился.
САШЕНЬКА: Пройдет год-другой – и его разгонят. Царю не выгодны перемены, он специально сделал временную поблажку, чтобы потом, пользуясь благоприятным моментом, всё вернуть на круги своя.
БУРЦЕВ: Позвольте с вами не согласиться. Манифест 17 октября – это всё-таки документ юридической силы, нарушить который даже царь не имеет права. Иначе я бы и не вернулся сюда из моего прекрасного далека.
САШЕНЬКА: Да, многие вернулись. Даже архиерей Гапон.
БУРЦЕВ: Вы не знаете, этот красавец всё еще в сане или отставлен от службы?
САШЕНЬКА: Нет, к сожалению, я не в курсе.
БУРЦЕВ: Вот вам и первое задание – займитесь личностью Гапона. Его неуемная натура неустанно будет привлекать внимание газет. Было бы очень неплохо, если бы вы начали собирать о нем вырезки.
САШЕНЬКА: (надувает губки) Владимир Львович, это же скучно!
БУРЦЕВ: А вы не бойтесь.
       Раздается звонок в дверь.   
БУРЦЕВ: Открыто, заходите.
На пороге появляется Михаил БАКАЙ, великан со здоровенной рыжей шевелюрой, одетый в партикулярное платье. Он явно тушуется редакционной обстановки и вообще не особенно словоохотлив.
БУРЦЕВ: А, вот и вы! Садитесь, у нас тут всё очень неофициально. Будете чай?
Бакай кивает. Саша несет к самовару лишнюю чашку. Бакай, насупившись, медлит перед дорогой обивкой кресла, ближнего к нему, и никак не решается садиться.
БУРЦЕВ: Именно таким я вас и представлял. Вы не стесняйтесь, говорите. Насколько я понял, дело, с которым вы ко мне, спешное и отлагательств не требует.
БАКАЙ: Я бы даже настаивал на tete-a-tete.
Бурцев смотрит на Сашу. Та обиженно фыркает, снимает с вешалки пальто и упархивает на улицу.
БУРЦЕВ: Нуте-с, милостивый государь, давайте разговаривать. Во-первых, как вас зовут? По телефону, насколько я помню, вы не представлялись.
БАКАЙ: Я и сейчас не буду этого делать. Мой визит может навлечь служебные неприятности. Я специально даже платье поменял.
БУРЦЕВ: А то еще скажут друзья-полицейские: чего, мол, это он идет в редакцию крамольного журнала в служебное время?
                Бакай почтительно кивает 
Хорошо, я не буду выяснять ваше имя. Но хотя бы узнать, по какому вы числитесь ведомству, я имею право?
БАКАЙ: Я чиновник по особым поручениям при охранном отделении. (Встает)
БУРЦЕВ: Да вы сядьте, зачем…
БАКАЙ: (бьет себя широкой лапой в грудь) Но, хотя я ношу полицейский мундир, под ним бьется сердце социалиста-революционера – и не по партийности, а по убеждениям! (Садится. Шумно дышит, промакивая пот на лбу носовым платком)
БУРЦЕВ: Чем выражаться столь выспренным слогом, чаю бы лучше выпили.
БАКАЙ: Да! Всё мое семейство – это убежденные эсеры, которые свято чтут традиции народовольцев…
БУРЦЕВ: Ладно, хватит, я уже и так всё понял. Но что же привело вас ко мне?
БАКАЙ: Одно важное дело. (горячится) Мне прискорбно видеть в рядах полицейских гадину-двурушника, который получает деньги также из казенной кассы. И это деньги немалые!
БУРЦЕВ: Вы будто завидуете ему.
БАКАЙ: (вспыхнув) Как можно завидовать провокатору! Его надо выполоть, как сорняк, из наших рядов, и выполоть нещадно. Ведь он ездит на съезды и при этом сдает охранке своих же соратников по партии.
БУРЦЕВ: Вы знаете, как его зовут?
БАКАЙ: Знаю только фамилию – Раскин. Но это, скорее всего, псевдоним. Революционеры обычно знают друг друга по кличкам, а собственные имена держат в секрете.
БУРЦЕВ: Я знаком с такой практикой. Вы, кстати, тоже маскируетесь.
БАКАЙ: Моего имени – Михаил – вам достаточно?
БУРЦЕВ: Вполне достаточно. А то, что я – Владимир Львович Бурцев, вы, конечно, уже знаете. Последний вопрос – вы никогда лично не сталкивались с этим Раскиным?
БАКАЙ: Увы, нет.
БУРЦЕВ: Но какие-то источники могут подтвердить, что Раскин – полицейский агент?
БАКАЙ: Его очень хорошо знает бригадир филеров Евстратий Медников. И еще муж моей сестры, пристав Иван Семенов. Кстати, он тоже сочувствует делу революции.
БУРЦЕВ: Диву дашься, глядя на такой поворот событий. Если уж жандармерия начала сочувствовать революционерам, то до победы уж точно недалеко.
БАКАЙ: Вы иронизируете?
БУРЦЕВ: Есть подозрение, что здесь что-то не так, если твои идеи стали доходчивы для противника. Но ладно, это всё лирика. За сведения о Раскине я вам благодарен. Но вы же понимаете, что одного вашего заявления мало, тут нужны прямые доказательства. Обвинить в провокаторстве можно кого угодно: меня, вас, вон ту курсистку, которая вышла.
САШЕНЬКА: (за дверью) Владимир Львович, вы скоро? Мне холодно.
БУРЦЕВ: Могла бы зайти сама, чем подслушивать. (Бакаю) Знаете, было бы очень неплохо, если бы вы всё-таки свели меня с вашим шурином. Мне сдается, он знает побольше вашего.
БАКАЙ: Он редко может найти свободное время для такого разговора: слишком загружен работой.
БУРЦЕВ: А ведь мы с вами никуда не спешим. Не так ли? Кто спешит, тот и опаздывает. (Многозначительно смотрит на Сашеньку, которая имела нахальство заглянуть в кабинет)   

Картина третья

Утро того же дня. Стесненные условия казенной квартиры. Очевидно, только что постирали белье: на протянутых веревках штандарты простыней и пододеяльников. СОФЬЯ Семенова, согнувшись в три погибели, моет тряпкой пол, едва не стукаясь задом о раскаленную «буржуйку» в углу. Жарко и душно, как в субтропиках. Пристав Семенов, заходя внутрь, натыкается на развешанные полотнища и путается в них. Освободившись от белья не без труда, он сталкивается нос к носу с женой.

СОФЬЯ: Просила же, как доброго, не приходить днем! Опять всё белье мне перепачкаешь. Чего тебе здесь надо, если служба не кончилась? Шел бы назад.
СЕМЕНОВ: Не ругайся, матушка. У меня горе случилось.
СОФЬЯ: У тебя что ни день, то горе.
СЕМЕНОВ: На этот раз всё серьезно. В квартальные отправят или выгонят без выходного пособия.
СОФЬЯ: (бросая тряпку, вытирает лоб от испарины) Ты меня доканаешь как-нибудь. Что сейчас-то у тебя произошло?
СЕМЕНОВ: Болтаю, матушка, кому ни попадя. Братцу твоему назвонил про революционера в наших рядах.
СОФЬЯ: Эка невидаль, Иван! Подумаешь, революционер. Про это в вашем Департаменте и так каждая собака знает.
СЕМЕНОВ: Но не только за мой болтливый язык выгнали меня, Софьюшка. Вчера я террористов прошляпил у Контановского ресторана. Мало того, что отпустил их с бомбой, а еще и разговаривал по-дружески.
СОФЬЯ: Нет, храпоидол, ты меня точно в могилу сведешь. Он тебе кто, этот бомбист? Он тебе сват или брат? Ты зачем с ним начал разговаривать?
СЕМЕНОВ: Видишь ли, матушка, он мне показался похожим на священника Гапона, с которого у нас восстание началось. Я его всей душой, полностью почитаю!
СОФЬЯ: Нашел, кого почитать. Того, кто народ под пули поволок. Людей постреляли, а он в кусты и бежал за границу с липовым паспортом. Что, он снова здесь?
СЕМЕНОВ: То-то и оно, что нет, матушка! Я перепутал в сумерках, не разглядел, бомбист это или Георгий Аполлонович. Подумал, что да, вот он, вождь 9 января, - и отпустил восвояси.
СОФЬЯ: Даже имя-отчество его выучил. Совсем уже разум свой потерял, чучело набитое. Я бы не удивилась, если бы ты автограф еще принес домой. И что теперь? Нагоняй будет?
СЕМЕНОВ: Сегодня Петр Иванович Рачковский, который про всё это узнал, , так на меня орали, так орали… При всех орали, ажно сердце мое слабое в пятки ушло. Ты, говорил, упустил террористов, на которых имелась прямая наводка. Он туда, видишь ли, матушка, сам собирался, да неотлагательные дела его отвлекли. Бомбистов он знал в лицо и точно был уверен, что они туда явятся. Это была, говорил Петр Иванович, важная операция, а ты, такой-сякой сукин кот, ее провалил. И все стояли и смотрели, как я слабою и никчемною вошью попал под каблук его…
СОФЬЯ: Ты говори да не заговаривайся. Тоже мне Макар Девушкин. (смягчаясь) Ладно уж, бедолага, полежи пока на топчане, а я домою пол и сварю тебе кашу.
СЕМЕНОВ: Дай-ка лучше я сварю.
СОФЬЯ: (уперев руки в бока) Да что это вы такое говорите! А кто после женитьбы клялся мне, что вкуснее моей ухи в жизни не пробовал?
СЕМЕНОВ: Не спорю, рыбу ты умеешь готовить. Но кашу сваришь на воде, это пренепременно.
СОФЬЯ: Вот уж совершенно не ожидала такой гадости из твоих уст! Я стараюсь в поте лица каждый Божий день, а этот уже нос стал воротить от моей стряпни. Не нравится ему, вишь ли!
СЕМЕНОВ: Я не сказал, что не нравится, я сказал, что на воде сваришь.
СОФЬЯ: А где молока в доме взять, стоеросовая ты дубина! Оно у нас что, от сырости заведется?
СЕМЕНОВ: (печально) Скоро мы с тобой, матушка, и о крупе затоскуем, как по манне небесной.
СОФЬЯ: Да хватит тебе причитать. Эка невидаль – упустил террористов. В таком случае весь ваш Департамент надо в шею разогнать. Не уволят тебя, не бойся. Из жалованья только вычтут, и вся недолга. Чего зазря-то панике предаваться! Лучше уж действительно кашу свари, а нюни не распускай. Первым делом дров принеси, понял?
Семенов, покорно, склонив голову, уходит.
СОФЬЯ: Видать, крест такой мне выпал, выйти замуж за дурака и неудачника. (Остервенело моет пол в том месте, где натоптал муж)

Входит Бакай, чуть не запутавшись в развешанном белье.

БАКАЙ: Отчего такое пасмурное настроение у всех? Здравствуй, сестра!
СОФЬЯ: Долго жить будешь, Миша. Мы тебя минуту назад вспоминали.
БАКАЙ: Я столкнулся с твоим мужем. Поговорили. Я порекомендовал его одному знакомому журналисту, а сегодня говорил об этом.
СОФЬЯ: Дожили! Теперь Семенов уже и в газеты попадет. Правильно, пусть его там под рубрикой тиснут: «Наша безнадега».
БАКАЙ: Ты напрасно так говоришь. Журналист очень интересовался Иваном и поскорее хочет с ним побеседовать.
СОФЬЯ: Ну, так пусть наш Иванушка тогда ему и расскажет, как его сегодня Рачковский на ковер вызывал. (Снова берется за тряпку)
БАКАЙ: А при чем тут Рачковский? Он – руководитель политического отдела, а приставами ведает Герасимов.
СОФЬЯ: Там серьезное политическое дело. Искали двух террористов со взрывным устройством. Они должны были встретиться с кем-то в ресторане. Вызвали туда наряд полиции, всех в ружье, а мой лопоухий супруг, которому доверили вести операцию, упустил бомбистов. Да еще с ними задушевно так поговорил! Вот Рачковский сегодня утром его и отчитал, а мой паникер явился сюда и давай плакаться в подол. Думает, его выгонят из полиции. Правильно сделают, если выгонят!

Семенов входит с охапкой дров.

СОФЬЯ: (Бакаю) Поговори хоть ты с ним, вставь ему по первое число. А я пойду хоть, отлежусь. Устала, сил нет! Семенов, с тебя каша. (бросает тряпку в ведро)
СЕМЕНОВ: Слушаюсь, Семенова. (начинает топить печку) Вот, Миша, посмотри, как мы живем убого. Давно, поди, не видел такой нищеты? Теперь еще и со службы попросят.
СОФЬЯ: Да прекрати ты ныть, наконец! Полицейский называется. Пошла я, надоело вас слушать. (скрывается за развешанными простынями)
БАКАЙ: Иван, ты с чего решил, что тебя разжалуют? Рачковский тебе не начальник, он числится по другому ведомству.
СЕМЕНОВ: Это ничего не меняет. Уж Рачковский сумеет поговорить с Герасимовым – и тогда последствия тебе понятны.
БАКАЙ: А ты мне объясни вот что. Распекал тебя не Герасимов, а Рачковский. Ему-то какая в этом надобность? Он знал об операции?
СЕМЕНОВ: Да, конечно знал. Ведь охотились-то за террористами, а ими всегда занимался политический отдел. Ты кашу будешь?
БАКАЙ: Да, я немного проголодался.
СЕМЕНОВ: Через полчаса поспеет каша гречневая, я специально спрятал молоко от хозяйки. Странно, что ты не сумел научить ее ни готовке, ни экономии.
СОФЬЯ: (за простынями) Я всё слышала!
БАКАЙ: Каша подождет. Ближе к делу.
СЕМЕНОВ: А о чем ты хочешь у меня спросить?
БАКАЙ: Да так, ни о чем. Просто у меня появились соображения. Террористы назначают тайную встречу, но почему-то об этом узнает Рачковский. А уж не пригласили ли его самого?
  Семенов, зачарованно слушая, качает головой.   
Рачковский умен и хитер, он догадался, что его хотят взорвать. И, наверное, было за что: кто-то прознал о его двойных играх и решил убить. Вот почему Рачковский и орал на тебя сегодня. Очень уж хотелось ему накрыть всю шайку руками агентов Герасимова, да только не вышло-с.
СЕМЕНОВ: Как ты всё просто объяснил, Михаил. Почему же мне самому это не пришло в голову?
БАКАЙ: Ты еще сильнее удивишься, когда услышишь дальнейшие мои предположения. А что, если Рачковский и есть тот самый агент Раскин? Да-да, тот самый перевертыш, о котором ты мне говорил. Смотри, у них даже фамилии похожие: «Раскин» - «Рачковский»… Как тебе такая версия?
СЕМЕНОВ: Не знаю, что сказать. В нашем департаменте всяких оборотней полно. Каждого третьего можно подозревать. (Ставит на печь кастрюлю с водой и наливает молока) Но лучше нам будет встретиться с тем журналистом, о котором ты мне говорил, и поделиться с ним этими твоими соображениями.
БАКАЙ: Да, тогда мы точно заварим кашу. 

Картина четвертая
5 марта 1906 года. 10 часов утра. Кабинет начальника охранного отделения Александра Васильевича ГЕРАСИМОВА. Во всем виден особый шик – от штор на окнах до персидских ковров. Под стать кабинету и сам Герасимов – воплощение самого холеного лоска, который только можно встретить. Усы и бородка-эспаньолка ухожены, ордена висят, как положено. Сам же начальник сидит за крепким дубовым столом и степенно пьет чай. Петр РАЧКОВСКИЙ, поместившийся рядом в вольтеровском кресле, хоть и одет чистенько, но выглядит уж больно анархистски: пиджак не застегнут, сорочка торчит из-под жилетки. Чай он не пьет, нетронутая чашка стоит на столе Герасимова. Он о чем-то думает, этот Петр Иванович, подперев голову одной рукой, а другой барабаня пальцами по обивке стола.
ГЕРАСИМОВ: Полно вам, Петр Иванович! Ну, не вышло и не вышло, с кем не бывает. Этак половине моих сотрудников можно в отставку подавать.
РАЧКОВСКИЙ: К счастью, я не ваш сотрудник, Александр Васильевич! И у меня свои представления о долге и чести полицейского, отличные от ваших сотрудников. Друг Гапона взял с собой бомбу, чтобы взорвать себя, меня и этого глупого расстригу. Он бы не остановился ни перед чем, а у нас была возможность поймать бомбиста на живца. И мы прошляпили всё дело из-за того, что в вашем штате служит какой-то недотепа.
ГЕРАСИМОВ: Мы всё-таки поймаем этого бомбиста, ибо он скоро объявится.
РАЧКОВСКИЙ: И снова используете меня, чтобы я очередной раз рисковал своей жизнью? Нет уж, благодарю покорно. Меня могут и так прирезать, когда я в санях еду. Просто остановят извозчика, прыгнут, полоснут ножом, чик! – и нет меня. А потом вы произнесете прочувствованную речь на панихиде. Нет, извините меня, не-ха-чу! И давайте я уже пойду по своим делам, мне мое время ценно.
ГЕРАСИМОВ: Ну, задержитесь хоть ненадолго. Я кое-кого позвал, вопрос надо обсудить сообща.
РАЧКОВСКИЙ: Уж не вашего ли идиота Семенова? Да я даже видеть его не хочу, не то что разговаривать.
ГЕРАСИМОВ: Нет, Петр Иванович, здесь будет птица поважнее. Потерпите чуть-чуть.
РАЧКОВСКИЙ: Ваши сюрпризы всегда предсказуемы. Это явно окажется Гапон.
ГЕРАСИМОВ: Ну, что вы за человек, Петр Александрович! Нет, чтоб подыграть, выказать неведение на лице: кто же это будет? А вы прямо с ходу мне крылья подрезали. Да, я пригласил Гапона, который, в отличие от вас, простодушен, и с ним приятнее иметь дело. Он ведь даже не знает, что вы своей вчерашней неявкой к Контану спасли ему жизнь.
РАЧКОВСКИЙ: Надолго ли…
ГЕРАСИМОВ: Всё-таки я бы попросил вас привести себя в порядок. Гость скоро придет.
  Рачковский заправляется и причесывает волосы пятерней. На пороге появляется Гапон
ГЕРАСИМОВ (самым любезным тоном) Ах, здравствуйте, Георгий Аполлонович! Вы даже не догадываетесь, как мы вон с Петром Ивановичем жаждали здесь вас увидеть! Проходите, присаживайтесь, сейчас вам чаю подадут.
ГАПОН: После вчерашнего я боюсь принимать хоть что-то из полицейских рук. Что ваши орлы устроили вчера в ресторации? По какому поводу был наряд полиции? Кто-нибудь даст мне ответ – вы или хотя бы Петр Иванович?
РАЧКОВСКИЙ: Отвечу я, милостивый сударь. Искали двух террористов с бомбами, так сказать, in flagranti. К сожалению, никого не поймали, но прошерстили весь ресторан основательно. Александр Васильевич позвонил мне по телефону и предупредил, что в Контане опасно, а протелефонировать вам, Георгий Аполлонович, я просто не смог – не знал номера.
ГАПОН: Ну да, в Питере у меня нет постоянного пристанища. Я живу в Финляндии с семьей.
ГЕРАСИМОВ: Вы должны войти в наше положение. Все мы живем в отчаянное время, и меры предосторожности не помешают никогда. Сколько было террористических актов за последние полтора года? Не напрягайтесь, я смогу назвать цифру – 38, и это только в Петербурге. Потому, кстати, мы с вами и сотрудничаем, что вы помогаете рабочим сойти с террористической дорожки и добиваться своих целей более мирными средствами.
ГАПОН: В благородстве ваших слов я нисколько не сомневаюсь – но пока это только слова. Предлагая мне широкое поле деятельности, вы в то же самое время вяжете меня по рукам и ногам. Лекторий закрыт, все открытые собрания запрещены. Мы даже музыкальные вечера не можем проводить. Единственное, на что мое Собрание имеет право, - это выплата пособий по безработице, и только! Как всё это вы прикажете мне понимать?
ГЕРАСИМОВ: Ну, тут мы мало способны что-нибудь сделать даже со своей стороны. И вы тоже знаете, кто нам мешает.
ГАПОН: (замирает с чайной чашкой в руках) Кто же это, если не секрет?
РАЧКОВСКИЙ: Не секрет. Это министр внутренних дел.
ГАПОН: Дурново?
ГЕРАСИМОВ: Так точно. Он с самого начала возражал против восстановления Собрания, он вредит и теперь.
ГАПОН: Вы же сами изволили сказать, что я не террорист.
ГЕРАСИМОВ: (с ехидной улыбкой) А вы что же, решили, что мы хотим вас подтолкнуть к убийству нашего шефа?
ГАПОН: Ничего я не решил.
ГЕРАСИМОВ: Можете не опасаться, нас никто не слушает.
РАЧКОВСКИЙ: (сардонически посмеивается) Нет, Георгий Аполлонович, мы не столь кровожадны. Убивать никого не надо, достаточно написать простое письмо министру и искренне рассказать, чего вы добиваетесь.
ГЕРАСИМОВ: Только ни в коем случае не так резко, как вы сейчас с нами разговариваете.
РАЧКОВСКИЙ: Просто, внятно и без экзальтации. Вы же мастер красивого слога, Георгий Аполлонович, я в свое время зачитывался вашими воззваниями к рабочим.
ГЕРАСИМОВ: А письмо к Дурново я лично же передам ему из рук в руки, для этого не понадобится долгая волокита с казенными бумагами.
ГАПОН: В таком случае я вот сейчас сяду и напишу это письмо. Не беспокойтесь, господа, много времени это у вас не отнимет.
Герасимов молча протягивает ему перо и лист гербовой бумаги, исподтишка лукаво подмигивая Рачковскому. Гапон пишет, изредка поглядывая в потолок и покусывая стержень. Рачковский с Герасимовым красноречиво смотрят на него.
ГАПОН: Всё, написал! И совершенно не буду против, если вы почитаете и подкорректируете мое письмо.
ГЕРАСИМОВ: (берет лист, пробегает его глазами) Ну да… Так точно… Всё именно так и есть, Георгий Аполлонович. Я ничего не буду менять в этом письме, а министру оно понравится.
ГАПОН: Спасибо вам за понимание и поддержку, господа. А я более не хочу обременять вас своим присутствием.
ГЕРАСИМОВ: О Боже, Георгий Аполлонович, ну чем же вы нас можете обременять. Мы всегда рады вас видеть. До свиданья!
РАЧКОВСКИЙ: До свиданья, Георгий Аполлонович. (Жмет ему руку) Всего хорошего, успехов в вашем нелегком труде.
Гапон, пятясь, уходит. Оба полицейских сначала прыскают, а потом хохочут без всякого стеснения.
РАЧКОВСКИЙ: Видели, как он расшаркивался на паркете? Я думал, он поскользнется и упадет.
ГЕРАСИМОВ: Мне его было бы совсем не жалко. Полюбуйтесь только, что он пишет. Некоторые пассажи просто полезно прочесть вслух. (Берет лист) «Если для меня и для моих верных товарищей» (хихикает) «особа государя была и есть священна, то благо русского народа для нас дороже всего».
РАЧКОВСКИЙ: Вот тут поди догадайся, что он имел в виду и кто для него важнее: народ или особа государя.
ГЕРАСИМОВ: Ни то, ни другое. Ты знаешь характер Дурново. Письмо не доживет до конца прочтения и сыграет прямиком в мусорную корзину.
РАЧКОВСКИЙ: А надо ли его вообще показывать Дурново?
ГЕРАСИМОВ: Для кого же тогда оно писано?
РАЧКОВСКИЙ: Для газет. Мы опубликуем сей компрометирующий документ, хотя бы через нашего Евгения, и тогда от расстриги все отвернутся.
ГЕРАСИМОВ: Ну, и светлая же ты голова, Петруша! Клянусь, ты эту интригу задумал с самого начала?
РАЧКОВСКИЙ: Так я тебе и сказал. Александр Васильевич.
ГЕРАСИМОВ: Ну и не говори. А я тебе скажу, что ты самому Макиавелли фору дашь.
РАЧКОВСКИЙ: Но я думаю, надо будет отметить сегодняшний трофей.
ГЕРАСИМОВ: Безусловно. Куда пойдем?
РАЧКОВСКИЙ: В «Кафе де Пари». Только умоляю тебя – не надо больше никаких революционеров, я устал от них, да и жизнь своя мне дороже.
ГЕРАСИМОВ: (улыбается) Хорошо, договорились. Ты сегодня хорошо поработал, я угощу тебя за свой счет.    

Картина пятая
Вечер того же дня. Ресторация Контана. Хедвига поет очередной романс. Тапер в ударе, пианино ходит ходуном.
ХЕДВИГА:
День безмятежен. Чисты небеса.
Необъяснимая эта краса
в душу войдет тебе, тотчас ты сам
станешь добрее.
Вспять отступают он нас холода,
плавится лед, остается вода,
а неурядицы, даже беда –
только на время.

Чуешь? Повсюду сегодня весна.
Ласточка бьется в квадрате окна.
Сердце дрожит, как тугая струна
от напряженья.
Будут прогулки до самой зари,
вновь побегут – в оба глаза смотри! –
ветки деревьев, кусты, фонари
в общем движенье.

Вот и она в ярком плеске огней.
Белое платье надето на ней.
Этих часов, этих радостных дней
нету дороже.
Больше не нужно сидеть взаперти.
Двери открыты, скорей выходи.
Пестрые улицы ждут впереди,
здравствуй, прохожий!

Хедвига спускается под звуки аплодисментов. Переодетый великий князь пытается ее проводить, но щебетунья полностью его игнорирует. Она бежит  с каким-то мужчиной полного телосложения, который нам пока неизвестен. Берутся за руки и несутся темными улицами, а великий князь смотрит им вслед, сжав кулаки.
Ресторация скрылась из вида, на которой заливисто хохочет Хедвига, а ее новый избранник подхихикивает ей.

ХЕДВИГА: (встала под фонарем) Ну вот, Евгений, завтра моя гастроль закончится, и я уеду – что же вы тогда будете делать без меня? (Смеется) Застрелитесь?
ЕВГЕНИЙ: (пылко) Нет! Застрелю того, кто поедет с вами, дабы занять его место.
ХЕДВИГА: У вас поднимется руки на самого великого князя?
ЕВГЕНИЙ: Да, душа моя, я сумею это сделать. Я никогда не боялся коронованных особ.
ХЕДВИГА: (легонько ударяет его букетом) Вы говорите опасные вещи. Теперь уже я боюсь вас, Евгений. (Картинно ахает) А что, если вы революционер?
ЕВГЕНИЙ: Ради вас я стану кем угодно.
ХЕДВИГА: (принимает серьезный вид) Вы говорите, как мальчишка семнадцати лет, а между тем у вас в усах седой волос проглядывает.
ЕВГЕНИЙ: Где же это?
ХЕДВИГА: Подержите букет. (Достает из сумочки карманное зеркало). Нате, полюбуйтесь.
ЕВГЕНИЙ: (возвращает ей зеркальце) Что я увижу при таком неверном освещении… Нет, Хедди, даже не пытайтесь меня отговаривать. Я всё равно настигну вас с вашим принцем крови.
ХЕДВИГА: Ах, Евгений, где же вы были, когда великий князь Константин Владимирович возил меня в Манчжурию в своем пульмановском вагоне…
ЕВГЕНИЙ: Завтра вы уедете в этом же вагоне?
ХЕДВИГА: Вам-то какая разница! Всё равно мы поедем на поезде, как это делают любые другие люди.
ЕВГЕНИЙ: Так знайте же, что у меня есть знакомый инженер, который делает летательные аппараты тяжелее воздуха. Мы приземлимся в точке вашего назначения раньше, чем вы там появитесь, и подкараулим вас.
ХЕДВИГА: Вы сказки мне рассказываете. Я слышала об аэропланах, ни один из них не пролетал дальше 25 верст.
ЕВГЕНИЙ: (лезет к ней ближе, Хедди отодвигается) А мой инженер готов явить миру нечто более радикальное. Скорость его машины – 70 верст в час, а грузоподъемность – до 75 пудов. Скоро вы сами в этом убедитесь. Я выкраду вас и увезу прямо на аэроплане, откуда вы будете слать воздушные поцелуи ненаглядному великому князю.
ХЕДВИГА: (снова смеется, отстраняя его) Вы фантазер и ревнивец. Князь Константин Владимирович мне никакой не ненаглядный. Так себе, обычный мужчина, правда, пишет стихи.
ЕВГЕНИЙ: Вы его не любите?
ХЕДВИГА: (улыбается) Какое вам дело, Евгений! Великий князь много для меня сделал.
ЕВГЕНИЙ: Например?
ХЕДВИГА: Он помог вложить деньги в сибирский лесной промысел.
ЕВГЕНИЙ: И что, вы видели прибыль оттуда?
ХЕДВИГА: Пока нет.
ЕВГЕНИЙ: И не увидите. А вот у меня достаточно денег, чтобы вас завоевать.
ХЕДВИГА: Но вы женаты.
ЕВГЕНИЙ: Это ровным счетом ничего не означает! Ради вас я поменяю фамилию, брошу всё и уеду хоть на край света.
ХЕДВИГА: Вы пьяны, Евгений, и не отдаете отчет в том, что говорите. Мы можем встретиться завтра, я обещаю. Даю честное женское слово.
ЕВГЕНИЙ: Я привык не верить женщинам.
ХЕДВИГА: И правильно делаете. Но сегодня я твердо вам говорю, что мы увидимся. Вы протрезвитеь и перестанете нести околесицу. А пока до свидания, не провожайте меня. (Забирает у Евгения букет и целует в щечку) Вы мне понравились, это правда. Но я должна подумать хотя бы те несколько недель, что меня не будет в Петербурге. До свиданья. Мой дом в двух шагах, дойду сама. НЕ печальтесь, мы встретимся.
ЕВГЕНИЙ: Сейчас на улицах опасно.
ХЕДВИГА: Ну, бросьте! Кто позарится на даму с букетом? Говорю вам «до свиданья» третий раз и последний.
ЕВГЕНИЙ: До завтра, Хедди. (закрывает глаза)
Хедвига уходит, оставляя его одного под фонарем. Слышен шум шагов. Евгений открыл глаза, резко оборачивается
А это еще кто?
К фонарю подходит Мартын.
Добрый вечер, уважаемый. Видно, я теряю навыки – не заметил хвоста.
МАРТЫН: Видите, я могу дать фору жандармским ищейкам.
ЕВГЕНИЙ: На роль филера вы не слишком годитесь. Даже просто убить Гапона вам оказалось не по зубам.
МАРТЫН: Но мы же хотели убить двух, а Рачковский так и не появился.
ЕВГЕНИЙ: И что, Рачковский помог бы вам взорвать снаряд? Он не настолько наивен, чтобы припереться в ресторацию и там погибнуть от вашей бомбы. Поэтому вывод простой – надо было взрывать. Однозначный вывод.
МАРТЫН: (насуплено молчит)
ЕВГЕНИЙ: Вы провалили всю операцию, и то лишь потому, что в нужную минуту у вас не хватило соображения. На мои предварительные инструкции вы плюете, а когда вам нужно, звоните из ресторана в самый неподходящий момент. Я просил вас делать этот звонок? Нет? (Мартын молчит) А сейчас заметьте, что из-за вашей глупости по Петербургу пойдут аресты всех, кто причастен к Боевой организации ПСР. И скажите тогда, можно ли вам доверять.
МАРТЫН: Это дело ваше. Но мне трудно поднять руку на своего учителя.
ЕВГЕНИЙ: Этот учитель предал вас всех. Вы поинтересуйтесь, откуда у него деньги на свои начинания.
МАРТЫН: Он не скрывал, что получал их от министров.
ЕВГЕНИЙ: И от полиции в том числе. Походите с ним пару недель, послушайте. Он же вам доверяет, как самому себе, и расскажет всё без утайки.
МАРТЫН: Это будет основанием для его… устранения?
ЕВГЕНИЙ: Как вы догадливы! Но это не будет убийством. Возьмите пару людей, которых Гапон не знает, пусть они послушают, что он вам наболтает, из укромного места, а лучше пусть записывают. Тогда это будет выглядеть как суд чести, как революционный суд. И не майтесь угрызениями совести. Вы убиваете Иуду, помните об этом. Он давно уже всех предал и заслужил...
          Мартын, не говоря ни слова, уходит в темноту из-под фонаря. Его уже не видно.   


Акт второй
         Картина первая
Редакция «Былого», конец марта. Бурцев, сидя за столом, занят чтением рукописи, а Сашенька который уже час мается невыносимой скукой. Она ходит из угла в угол, шарит взглядом по полкам, останавливается у подшивок, берет их и перелистывает без всякой цели. Вот ее внимание что-то привлекло, Сашенька замирает с номером старой газеты и начинает читать вслух.
САШЕНЬКА: ««Народная воля» не погрешила ни перед «естественным ходом вещей», ни перед историей, ни перед русской действительностью… Но «Народная воля» не завершила своего дела»… Это же ваша статья, Владимир Львович?
БУРЦЕВ: Именно так, Сашенька. Я был молод и находился в плену у некоторых иллюзий.
САШЕНЬКА: А сейчас вы их не разделяете?
БУРЦЕВ: Смотря, какого рода иллюзии.
САШЕНЬКА: Вот вы пишете здесь, что «Народная воля» (читает с выражением) «не вынесла страстного напряжения борьбы… ослабела, растерялась и приостановилась в своем победном движении как раз накануне своего триумфа». А почему растерялась?
БУРЦЕВ: Были причины внутреннего порядка. После удачливого покушения на Александра Второго и казни Желябова, Перовской и Кибальчича многие отвернулись от народовольцев и они не решились продолжить начатое.
САШЕНЬКА: Почему же?
БУРЦЕВ: Вероятно, опасались, что у них не хватит сил продолжить теракты и доделать дело до конца. У нас уже были начатки парламента, и нового императора можно было вынудить на реформы. Но разобщенные и бездеятельные без руководства народовольцы были слишком робки и не смогли организовать новые дела. Хотя, если продолжать, то еще немного – и у нас была бы конституционная монархия…
САШЕНЬКА: (нетерпеливо машет рукой) Не надо, я уже всё поняла. У вас непонятные взгляды, Владимир Львович. Как бы их определить? То ли вы конституционный террорист, то ли террористический монархист.
БУРЦЕВ: Ну да, меня так и называют – кадет с террором. Без решительных действий эта громада с места не сдвинется.
САШЕНЬКА: Мне бы хотелось разделить ваше мнение, но здесь какая-то ошибка.
БУРЦЕВ: К этой ошибке, Саша, я шел очень долгие годы.
САШЕНЬКА: И, по-вашему, не надо  никаких решений вопросов о земле, никаких переделов помещичьих владений – достаточно просто парламента?
БУРЦЕВ: Сашенька, эти вопросы надо, даже необходимо решать, но исключительно парламентскими методами.
САШЕНЬКА: Да вы прямо не кадет, вы октябрист с террором!
БУРЦЕВ: Приемлю какой угодно ярлык. Но помещичье землепользование и так скоро исчезнет…
САШЕНЬКА: Всё, больше ничего не хочу слышать. Оставайтесь при своем мнении.
БУРЦЕВ: Лучше иметь мнение, чем не иметь вообще никакого.
САШЕНЬКА: Насчет моего мнения будьте спокойны – оно у меня имеется.
БУРЦЕВ: Но вы либо не можете, либо не хотите мне его сформулировать.
САШЕНЬКА: (смотрит в окно) Мне должны помочь. Сейчас сюда (торжественно) войдет мой жених, инженер-путеец Игнатов. Разрешая вам схлестнуться с ним, а я пока схожу за самоваром. (Стремительно исчезает)
БУРЦЕВ: (бормочет) Но я ни с кем и не собирался схлестываться. Я правил рукопись, только и всего… (Закрывает папку) Второй год все, как будто ошпаренные. Ни о чем нельзя поговорить, все начинают спорить.
Дверь в редакцию открывается необычайно легко, как будто визитер знает, что снаружи не заперто. На пороге Владимир ИГНАТОВ. Видно, что сюда он заходил уже не раз и чувствует в редакции себя вполне свободно.
ИГНАТОВ: Здравствуйте, Владимир Львович. Я – Игнатов.
БУРЦЕВ: А я – Бурцев. Но советую по фамилии ко мне не обращаться и вообще реже видеться. (Сердито надевает пальто и выходит вон)
Сашенька вносит самовар
ИГНАТОВ: Послушай, что это такое с ним?
САШЕНЬКА: Не бери во внимание. Мы постоянно не ладим, особенно последний месяц.
ИГНАТОВ: И что же тому виной?
САШЕНЬКА: Характер у меня больно склочный. Имей это в виду, коли не раздумал жениться. (Ставит самовар на стол и гладит Игнатова по голове) Куда пойдем сегодня? В цирк Чинзелли?
ИГНАТОВ: У меня билетов нет.
САШЕНЬКА: Опять я должна придумывать всё за тебя, Игнатов! Знаешь, мне не хочется в цирк. Лучше купить вот тут, на углу букетик цветов и сходить на Марсово поле, а там возложить цветы на место, где пролилась кровь рабочих.
ИГНАТОВ: Шурочка, у тебя странные фантазии.
САШЕНЬКА: Не смей никогда больше называть меня Шурочкой, понял? И учти раз и навсегда – либо ты разделяешь мои убеждения, либо до свидания.
ИГНАТОВ: (вздыхая) Love me, love my dog… Ну что ж, на кладбище так на кладбище, Саша. А я написал тебе очередное стихотворение. Получше, чем в прошлые разы.
САШЕНЬКА: Вот становись на стул и читай его.
ИГНАТОВ: Может, не надо на стул? (Читает просто так, поначалу сбивается, но к концу произносит слова уверенней) 

Вот ведь выдалась зима!
Тает льдистый студень,
всех вокруг сводя с ума, -
ни себе, ни людям:
то закапает опять,
будто здесь апрель,
то не знаешь, как унять
чертову метель.

Проще выпить чай вдвоем
под капель и вьюгу
(третий явится – нальем,
я ведь не жадюга).
Тратя пыл любовный
в вечной хворобе,
бред мой стихотворный
посвящу тебе.

Я хотел бы написать
о Прекрасной Даме…
Чтобы сплетен избежать,
стих покажешь маме.
Ей придется, точно,
мой по нраву труд.
Пусть не скажет: «Дочку
замуж не берут».

Лишь боюсь, что запряжет
(страха я не скрою):
«За тобой, зятек, должок –
в том величиною!».
Буду я обязан
славить год подряд
твой зеленоглазый
и лукавый взгляд.

Сложно взяться за перо –
хуже, чем ангина:
надо нюх держать востро,
как на поле минном.
Стих поэт не мечет.
Я пока терплю
и скажу при встрече,
как тебя люблю.

САШЕНЬКА: Хорошо, я все-таки прощаю тебя только за то, что ты написал. Но впредь будь повнимательнее, понял? (Берет его за руку. Игнатов задумался о чем-то своем и настолько поглощен мечтаньями, что даже не может ничего ответить. Он вышагивает с Сашенькой, как покорная кукла, - и ему всё равно куда идти, хоть в цирк, хоть на кладбище) 

       Картина вторая
Конспиративная квартира в полуподвальном помещении. Свет пробивается только через узенькое оконце. Правильнее назвать этот погреб химической лабораторией: здесь повсюду стоят стеллажи с банками и стеклянными колбами, которые наполнены гремучим студнем. За столом – две молоденькие девушки, ВЕРА Попова и МАША Беневская. Вера в заметном положении, видно, что ей тяжело выполнять работу, начиняя банки взрывчаткой. Маша не сводит с нее взгляда, но боится произнести лишнее слово: одно неосторожное движение – и погреб взлетит на воздух. Наконец, трудоемкая и опасная операция закончена: заряды положены крест-накрест, крышка снаряда закрыта, можно разговаривать.
МАША: Вера, скажи, пожалуйста. (Вера вопросительно смотрит на нее) Но только не смейся над моим вопросом.
ВЕРА: Обещаю не смеяться.
МАША: Скажи, тебе не страшно?
ВЕРА: (серьезно) Маша, мне очень страшно. Но я стараюсь не думать о страхе и полностью отключить воображение. Это спасает меня от ошибки.
МАША: Но тебе ведь надо думать не только о себе, а вот еще о нем. (Указывает на округлившийся живот)
ВЕРА: А что, собственно, это меняет?
МАША: Ведь он погибнет вместе с тобой, даже не появившись на свет!
ВЕРА: (старается говорить терпеливо и доходчиво) Маша, помни одну простую вещь. Бомбы я заряжаю не по своей прихоти. Таков приказ Центрального Комитета. А приказы не обсуждаются, их выполняют. Неужели ты думаешь, что кто-нибудь там, в Гельсингфорсе будет вникать в мое положение?
МАША: Но мы провели уже почти месяц, а воз и ныне там. Каждый день ты разряжаешь бомбы, а потом снова заряжаешь, между тем как наши товарищи, переодетые извозчиками, мерзнут у дома Дурново, и люди из его окружения знают их в лицо. Может быть, поменять первоначальный план и придумать что-то другое?
ВЕРА: И это тоже не нашего ума дело, дорогая моя. О перемене первоначального плана должен договариваться Павел Иванович. О мельчайших изменениях он докладывает в Гельсингфорс товарищу Азефу. (Ставит банку на полку как можно дальше и глубже, чтобы случайно не задеть). Поверь, хорошая моя, этот Азеф знает про каждого из нас, ему известны все наши слабые стороны, а принимает он решения из целесообразности момента. 
МАША: Вот ты говоришь «Азеф», «Центральный Комитет», как будто это одно и то же. У нас что, Комитет состоит из одного Азефа?
ВЕРА: Почти. Павел Иванович тоже входит в Комитет, но и он подчиняется Азефу, потому что чувствует за ним гораздо большую сметку и опытность. Сегодня Павел Иванович должен как раз вернуться из Финляндии. Дай-ка мне вон те пустые банки, я заставлю ими снаряд.
МАША: (берет банки) Может быть, я сама? Тебе ведь тяжело дотягиваться.
ВЕРА: Оставь ты эти китайские церемонии! (Забирает банки) Подай стул.
        Маша покорно выполняет команды
ВЕРА: Младенцу полезно, когда его будущая мать двигается, выполняет физические упражнения и вообще деятельна. Думаю, он тоже вырастет революционером.
МАША: Так всё-таки он или она?
ВЕРА: Я особенно не интересовалась. Знающие люди говорят, что, если хочется есть соленое, - будет девочка, тянет на сладкое – мальчик.
МАША: А тебя на что тянет?
ВЕРА: Да всё как обычно. Что раньше ела, тем и сейчас питаюсь.
МАША: Мяса ведь много надо.
ВЕРА: Я вегетарианка, мясо заменяю грибами. Мне родня много соленых рыжиков из Финляндии прислала, лето выдалось особенно грибное, так что я неплохо наедалась.
МАША: Значит, будет девочка.
ВЕРА: (Гладит живот) Погоди, деточка. Скоро твой непутевый папашка явится. (Садится на стул, чтобы отдышаться) Ты мне вот что скажи. Я-то понятно, почему в революцию пошла. Потому что с детских лет горя хапнула. Жила у чужих людей, ни отца, ни матери не было. Натерпелась там… А вот ты дочь генерала Беневского, у тебя каждый день на завтрак булки с изюмом… Ты-то что здесь потеряла и забыла?
МАША: Нельзя оставаться равнодушным, когда видишь страдания людей. Это еще Христос завещал.
ВЕРА: Да что ты говоришь! Христос, по-моему, только к любви призывал. Хотя… Я не верующая и к обедне не хожу. Тебе, конечно, виднее.
МАША: Когда в Гефсиманском саду Его хотели брать римские легионеры, подступили к Нему апостолы и принесли два меча, а Он сказал: «Этого достаточно». Христос был первым революционером. Разве он не изгнал торговцев из храма? И богатых Он не любил. «Если у тебя есть что-то, раздай бедным», а не можешь раздать – не попадешь в Царствие Небесное. С Ним и разбойник первый в Рай попал, и окружение у Него было из отнюдь не благополучных людей, а из воров и проституток. Им-то Он и внушил, что не бывает любви лучше той, когда отдают жизнь за други своя. «Иже або аще хочет душу свою спасти, погубит ю, а иже погубит душу свою Мене ради, сей спасет ю». Заметь – не жизнь, а душу.
Три звонка в дверь со значительным интервалом, как условлено.
ВЕРА: Потом поговорим, сестрица. Ты интересно рассуждаешь. А пока открой дверь, Маша.
           Маша идет открывать. На пороге – САВИНКОВ.   
МАША: Это вы, Павел Иванович? Ну что, как там в Гельсингфорсе?
САВИНКОВ: Деточка, дай мне для начала оглядеться, отдохнуть и чаю поставь. Всё по порядку.
  Маша бежит за самоваром. Савинков заходит за стеллажи со снарядами – видит Веру.
Здравствуйте, Вера. К врачу ходили? Когда роды?
ВЕРА: В конце апреля. Так что время еще есть.
САВИНКОВ: Мне удалось добиться от Азефа, чтобы вас совсем освободили от работы.
Вера возмущенно вспыхивает. 
Да, Вера, сколь бы вам ни хотелось послужить нашему делу, вердикт высокой комиссии именно такой. Примите его как данность. Разбирать снаряды и собирать их заново – смертельно опасно, а вы в положении. Там, в ЦК, отнюдь не звери сидят.
ВЕРА: Но я же хочу работать! От меня зависит весь исход операции. Борис, это жестоко!
САВИНКОВ: Жестоко было заставлять вас продолжать этим заниматься. Вы будущая мать, вам следует думать о ребенке. И не надо так надувать щеки. Слушайте меня!
Маша вносит самовар и чашки. Говорят, прихлебывая чай.
CАВИНКОВ: Садитесь, Маша, сейчас мы будем разговаривать вместе. (Наливает чай) По имеющимся сведениям, Дурново больше никуда не отправляется и долгое время будет оставаться здесь. Поэтому решено все силы сосредоточить именно на столице. Вашего мужа, Вера…
ВЕРА: Гражданского. Мы не венчались.
САВИНКОВ: Хорошо. Вашего гражданского мужа Шиллерова решено отправить с вами. Замена вам обоим у нас имеется: из Москвы приедут еще двое. В Страстную пятницу (это первое число!) Дурново поедет на богослужение в Казанский собор. Там мы его и подкараулим, расставим метальщиков в трех местах.
ВЕРА: Смахивает на розыгрыш.
САВИНКОВ: Азеф даже придумал позвонить Дурново накануне богослужения и хорошенечко напугать. Пусть посчитает это первоапрельским розыгрышем и приедет тогда уж наверняка.
МАША: Наши люди постоянно ведут наблюдение за его домом.
САВИНКОВ: Переодетые извозчиками! Так вот что я скажу вам, барышни: это полная чушь. Сейчас полиция начала проверять все места их постоянного скопления. Все дворы, все рынки! Охранка постоянно требует от них информации о любом подозрительном лице, извозчики охотно ею делятся. Таким образом, мы в нашем ЦК пришли к выводу, что надо переодеваться в кого-то другого. Или нанять мальчишек-разносчиков газет.
ВЕРА: Один такой разносчик скоро у вас появится. Или разносчица.
САВИНКОВ: Если вы про своего ребенка, то пройдет еще очень много времени, прежде чем он войдет в сознательный возраст. А своя сеть из мальчишек нам нужна прямо сейчас.
МАША: А это порядочно – вовлекать в наши игры маленьких детей?
Савинков и Вера смеются. 
САВИНКОВ: Вы еще очень немного в нашем освободительном движении, а мы с Верой начали борьбу именно в том же возрасте, что и эти самые, которые сейчас на площадях газетами торгуют.
                Три звонка в дверь. Маша идет открывать.
САВИНКОВ: Я позабочусь о том, чтобы вы могли родить спокойно. С Азефом я договорился о вашей успешной эвакуации в Гельсингфорс.
ВЕРА: Но мне нужно…
САВИНКОВ: Никаких отговорок! Вашему гражданскому мужу я именно сейчас и передам этот ультиматум.
           С Машей за стеллажи заходит Шиллеров. Савинков приветливо жмет ему руку.
Очень рад видеть вас. Маша, принеси кружку. (Маша снова уходит) Дело не терпит отлагательств. Через два часа я уезжаю в Гельсингфорс (смотрит на Шиллерова) с вашей, Павел, женой.
ШИЛЛЕРОВ: Не боитесь, что буду ревновать?
САВИНКОВ: У вас плохое остроумие, Павел. ЦК пошел вам навстречу: выезжаете с женой. Ей нужен уход и квалифицированные акушеры.
ШИЛЛЕРОВ: Как будто в Петербурге нет хороших врачей!
САВИНКОВ: Всё так, но, если мы будем приглашать акушера на дом, последняя явочная квартира будет засвечена. Товарищи, не считайте себя умнее ЦК. Паспорта на имя супруг Ропшиных я уже организовал, и мне пришлось поступиться документом на имя шотландского гражданина. Выезжаете сегодняшним рейсом. Всё, это больше не обсуждается.
А теперь обсудим поскорее новый план. Дурново придется караулить не на вокзале, а первого числа в Казанском соборе. И не спускать глаз с его дома.
Затемнение. Конспиративный погреб исчезает. 

Картина третья
Бурцевский кабинет. Обстановка почти не изменилась, разве что печатных папок значительно прибавилось. Бурцев сидит напротив Бакая и обменивается мыслями.
БУРЦЕВ: Я очень много раз говорил вам: да, ваша гипотеза, что агент-двурушник Раскин и шеф политотдела Рачковский – одно и то же лицо, да, она остроумна, но критики не выдерживает. Я поговорил с огромным количеством людей из подполья. Факт наличия в их рядах засланного полицейского агента никто из них не опровергает. Только человека с фамилией Раскин или чем-то похожим на него вспомнить не смог ни один.
БАКАЙ: Значит, это псевдоним, Рачковский выбрал его по созвучию.
БУРЦЕВ: Выглядит больно уж прозрачно. И потом, ну сами посудите, будет ли шеф политического отдела вести такую дьявольскую и опасную для своей жизни игру? Он же лицо известное, нет-нет, да и мелькнет где-нибудь в газетах. Среди нашего брата социалиста в лицо Рачковского знает каждый третий. Так каким же надо быть мастером сценического перевоплощения, как надо каждодневно менять личину, походку и голос, чтобы водить за нос и революционеров, и полицейских.
БАКАЙ: В самом деле, способности нужны феноменальные.
БУРЦЕВ: Даже если мы такой талант в Рачковском и допустим, сразу возникнет вопрос: а как он успевает сочетать работу в полиции с поездками на заграничные съезды: то в Лондон, то в Женеву, то куда-нибудь еще? Рачковский – персона очень видная, его исчезновение мигом заметят в Департаменте, поднимется ненужный трезвон. А наш Раскин – фигура, которой сами обстоятельства велят остаться незамеченным и больших должностей не занимать.
Пауза. Бакай насуплено молчит.
Да, повторюсь, ваша версия остроумная, курьезная, оригинальная, но только этим мне и симпатичная. А в остальном я принять вашу точку зрения при всем желании не смогу. Но что-то сегодня вы на правах пассивного слушателя. Теперь же я послушаю вас: что же нового по Раскину?
БАКАЙ: Только беседы с моим шурином и ничего более.
БУРЦЕВ: Он придет когда-нибудь сюда?
БАКАЙ: Я приглашал его, но занятость в Департаменте не дает ему возможности взять отгул даже по семейным нуждам.
БУРЦЕВ: Но ведь лично вам он что-то успел сообщить полезного?
БАКАЙ: Ему приходится часто видеться с неким Евстратием Медниковым. Этот Евстратий – руководитель всей филёрской службы Санкт-Петербурга. Общаться им приходится весьма тесно, и, верно, Раскин не раз упоминался Иваном. Так вот, Медников подтверждает, что несколько лет тому назад видался и разговаривал именно с таким человеком. Фамилию он запамятовал, но, когда Иван озвучил Раскина, Медников ничего отрицать не стал. Говорит, фамилия очень похожа, только он не уверен в ее подлинности. И это лишний раз убедило меня, что Раскин и Рачковский – одно и то же лицо.
БУРЦЕВ: А меня не убеждает.
   Звонок в дверь. Бурцев идет открывать. На пороге запыхавшаяся Сашенька.
БУРЦЕВ: Сашенька, почему вы опаздываете?
САШЕНЬКА: Были, надо полагать, причины. (Бросает на стол кипу газет) Пропал Гапон. Его жена вчера сообщила в полицию. Говорит, уже неделю ни слуху, ни духу. Газеты уже беснуются, строят версии, одну нелепее другой. Особенно усердствует какая-то Маска из «Нового времени». Пишет, что в Финляндии, где-то в Озерках, должно было состояться вчера собрание эсеров, на Гапон там не присутствовал и, скорее всего, убит. Но рабочие не верят. Я сейчас из Собрания… Там такое творилось… Все кричали, что поп исчез с деньгами.
БУРЦЕВ: Это исключено. Он имеет ребенка, которому нет и года, а семейство надо кормить. Не самая благоприятная обстановка, чтобы удариться в бега.
САШЕНЬКА: А где же он, по-вашему?
БУРЦЕВ: Боюсь, что уже на том свете. (Наливает воды из графина, предлагает Саше, та мотает головой; пьет сам) Саша, можете порыться в подшивках и посмотреть, не сдавал ли кто-нибудь дачу в Финляндии?
САШЕНЬКА: Сейчас-то вам это зачем?
БУРЦЕВ: Уехать хочу от здешней суеты. Не поняли разве?
БАКАЙ: Я знаю, в Озерках сдаются дачи по выгодным ценам. Публика туда просто валом валит. Захотите отдохнуть – берите там, не прогадаете.
БУРЦЕВ: Вот и съездим туда на днях, все вместе. И Семенова захватим. А пока редакция закрывается. Я по делам, а вы, Сашенька, наведите порядок, и, если кто явится, сообщите, что меня нет и я очень долго еще не появлюсь. До свидания.
Одевается вместе с Бакаем, который жмет руку Саше.
САШЕНЬКА: Владимир Львович, остановитесь же! Вы сказали, что Гапон убит. Почему вы так решили?
БУРЦЕВ: Видите ли, Саша, Гапон очень тщеславное существо и без внимания прессы чувствует себя не в своей тарелке. Просто так уйти в тень он не мог, обязательно показался бы кому-нибудь на глаза. Думаю, его исчезновение породит еще много толков в газетах. Я вам еще прежде давал задание – листать прессу, так вот теперь самое время этим заняться.
САШЕНЬКА: Нет, подождите! Вы что же, совсем исключаете мотив корыстолюбия? Он мог забрать партийные деньги и сбежать за границу – в том числе от женщины с маленьким ребенком.
БУРЦЕВ: Вождь 9 января – всё-таки не вор-карманник. И потом, опять газеты. Последние дни репортеры ходили за Гапоном по пятам, за неделю обязательно бы появилась публикация. Нам просто насущно необходимо встретиться с Семеновым, у него великолепная филёрская память, натренированная на лица.
БАКАЙ: Он до сих пор считает, что тогда, у Контана, обознался, а Лже-Гапон воспользовался его оплошностью и ускользнул.
БУРЦЕВ: А я не верю в такие ошибки. Семенов говорил так, поскольку склонен всегда принимать точку зрения начальства. К тому же вместе с Гапоном он видел еще одного человека и теперь необходим нам для его опознания. Что-то мне подсказывает, что это тот самый агент-провокатор, которого мы ищем. Пойдемте, товарищ Бакай, здесь нам делать больше нечего.
БАКАЙ: Сашенька, до свидания.
Уходят.
САШЕНЬКА: (одна) Скажите, пожалуйста! «Наведите порядок». А вот не буду наводить, лучше посмотрю насчет дач в Финляндии. (Смотрит в подшивках) Тэк-с, Озерки – собрание, про которое писали в газетах, должно ведь было пройти в Озерках, не так ли? госпожа Звержинская. Ну-с, вот и поговорим с ней. (Берет трубку) Восемь-восемнадцать. Здравствуйте, я по поводу вашего объявления в газетах… Вы что, хотите приехать? Завтра? Во сколько вас ожидать?   

Картина четвертая
          Утро следующего дня. Сашенька остается на месте. Приходят Бурцев и Бакай.
САШЕНЬКА: На редкость нервная и взвинченная особа. Всего боится. Вы бы только послушали, как она дышала в трубку. Шумно, как будто за ней кто-то гнался.
БУРЦЕВ: Вот мы и будем иметь честь лицезреть ее. Она должна появиться сегодня?
САШЕНЬКА: Да, я назначила пораньше.
БАКАЙ: Владимир Львович, может, мне уйти?
БУРЦЕВ: Нет, останьтесь. Вы сегодня просто насущно необходимы.
    Звонок в дверь.
САШЕНЬКА: (Бурцеву) Я открою. (Подходит к дверям)
В дверях появляется госпожа Звержинская. Видно, что ей стоило огромной внутренней борьбы приехать сюда. Звержинская – особа на редкость мнительная, постоянно комкает в руках носовой платок и, разговаривая, поминутно оглядывается по сторонам, явно боясь, что зайдет кто-то посторонний.
БУРЦЕВ: Здравствуйте, сударыня. Мы могли бы договориться и по телефону, но вы пришли сами.
ЗВЕРЖИНСКАЯ: Да, я давала объявление о сдаче дачи внаем. Но лучше бы я этого не делала.
БУРЦЕВ: Почему?
ЗВЕРЖИНСКАЯ: (не отвечая на вопрос напрямую) Видите ли, вы позвонили довольно поздно. Дачу я уже сдала. Но сейчас хочу распрощаться с прежним клиентом, потому что от него слишком много проблем.
БУРЦЕВ: Он вообще перестал вам платить?
ЗВЕРЖИНСКАЯ: Я не могу дождаться от него никаких денег. Он вселился месяц назад и вообще перестал подавать о себе вести. Я в полицию хочу заявить.
САШЕНЬКА: Это просто чудо, что мы на вас вышли. (Замолкает, остановленная взглядом Бурцева).
БУРЦЕВ: Как его звали?
ЗВЕРЖИНСКАЯ: Похоже, что он из жидов. Рекомендовался как Петр Моисеевич Рутенберг, но в документы я не заглядывала, хотя это надо было сделать. Послушайте, может быть, всё-таки обратиться в полицию?
БУРЦЕВ: Пока в этом нет необходимости. Еще пока ничего не произошло
ЗВЕРЖИНСКАЯ: Однако я чувствую, что дело очень плохо. Мне не очень удобно просить вас.
БУРЦЕВ: Вы хотите, чтоб мы сами созвонились с Петром Моисеевичем?
ЗВЕРЖИНСКАЯ: Да, я очень боюсь жидов. Про них в газетах такое рассказывают…
БУРЦЕВ: А вы просто дайте его номер телефона, мы поговорим с ним и дело уладим келейно.
ЗВЕРЖИНСКАЯ: Спасибо, вы просто читаете мои мысли. Но вам надо понимать, что это поручение деликатного свойства…
БУРЦЕВ: Не волнуйтесь, я не расскажу Петру Моисеевичу, что этот телефон мне передали вы. Диктуйте. (Делает кивок головой в сторону Сашеньки, та достает блокнот)
ЗВЕРЖИНСКАЯ: Два-двадцать четыре - ноль - семь. Пожалуйста, не говорите ему.
БУРЦЕВ: Ваше пожелание превыше всего для нас, сударыня. Что-то еще?
ЗВЕРЖИНСКАЯ: Вы просто сами не знаете, как меня выручили. Прямо гора с плеч.
БУРЦЕВ: Я сейчас же, не сходя с этого места, позвоню Петру Моисеевичу. Ваше имя останется конфиденциальным. Всего хорошего, сударыня. Спасибо, что навестили нас.
ЗВЕРЖИНСКАЯ: Я тоже была очень рада познакомиться. (Уходит, пятясь задом) До свиданья, господа, до свиданья.
Ушла, забыв закрыть дверь. 
САШЕНЬКА: Теперь она точно заявит в полицию.
БУРЦЕВ: Нам именно это и надо. Чем скорее найдется труп Гапона, тем лучше.
САШЕНЬКА: Поразительно. Она попросила вас выполнить просьбу, а о сдаче жилья внаем так и не договорилась.
БАКАЙ: Весь мир крутится вокруг таких вот пугливых Звержинских. А вы уверены, что именно этот еврей – убийца Гапона, который хранит его труп на даче?
БУРЦЕВ: Даже больше. Скорее всего, это и есть Раскин, а Гапона он устранил потому, что с некоторых пор священник начал ему мешать. Вы, Сашенька, позвоните ему вечером. Я уверен, что он в Петербурге. Не особенно-то хочется ему возвращаться на место преступления.
САШЕНЬКА: Вы хотите договориться с ним о встрече?
Бурцев коротко кивает.
Но это же опасно.
БУРЦЕВ: Не вижу никакой опасности, исходящей от Петра Моисеевича Раскина. Он впервые убил человека, который слишком много знал об его двойной игре, а убив, становится мягким и беззащитным. Никакого иного чувства, кроме жалости, он у меня не вызывает. (Бакаю) Нам надо взять Семенова для опознания.
БАКАЙ: К вечеру он должен освободиться. В полиции сегодня нет экстраординарных дел.
САШЕНЬКА: Хорошо, я позвоню. Но при условии, что вы возьмете меня с собой.
БУРЦЕВ: Вы сами сказали, что это опасно. Давайте сегодня вы не будете подставляться, идет?
Сашенька кивает головой, стиснув зубы. 

      Картина пятая
Поздний вечер. Дворик с аркой, смутно похожий на виденный нами прежде. Из-за арки появляется Бурцев. К нему подходят Бакай и Семенов.
БАКАЙ: Это тот самый пристав, с которым вы хотели встретиться. Прошу любить и жаловать – Иван Семенов.
БУРЦЕВ: Владимир Бурцев.
СЕМЕНОВ: Лично мне очень приятно.
БУРЦЕВ: Вы не представляете, до какой степени приятно мне. Но довольно прелюдий, скоро он появится. Давайте укроемся.
Уходят за арку. Продребезжала конка. Ее удаляющийся звук мы слышим где-то позади декорации. С конки минуту назад сошел Мартын. Он налегке, без всякой поклажи. Оглянувшись по сторонам и переведя дыхание, подходит к арке, за которой находится, по-видимому, его жилище. Мартын не подозревает, что в засаде его поджидают Бурцев, Бакай и Семенов. Они шепчутся между собой.
БАКАЙ: Он что, домой собирается?
БУРЦЕВ: На службе он, как у себя дома. Здесь, неподалеку в Итальянской улице, снимает секретную квартиру господин Рачковский.
СЕМЕНОВ: Да, Рачковский любит конспирироваться. От него, видишь ли, ушла жена, а на казенной квартире жить опасно. Не дай Бог, проведают эсеры. Тогда неизбежная смерть.
БУРЦЕВ: Странно, как это не пришло в голову Раскину, если он – сам эсер. Но тише, он подходит сюда.
Мартын идет к арке очень медленно, как будто виноватый гимназист, который не хочет показываться на глаза родителям.
БУРЦЕВ: (шепотом Семенову) Это он?
СЕМЕНОВ: Да, я узнал его.
БУРЦЕВ: Тогда действуйте.
Семенов выскакивает из укрытия, приставляет к спине Мартына пистолет. Тот покорен, даже не распрямляет спины, как это делают люди, возмущенные внезапным нападением. Он по-прежнему сутул и малоподвижен.
СЕМЕНОВ: А вот теперь, Мартын, можете повернуться и посмотреть мне в глаза. Мы ведь с вами где-то виделись. Узнали ли вы меня?
МАРТЫН: (выполняет приказание) Я плохо помню лица, но вас я всё-таки узнал. Мы не так давно встречались у одного ресторанчика.
СЕМЕНОВ: И вы были не одни.
МАРТЫН: (грустно) Да, я был не один.
СЕМЕНОВ: Куда же вы подевали своего учителя?
МАРТЫН: (всхлипывая) Он исчез при загадочных обстоятельствах.
СЕМЕНОВ: Думается, как друг и сподвижник Георгия Аполлоновича вы смогли бы что-нибудь рассказать нам об этих «обстоятельствах».
МАРТЫН: А… вы что, не один?
БУРЦЕВ: (выходит с Бакаем из укрытия) Да, мы тут вместе пришли с вами побеседовать. Иван, уберите пистолет, он не понадобится. Петр Моисеевич всё расскажет нам без этих ненужных хлопушек. Правда, Петр Моисеевич?
МАРТЫН: Я – Мартын Иванович.
БУРЦЕВ: Ваши законспирированные партийные прозвища меня мало интересуют. Мне больше по душе имена, какими вас наградили родители. Итак, вы Петр Моисеевич, а фамилия ваша Рутенберг. По профессии вы инженер и идете в гости к такому же, как вы, инженеру Невскому.
МАРТЫН: Да вы что, господа, с ума сошли? Я направляюсь к себе домой.
БАКАЙ: Кому ты зубы заговариваешь, иуда! Мы знаем, что ты агент полиции и убил Гапона по ее приказу. (Замахивается) Что? Неправда, что ли?
БУРЦЕВ: Повежливее, Михаил, повежливее.
МАРТЫН: (робко шепчет) Да, я убил… Но я был не один… Гапон сам сдал себя с потрохами. Я неделями ходил за ним и слушал всё, что он рассказывал про свои денежные дела. Его слушали и те, кого я приводил с собой. Потом я совещался с этими людьми, и мы пришли к единодушному мнению, что Гапона надо казнить, жизни он не заслуживает.
БУРЦЕВ: Где произошла казнь?
МАРТЫН: На финской даче.
БУРЦЕВ: Поселок Озерки?
МАРТЫН: Да… да… Но как вы узнали?
БАКАЙ: Мы тоже читаем газетные объявления.
БУРЦЕВ: Послушайте, Рутенберг! Мы не собираемся поступать с вами так же, как вы с Гапоном. Мы отпустим вас и не причиним никакого ущерба. Только расскажите, как всё произошло. Облегчите себе душу.
СЕМЕНОВ: И самое главное: ты получил хоть от кого-нибудь деньги?
МАРТЫН: Нет. Евгений провел меня.
БУРЦЕВ: Евгений. Уж не Раскин ли?
МАРТЫН: Я впервые слышу эту фамилию. Я знал его только по имени. Может, еще по отчеству – Евгений Филиппович.
СЕМЕНОВ: Всё же ты хотел получить вознаграждение?
МАРТЫН: Да за кого вы меня принимаете! Это был суд революционной чести, и не смейте подозревать меня в корысти. Как было дело, я расскажу, мне нечего скрывать.   

  Картина шестая
                (Рассказ Мартына-Рутенберга)
Вечерний сумрак сменяется ярким светом полудня. Мы в Озерках, где накануне Рутенберг снял дачу у госпожи Звержинской. Он шагает с двумя чемоданами по дороге к дому, вместе с ним – Гапон. Позади сцены – шум поезда, отъезжающего с железнодорожной платформы.
ГАПОН: Вот теперь, наконец, мы можем развернуться по-настоящему. Очень может быть, что заменим династию Готторпов на династию Гапонов! Рачковский предлагает очень крупную сумму за то, чтобы ты, Мартын, дал ему сведения о боевой дружине ПСР.
МАРТЫН: И предлагает по-прежнему жалкие 25 тысяч?
ГАПОН: Он готов предложить еще больше.
МАРТЫН: Меньше, чем на 100, я не соглашусь. Если продавать себя, то продавать дорого.
ГАПОН: Насчет этого ты сам можешь с ним поговорить по телефону.
МАРТЫН: Лучше сделать это с глазу на глаз. Ну, вот мы и пришли. (Ставит чемоданы на крыльцо) Хотя, если честно, мне не нравится получать деньги за предательство. 
ГАПОН: Ну, какое же это предательство, Мартын! Это обычные игры между революционерами и полицией. Вдобавок, полученные суммы мы потратим на нужды революции.
МАРТЫН: Это сомнительно.
ГАПОН: (вопросительно глядит на него)
МАРТЫН: Сомнительно, потому что в прошлом году вы располагали гораздо большими суммами и потратили их не по назначению.
ГАПОН: Что ты имеешь в виду?
МАРТЫН: Вам давались деньги на аренду судна, которое должно было привезти оружие в Питер. В результате мы не увидели ни денег, ни судна.
ГАПОН: Но ведь судно было…
МАРТЫН: Его затопили сами матросы, пока вы за границей вели долгие и бестолковые переговоры. Но у вас еще оставались деньги. Куда они ушли?
ГАПОН: Мартын, какая тебе разница, на что деньги были потрачены? Главное, что они будут у нас, понимаешь, если дело на мази, а оно и так на мази, если правильно себя вести…
МАРТЫН: И сотрудничать с полицией?
ГАПОН: Да, ты меня правильно понял.
МАРТЫН: Маленький вопрос. Что, если рабочие узнают про ваши сношения с Рачковским?
ГАПОН: Да ничего они не узнают. А если бы и узнали, я скажу, что это делается для их же пользы.
МАРТЫН: А если бы они узнали все, что я знаю про вас и чего мне уже достаточно? Что вы сказали Рачковскому, что я член Боевой Организации, иными словами – выдали меня, а потом взялись соблазнить в провокаторы, попытались узнать через меня и выдать всю Боевую Организацию. Наконец, написали покаянное письмо Дурново, которое сейчас хранится у Рачковского.
ГАПОН: Нет, никто этого не знает и никогда не сможет узнать. У тебя нет ни свидетелей, ни доказательств. Тебе просто не поверят.
Мартын дергает ручку двери, из дома выскакивает нанятая им группа рабочих и хватает Гапона за руки.
ГАПОН: Мартын! Кто это такие?
МАРТЫН: А это и есть мои свидетели.
Гапону набрасывают петлю на шею.
ГАПОН: Мартын! Кто это? Товарищи! Дорогие товарищи! Не надо!
ОДИН ИЗ ПАЛАЧЕЙ: Мы тебе не товарищи! Замолчи!
        «Товарищи» деловито вяжут Гапона и тащат его внутрь дома. Слышны голоса.      
ГАПОНА: Товарищи! Это всё неправда, что вы слышали!
ПАЛАЧЕЙ: Молчи! Мы всё и так знаем!
ГАПОНА: У меня была идея, я старался всё сделать ради нее!
ПАЛАЧЕЙ: Мы знаем твои идеи! Крепче вяжи его, чего он брыкается! Юркий черт!
Мартын, не заходя в дом, курит на крыльце. Наконец звуки борьбы и крики замолкают. Наружу выходит один из дружинников.
ПАЛАЧ: Мы всё закончили. Он так уже висит. Хотите полюбопытствовать?
МАРТЫН: Не надо, ничего не хочу видеть. Поторопи ребят. Надо срочно уезжать.
       Вдалеке слышится шум поезда, подходящего к платформе.

   

   Окончание картины пятой

Тот же дворик с аркой. Окончательно стемнело. Те же лица – Мартын, Семенов, Бурцев и Бакай.
БУРЦЕВ: Ну что же, больше у нас к вам нет никаких претензий и вопросов. Чистосердечное признание избавляет от ответственности. Можете идти на все четыре стороны, вы совсем не тот человек, которого мы искали.
МАРТЫН: То есть вы меня отпускаете?
БУРЦЕВ: А что еще с вами делать? Мы, в отличие от вас, не берем на себя обязанности судей и палачей, а против законов Российской империи сами выступаем и в руки властей вас не отдадим. Вы свободны.
Мартын, съеженный и ссутулившийся, наконец, распрямляется и нетвердой походкой идет в сторону дома. Сделав несколько шажков, он оборачивается и пристально смотрит на Семенова и Бакая, так грубо разговаривавших с ним: вдруг они пустят пулю в спину. Но ничего не происходит. Все остаются на своих местах и смотрят на Мартына, как на диковинное насекомое, в целом больше не представляющее для них никакого интереса.
БУРЦЕВ: Ну вот, товарищи, теперь мы всё прекрасно знаем. Гапона убили дней десять тому назад, надо срочно найти труп и сообщить об этом в полицию.
СЕМЕНОВ: И, конечно, предать земле со всевозможными почестями.
БАКАЙ: Я смотрю, Иван, ты всё еще не переменил свою точку зрения на этого попа – даже после всего рассказанного.
СЕМЕНОВ: Человек слаб, это можно сказать о каждом из нас. И что с того, что Георгий Аполлонович любил деньги и хотел слишком многого? Всё-таки это он, а никакие ни эсеры, ни бэки, ни мэки не вывели людей на улицы 9 января. Пусть его судит потомство, а не мы с вами.
БУРЦЕВ: После таких слов вам, Семенов, не остается ничего другого, кроме как ехать в Озерки и забирать бездыханное тело кумира.
СЕМЕНОВ: К глубокому сожалению, моему и вашему, я не смогу этого сделать. Завтра мой отгул заканчивается, а новый отпуск не предвидится еще очень долго.
БАКАЙ: Я переговорю с Герасимовым, чтобы он отрядил тебя.
СЕМЕНОВ: Вы будете доводить до сведения полиции, что произошло с Георгием Аполлоновичем?
БУРЦЕВ:(пожимает плечами) Зачем? Они начнут разбираться и выяснять, откуда у нас такие сведения. Во избежание этих выяснений нам лучше пока помалкивать о том, что мы слышали сегодня.
СЕМЕНОВ: Но как же мы предадим прах Георгия Аполлоновича земле?
БУРЦЕВ: Предлагаю завтра собраться у меня и обсудить этот вопрос во всех подробностях. А пока разойдемся. Время слишком позднее, и мы ничего не решим.
   Расходятся.    
 
           Картина седьмая

Далеко за полночь. Тот же двор. Тот же фонарь, остающийся единственным источником света. У фонаря – Евгений, курящий сигару с крайне вальяжным и довольным видом. К нему подходит раздраженный Мартын.
МАРТЫН: Может быть, вы объясните мне, что значила вся эта унизительная экзекуция?
ЕВГЕНИЙ: Во-первых, давайте поздороваемся для приличия. А во-вторых, о чем вы?
МАРТЫН: Только не делайте удивленных глаз. Вы прекрасно знаете, о чем я говорю. Два часа тому назад ваши друзья эсеры, переодетые в полицейских, потребовали, чтобы я рассказал им всё о казни Гапона.
ЕВГЕНИЙ: Про этих людей слышу впервые. И о какой такой казни идет речь? Гапон вроде бы просто исчез из поля видимости… Или вы что-то знаете?
МАРТЫН: Я сам казнил его! Судил и казнил.
ЕВГЕНИЙ: Мне кажется, вы берете на себя очень вам несвойственную роль – Господа Бога. «Мне отмщение, Аз воздам…» и всё такое прочее.
МАРТЫН: А мне кажется, что это вы не хотите меня услышать.
Евгений: Отчего же? Я всё прекрасно понял. Гапон убит и убит непосредственно вами. Но… вы, наверное, предали тело земле?
МАРТЫН: Он всё еще висит в петле на даче, в Финляндии.
ЕВГЕНИЙ: Я что-то начинаю смутно понимать. (Пускает Мартыну дым в лицо) Вы хотите сказать, дескать, это я надоумил вас на этот шаг.
МАРТЫН: А кто же еще?!
ЕВГЕНИЙ: А вот здесь, Мартын Иванович, вы лжете. Никаких таких идей я вам не внушал и поручений не делал. И свидетелей у вас нет.
МАРТЫН: У меня просто чешутся руки дать вам пощечину. И если бы не честь партии социалистов-революционеров…
ЕВГЕНИЙ: Спешу вас успокоить. Чести партии вы не затронули.
МАРТЫН: А мою? Мою собственную честь?
ЕВГЕНИЙ: А ваша честь – дело вашей личной совести, Мартын Иванович. Я думаю, вы в состоянии разобраться с вопросом о своей чести без посторонней помощи.
МАРТЫН: Всё ясно. С вами мне больше не о чем разговаривать. Но заявляю вам как члену ЦК партии эсеров… В этом качестве вы готовы меня слушать?
ЕВГЕНИЙ: Я готов вас слушать в любом качестве. Что-то вы непривычно многословны…
МАРТЫН: Я требую от вас, чтобы вы передали Центральному Комитету мою волю. Только гласный суд и следствие по делу Гапона.
ЕВГЕНИЙ: Дайте подумать… Хорошо, я передам ваше заявление. Но, поскольку я член ЦК, то первый же подам голос против такого суда. Ведь, если суд начнется, это будет разбирательство против моей скромной персоны. И такому суду я ничего не стал бы отвечать. А если бы вы (подчеркивает) по-настоящему хотели выяснить отношения со мной, то между цивилизованными людьми есть очень хороший способ… Вы понимаете, о чем я.
МАРТЫН: О дуэли?
ЕВГЕНИЙ: Хвалю вашу догадливость. Но вас я вызывать не буду, потому что не хочу. А вы меня сами не вызовете всё из-за той же пресловутой чести партии. Засим разрешите откланяться. Не стоило и вызывать меня сюда из-за такой чепухи. (Степенно уходит, заставляя Мартына судорожно сжимать кулаки под фонарем)
  Идет сырой надоедливый снег.

Акт третий

                Картина первая

Утро следующего дня. Редакция «Былого». Бурцев пьет чай и любезничает с Сашенькой
БУРЦЕВ: Многие ждали от Гапона реальной материальной помощи – в основном рабочие, оказавшиеся без средств к существованию. Пока поп был жив, они получали пособия, а сейчас Собрание точно закроют, и пролетариям придется лезть в петлю и дырявить себе пулями виски.
САШЕНЬКА: Вы так спокойно об этом говорите…
БУРЦЕВ: За моим кажущимся спокойствием – тревога за будущую Россию. С Гапоном мы получили единственный шанс завести trade-union, как в Европе, а сейчас всё рассыпалось, будто карточный домик. И новой возможности решать конфликты рабочих с фабрикантами по-людски уже не представится. Который раз Россия стала страной упущенных возможностей.
САШЕНЬКА: А почему вы думаете, что пойманный и отпущенный вами Рутенберг – всё-таки не Раскин?
БУРЦЕВ: Для двойного агента очень уж порывист и искренен. К тому же он так легко рассказал о своем преступлении, чего бы Раскин не сделал ни в коем случае. Рутенбергу надо было выговориться, как на исповеди, я дал ему такую возможность. А наш провокатор, чтобы утихомирить свои страсти, не пойдет каяться даже к священнику. Вообразите себе: человек годами живет двойной жизнью, обманывает то полицию, то революционеров. Он настолько привык к своей маске, что вряд ли вообще способен на искренность. Нет, это не Рутенберг. Да и не стал бы Раскин убивать Гапона. Это слишком высокого полета птица. Даже в опале Гапон пользовался гигантским авторитетом и влиянием. Уничтожить его – значит рассекретиться, а Раскину это не нужно, он любит работать в тени. Если ему нужно кого-то устранить, он сделает это чужими руками. В данном случае руками Рутенберга.
САШЕНЬКА: А почему бы вам снова не допросить Рутенберга, кто его надоумил?
БУРЦЕВ: Бесполезно, Саша. Рутенберг будет молчать, потому что для него соображения личной и партийной чести всего дороже. И потом, вряд ли у нас повторно получится взять его на испуг. Он уже готов к таким вопросам, у него образовался, как говорят врачи, стойкий иммунитет. Да его сейчас и в России, скорее всего, нет: бежал от возмездия. И от стыда тоже.
САШЕНЬКА: И что же мы предпримем на сей раз?
БУРЦЕВ: Просто подождем новых событий. У меня предчувствие, что скоро Раскин сам даст о себе знать. А ваша задача простая – читать периодику и следить за новыми терактами. Я уверен: за каждой такой крупной трагедией будет стоять наш общий друг. 

     Картина вторая

Ворота перед домом Дурново. Кругом ни души, только стоит коляска с извозчиком. Это ни кто иной, как Савинков, искусно переодетый и загримированный. Чтобы не замерзнуть на влажном мартовском ветру, извозчик энергично хлопает себя по бокам, а затем, убедившись, что такие действия ничуть ему не помогают, прикладывается к фляге с ромом. За этим занятием его и застает Евгений, переодетый под чиновника с фуражкой на толстой голове.
ЕВГЕНИЙ: (Подходит к извозчику и говорит вкрадчивым и противным шепотом) Павел Иванович, я же просил вас не пить во время дежурства! Мало того, что вы всю операцию провалите, так еще к пьяному кучеру никто не сядет в коляску.
САВИНКОВ: Эх, барин, барин! Нешто не можете войти вы в наше положение! Нам никак нельзя без сугреву.
ЕВГЕНИЙ: Опять вживаемся в роль, Савинков? Вы не на сцене Московского художественного, чтобы так перевоплощаться! В случае чего я имею право уволить вас и заменить кем-то другим.
САВИНКОВ: (меняет манеру общения с театральной на натуральную) У нас всё-таки есть незаменимые, дорогой товарищ Азеф. Братья Вноровские кидаться бомбами не умеют, Шиллеров ждет ребенка от Павловой и уехал с ней в Гельсингфорс. Из Москвы никто пока не прибыл. Так что я единственный боевик, который опытен и не связан по рукам и ногам. Нет, Евгений, вы меня не замените!
ЕВГЕНИЙ: Ну вас к черту совсем. Вы, Савинков, с некоторых пор считаете себя едва ли не пупом земли.
САВИНКОВ: Как, собственно, и вы, Евгений Филиппович.
ЕВГЕНИЙ: Полноте! Если мы будем разговаривать друг с другом в манере «сам дурак», то ничего этим не добьемся. Прошу вас, Савинков, не пить и не терять бдительности. Дело у нас очень сложное. Министр постоянно импровизирует, меняет график, и нам всегда надо быть настороже. Поэтому настоятельно вас прошу не пить. (Заметив затылком постороннюю особу за своей спиной, меняет манеру общения) Какой ты несговорчивый, каналья! За двугривенный меня к Финляндскому вокзалу отвезут, не только к Казанскому собору. Давай сиди себе тут, ничего не заработаешь.
САВИНКОВ: Вы, барин, сами бы шли. Только мешаете честному человеку. (Трогает вожжи и отъезжает на несколько шагов)
Евгений оборачивается и видит Хедвигу. 
ЕВГЕНИЙ: (ошеломлен) Это вы, Хедди? Почему же вы никуда не поехали?
ХЕДВИГА: Потому что не хочу, и хватит об этом. Лучше вы мне сами скажите, к чему весь этот маскарад? Вам не идет мундир чиновника, раньше вы выглядели гораздо лучше.
ЕВГЕНИЙ: Раньше вы и не спрашивали меня ни о чем.
ХЕДВИГА: Вы просто не подавали поводов для расспросов. (Указывает на Савинкова) Это что, ваш знакомый?
ЕВГЕНИЙ: Да просто осел какой-то. За двугривенный не может договориться.
ХЕДВИГА: А вы разговаривали с ним, будто этот извозчик – ваш давний знакомый, чуть ли не друг.
Савинков, заметив, что за ним пристально наблюдают, отгоняет коляску и скрывается за сценой.
ЕВГЕНИЙ: Хедди, я совершенно не обязан вам отчитываться, зачем и почему я разговариваю с извозчиками. В конце концов, он не женщина и мне не в чем оправдываться, не так ли?
ХЕДВИГА: Я согласна с вами. Но вы что-то стали слишком грубы сегодня. В нашу последнюю встречу вы проявляли куда больше такта. Видимо, я не вовремя. (Уходит)
ЕВГЕНИЙ: Хедди, постойте! Да, я виноват… (Заметив, что она ушла, всё-таки махнул рукой) А, пропадай оно всё пропадом. Брошу эту дурацкую, никчемную работу и поеду за границу. Может быть, даже и с ней… Помиримся или нет, не знаю. Слишком своенравна. А за мной уже облава, я нюхом чую. Вчера проверяли Рутенберга, интересно, что он наболтал… Про меня, наверно, много чего наплел. Правду он сказал или слукавил, не имеет значения. Всё равно надо залечь на дно и подождать, пока всё устаканится. А здесь мне делать нечего. (Заметил вдалеке фигуру полицейского) В самом деле, нечего. (Пытается отойти, но полицейский свистит, и Евгений, сочтя, что лучше не нарываться и быть законопослушным, застревает на месте)
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Квартальный Будников. Разрешите-с установить вашу личность, а если документов нет, пройдемте.
ЕВГЕНИЙ: (надменно) Свое удостоверение личности я бережно храню дома. И забрать меня вы никуда не сможете: я, если можно так выразиться, ваш коллега. Фамилия Раскин вам что-то говорит?
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Ничего не говорит. А вот что вы делаете у дома министра внутренних дел, мне очень интересно.
ЕВГЕНИЙ: Хорошо, я пройду с вами в отделение. Может, даже посижу несколько часов, ожидая, как вам по шапке надают. Позвоните Рачковскому, он подтвердит, что я имею здесь персональное задание.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: У нас не Рачковский начальник, а непосредственно Александр Васильевич Герасимов. Вот с ним-то я вас и сведу, даю честное слово.
ЕВГЕНИЙ: Да хоть с самим Господом Богом! Идемте, только поскорее. Ух, я порадуюсь, когда вам Герасимов шею намылит. Ух, порадуюсь…
    Уходит вместе с полицейским.

 
     Картина третья

Конспиративный погреб, виденный нами прежде, только на месте Веры Поповой, отправленной в Гельсингфорс, дежурит Мария Беневская. Сейчас она разбирает снаряды, пристально контролируя каждое свое движение. По комнате между стеллажами гуляет сквозняк из открытой форточки.
МАША: (разбирает снаряд) Главное, не думать об опасности, она меня так учила. Не думать. Глупостью какой-то мы занимаемся – разбираем снаряды, собираем снаряды… И так каждый Божий день! Из Москвы, что ли, приехали бы обещанные товарищи… Тогда бы кто-нибудь другой собирал эти адовы машинки… Уф! Кажется, всё вытащила. (Хлопает форточка. Девушка ежится от холода) Нет, не всё. Динамитная трубка осталась, это самое главное. И ведь форточку даже не закрыть, пока ничего не сделаешь. 
Из форточки слышится голос Савинкова: «Маша, открывайте! Очень срочно!». Маша рефлекторно дергается в сторону окна. Раздается взрыв дичайшей мощи. Затемнение на полсекунды. Снова свет. Мы видим Машу с окровавленным лицом, держащую одной рукой другую, превратившуюся в культю.
САВИНКОВ: (за дверью) Маша, что там у вас происходит?!
МАША: (сдавленным шепотом, стараясь перетерпеть боль) Сейчас, Павел Иванович, сейчас… Сию же минуту. (Еле-еле открывает дверь непораненной рукой, впускает Савинкова и падает без чувств)
САВИНКОВ: (всё в том же наряде извозчика) Вы что? Маша, вы что? (Легонько шлепает ее ладонью по лицу)
МАША: (придя в себя) Несчастный случай. Всё пройдет. Очень скоро всё пройдет. (Снова затихает)
Савинков, чертыхаясь, мечется по комнате в поисках куска ткани, не находит, полностью скидывает с себя зипун, рвет рубаху на полосы, перебинтовывает изуродованную руку, садится на стул, пытается собраться с мыслями.
САВИНКОВ: Так. Теперь будем соображать по порядку. Азефа забрали в участок, я это видел сам. Значит, мы остались без начальства и вправе самостоятельно принимать решения. Увезти Марусю в госпиталь, на Мойку, несложно. Коляска у меня есть. А потом всем разбежаться. Мне в Севастополь, Вноровским в Москву, там еще дела есть. (Зрителям) жалко признавать свое поражение, дорогие товарищи, но ничего, это только первый раунд. Мы еще поборемся, честное партийное слово. (Наклоняется к Маше) Маша, вы как? Надо ехать, солнце мое, ничего не поделаешь. (Хлопает ее по щекам, но, увидев, что делать это бесполезно, взваливает на плечо и уносит на лестницу)
                Погреб остается открытым.      

Картина четвертая

Охранное отделение полиции Санкт-Петербурга. Два дня спустя. Семенов стоит навытяжку перед Герасимовым и докладывает. Вокруг мечутся нижние чины полиции с делами и рапортами.

СЕМЕНОВ: (стараясь выглядеть помолодцеватей) Дворник услыхал во дворе шум взрыва, доложил нам, а сам зашел в подвальную комнату и, едва прибыл наряд, притащил вещественные доказательства. Я могу показать вашему высокопревосходительству.
ГЕРАСИМОВ: Мне некогда смотреть, изложите на словах.
СЕМЕНОВ: Доказательства суть: гремучий студень в жестяной банке, динамитная трубка и… вот это… (показывает фотографию)
ГЕРАСИМОВ: Гм… Петр Николаевич Дурново собственной персоной. Теперь понятно, где скрывались террористы. Думаю, у вас хватило ума обыскать все больницы.
СЕМЕНОВ: Да, то есть так точно, ваше высокопревосходительство. По соседству в госпиталь поступила 23-летняя девушка, именуемая по документам Марией Беневской. (Шепчет интимно) Между прочим, генеральская дочь. По всем признакам, пострадала от неосторожного обращения со взрывчатыми веществами: оторвана кисть правой руки, на левой отсутствуют два пальца. Обожжено лицо.
ГЕРАСИМОВ: Девчонку доставить сюда. Генеральская или какая иная она дочь – не важно. Больше всего опасности именно от таких вот генеральских дочек и происходит. Всё ясно?
СЕМЕНОВ: Так точно. Разрешите идти?
ГЕРАСИМОВ: Молодец, Семенов, исправляешься. Свободен. Хотя нет, постой. Привозил ее извозчик?
СЕМЕНОВ: По моим расспросам, именно так, извозчик.
ГЕРАСИМОВ: Сходи за Медниковым, приведи его сюда. Надо будет дать филерам задание, чтобы прошерстили всех извозчиков. Свободен, Семенов, иди.
Семенов, чеканя шаг, удаляется. Герасимов в задумчивости. 
(Самому себе) Кстати, вот еще у меня один друг всех извозчиков засиделся в камере. (Садится за телефонный аппарат) Три-ноль-три, барышня. Алло? Петр Иванович? Как ваше здоровье? (Смеется) Я не из праздной болтовни вам позвонил. Тут у меня в одиночной камере сидит один человечек. Говорит, что вас очень хорошо знает. Говорит, что сотрудник политического отдела. Как не знаете? Неужели не вспомнили? А если я вам фамилию назову? Раскин. Очень хочет с вами поговорить. Рвется просто. Вы тоже? Хорошо, жду. (Кладет трубку, хохочет) Сейчас ты у меня побежишь, как миленький, Петр Иванович! Вприпрыжку побежишь. Тут все твои «не знаю» и «впервые слышу» не сработают. Я вам очную ставку произведу. (Полицейским) А ну, ввести сюда задержанного. (Опять себе) Сейчас я за вами обоими понаблюдаю, голуби мои. Ох, люблю зацепить кого-нибудь. Прямо именины сердца у меня происходят, когда вижу замешательство.
Конвойные вводят бледного и растрепанного Евгения.
ГЕРАСИМОВ: Здравствуйте, Евгений Филиппович. Я надеюсь, с вами тут хорошо обращались?
ЕВГЕНИЙ: Еще раз повторяю: без Рачковского не скажу ни слова!
ГЕРАСИМОВ: Он придет, не волнуйтесь. Хотите папиросу?
ЕВГЕНИЙ: (мрачно) Не курю.
ГЕРАСИМОВ: А чаю не изволите пожелать? Если что, я закажу, всё будет. У меня лишь одна скромная цель: главное – чтобы вам не было плохо в моих гостях.
ЕВГЕНИЙ: В гостях под конвоем не передвигаются. По-моему, вы просто не знаете, что сказать, и время тянете. Промариновали меня в каталажке два дня. Я по-прежнему заявляю вам, что никакой я не боевик, а агент-внедренец в революционную партию. И если не придет Рачковский…
РАЧКОВСКИЙ: (появляется на пороге) Здравствуйте, мой дорогой Евгений Филиппович, давненько мы с вами не виделись.
ЕВГЕНИЙ: (вспылив) Да вы что, ****ь, сговорились, что ли, с сюсюканьем вашим?! Мальчика во мне нашли, да? Да на хую я вас вертел всем вашим отделением, мать вашу ети! Вы, Рачковский, вообще как смеете со мной так обращаться? Я вам служил годами верой и правдой, а вы оставили меня, *****, в самую нужную минуту. Покинули на произвол судьбы, без инструкций, без денег! Я вам писал, как мудак последний, трогательные письма, хоть бы на одно из них вы ответили. И что теперь? Я связался с террористами, чтобы просто заработать денег. На что пошел – страшно вспомнить… Не тварь ли вы после всего этого?
РАЧКОВСКИЙ: Евгений Филиппович, вы уж как-то излишне резко судите меня и весь наш Департамент. Мы замотались в последние два месяца и совсем забыли о вас. Одно дело с Гапоном чего стоило…
ЕВГЕНИЙ: И что, вы его не нашли до сих пор?
РАЧКОВСКИЙ: (виновато пискнул) Никак нет.
ЕВГЕНИЙ: Идиоты! Гапон висит в петле на заброшенной даче, недалеко от границы с Финляндией. И вас бы тоже постигла такая же участь. 
РАЧКОВСКИЙ: Не может быть…
ЕВГЕНИЙ: Догадайтесь, кто отвел от вас удар? Кто препятствовал вашей конспиративной встрече с Гапоном и Рутенбергом?
РАЧКОВСКИЙ: Я за это вам по гроб души обязан. Но вы меня не отговаривали от визита в ресторацию Контана. Я сам пришел к выводу, что туда нецелесообразно ехать.
ЕВГЕНИЙ: Аплодирую вашему уму. Иначе вы бы там просто взлетели на воздух. Рутенберг был настроен нешуточно: он получил от ЦК задание – убить одним махом Гапона и вас.
РАЧКОВСКИЙ: Ладно, хорошо. (Герасимову) Будьте свидетелем, что я извинился. Я в неоплатном долгу у вас, Евгений Филиппович. (Пауза) Или всё-таки оплатном?
ЕВГЕНИЙ: Ну, если вы готовы выплатить мне пять тысяч за простой и все мои мучения, тогда я закрою глаза на то, что меня продержали в камере.
РАЧКОВСКИЙ: И со службы вы, разумеется, не уходите.
ЕВГЕНИЙ: Тысяча рублей в месяц.
РАЧКОВСКИЙ: Идет.
ГЕРАСИМОВ: Само собой, вы же понимаете, милостивый государь Евгений Филиппович, что сноситься вы будете уже не с Рачковским, а непосредственно со мной. (Конвою) Освободите арестованного.
Шефы полиции и конвойные уходят, вручив Евгению букет цветов и надев на него новый пиджак. Все уходят, кроме Евгения. Из глубины сцены к нему выходит Хедвига, Евгений падает на колени и ползет к ней с протянутым букетом. Хедвига милует Евгения, а затем поет песню:
Я в мрачную землю до срока зарыта 
еще не умершей, почти что живой,
любимая раньше, сейчас позабыта,
опасна, как будто удар ножевой.

Кричать из могилы мне будет нелепо,
покамест лежу, не шелохнувшись, в ней,
и вырваться прочь из могильного склепа
уже не хочу, ибо в мире страшней.   

    Картина пятая

Гостиничный номер Хедди. На всем интерьере еще прежде видна была печать того художественного беспорядка, который обычно отличает комнаты известных певичек. Но сейчас беспорядок лишь сильнее усугубился: шляпные коробки раскиданы где попало, платья с вешалками валяются на кровати и на полу. По всей видимости, только что произошел крупный скандал: Хедди в крайней степени экзальтации быстро ходит по комнате, заламывая руки, а ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ, скрестив руки на груди, стоит молчаливой статуей и наблюдает за ней. Мы видим уже кульминацию сцены ревности: все обидные слова уже высказаны, настала пора окончательно выяснить отношения.

ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ: Хедди, в конце концов, это становится просто невозможным! Знаки внимания, которые ты оказываешь этому коммивояжеру, стали известны всему белому свету. Послушай (останавливает ее, взяв за руку), ведь он не так уж и молод.
ХЕДВИГА: Ты тоже не слишком молод, Костя.
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ: Но что, что ты в нем нашла?!
ХЕДВИГА: То, чего нет в тебе. Он напорист и умеет добиваться женщин. А ты считаешь, что богатство и родовитость – единственное, чем можно нас завоевать. Мы совсем не то, чем вы нас считаете. Нахальство и удачливость в делах для нас значат очень многое. Вот эти веще у Евгения водятся в переизбытке. И потом – я хочу быть с тобой откровенна до конца – он собирается предложить мне дела.
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ: Я тоже предлагал тебе соучастие в моих финансовых операциях.
ХЕДВИГА: Да, мы ездили с тобой в Манчжурию, и ты мне помог вложить деньги кое в какие лесные предприятия.
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ: (фыркает) Лесоперерабатывающие, Хедди. Чтобы вести дела, надо хотя бы научиться правильно разговаривать по-русски…
ХЕДВИГА: Послушайте, ваше высочество, вы не могли бы хотя бы сейчас не читать мне нотации? (закуривает папиросу) И потом, я не могу вас больше выносить. Выслушайте меня пристально, как вы умеете слушать, когда не в бешенстве и не в гневе. Нам нужно расстаться – и прямо сейчас, сию же минуту. Вы в состоянии завести себе другую содержанку, помоложе и, может быть, даже покрасивее меня. (проникновенно) Костя, это не любовь, то, что вы мне предлагаете. Я просто знаю, что буду находиться на вторых ролях. И потом, вы просто рискуете жизнью. Посмотрите внимательно: ведь вы же пришли сюда без своих body-guards, а что происходит сейчас на улицах? Уходите! Вам нельзя здесь оставаться.
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ: Ты всё хорошо продумала, решаясь на этот шаг?
ХЕДВИГА: Да, я подумала.
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ: Хорошо, я уйду. Но, когда вы вместе с ним окажетесь в глубокой нищете, ты еще вспомнишь меня. Жизнь – это не увеселительная прогулка.
ХЕДВИГА: Да, вы правы, Костя, я это учту. А пока оставьте меня одну.
Великий князь исчезает. Хедвига продолжает свои хождения, теперь уже в одиночестве.
ХЕДВИГА: (как будто диктует письмо, прохаживаясь и говоря вслух для большей концентрации мысли) Да, он прав, жизнь – не увеселительная прогулка. В конце концов, что же я изберу, если заведу роман с Евгением? В нем есть какой-то вызов обстоятельствам, дерзость – но и только. А кроется ли за всем этим какая-то солидность, которая была у тех, с кем я прежде встречалась? Способен ли он доставить мне то, о чем говорит? Деньги у Евгения есть, он получает жалование из надежных источников. И в то же самое время в нем чувствуется какая-то чужеродность всему тому, что составляет существо нынешнего времени. Он из другого круга, я это чувствую. Из какого именно круга, сказать не смогу при всем желании. Но явно не из моего. Он – parvenuex, которому хочется прорваться в элиту. За это его жалко. Может, он только жалость во мне и вызывает, но жалость – хорошее чувство, в нем есть какая-то сладостность для женщины.
В номер стучатся. Хедвига открывает дверь. На пороге – Менкина, которая была женой Евгения долгие годы. Хедвига понимает это сразу же и молча уступает ей дорогу. Менкина проходит в номер и пристально смотрит на Хедвигу, не сводя с нее глаз. Эта немая сцена способна длиться очень долго.
МЕНКИНА: (решается заговорить лишь в тот момент, когда убедилась, что ее соперница молчит) Вы должны меня выслушать. Мне очень трудно говорить вам такие вещи, вдобавок еще про человека, с которым я очень долго жила вместе. Не хочу вас разочаровывать, но понимаете, это страшно – каждый раз наблюдать, какие к нему приходят письма. Первые годы я никак не могла привыкнуть к этой его манере скрывать от меня свою переписку. Он просто садился где-то в одном-единственном уголке и держал письмо перед глазами. Он ничего мне не показывал, а я не решалась спрашивать, да и непорядочно это – читать письма, которые предназначаются не тебе. Он даже в клозете иной раз запирался и там читал. Он вообще любитель окружить всё предельной таинственностью. Я очень хочу, чтобы вы знали об этой его черте и к необходимости мириться с ней были постоянно готовы. Вот, в общем-то, и всё. Да, у него смелость и исключительный ум, и этого не отнять, и за одно это его можно и должно полюбить. Теперь я покину вас и желаю вам всего самого хорошего с ним. Я слишком люблю его, чтобы у кого-то отбирать и этим мешать его счастью. До свидания, а правильнее сказать – прощайте.
Выходит, оставляя Хедди в глубокой задумчивости и ажитации. 

На сцену выходит Савинков.
САВИНКОВ: Весной 1906 года, когда в Петербурге так бездарно провалилась наша операция по покушению на Дурново и вслед за тем последовали массовые аресты, я был немало удивлен, когда заметил Азефа разъезжающим в открытую по столице со своей новой пассией, кафешантанной певичкой Клепфер. Все остальные революционеры-подпольщики затаились, ожидая, когда явятся за ними; Азеф же не пугался никого и ничего. Именно в тот момент у меня появились первые сомнения в его честности. Вскоре Азеф уехал со своей певичкой за границу, где скрывался под другими именем и фамилией. Журналист Бурцев сумел доказать, что долгие годы этот человек служил платным осведомителем охранки, и добился даже думского расследования.
Скольких из нас Азеф водил за нос, обрекая на каторгу и казнь! Машу Беневскую, которой оторвало руку снарядом, приговорили к смертной казни, но благодаря апелляции смягчили приговор, изменив его на десять лет каторги. Во время суда ее мать покончила с собой. В Сибири Беневская вышла замуж за одного из наших, но вскоре разошлась и с ним, влюбившись в ссыльного матроса с «Потемкина». Азеф же спокойно гулял всё оставшееся время на свободе.
      Уходит в темноту.   

   Эпилог

1915 год. Тюрьма Моабит. Состарившийся Азеф входит под конвоем в комнату начальника тюрьмы. На пороге стоят он сам собственной персоной и – Бакай. Разговор происходит на немецком языке.
БАКАЙ: (коменданту) Я думаю, мы уладим формальности. (Азефу) Вы, конечно, узнали меня, герр Нейермайер (или даже не знаю, как вас теперь величать). По недавно подписанному договору о выдаче политических преступников между Россией и Германией вас сейчас содержат в качестве опасного террориста. А меня пригласили как эксперта по вашему вопросу. Я честно написал всё, что про вас знаю. После моей записки вас могут отправить в лагерь для интернированных лиц. Впрочем, вы можете сами выбирать, что для вас важнее – лагерь или здешние тюремные условия.
АЗЕФ: Я всё подпишу. Я не хочу ни в какой лагерь. В России меня просто убьют.
БАКАЙ: Это ваше право. Я же сделал всё, что от меня зависело.
Азефа уводят. За его спиной с лязгом закрывается дверь.