Победивший смерть. Эссе

Эта рукопись еще не редактировалась. Автор приносит свои извинения за опечатки и возможные ошибки в тексте.
 

 
«Счастье есть дело судьбы, ума и характера…»
Н.М. Карамзин
 
 
 
 
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
 
У Николая Александровича Морозова была необыкновенная, насыщенная случайностями и невыносимыми страданиями судьба, блестящий ум и необыкновенной силы характер. Судьба, ум и характер сделали его по настоящему счастливым человеком.
Оказывается, даже в тюрьме, в одиночной камере можно быть счастливым человеком.
Морозов был убежденным террористом.  В статье «Значение политических убийств» (Листок «Земли и воли», № 2-3, 1879) один как идеолог терроризма писал, что «…мы признаем политическое убийство за одно из главных средств борьбы с деспотизмом». Однако далеко не все разделяли его взгляды. Наиболее последовательно, например, против терроризма выступал Г. В. Плеханов.
Терроризм в России конце XIX — начале XX веков был методом политической борьбы и входил в арсенал русского революционного движения с 1860-х гг. В российском государстве до 1917 историки выделяют два «пика» террористической борьбы — в 1878-82 и 1901-1911 годах.
4 апреля 1866 Дмитрий Владимирович Каракозов, ишутенец, то есть участник революционной «Организации» Н. А. Ишутина, стрелял в императора Александра II, но промахнулся.
Надо сказать, что ишутинцы, - тайное революционное общество в Москве в 1863-66 года. Николай Андреевич Ишутин родился в 1840году и в 23 года  стал руководителем тайного революционного общества в Москве в 1863-66. Приговорен к смертной казни, замененной вечной каторгой. В Шлиссельбургской крепости сошел с ума. Умер на Карийской каторге в 1879 году. Ему было 39 лет.
Оно возникло из кружка, примыкавшего к «Земле и воле». Ишутинцы создавали кооперативные предприятия, готовились к пропаганде в народе. К началу 1866 — узкий центр («Ад»), тайное общество («Организация») и легальные «Общества взаимного вспомоществования». В С.-Петербурге — филиал (И. А. Худяков и др.). Ишутенцы осуждены по Каракозовскому делу.
 Покушение было задумано и совершено Каракозовым по собственной инициативе. В прокламации, написанной им еще до покушения, он показал народу его главного врага. Каракозов был повешен по приговору Верховного уголовного суда.
Наиболее откровенное теоретическое обоснование террористическая тактика получила в «Катехизисе революционера». Сергея Геннадиевича Нечаева, в котором предписывалось физическое устранение своих противников.
Нечаев родился 20 сентября (2 октября) 1847, в селе Иваново-Вознесенское Владимирской губернии  в семье мещанина, служившего в трактире. С 14 лет начал работать. О себе он рассказывал, что он сын крестьянина и выучился грамоте 16 лет от роду. В 1865 переселился в Москву, где пытался сдать экзамен на звание народного учителя, но провалился. Через год выдержал этот экзамен в Петербурге и получил место учителя в Сергиевском приходском училище. В 1868 поступил вольнослушателем в Петербургский университет. Зимой 1868-69, принимая участие в студенческих волнениях, пытался взять на себя роль лидера, но неудачно. Распустив слух о своем аресте и бегстве из Петропавловской крепости, скрылся за границей, опасаясь преследований властей.
В марте 1869 он оказался в Женеве у М. А. Бакунина, объявив себя представителем новой волны революционного движения. Бакунин был очарован Нечаевым, оказывал ему всяческую поддержку и даже поселил у себя. Нечаев встречался также и с А. И. Герценом, который отнесся к молодому революционеру с явным недоверием, но по настоянию Н. П. Огарева, также подпавшего под обаяние Нечаева (он даже посвятил ему стихотворение «Студент»), передал на бакунинско-нечаевские «революционные затеи» часть так называемого Бахметевского фонда. Этот фонд предназначался для финансирования революционного движения в России и находился в совместном распоряжении Герцена и Огарева.
Нечаев совместно с Бакуниным издал от имени несуществующего «Всемирного революционного союза» ряд ультрареволюционных манифестов: «Постановка революционного вопроса», «Начало революции» (журнал «Народная расправа», №1). Тогда же им, по-видимому, был написан и «Катехизис революционера», автором которого длительное время считался Бакунин, и только после публикаций последних лет авторство Нечаева можно считать доказанным, хотя влияние бакунинских идей в этом знаменитом тексте, как отмечают историки, несомненно, чувствуется.
«Катехизис» состоял из четырех разделов, в первом из которых «Отношение революционера к самому себе» провозглашалось, что «революционер — человек обреченный… он… разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью «этого мира». В разделе «Отношение революционера к товарищам по революции» эти товарищи классифицировались по степени их полезности для революции, причем революционер более высокого разряда должен смотреть на «революционеров второго и третьего разрядов» как «на часть общего революционного капитала, отданного в его распоряжение». Формулируя «Отношение революционера к обществу» (третий раздел) Нечаев подчеркивал, что он не должен останавливаться «перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека, принадлежащего к этому миру, в котором все — и все — должны быть ему равно ненавистны». «Все это поганое общество» Нечаев предполагал разделить на несколько категорий, причем первая из них составляла «неотлагаемо осужденных на смерть». При вынесении смертного приговора следовало руководствоваться не личной виной того или иного человека, а пользой его убийства для революционного дела. Далее следовали еще пять категорий людей, которых следовало уничтожить позднее или использовать в интересах революции, не останавливаясь перед шантажом, и лишь немногие могли «выработаться» в настоящих революционеров.
Наконец, «Отношение товарищества к народу» (четвертый раздел) заключалось в том, чтобы освободить его, подтолкнув к «поголовному восстанию». Для этого требовалось сблизиться с теми элементами в народе, которые были наиболее подготовленными к бунту. «Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России», — призывал Нечаев.
Публикация в газетах «Катехизиса» вызвала широкий общественный резонанс. «Нечаевщина» дискредитировала революционеров в глазах общества и обусловила в нем стойкую «аллергию» к терроризму.
В августе 1869 Нечаев с бакунинским мандатом представителя «Всемирного революционного союза» вернулся в Россию. Здесь он организовал тайное общество «Народная расправа», главным образом из студентов Петровской сельскохозяйственной академии. Тайная организация состояла из «пятерок», подчиняющихся «комитету», в который на самом деле входил один Нечаев. Организация строилась на принципах жесткого централизма и безоговорочного подчинения. Столкнувшись с сопротивлением своим авторитарным методам со стороны студента И. И. Иванова, Нечаев организовал 21 ноября 1869 его убийство, причем привлек к его осуществлению еще четверых членов организации — И. Г. Прыжова, А. К. Кузнецова, П. Г. Успенского и Н. Н. Николаева, стремясь «повязать» их кровью.
«Прежде всего должны быть уничтожены люди, — считал Нечаев, — особенно вредные для революционной организации, и такие, внезапная и насильственная смерть которых может навести наибольший страх на правительство и, лишив его умных и энергических деятелей, потрясти его силу».
Иванова заманили в парк при академии под предлогом поисков типографского шрифта, якобы спрятанного в гроте еще «каракозовцами». После недолгой ожесточенной борьбы Нечаев прострелил голову полузадушенному Иванову, труп которого был сброшен в пруд, но вскоре обнаружен окрестными крестьянами. Нечаев бежал за границу, другие участники убийства были арестованы. По завершении следствия перед судом предстали 85 «нечаевцев». Процесс подробно освещался в прессе — правительство рассчитывало дискредитировать революционеров, заклеймить их цели и методы борьбы. Тогда же в «Правительственном вестнике» был опубликован обнаруженный при обыске у П. Г. Успенского текст «Катехизиса».
По поводу опубликованного нечаевского текста один из ведущих публицистов консервативного толка М. Н. Катков писал: «Послушаем, как русский революционер понимает сам себя. На высоте своего сознания он объявляет себя человеком без убеждений, без правил, без чести. Он должен быть готов на всякую мерзость, подлог, обман, грабеж, убийство и предательство. Ему разрешается быть предателем даже своих соумышленников и товарищей… Не чувствуете ли вы, что под вами исчезает всякая почва? Не очутились ли вы в ужасной теснине между умопомешательством и мошенничеством?».
За границей Нечаев издает второй номер журнала «Народная расправа» с программной статьей «Главные основы будущего общественного строя». Ссылаясь на Коммунистический Манифест, Нечаев изображает коммунизм как строй, при котором господствует принцип «производить для общества как можно более и потреблять как можно меньше». Труд обязателен под угрозой смерти, а всеми делами распоряжается никому не подотчетный и никому не известный комитет, принудительно регламентирующий все человеческие отношения в обществе. В 1870 он пробовал возобновить вместе с Огаревым издание «Колокола», но не слишком удачно — вышло только шесть номеров.
Нечаев и в эмиграции пытался применять методы шантажа и угроз для достижения своих целей по отношению к Бакунину и дочери Герцена Наталье Александровне. Постепенно он оказался в изоляции, от него отшатнулся даже Бакунин, назвавший нечаевский «Катехизис» «катехизисом абреков». Отвергнутый всеми, Нечаев вынужден был скитаться по Европе, скрываясь от преследований царского правительства, но в 1872 был выдан Швейцарией как уголовный преступник. В 1873 на суде Нечаев вел себя мужественно, а на приговор — 20 лет каторжных работ — ответил возгласом: «Да здравствует Земский собор! Долой деспотизм!». По личному распоряжению Александра II вместо отправки в Сибирь Нечаева «навсегда» (это слово было подчеркнуто царем) заключили в одиночную камеру Петропавловской крепости.
Но одиночка не сломила Нечаева. Он занимался самообразованием, работая над статьями, и написал даже роман «Жоржетта». Нечаеву удалось привлечь на свою сторону охрану, которой было запрещено с ним разговаривать, и установить контакт с народовольцами. 21 ноября 1882, ровно 13 лет спустя после убийства Иванова 35-летний Нечаев умер от «общей водянки, осложненной цинготною болезнью».
 
«Нечаевщина» была осуждена большинством русских революционеров, и в течение почти десяти лет терроризм не применялся как метод борьбы. Однако это оказалось отнюдь не случайным и не преходящим явлением. Нечаевская традиция физического уничтожения или терроризации «особенно вредных» лиц, беспрекословного подчинения низов вышестоящим революционерам, оправдания любого аморализма, если он служит интересам революции, прослеживается в течение всей последующей истории русского революционного движения. Террор и заговоры становятся неотъемлемой его частью, а нравственные основы, заложенные декабристами и Герценом, все больше размываются.
Нечаевское дело легло в основу знаменитого романа Федора Михайловича Достоевского «Бесы» (1873), в котором прототипом Петра Верховенского стал сам Нечаев.
Неудачи пропагандистской кампании народников в 1870-х гг., вызванные явной невосприимчивостью русского крестьянина к социалистическим идеям, ужесточение преследований со стороны правительства, вновь заставили революционеров обратиться к радикальным средствам борьбы. Особую роль в переходе народников от пропаганды к террору, от анархизма к политической борьбе сыграл провал «хождения в народ», массовые аресты и последовавшие за ними «Процесс 50-ти» (1877) и «Процесс 193-х» (1877-78) и др., в результате которых многим подсудимым были вынесены весьма суровые приговоры.
Ключевым моментом в дальнейшей истории российского терроризма стал выстрел В. И. Засулич, которым 24 января 1878 был тяжело ранен петербургский градоначальник Ф. Ф. Трепов. Причиной покушения послужил его приказ, по которому был незаконно высечен розгами политический заключенный Боголюбов (А. С. Емельянов).
Суд присяжных оправдал революционерку, которая была немедленно освобождена из-под стражи. Оправдательный приговор вселил надежду, что революционеры-террористы могут рассчитывать на сочувствие общества.
В программе крупнейшей в то время в России социально-революционной организации «Земля и воля» (1876-79) террор рассматривался как орудие самозащиты и мести, но в реальной жизни террор стал играть более значительную роль.
В 1878 последовал целый ряд террористических актов — убийства жандармского офицера Г. Э. Гейкинга и агента сыскной полиции А. Г. Никонова, покушение на киевского прокурора М. М. Котляревского.
 Участниками николаевского кружка С. Я. Виттенберга — И. И. Логовенко готовился взрыв царского поезда. Но за два дня до проезда императора через Николаев террористы были арестованы и впоследствии казнены.
4 августа 1878 средь бела дня на Михайловской площади в Петербурге был заколот кинжалом шеф жандармов генерал-адъютант Н. В. Мезенцов. Он был убит С. М. Кравчинским (литературный псевдоним — С. Степняк) из-за того, что генерал убедил Александра II не смягчать приговор осужденным по «Процессу 193-х». Кроме того, теракт Кравчинского был расценен как немедленный ответ на казнь революционера-народника И. М. Ковальского, который по случайному совпадению был расстрелян в Одессе 2 августа 1878, оказав вооруженное сопротивление при аресте.
В начале 1879 покушения следуют одно за другим. В феврале были убиты — в Харькове генерал-губернатор князь Д. Н. Кропоткин, в Москве агент полиции Н. В. Рейнштейн, в марте в Петербурге Л. Ф. Мирский стрелял в шефа жандармов А. Р. Дрентельна, но промахнулся. Характерно, что ни один из террористов не был задержан на месте покушения. Наконец, в марте 1879 при обсуждении вопроса о покушении на Александра II сразу трое землевольцев объявляют о своем намерении убить царя. Выбор пал на А. К. Соловьева, кандидатуры поляка Л. А. Кобылянского и еврея Г. Д. Гольденберга были отвергнуты по национальным мотивам. 2 апреля 1879 Соловьев стрелял в царя на Дворцовой площади, но ни один из его пяти выстрелов не достиг цели. Террорист был схвачен и вскоре повешен. После этого покушения Россия по распоряжению царя была разделена на шесть генерал-губернаторств с предоставлением генерал-губернаторам чрезвычайных прав вплоть до утверждения смертных приговоров.
Нарастание террористических тенденций привело к острым разногласиям внутри «Земли и воли»; многие ее члены решительно выступали против покушения Соловьева, полагая, что оно приведет к усилению репрессий и погубит дело пропаганды. Было найдено компромиссное решение — организация не поддерживает террориста, но отдельные ее члены могут оказывать содействие ему как частные лица. Полемика выплеснулась на страницы землевольческой печати.
Расхождения в подходах к тактике терроризма (шире — по отношению к политической борьбе) привели к расколу «Земли и воли» на «Народную волю» (сторонников политической борьбы, признающих терроризм как ее средство) и «Черный передел», в который вошли адепты прежней народнической тактики. Раскол оформился к осени 1879. В «Программе Исполнительного комитета» «Народной воли» террористической деятельности отводилось достаточно скромное место, но в реальности терроризм оказался наиболее эффективным средством политической борьбы.
«Народная Воля», стала наиболее крупной и значительнойя революционной народнической организацией. Возникла в Петербурге, в августе 1879. Программа: уничтожение самодержавия, созыв Учредительного собрания, демократические свободы, передача земли крестьянам. Во главе — Исполнительный комитет (А. И. Желябов, А. Д. Михайлов, С. Л. Перовская и др.), печатный орган — газета «Народная воля». В 1879-83 отделения в 50 городах, около 500 членов, несколько тысяч участников движения. Деятельность: агитация во всех слоях населения, террор — 8 покушений на Александра II (убит 1.3.1881). После 1881 — массовые аресты, идейный и организационный кризис, предательство С. П. Дегаева. Попытки Г. А. Лопатина (1884), П. Ф. Якубовича (1883-84), Б. Д. Оржиха (1885), А. И. Ульянова (1886-1887), С. М. Гинсбург (1888) и других возродить организацию не удались.
Главным делом руководства партии стала «охота» на Александра II, которая аккумулировала все ее немногочисленные силы.
19 ноября 1879 прогремел взрыв царского поезда под Москвой при возвращении императора из Крыма. Под полотно железной дороги был сделан подкоп из домика железнодорожных служащих супругов Сухоруковых, в роли которых выступили Л. Н. Гартман и С. Л. Перовская. Из-за неточной информации народовольцы пропустили поезд, в котором следовал царь, и взорвали один из вагонов свитского поезда. При взрыве никто не пострадал.
5 февраля 1880 новое, беспрецедентное по дерзости покушение на императора — взрыв в Зимнем дворце, осуществленный С. Н. Халтуриным. Ему удалось устроиться на работу во дворец столяром и, как многим неженатым мастеровым, поселиться в одном из подвальных помещений, расположенных под кордегардией и царской столовой. Халтурин сумел в несколько приемов пронести динамит в свою комнату, рассчитывая осуществить взрыв в тот момент, когда царь будет находиться в столовой. Но царь в этот день опоздал к обеду. Тем не менее при взрыве были убиты и ранены несколько десятков солдат охраны.
Взрыв в Зимнем дворце заставил власти принять неординарные меры. Правительство было также озабочено поисками поддержки в обществе с целью изоляции радикалов. Была образована Верховная распорядительная комиссия во главе с популярным, авторитетным в то время генералом М. Т. Лорис-Меликовым — в свою бытность харьковским генерал-губернатором он обошелся без применения смертных казней. Фактически он получил диктаторские полномочия, но поскольку одновременно проводил политику завоевания доверия в обществе, то получил прозвище «бархатного диктатора». При нем в 1880 было упразднено Третье Отделение Собственной его императорского величества канцелярии (тайная полиция). Полицейские функции были теперь сосредоточены в департаменте полиции, образованном в составе министерства внутренних дел.
Около года продолжалось «затишье» — ни террористических актов, ни смертных казней. Но, после того как в ноябре 1880 были повешены народовольцы А. А. Квятковский, в бумагах которого был обнаружен план Зимнего дворца с помеченной крестиком столовой, и А. К. Пресняков, оказавший вооруженное сопротивление при аресте, цареубийство становилось актом возмездия и делом чести партии.
Тщательно проследив маршруты царских выездов, народовольцы по возможному пути следования самодержца, на Малой Садовой улице, сняли лавку для торговли сыром (в роли хозяев Кобозевых выступали А. В. Якимова-Диковская и Ю. Н. Богданович). Из помещения лавки был сделан под мостовую подкоп и заложена мина. Неожиданный арест одного из лидеров партии А. И. Желябова в конце февраля 1881 заставил ускорить подготовку покушения, руководство которым взяла на себя С. Л. Перовская. Разрабатывался еще один вариант. Были срочно изготовлены ручные разрывные снаряды на тот случай, если бы Александр II проследовал по другому маршруту — набережной Екатерининского канала. Там его ждали бы метальщики с ручными бомбами.
1 марта 1881 царь поехал по набережной. Взрывом первой бомбы, брошенной Н. И. Рысаковым, была повреждена царская карета, ранено несколько охранников и прохожих, но Александр II уцелел. Тогда другой метальщик, И. И. Гриневицкий, подойдя вплотную к царю, бросил ему бомбу под ноги, от взрыва которой оба получили смертельные ранения. Александр II скончался через несколько часов.
В результате предательства Рысакова и массовых полицейских облав большинство непосредственных участников покушения были арестованы. На процессе по делу «первомартовцев» к смертной казни были приговорены С. Л. Перовская (первая женщина в России, казнефнная за политическое преступление), А. И. Желябов, Н. И. Кибальчич, изготовивший взрывные устройства, Т. М. Михайлов (член отряда метальщиков) и Н. И. Рысаков. К смертной казни была также приговорена Г. М. Гельфман, хозяйка конспиративной квартиры. Но из-за беременности ей смертная казнь была отсрочена до рождения ребенка, а затем под давлением мирового общественного мнения заменена вечной каторгой, которую отбывать ей не пришлось — она умерла вскоре после родов.
 
Любопытно, что бегло рассмотрев движение терроризма в России мы не увидели, что среди участников террора не было его идеолога - Н.А. Морозова. Он был удеологом терроризма, но кровью себя не запятнал.
 
Из Энциклопедического словаря.
 
МОРОЗОВ Николай Александрович (1854-1946), российский ученый, почетный член АН СССР (1932). Член кружка «чайковцев», «Земли и воли», Исполкома «Народной воли», участник покушений на Александра II. В 1882 приговорен к вечной каторге. До 1905 — в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях. Труды по химии, физике, астрономии, математике, истории. Стихи, повести, воспоминания «Повести моей жизни» (т. 1-2, 1965).



 
РОЖДЕНИЕ ТЕРРОРИСТА

Богатому помещику Петру Алексеевичу Щепочкину, мужчине высокого роста, крепкого сложения, приглянулась миловидная крепостная девушка Анна, дочь Василия Морозова.
Статный барин, с длинными каштановыми волосами, которые касались широких плеч, тоже нравился Анне, но он казался ей гордым и недоступным, и она только с восхищением украдкой поглядывала на него, когда он выходил из усадьбы или проезжал в своей двуколке. Орловский рысак был под стать барину и величаво, играючи,  нес двуколку, за которой бежала любимая легавая барина.
Однажды Анна пошла в лес по ягоды. Барин и крепостная  встретились случайно на поляне. Анна от растерянности покраснела и поклонилась барину. Петр Алексеевич стал расспрашивать Анюту, не обижает ли кто ее, и вдруг, протянув руку, попросил землянички, которая с краями наполнила ее лукошко. Анна насыпала ягоды в его широкую ладонь. Барин высыпал пригоршню в рот. Сок ягоды потек по его губам и подбородку. Барин засмеялся и поблагодарил Анюту.
После этой случайной встречи Петр Алексеевич искал любой случай свидеться с Анютой. Она тоже старалась чаще попадаться барину на глаза.
7 июня 1854 года в имении Борок Мологского уезда Ярославской области крепостная Анна родила барину сына. Назвали его Николай.  Петр Алексеевич любил Анюту и малыша, не скрывал свою связь с крепостной, но венчаться в церкви не решился.
Мальчик рос здоровым и подвижным. Отец заботился, чтобы малыш получал достойное воспитание и образование. Мальчик рано научился читать и вскоре стал проглатывать книги из кабинета отца.
У отца была подзорная труба, и Николенька часто ночами смотрел в нее на звездное небо. Небо завораживало его. Он так увлекся этим занятием, что вскоре знал расположение звезд, что мог сам нарисовать небо со всеми, самыми мелкими звездочками. Отец, увидев эти рисунки сына, был крайне удивлен и буквально потрясен этим. Его сын обладал феноменальной памятью. С этого момента Петр Алексеевич стал уделять еще больше внимание образованию малыша.
Позднее в 1928 году об этих годах своей молодости известный ученый Морозов скажет:
«Еще в ранней юности я увлекался астрономией и лазил с подзорной трубой на крышу своего дома, чтоб наблюдать небесные светила, и так запомнил все небо, что представлял его с закрытыми глазами.
Я заинтересовался и геологией, и физикой, и математикой, и органической природой и еще гимназистом исполнял недалекие командировки по поручению тогдашнего ректора Московского университета геолога Щуровского и в геологическом кабинете Московского университета до сих пор хранятся несколько найденных мною редких окаменелостей.
Одним словом, я готовился стать естествоиспытателем, а из меня насильно хотели сделать филолога, и отдали в классическую гимназию, представлявшую в семидесятых годах XIX века настоящий институт древних языков, которые мне и пришлось усвоить».
 
4 апреля 1866 года, когда Николаю Морозову было 12 лет, было совершено неудачное покушение московским студентом Каракозовым на Александра II. Это известие, о котором все говорили в имении его отца, сильно потрясло мальчика.
Мальчик до 15 лет получал домашнее образование и только когда повзрослел, его отправили учиться  в Москву, где он был определен во 2-ю Московскую гимназию. Мальчик стал жить без родителей. Уже с третьего класса гимназии он стал вольнослушателем естественного факультета университета и сразу окунулся в науку. Будучи гимназистом и студентом одновременно, он делает первое научное открытие в области палеонтологии. Все пророчили ему профессорскую карьеру.
 
 
ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ

 
21 марта 1921 года в Колонном зале Дома Союзов было учреждено Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. На съезде был и Николай Александрович Морозов. Тогда ему было уже 67 лет. Половину из этих лет он отсидел в одной из самых страшных тюрем России  Шлиссельбургской крепости.
Участники общества жили в Доме ветеранов революции в Москве. Отдыхать и работать многие ездили на речку Пахру, в бывшее поместье Михайловское. Сюда любил приезжать ездить участник Парижской коммуны Михаил Петрович Сажин (1845-1934). Сажин (революционный псевд. Арман Росс), революционный народник. Сподвижник М. А. Бакунина, участник Парижской Коммуны, организатор типографии в Цюрихе (1873). В 1878 приговорен в России к 5 годам каторги. Участник Революции 1905-07. Автор «Воспоминаний».
Здесь любил бывать наменитый народоволец Михаил Федорович Фроленко  (1848-1938). Он был  народником, членом кружка «чайковцев», участником «хождения в народ», организатором побегов ряда революционеров, членом Исполкома «Народной воли», участником покушений на императора Александра II. В 1882 приговорен к вечной каторге, но отсидел до 1905 в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях.
Часто бывала народница Анна Васильевна Якимова-Диковская (1856-1942), Член «Земли и воли», исполкома «Народной воли», она была участницей покушений на Александра II. В 1882 приговорена к вечной каторге, отбывала на Карийской каторге. В 1904 бежала, с 1905 эсерка.
Отдыхал здесь и Михаил Юльевич Ашенбреннер (1842-1926), член военной организации Народной воли, подполковник. Организатор ряда офицерских революционных кружков. По «процессу 14-ти» (1884) он был приговорен к вечной каторге. До 1904 в Шлиссельбургской крепости. Написал книгу «Военная организация Народной воли и другие воспоминания» (1924).
Любила здесь жить и работать Вера Николаевна Фигнер (1852-1942), российская революционерка, писательница. Член Исполкома «Народной воли». Она была активной участницей подготовки покушений на императора Александра II. В 1884 приговорена к вечной каторге, 20 лет в одиночном заключении в Шлиссельбургской крепости. В 1906-15 в эмиграции. После 1917 отошла от участия в политической жизни. Вера Николаевна Фигнер написала в Михайловском трехтомник «Запечатленный труд», который принес ей мировую известность, книгу «Шлиссельбургские узники», автобиографическую книгу для детей «В борьбе».
 
Николай Александрович Морозов жил в имении отца, в Борках Ярославской области, но часто навещал в Михайловском старых друзей-народовольцев и, прежде всего, он ехал к Вере Николаевне, с которой еще в юности его связывали нежные  отношения.
 
                *.*
 
На крутых берегах быстрой Пахры, покрытой густыми сосновыми лесами, часто можно было видеть две старческие фигурки мужчины и женщины, которые неторопливо прогуливались и тихо беседовали. Со стороны казалось, что это необычная по возросту влюбленная пара. Это были Фигнер и Морозов.
Вера Николаевна всегда нежно относилась к Николаю Александровичу. Может быть от его врожденной интеллигентности, какой-то элегантности, независимости и невозмутимости. Порой казалось, что его ничем нелься было вывести из себя, заставить раздрожаться и, тем более, повышать голос. И еще она всегда поражалась необыкновенным знаниям Морозова. Вот и сейчас он рассказывал ей о Михайловском, где расположилось общество политкатаржан.
 
 
В начале XVII века,  говорил неторопливо Морозов,  Бынево с пустошами Шишкино и Гольцово было пожаловано в поместье князю Никите Ивановичу Одоевскому. Это был яркий князь, боярин, воевода, дипломат, влиятельный член русского правительства в 50-60-е гг. 17 в. Он участвовал в русско-польской войне 1654-67 годов, руководил составлением Соборного уложения 1649, внешней политикой России в конце 70-х — начале 80-х годов.
Потом поместье перешло князю Урусову, а с 1634 года — полковнику Василию Васильевичу Кречетникову, который выкупил его из Поместного приказа, превратив тем самым в вотчину. Почти одновременно он покупает и смежную с его владениями вотчину дьяка Федора Кунакова: сельцо Ширяево и пустошь Барзунцы, где сейчас находится деревня Конаково.
Имение когда-то принадлежало и графу Мусину-Пушкину. Ну а Мусине-Пушкине тебе, Вера Николаевна, я рассказывать не буду. Хотя, честно говоря, многое, что написано о нем неверно. Его приподносят у нас, как великого собирателя русских древностей, а я уверен, что он великий фальсификатор нашей истории. Впрочем, об этом мы как-нибудь поговорим.
А кто построил дворец, в котором мы сейчас живем?  cпросила Вера Фигнер.
Михаил Никитич Кречетников, известный при Екатерине II генерал-поручик, инспектор войск. Он родился в двадцатых годах и получил  воспитание  в Cухопутном корпусе. Говорят отличился  в Кагульском бою и при Краионе, после чего оставил военную службу, стал губернатором в Пскове и Твери, потом был назначен Калужским наместником с повелением открыть Калужскую губернию, потом ему поручено было открыть и Тульское наместничество.
Губернатор Пскова и Твери, Калужский и Тульский наместник. Поди же. И как хватает людей руководить и здесь, и там, и тут, и все в одно время? - усмехнулась Фигнер.
Успешно, говорят, справлялся. С необычайной пышностью и торжественностью открыл Тульское наместничество. Вообще, Кречетников имел слабость к пышности и церемониальным выходам. А еще у него была слабость к прекрасному полу.
- А кто ж из вас не любит слабый пол, - опять с усмешкой произнесла Вера Николаевна.
- Конечно же, все любят, но не всем это дано. Мы с тобой, Вера Николаевна, не имели возможности заниматься любовью. На двадцать с лишним лет разлучила нас одиночная камера.
- Наверное, молодость без любви - это потерянная молодость.
- Но старость без любви, тоже не жизнь.
- Наверное ты прав, любить надо пока ты живешь. Жизнь - это любовь. Но не будем об этом. Так что же с Кречетниковым?
- Lо самой смерти в 1793 г. он командовал войсками, расположенными в Малороссии, и в этом звании принимал участие в Польской войне. О Кречетникове сохранилась добрая память в народе. Крестьянин деревни Исаковой, звали его Иван Васильев Смуров, мне как-то рассказывал о Кречетникове. Отец и дядя этого крестьянина служили при его усадьбе.  Это был добрый барин, говорили они, был в большой   силе   и делал, что хотел, потому что  состоял наместником в Туле и Калуге. Все в окрестности повиновалось ему. Жил он весело, открыто. Вокруг его дома так и стояли экипажи. Когда он приезжал в Москву, то останавливался в селе Красной Пахры, где постоянно стояли наготове лошади,  сколько бы ни потребовалось. Теперь вокруг Михайловскаго находятся три деревни: Исаково, Конаково и Новая, но изстари существовало только Исаково, принадлежавшее помещику Киреевскому. Когда Кречетников начал обстраиваться в  своем Михайловском, Киреевский приказал исаковцам переселиться в его Болховское имение. Тяжко было крестьянам расставаться со старым гнездом, а потому решились искать покровительства у Кречетникова. Они пришли к нему и пали в ноги. Кречетников милостиво выслушал просителей, велел разобрать их дело и принял их под свою  защиту, приказав Киреевскому под страхом определения   сына  его  на   службу оставить в покое исаковских крестьян. Киреевский струсил и исаковцы перешли к Кречетникову.
Однажды Кречетников, рассказывал крестьянин, ехал из своего наместничества в Москву. У Тарутина нужно было переправляться через реку. Перевозчики, не узнав наместника, одетого очень просто, по-дорожному, не торопились с переправою, а когда Кречетников стал настаивать, чтоб везли  скорее, мужики даже прикрикнули на него: “молчи, холуй!” Кречетников смолчал, но  как только переправился на другую сторону, позвал жандармов и тут же произвел экзекуцию грубиянам.
Я слышала, что Михайловское названо от церкви Архистратига Михаила,   сказала Вера Николаевна.
Да, она построена одновременно с домом М. Н. Кречетникова. Сохранилась даже такая натпись: “Сей храмъ во имя святаго Архистратига Михаила сооруженъ въ царствование императрицы Екатерины Второй иждивением владельца села Михайловскаго, Бынево тожъ, генералъ-поручика Михаила Никитича Кречетникова. Святый антиминсъ священнодействованъ, въ 19 день доября 1794 года, Преосвященнымъ Серапиономъ, викариемъ Московскимъ”.
Переходя из рук в руки к разным помещикам, Михайловское, наконец, дошло до Марьи Семеновны Бахметевой, у которой была страсть покупать и продавать имения. Она же и продала Михайловское своему племяннику.
Насколько я знаю,  прервала Вера Николаевна Морозова, здесь во время нашествия Наполеона стояли французы.
Да, это так,  ответил Морозов. О французах в 1812 году я слышал рассказ старика лет за девяносто, он, впрочем и сам не знает когда родился,  крестьянина из Конакова Семена, который был тогда мальчишкой. Французы стояли, рассказывал он, бивуаком вокруг Михайловскаго дома по дороге к  Секирину. Всю  ночь горели огни, казалось, что поджигают лес. Множество возов, сильно нагруженных, подвозили к дому, в котором помещался генерал. Уже после Покрова, когда сено у конаковских крестьян было убрано, неожиданно въехала конница. Все в латах, в медных касках, с черными хвостами. Крестьяне думали, что настал их последний час; пали на колени и молили о пощаде. Впереди французов, на красивом коне, разъезжал генерал, с перьями на голове  и с красной лентой через плечо. Он успокоил крестьян и говорил им чистым русским языком...
В соседнем с Михайловским селении Красной Пахре, в имении Салтыковых, пребывал маршал Даву с своей главной квартирой. В изданных его дочерью письмах маршала часто упоминается Пахра, откуда он направляет свои приказы. Сам Наполеон прошел близко от Михайловскаго, направляясь с Калужской дороги на Боровскую через Плесково и Игнатово.
- Расскажи поподробнее, ведь мы с тобой много бродили по этим местам.
- Тогда давай присядем. Рассказ бедет долгим. Я ведь за историю могу говорить бесконечно.
Они сели на упавшее дерево, которых бело много в этом лесу. Морозов достал из кармана карту местности, которую всегда носил с собой, когда гулял по окресноти.
- Это зачем? - спросила Фигнер.
- Легче бедет ориентироваться во время рассказа, - и он начал говорить.
- Война 12 года вплотную подошла к Подольскому уезду, когда 2 сентября русская армия, отступавшая по Рязанской дороге, дойдя до реки Москвы, резко повернула на запад; двигаясь скрытно. Она 4 сентября дошла до Тульской дороги и направилась по ней к Подольску, - и он показав на карте путь армии продолжал рассказывать.
- Отдохнув сутки в 6—8 верстах от города, армия рано утром 7 сентября двумя колоннами двинулась к Красной Пахре, - ну, Красную Пахру ты хорошо знаешь, мы там с тобой частенько бывали.
-Штаб Кутузова разместился в селе Александрове, в усадебном доме Грушевских ,а шесть пехотных корпусов и две кирасирские дивизии — между селами Красное, Софьино, Колотилово и Страдань, - вот они, сказал Морозов двигая указательным пальцем по карте.
- На возвышенности между Софьиным и Колотиловым была, вот здесь, - и он опять показал на карте обозначенные села, - была поставлена батарея, контролировавшая дороги из Подолъска и Москвы. Этот лагерь защищался арьергардами: один, генерал-лейтенанта Раевского — у села Поливанова, другой,— генерала-от-инфантерии Милорадовича — у села Десны на дороге из Москвы. Кроме того, 4-ый пехотный корпус под командованием генерал-лейтенанта графа Остермана-Толстого занял позицию между сельцом Рождественым — Песьим тож и селом Александровым.
Александр Иванович Остерман-Толстой отличался большим мужеством. Потеряв руку в войне 1805—1806 г.г., он добился специального рескрипта Александра I, разрешавшего ему участвовать в Отечественной войне.
Род Остерманов пресекся на Иване Александровиче Остермане в 1811 г. Чтобы сохранить фамилию, он передал ее своему внучатому племяннику Александру Ивановичу Толстому и тот стал Остерманом-Толстым. Александр Иванович Остерман-Толстой был племянником Кутузова, так как жена Кутузова и мать Толстого были родными сестрами Бибиковыми.
Кутузов так охарактеризовал поведение Толстого в недавнем Бородинском бою: “... примером своим ободрял подчиненные ему войска так, что ни жестокий перекрестный огонь неприятельской артиллерии, ни нападения неприятельской конницы не могли их поколебать”. Между тем, французы, потеряв было русскую армию на Рязанский дороге, направили на ее поиски к Подольску корпус Понятовского, а корпус Бессьера — по Калужской дороге. Мюрат преследовал посланный для “отвода глаз” казачий полк до Бронниц, а поняв обман   3 го сентября повернул к Подольску. Вот смотри, Вера Николаевна, на карту, - и Морозов стал опять сосредоточенно водить пальцем по карте.
Вера Николаевна не столько смотрела на карту, сколько на его пальцы, длинные, сухие. Таким пальцам, подумала она, позавидовали бы пианисты. Но Морозов, между тем, продолжал.
-Бессьер вступил в бой с арьергардом Милорадовича у села Десны, вот оно, - и он словна знал карту наизусть показал пальцем село. - Русские отбивали атаки. но село было зажжено. К этому времени корпус Понятовского и отряды подоспевшего Мюрата соединились у Подольска и, действуя против Раевского, двигались по направлению села Дубровицы и села Ознобишино.
- Помнишь, Верочка, красавицу-церковь в Дубровицах, рядом с Подольском.
- Да разве ее забудишь. Вот, действительно, прелесть.
- Отсюда французы намеривались выйти к деревне Чириково, - продолжал Морозов, зайдя в тыл основной русскои армии, стоящей в Красной Пахре. Смотри ,Вера Николаевна, от нашего Михайловского рукой подать.
Для  предотвращения  этого Кутузов предпринял ряд маневров. Он  распорядился подтянуть авангарды  к Красной Пахре. Милорадович подошел к деревне Ватутинки, .Раевский подошел к селу Поливанову, где произошла стычка с противником. Вот смотри Ватутенка, а вот Поливаново, - и он опять показал указательным пальцем села, обозначенные на картте.
- Раевский просил подкрепления и часть корпуса Остермана-Толстого была к нему направлена. Остерман-Толстой доносил 14 сентября, что его пехота расположена в лесах около деревни Немчиново, а форпосты — за селом Александровым. Казаки, разъезжая по возвышенности на правом берегу реки Лубянки, вот она, близ села Александрова, наблюдали передвижения в лагере Понятовского и Мюрата в селе Ознобишине.
Корпус Остермана-Толстого был усилен отрядом генерала Паекевича, который сообщил 14 сентября, что находится с полками 26-ой дивизии в селе Сатине на дороге в деревню Чириково Все это делалось для защиты тыла русской а мии.
Но угроза нападения вражеских войск не могла быть ликвидирована  и, простояв в Красной Пахре пятъ суток, русская армия двинулась по Калужской дороге к югу. Первый переход составил 15 верст до деревни Бабинки. Главная квартира заняла деревню Мочу в 1,5 км южнее деревни Бабинки. Здесь армия простояла три дня, расположившись лагерем вдоль Калужскои дороги. Видишь, вот они на карте.
Между тем русские отряды шедши: от Сатина-Татарского 17  сентября подошли  к деревни Чириково, а на следующий день вступили в бои с пришедшими туда же корпусами Мюрата, Понятовского и Боссьера.
Сражение это было первым крупным боем после оставления Москвы. В нем отличились крестьяне ополченцы, находившиеся в авангарде генерала Милорадовича. С примерным мужеством, бросаясь на штыки, выгнали неприятеля из этой деревни. В этом бою были взяты в плен генерал Ферье и адьютант Понятовского гр Потоцкий.
После боя Милорадович отступил к деревне Голохвастово, расположенной южнее, продолжая сдерживать французов. Главная русская армия 19-го сентября снялась с лагеря у деревни Бабинки и направилась к Тарутину. Во время этого маневра в нее влились 8000 казаков. 2-1 го сентября армия стала лагерем под Тарутиным, где сходились три дороги, ведущие из Москвы в Калугу и где удобно было их контродировать.
Вот, смотри, - он показал пальцем на карте, - вот оно, Тарутино.
- Тогда далеко не все понимали дальновидностъ действий Кутузова.
А в этот момент арьергард под командованием Милорадович и пехотный корпус Остермана-Толстого сдерживали французов, ведя непрерывные бои; 20—21 сентября происходили ожесточенные схватки у села Спас-Купля, так как Кутузов требовал не пускать неприятеля к Тарутину, где войска готовились к контрнаступлению. На четвертый день боев, 23-го сентября, Мюрат прекратил атаки и расположился лагерем у деревни Винькова, имея главную ставку в селе Воронове. Бессьер стоял в Красной Пахре.
В этом положении стороны пробыли до 18 октября, когда русский отряд, выйдя из Тарутинского лагеря, нанес поражение французам на реке. Чернишне. Это поражение окончательно склонило Наполеона к уходу из Москвы.
Осуществляя свой стратегический план, Кутузов не стал развивать достигнутого в этом бою успеха. Отряд вернулся в Тарутино.
А вскоре армия ушла к Малоярославцу, куда подошла и вся французская армия, вышедшая из Москвы. После упорных боев за этот город, так и не прорвавшись к Калуге, 24 октября французы начали отступление, а потом и неудержимое бегство.
Итак, Вера Николаевна, на Подольской земле был осуществлен дальновидный замысел Кутузова — «тарутинский» фланговый маневр, благодаря которому ослабевшая от голода в Москве армия интервентов не смогла дойти до Смоленска по неразоренной земле. Она была вынуждена идти по выжженной Смоленской дороге, что и предопределило ее гибель.
Одновременно с осуществлением “тарутинского” маневра на Подольской земле началось партизанское движение.
Когда Денис Давыдов предложил создать внезапно нападающий на врага отряд, гениальный полководец понял, какие резервы таит соединение беззаветной народной войны с военной выучкой кавалерийских отрядов.
Кутузов ввел важное новшество в тактику партизанской воины. Во время «тарутинского» марша он распорядился оставлять небольшие конные разъезды. Они должны были действовать совместно с отрядами вооруженных крестьян.
Боевая выучка кавалеристов, самоотверженность, смекалка крестъян, знание ими местности, обеспечение отряда продовольствием и фуражем — все это обусловило высокую боеспособность отрядов. А их мобильность, постоянная внезапность нападения делали борьбу отрядов исключительно эффективной.
Так, отряд под командованием полковника Ефремова у села Вишневского под Подольском разбил французский отряд и взял в плен 500 солдат.
Кутузов активно содействовал всем видам партизанского движения и руководил им, согласуя действия партизан с задачами русской армии. А основной задачей на тот момент он считал всемерное истощение войск интервентов.
И партизанская “малая война” как нельзя лучше добивалась этого. Подводя первые итоги партизанских действий со 2 по 21 сентября, Кутузов писал, что противник не предпринимал за это время никаких военных действий, а партизаны его беспрестанно беспокоят и взяли в плен более 5000 врагов.
Находясь уже в Тарутине, Кутузов написал наставление “Как партизану действовать”. Это была теория партизанской войны.
Выполняя приказ Кутузова, армейские командиры во-оружали и крестьянские отряды, не имевшие <<кавалерийского ядра>>.
Крестьяне, деревни которых были сожжены или заняты неприятелем, уходили в леса, образуя отряды. Борьбу свою они основывали на благоразумии и осторожности. По дороге от Бронниц до Подольска собралось до 2000 вооруженных крестьян, неожиданно нападавших на интервентов.
Именно воюющий русский крестьянин создал ту обстановку, в которой были возможны успешные действия отрядов Давыдова, Сеславина, Фигнера. За время пребывания русской армии в Тарутине французы ежедневно теряли от действий партизан до 1500 соддат.
В имении Растопчина — селе Воронове — был штаб Мюрата, рядом стояли войска. Их попытки добыть продовольствие и фураж в окрестных деревнях пресекались ушедшими в партизаны жителями имения. Французам приходилось довольствоваться кониной и немолотым зерном, из которого варили похлебку.
В этой местности действовал отряд капитана Фигнера. В романе Льва Толстого “Война и мир”, помнишь Вера Николаевна, есть эпизод дерзкой разведки Долохова во французком лагере. Этот эпизод имеет реальный прототип: так неоднократно поступал Фигнер.
Замысел Кутузова о направлении тактики партизан-ской войны в стратегических целях русской армии полностью оправдался. За пять недель пребывания французов в Москве от действий партизан враги потеряли 30 тысяч солдат. Но не это было главным. Лишенные пищи солдаты разноплеменной армии были деморализованы. Не имевшая фуража знаменитая конница Мюрата погибла.
Коленкур признавал, что нельзя было придумать систему, которая была бы более неприятна для императора и поистине более опасной для его интересов. Прибывший для переговоров в Тарутино Лористон жаловался, что "русские ведут войну не по правилам". На это Кутузов ответил: "Трудно остановить народ, раздраженный всем, что он видел".
Морозов замолчал и о чем-то задумался, закрыв руками лицо.
Молчание прервала Фигнер.
 
- Мы с тобой, Николай Александрович, тоже, как партизаны, воевали не по правилам. Террор, ведь тоже, - партизанская война.
- Может быть, может быть, - сказал Морозов, отнимая руки от лица. - Только партизаны убивали французов, а мы своих, русских.
- Брось ты, Коля, много ли из рода Романовых русских царей-то было?
- Может быть, Вера Николаевна, ты и права.
Фигнер давно видела, что разговоры о терроре неприятны и тяжелы для Морозова. Он от чего-то терзался, и она решила уйти от этого разговора.
История Михайловского, насколько я знаю,  связана в основном с Шереметьевыми  перевела она разговор на другую тему.
- Да, это был славный род.
Шереметев Иван Васильевич Большой —  боярин, воевода, член Избранной рады, влиятельный член Земской боярской думы. Участник походов на Казань 1547-52, Ливонской войны. Был пострижен в 1570 году в монахи.
Шерметев Борис Петрович, генерал-фельдмаршал, граф, сподвижник Петра I. С 1681 воевода, участвовал в Крымских и Азовских походах. Во время Северной войны командовал войсками в Прибалтике, на Украине и в Померании, главнокомандующий армией в Полтавском сражении и Прутском походе.
Петр Борисович Шереметев, сын Бориса  Петровича  Шереметева, граф, генерал-аншеф, обер-камергегер. С 1780 московский губернский предводитель дворянства. Владелец усадеб Кусково, Останкино. Создал балетную и живописную школы, крепостной театр.
К Николаю Петровичу, сыну Петра Борисовича, перешли усадьбы отца. После смерти его жены Прасковьи  Ивановны Жемчуговой он основал в Москве Странноприимный дом.
 - Жемчугова  - это знаменитая крепостная актриса, - спросила Фигнер.
- Да. Ее настоящая фамилия Ковалева Прасковья Ивановна была  крепостная певица в театре Шереметева. Она  пела сопрано. Она стала женой  графа в 33 года в 1801 году. А Сергей Дмитриевич Шереметев, владелец Михайловского, был праправнуком фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева.
Шереметевы вернулись в Москву после поражения Наполеона и некоторое время проживали в Мещерском, Подольского уезда, но покинули его ради Михайловскаго, по совету Марии Семеновны Бахметевой.
С водворением в Михайловском, начинается новый, счастливый период семейной жизни. С ними жила там и воспитательница детей, графиня Паскалис, сильно к семье привязавшаяся, а также гувернер  Декуле.
Там проживал и барон Отто Иванович Клодт фон-Юргенсбург, друг дома. Одно время в Михайловском жила и итальянская музыкальная чета Тегиль, которая преподавала музыку и пение старшей дочери, Анне Сергеевне. Тут же жила, до конца дней своих, старая няня, Арина Сидоровна. Она была глубока предана семье Шереметевых. Ей отвечали неизменною признательною любовью, и она положена на том же кладбище Новоспасскаго монастыря в Москве, где погребены Василий Владимирович и его потомство.
Граф Сергей Дмитриевич Шереметев, как я уже сказал, праправнук фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева, родился в Петербурге. Крестили его в 3имнем дворце. Восприемниками были не кто иной как сама императрица Александра Федоровна и цесаревич Александр Николаевич. Выдержал экзамен на офицера гвардии в Пажеском корпусе, а потом стал адъютантом цесаревича. Участвовал в войне 1877-1878 гг., потом стал  флигель-адъютантом и был производством в действительные статские советники. Избирался московским губернским предводителем дворянства, был членом Государственного Совета, в 1904 году назначен обер-егермейстером.
После смерти отца Сергей Дмитриевич Шереметев принял попечительство над Странноприимным домом в Москве, а затем  назначен попечителем Дома императрицы Александры Федоровны для призрения бедных. Состоял почетным мировым судьей по Подольскому и Звенигородскому уездам Московской губернии.
Но дело не в его послужном списке. Главное, он был замечательный археограф  и  историк. Опубликовал более 200 работ и был почетным членом Академии наук, Русского археологического института в Константинополе, Общества Нестора-летописца в Киеве, Петербургской Духовной академии, Национальной академии в Реймсе, членом Русского исторического общества, французского Археологического общества в Каннах, действительным членом Императорской академии  художеств.
Сергей Дмитриевич возглавлял после смерти Вяземского Общество любителей древней письменности, а потом и Общество ревнителей русского исторического просвещения, Императорскую археографическую комиссию, года — Комитет попечения русской иконописи.
А рассказываю тебе так подробно, Вера Николаевна, потому что для жизни своей семьи он выбрал Михайловское, где мы сейчас и находимся. Кстати, здесь он создал настоящий очаг культуры и одну из лучших сельскохозяиственных экономий России. 47 лет владел он этим имением, ставшим средоточием всего самого дорогого для семьи: архивов Шереметевых и Вяземских, прекрасной библиотеки, большого собрания картин, естественно-исторического музея.
Он опубликовал 2 тома "Архива села Михайловского", и очерк с приложением архивных материалов.
Сергеем Дмитриевичем Шереметевым были опубликованы многие документы по русской истории, в частности о Смутном времени начала XVII века, которое его очень интересовало. Сергей Дмитриевич -– автор очерков об Остафьеве, Останкине, Кускове, Суздале, Зарайске, Вяземах, Гавронцах. Он оставил литературные портреты Петра Андреевича и Павла Петровича Вяземских, Елизаветы Николаевны Карамзиной и многих других.
Особой гордостью Сергея Дмитриевича была библиотека. Основу ее составили два собрания: Волочановское и собрание Василия Сергеевича Шереметева.
Первое названо от имения, в котором оно находилось. Это село Волочаново Волоколамского уезда, которым владел Борис Сергеевич Шереметев. Собрание составлялось тремя поколениями Шереметевых: Василием Владимировичем, Сергеем Васильевичем и Борисом Сергеевичем. Оно содержало сочинения XVIII века по различным отраслям знания, главным образом на французском языке.
Второе собрание принадлежало Василию Сергеевичу Шереметеву. Оно также состояло из сочинений преимущес-твенно на французском языке: "Справочные книги", "Искусство", "Газеты", "Журналы", "Религия", "Всеобщая история", "Земство", "Русская литература", "Военное искусство", "Русская история", "Всеобщая литература", "Юриспруденция". В в начале XX века библиотека в Михайловском насчитывала не менее 50 тысяч томов. Сергей  Дмитриевич  не  жалел  средств   на пополнение библиотеки. Многие редкие книги покупались им на аукционах.
Я знаю, что большую ценность представляло находившееся в Михайловском собрание картин, сказала Фигнер.
Да, здесь были работы Айвазовского, Максимова, Богданова-Бельского и многих известных художников. Украшали русские неброские пейзажи, портреты крестьян. Была здесь и картина сына  Павла Сергеевича -"Девочка-няня", написанная по местным мотивам.
Серьезное внимание уделяли владельцы Михайловского и естественным наукам. Как пишет Сергей Дмитриевич Шереметев, с 1895 года основался естественно-исторический музей трудами хозяйки дома. В музее была представлена местная флора и фауна, минералоги-коллекция, археологические находки. Анной Павловной была основана научная библиотека, издавались труды с описанием собранных коллекций.
В работе музея принимали участие видные ученые: Д.Н. Кайгородов, Ф.В. Бухгольц, Н,А. Мосолов, В.В. Гриневецкий, Л.И, Курсанов и другие. С их помощью в Михайловском был создан ботанический сад.
Вера Николаевнв Фигнер остановилась и молча смотрела на пробегающие воды Пахры. Солнце уже заходило и вода казалась неестественно красной. Она пристально взглянула на Морозова и тихо сказала:
  А мы свою молодость отдали борьбе против таких людей как Шереметев. Разве это справедливо, Николай Александрович? Ты не сожалеешь об этом. Сейчас мне кажется, что мы были не правы. Ты не согласен? - обратилась она к Морозову и тут же спохватилась, вспомнив, что ему неприятны эти разговоры.
В чем-то мы были правы, в чем-то нет. Это сложный вопрос, Вера. Нет, дорогая, я не сожалею о тех годах. Это были годы нашей молодости. А ты помнишь нашу “Народную волю”?
О чем ты говоришь, Коля. Разве такое забывают.
Мы хотели освобождить Россию. Помнишь, Маркс писал, что «Народная воля» вела «сказочную» борьбу с правительством, которая требовала огромной энергии и исключительных человеческих качеств,  процетировал на память орозов.
Наши товарищи действительно были такими,  задумчиво сказала Фигнер,  они были бесстрашными и благородными, решительными, талантливыми и самоотверженными. Вспомни, Николай Александрович, полное гордости и достоинства поведение Андрея Желябова на суде, а революционное завещание Игнатия Гриневицкого.
А идея летательного аппарата, предложенная Николаем Кибальчичем за несколько дней до казни,  добавил Морозов. Помню, Вера, помню и не сломленное в казематах Шлиссельбурга великое мужество Веры Фигнер.
Да брось, ты, Николай Александрович, все шутишь. А если серьезно, ты помнишь то лето 1879 года.
Морозов остановился и задумался. Перед ним всплыли картины его революционной молодости.
 
ВОСПОМИНАНИЯ МОРОЗОВА
 
Еще в гимназии он, страстно увлекаясь наукой, начал интересоваться нигилистами, знакомиться с книгами о революционном движении на Западе и в Роосии. «Я начал, кроме естественных научных книг,— вспоминал он впоследствии,— читать также и имевшиеся в то время ис-тории революционных движений, которые доставал, где только мог», В издававшемся им рукописном журнале стали появляться статьи не только научного, но и политического характера, а подчас и крамольные стихотворения. Один из экземпляров журнала попал в руки членов московского революционного кружка чайковцев, и в 1874 году его приняли в этот кружок. Здесь Морозов познакомился с будущими революционерами С. М. Кравчинским, Д. А. Клеменцом, Л. Э. Шишко. И все-таки Морозов еще колебался, что выбрать — науку или революционную борьбу. <<После недели мучительных колебаний,— писал он впоследствии в книге <<Повести моей жизни>>,— я почувствовал, наконец, что потеряю к себе всякое уважение н не буду достоин служить науке, если оставлю их (революционеров.— Авт.) погибатъ, и решил присоединиться к ним». Кружок чайковцев, как и другие революционные организации 70-х годов, ставил своей основной целью подготовку крестьянской революции. Для этого необходимы были пропагандисты и агитаторы в народной среде.
В том же году Н. А. Морозов вместе с товарищами по кружку отправляется «в народ». В лаптях, суконной поддевке ходил Морозов по деревням: где кузнецу поможет, где отправится в лес вместе с дровосеками. А вечером начинал он беседовать с крестьянами, рассказывая им о несправедливой власти помещиков и царя, раздавал пропагандистские книжки.
Его революционные призывы слушали крестьяне  Московской, Ярославской, Костромской, Курской и Воронежской губерний. Он говорил открыто, не скрывая своих убеждений. Сотни верст прошел он по сельским дорогам, проповедуя крестьянам идеалы социализма.
Вскоре Морозов, как и другие участники "хождения в народ", убедился, что к пропаганде крестьяне прислушиваются мало, а книжки и вовсе и читают, так как почти все неграмотны. Тем временем местные власти в Воронежской губернии заиитересовались странным работником — Морозову и его товарищам пришлось уехать назад, в Москву.
Напуганное распространившимся движением, правительство начало жестокое преследование революционеров. <<Тюрьмы наполнялись арестованными,—вспоминал один из пропагандистов,— за многими гонялись, как за дикими зверями... Хватали направо и налево, правых и виноватых, никого не щадя, ни перед чем не останавливаясь>>. Убе-дившись в тщетности надежд на скорую крестьянскую ре-волюцию, Морозов решает бороться с самодержависм дру-гим споообом — с оружием в руках. Но петербургский ко-митет чайковцев решает по-другому.
В 1875 году, <<желая сохранить даровитого юношу для будущего,— писала В. Фигнер впоследствии,— друзья Морозова отослали его за границу>>.
Николай Александрович поселился в Швейцарии. Там он становится членом I Интернационала и принимет деятельное участие в редактировании журнала для рабочих «Работник», который по тайным каналам отправлялся в Россию и там нелегально распространялся. Круг интересов Морозова в тот период был очень обширен: история, социология, политэкономия, история революционных движений. Но разобраться в сложностях политической жизни было трудно. Не веря в крестьянскую революцию, Морозов приходит к выводу, что только вооруженная борьба группы революционеров с правительством может принести успех.
<<3дание республиканского трибунала и перед ним вольный стрелок Вильгельм Телль, поразивший угнетателей своей страны,— таково было первое сильное впечатление моей самостоятельной жизни в Швейцарии»,— вспоминал впоследствии Морозов. С твердым намерением бороться против самодержавия при помощи оружия он решил возвратиться в Россию. <<Сила не в числе, а в героизме>>,— любил он повторять друзьям.
Ужасно хотелось домой, на Родину. Получив от товарищей деньги и паспорт на имя немецкого подданного Энгеля, Морозов отправился через границу. Переход был неудачным. На станции Вержболово в январе 1875 года он и его друг Саблин были арестованы пограничным комиссаром, которому показались подозрительными их слишком русская внешность и правильность произношения. Вскоре обоих препроводили в Петербург, в большой дом на Фонтанке вблизи Пантелеймоновской улицы, в известное здание у Цепного моста, где помещалось III отделение. В это время в столице подготавливался судебный процесс над молодежыо, участвовавшей в революционной пропаганде. Обвинялись в преступлении почти 200 человек. В принадлежности к революционной организации и противоправительственной пропаганде обвиняли и Морозова.
Первое тюромное заключение было мучительным. За отказ давать следствию показания Морозов был лишен книг, что едва не привело его к помешательству. «Я думаю теперь,— писал он,— что у меня и действительно был тогда приступ острого помешательства, которое развилось бы в настоящее, если бы заключение без книг продолжалось бы ещо несколько месяцев>>.
Не в состоянии находиться в таких тяжелых условиях, Морозов задумал побег, который, однако, в последиий момент сорвался. О его аресте узнал отец и за большую сумму взял его на поруки. Но вскоре Морозов был вновь арестован и помещен в Дом предварительного заключения. Здесь ему пришлось сидеть вплоть до <<процесса 193-х», продолжавшегося свыше трех месяцев (18 октября 1877 года — 23 января 1878 года).
Пожалуй, в системе российского судопроизводства это был   первый   столь  необычный  процесс.   Обвинительный акт был составлен так, чтобы развенчать революционеров, продставить их людьми  невежественными, готовыми  на всякие преступления. Чтобы разъединить силы обвиняемых и не допустить превращения процесса в суд иад самим правительством,  судьи  решили  разделить подсудимых на группы и допрашивать их поодиночке. Это решение вызвало гневный протест подследственных. «Мы требуем судить нас заочно и просим оставить нас в наших тюрьмах, где мы столько лет ожидали хотя бы приличного суда — и не дождались>>. Даже представители прессы были в недоумении. Корреспондент <<Таймс>, уехав после второго дня суда, писал:  «Я присутствую здесь вот уже два дня и слышу пока только, что один прочитал Лассаля, другой вез с собой в вагоне «Капитал» Маркса, третий просто передал какую-то книгу своему товарищу>>. Тем не менее приговор суда был суров: болышую часть заклточенных отправить в ссылку, некоторым засчитать предвари-тельное заключение.
Для Морозова, который отказался давать какие бы то ни было показания, дело окончилось сравнительно благо-получно. Николай Александрович был приговорен к 18-месячному тюремному заключению, а так как он уже провел в заточении три года, его сразу же после суда освободили. Узнав, что ему грозит ссылка в Архангель-скую губерншо, Морозов перешел на нелегальное положение.
Все свои силы Морозов отдавал революциониой деятельности. Примкнув в 1878 году к организации <<3емля и воля>>, он вошел вскоре в руководящий состав организации, участвовал во всех боевых предприятиях.
В 1879 году Морозов становится членом редакции журнала <<3емля и воля>>.
Среди участников организация не было одинства. Одни призывали к более решительным действиям, политической борьбе, террору, другие — к продолжению про-пагандистской работы в деревне. Н. А. Морозов был среди сторонников наиболее крайних действий. В одной из передовых статей <<Листка ,,3омли и воли">> он заявил, что <<борьба по способу Вильгельма Телля>> ,т. е. террор.  является <<осуществлением революции в настоящем>>, <<одним из самых целесообразных средств борьбы с произволом в нериод политических гонений>>. В другом номере он прямо заявлял: «Мы не боимся борьбы и в конце концов взорвем правительство, сколько бы жертв ни погибло с нашей стороны>>.
После Липецкого и Воронежского съездов <<3емля и воля>> фактически перестала существовать, расколовшись на две партии — <<Народную волю>>, ставившую своей целью подготовку и проведение политического переворота, и <<Черный передел>>. Морозов примкнул к <<Народной воле>> и был выбран редактором газеты <<Народная воля>>.
Еще на Воронежском съезде Морозов выступал как самый решительный сторонник террористической борьбы, прямо заявляя о необходимости борьбы с правительством <<один на один>>, <<помимо народных масс>>. Такие крайние взгляды поставили Морозова в стороне от других народовольцев, которые выступали против террора, рассматривая его лишь как акт мести правительству.
Морозов стремился и в печати проводить свои крайние взгляды, что вызывало разногласия и споры в родакции.
В августе 1879 года, после того как исполнительный комитет <<Народной воли>> вынес смертный приговор Александру II, Морозов вошел в одну из групп, которая готовила покушение в Александровске. Отчаянно смелый. выносливый, он никогда не жаловался на усталость, хотя работать под землей было очень трудно (революционеры прорывали туннель под полотном железной дороги для закладки снаряда). После неудавшегося покушения Морозов снова возвращается к редакторским обязанностям в Петербург.
Почти ежедневно приходил он в Саперный переулок, где помещалась типография народовольцсв. Если литературная работа была окончена, он помогал наборщикам, бережно и любовно принимая только что папечатанные листы.
Морозов и его жена революционерка О. Любатович жили под фамилией супругов Хитрово в доме № 124 по Невскому проспекту. В конце ноября 1879 года Любатович попала в засаду. Предупрежденный товарищами, Морозов <<очистил>> квартиру от нелегальной литературы, рукопи-сей и бумаг, но полиция оставила в квартире засаду и посадила супругов под домашний арест. Морозову и Любатович удалось скрыться через запасной ход. На некоторое время местом их прибежища стала типография в Саперном переулке.
Слежка и аресты не прекращалнсь. Каждый день приносил тяжелые известия. 4 ноября 1879 года были казне-ны Квятковский и Пресняков — верные товарищи и друзья.
По нескольку часов подряд Морозов, просматривая корректуры газеты, внимательно вчитываясь в сообщения корреспоидентов,  сам набрал стихотворение, посвященное казненным товарищам:
И опять палачи!
 Сердца крик, замолчи!
Выпуск газеты усилил репрессии, слежку. В ночь с 17 на 18 января 1880 года полиция устроила налет на типографию в Саперном. Народовольцы оказали воору-жеиное сопротивление. Но силы были неравны. Знамени-тая типография была разгромлена.
Морозова в тот день здесь не было: он собирал материалы для нового номера. Разгром типографии поставия его в обособленное положение в партии. Лишившись прежней редакционной работы, он оказался не у дел, ибо его крайние взгляды не находили в партии стороиников. Просьба Морозова о разрешении вести пропаганду среди молодежи на юге исполнительным комитетом была отклонена. Морозов и Любатович были вынуждены уехать за границу.
...Снова Женева. Но на этот раз Морозов прибыл в эмиграцию закаленным борцом, активным революционером, имеющим свою политическую программу. Почти сразу он написал и опубликовал брошюру <<Террористическая борьба>>, в которой излагал свои взгляды. Лишенный возможности принимать деятельное участие в революционной борьбе своих товарищей, Морозов задумывает написать <<Историю социалистического движения в России за 1873—1875 гг.». Он шлет письма русским эмигрантам, собирает материалы для задуманного труда. Вместе с П. Лавровым и Л. Гартманом начинает новое издание оригинальных и переводных сочинений под названием <<Социально-революционная библиотека>>. Работая в редакции, он становится слушателем Женевского университета на факультете  Науки и литературы (“Sciences et  letters”). Его притягивает все новое. Для того чтобы получать нужные материалы, он постоянно находился в разъездах, бывал в Париже, Лондоне.
Во время одной из поездок Морозов встретился с К. Марксом, который интересовался планами и делами русских революционеров.
— Так вот они какие, русские террористы,— разглядывая внимательно Морозова, эадумчиво произнес Маркс.— Рассказывайте, что у вас в России? Вы ведь на нелегальном положении?
— Да, уже три года,— ответил Морозов.— Как зайцу, чтобы не попасть в зубы волку, нужны быстрые ноги, зоркость глаз и предельная осторожность. Но волк тоже не дремлет, иначе он погибнет от голода!».
— В общем, все как в мире животных. Борьба за существование, однако эти <<зайцы>> удивляют своей храбростью Европу! — сказал Маркс.
На прощание, расспросив подробно о жизни революционеров, Маркс пообещал возможное сотрудничество в новом журнале. «Желаю победы русской революции. Желаю также и нового свидания с вами, но уже как с гражданином свободной России... Пишите, я обещаю отвечать>>.
Энергичная деятельность за границей не заглушала тревожных мыслей о друзьях, оставшихся в России. Как хотелось ему быть с ними. Но горькое чувство обиды из-ва разногласий препятствовало возвращению. Все изменило неожиданное письмо от Веры Фигнер: «Ты не поверишь, как было грустно узнать, что вы все удрали за границу. Еще народники так-сяк. Но вы! Никакие внутренние несогласия не должиы бы погасить в вас товарищества, которое требует, чтобы все были налицо, если борьба еще продолжается. Не хотите ли вы сохранить себя для будущих лучших времен, которые будут куплены ценой крови стольких товарищей. Я понимаю, что у вас могли быть, натянутые отношения, и даже могу представить себе невозможность нравственную для вас оставаться в Питере, но ведь Россия велика... Я встретила бы вас с удовольствием в Харькове. Словом, для вас было дело, вы были нужны, необходимы, неотложно и безусловно необ-ходимы, и вы оторвались от нас».
Письмо не давало покоя. Прежние обиды и разногласия начали казаться мелкими и ничтожиыми: «Товарищеское чувство, моя прежняя горячая привязанность... вер-нулись>>. Морозов решает при первом же благоприятном стечении обстоятельств отправиться в Россито. Об этом он написал товарищам на родину. Не сразу это удалось сделатъ. Родилась дочка, а денег подчас не было даже на хлеб. Морозов продолжал заниматься литературной работой, переводами, с нетерпением ожидая вестей из России. И наконец 13 декабря Фигнер сообщила: «Мы очень рады твоему решению приехать и просим тебя поторопиться с приездом, не откладывая далее... А соскучились мы об тебе порядочно-таки>>.
Морозов решился ехать. Оставив жену и дочку на попечении С. Кравчинского, он в январе 1881 года отправился в Россию. Но и на этот раз переход через граиницу был неудачныи. 28 января он был арестован под именем женевского студента Лакьера. Сначала его поместили в Варшавскую цитадель, а затем переправили в петербургский Дом предварительного заключения. Узнав о его аресте, немедленно выехала в Россию и Олъга Любато-вич в надежде подготовить побег. Но планам ее не суждено было сбыться. По доносу С. Дегаева она была арестована. Между тем власти, опасаясь побега Морозова, перевели его в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Здесь он провел около года.
9 декабря 1881 года по указу Александра III для суда над 20 заключенными было назначено особое присутствие Сената, которое решило производить дело при закрытых дверях.
Суд продолжался с 9 по 15 февраля. Дело разбиралось в небольшом зале 2-го отделения Петербургского окружного суда. Места для присяжных пустовали. Пустовали и места для публики. В зале не было даже адвокатов, а из родственников подсудимых присутствовало лишь иесколько человек. Впервые не были допущены в зал суда корреспонденты иностранных газет. Никаких подроб-ностей о судебном заседании не появилось и в русской прессе.
Заключенных — А. Д. Михайлова, Н. В. Клеточникова, Н. А, Морозова, М. Ф. Фроленко, Н. Е. Суханова, А. Б. Арончика, Г. П. Исаева, А. И. Барашшкова, М. Н. Тригони и др.— вводили в зал поодиночке между двумя жандармами с саблями наголо.
С особым пристрастием судьи отнеслись к М. Н. Три-гони.
— Что заставило вас, внука знамеиитого адмирала, примкнуть к злоумышленникам? — спросил следователь.
— Мои убеждения. Есть нечто высшее, чем диплом, обществешюе положение и материальный достаток,— отвечал Михаил Николаевпч.— Это долг по отношению к порабощенному народу.
При обвинении Тригони суд пользовался главным образом донесениями шпионов, которые выставляли его как одного из важнейших деятелей партии. Никаких доказа-тельств нротив Тригони не было выставлено...
Н. А. Морозов на суде не признал себя виновным и в своей речи откровенно заявил: «По своим глубочайшим убеждениям я — террорист. Я верю, что это — единственное средство для борьбы с правительством, единственное средство  добиться от него   свободы личности, свободы прессы и других свобод>>. Дать какие-либо показания Морозов отказался, чтобы не повредить друзьям и знакомым.
Он был террористом, не запятнавшим себя кровью.
Суд приговорил десять человек к смертной казни, пять, в том числе и Морозова,— к вечнон каторге, остальных — к двадцатилетнему заключениго.
Через несколько дней после суда, ночью, в камеру Трубецкого бастиона, где находился Морозов, ворвались жандармы. «Мне приказали скорей надетъ куртку и туфли и, схватив под руки, потащили бегом по коридорам>>. Его перевели в одну из старейших царских тюрем — Алексеевский равелин. Затем последовал тщательный обыск, во время которого жандармский офицер заглядывал даже в рот, опасаясь, как бы заключенный не пронес записки или какого-нибудь запрещенпого предмета. Однако Морозов был уже умудрен большим опытом. Несмотря на тщателъность обыска, ему удалось удачно спрятать сложенную пластинкой между верхней десной и щекой пятирублевую бумажку на случай побега. Эта пятирублевая бумажка не была обнаружена даже в Шлиссельбурге, где он скрывал ее то под подушкой, то за щекой.
 
  В 21 год первый арест и три года тюремного заключения. Потом три года свободы на нелегальном положении. Ему всего мало… И опять хочется нести новые идеи домой, на Родину... И пять, о злой рок, неудачный переход границы... Арест.
Морозов использовал тюремное заключение для самообразования.
Вот фрагмент из его мемуаров, написанных в Двинской крепости во второй половине ноября 1912 года, описывающий события 1875 – 1878 годов. Это время его первого ареста и содержания в Петербургском доме предварительного заключения.
“Я, прежде всего, попросил книг по общественным наукам, которыми хотел здесь особенно заняться, как не требующими лаборатории, и одна дама из общества, особенно занимавшаяся нами, Юркевич, тотчас же доставила мне многотомные всемирные истории Шлоссера, Гервинуса, а затем русскую историю Соловьева.
Бросив чтение романов, я с жадностью накинулся на них. Но все эти истории не давали мне удовлетворения. Привыкнув в естествознании иметь дело с фактами только как с частными проявлениями общих законов природы, я старался и здесь найти обработку фактов с общей точки зрения, но не находил даже и попыток к этому. Специальные курсы оказались только расширением, а никак не углублением средних курсов, которые я зубрил еще в гимназии.
Кроме того, вся древняя и средневековая история казалась мне совсем не убедительной.
“В естествознании, – думал я, читая их, – ты сам можешь проверить все, что угодно, в случае сомнения. Там благодаря этому истинное знание, а здесь больше вера, чем знание. Я должен верить тому, что говорит первоисточник, большею частью какой-нибудь очень ограниченный и односторонний автор, имеющийся лишь в рукописях эпохи Возрождения или исключительно в изданиях нашей печатной эры и проверяемый по таким же сомнительным авторам. А кто поручится, что этот первоисточник и его подтвердители написаны не перед самым печатанием. Тысячи имен различных монархов, полководцев и епископов приводятся в истории без всяких характеристик, а что такое собственное имя без характеристики, как не пустой звук. Разве два Ивана всегда больше похожи друг на друга, чем на двух Петров. Да и все вообще характеристики разве не всегда характеризуют больше характеризующего, чем характеризуемого. Разве мизантроп не даст совершенно другого изображения тех же самых лиц, чем добродушный человек? А ведь историк не машина, а тоже человек, да еще вдобавок никогда не знавший лично характеризуемых им лиц! Чего же стоят его характеристики!
Месяца четыре продолжался у меня период сплошных исторических занятий, но если читатель примет во внимание, что я читал часов по двенадцати в сутки, да и остальное время ни о чем другом не думал, то он не удивится, когда я скажу, что приравниваю это время не менее как к двум годам обычных занятий на свободе, когда человек постоянно отвлекается от своих главных работ и размышлений окружающими людьми или своей посторонней деятельностью.
Всего Шлоссера я прочел от доски до доски, кажется, дней в десять, и затем прочел более внимательно второй раз. На чтение всего Соловьева пошло, кажется, две недели, и он был тоже повторен вновь. Так я читал и каждую другую книгу. Первый раз для общего ознакомления, второй раз для отметки деталей. Начав один предмет, как в данном случае историю, я уже не уклонялся от него ни в какой другой, пока не чувствовал, что осилил все.
Так я поступал и со всякой другой наукой. Взявшись за одну, я уже шел в этом направлении, отмахиваясь от всяких случайных соблазнов, как бы ни были они привлекательны...
Я не могу заниматься сразу двумя предметами и никогда не мог. Мне легче работать самостоятельно, а не под чужим руководством, как это было в учебные годы. Но и тогда, кроме школьных предметов, у меня всегда был какой-нибудь один излюбленный, которому я и посвящал все свободное время.
Итак, сухая политическая история мало удовлетворила меня сначала в моем заточении, не показав мне никаких общих законов, и я сам стал отыскивать их.
И вот, по аналогии с современными зоологиями и ботаниками, мне захотелось написать: естественную историю богов и духов, и я составил ее план. Вырабатывалась большая и очень оригинальная книга, иллюстрированная старинными и новейшими рисунками фантастических существ, которые я уже отметил в разных попадавшихся мне изданиях для воспроизведения в ней.
Эскизировав эту свою предполагаемую большую работу в общих чертах (так как письменные принадлежности можно было беспрепятственно иметь в Доме предварительного заключения) и, чувствуя, что ее детальная отделка требует редких материалов, которые можно добыть только в академических библиотеках, я оставил ее в том общем наброске, какой я мог сделать при своих наличных условиях, и принялся пока изучать последнюю отрасль исторических наук – экономическую.
В результате двух-трех месяцев постоянных занятий я составил план и начал писать наброски для новой книги, опять по образцу зоологий, которую я назвал: “Естественная история человеческого труда и его профессий”.
Так набрасывал я мало-помалу свои заметки в полутемной камере Дома предварительного заключения, но мне не суждено было их там окончить. Работая по целым дням, я даже и не предполагал, что за стенами моей тюрьмы идут серьезные хлопоты о моем освобождении...”.
Освобождение. Опять арест.
Четверть века просидел Морозов в одиночной камере Шлиссенбурга. Но он не просто сидел в заключении, а много и упорно работал, изучал иностранные языки, историю, математику, астрономию, физику, химию  и другие естественные науки и во всех из них достиг выдающихся результатов.
Какие же работы первыми по времени обратили внимание на узника-ученого? Таковыми явились исследования по химии,  отмечает соратник Морозова В.Н. Мрочек. Еще в 80-е годы Морозов особенно заинтересовался атомистикой и создал специальную структурную теорию атома. В своей работе <<Периодические системы строения вещества>>, написанной в Шлиссельбурге и напечатанной лишь в 1907 г., он стал на следующую точку зрения: <<Вероятность превращения известных нами до сих пор металлов и металлоидов друг в друга при обычных химических реакциях двойного обмена и замещения чрезвычайно близка к нулю.
Поэтому мы инстинктивно не верим в возможность таких трансформаций и стараемся всякое неожиданное появление новых химических элементов при наших опытах объяснить нечистотою употребленных реагентов. Иначе и быть не может”.
“Но можно ли заключить из этого, что каждый из известных нам до сих пор семидесяти восьми видов материи также вечен, как и она сама; что газы нашей атмосферы, металлы земной коры и все вообще химические элементы, наблюдаемые нами на небесных светилах, не произошли и не происходят где-нибудь теперь, среди туманных скоплений, носящихся в бездонной глубине небесных пространств?”
“Конечно, нет”.
“Есть много данных за то, что атомы химических элементов тоже совершают свою эволюцию в бесконечной истории мироздания”.
Таковы были предпосылки Морозова к созданию своей теории образования химических элементов. В разработке поставленной таким образом проблемы Морозов применил ряд остроумных диаграмм, впоследствии широко применяемых им как метод исследования в ряде других работ; он привлек данные астрономии и астрофизики, устанавливая, с одной стороны, ряд надзвездных элементов (короний, водород, первичный гелий), с другой  систему археогелидов, современных минеральных элементов; наконец, Морозов высказал чрезвычайно глубокую мысль: <<Если закон периодичности есть действительно физический закон, а не искусственное эмпирическое сближение разнородных физических факторов и химических индивидуумов, не имеющих на деле ничего общего между собою, то он должен быть в то же время и законом, выражаемым математически». И эту мысль он подтвердил рядом алгебраических формул, отображающих <<функциональную зависимость между атомным весом, валентностью и числом звеньев интраатомной цепи>>.
Какова же была научная значимость теории Морозова, каково ее место в истории развития науки?
Первый вопрос является в то же время тесно связанным и с судьбою научных занятий заключенного. Царскому узнику, занимающемуся <<безвредным писанием>>, было разрешено в августе 1901 г. передать свою рукопись для отправки на рассмотрение специалиста.
Морозов просил дать ее Бекетову, тогда президенту Физико-химического общества, либо Менделееву; оба они могли отнестись к работе с полным вниманием (что и показало будущее). Вместо этого, ничего не говоря автору рукопись переслали Коновалову, убежденному противнику <<новшеств в науке>>. Конечно, Коновалов и не подумал произвести опыты, указанные в рукописи, и не согласился с теорией Морозова, сочтя ее «индивидуальной». В отзыве своем Коновалов, между прочим, написал весьма характерную ддя ретроградных профессоров фразу: <<Химический элемент есть тайна природы>>... Но о самой работе был дан лестный для автора отзыв.
Отзыв с рукописью был возвращен Морозову в 1903 г. Это была эпоха Плеве. Научные работы узнику не запрещались, но о передаче их на волю уже не возникало и речи. Три другие рукописи: <<Строение вещества>>, <<Основы физико-математического анализа>> и <<3аконы сопротивления упругой среды движущимся в ней телам>>, переданные Морозовым осенью 1902 г. для отправки на отзыв, пролежали свыше двух лет у коменданта крепости Яковлева, и только <<весна 1905 г.» побудила начальство послать их, за три месяца до освобождения Морозова, на отзыв все тому же Коновалову. На этот раз рукописи не были даже распечатаны и в таком виде Морозов их получил лично уже зимою 1905 г., после своего освобождения.
Оценка работ по химии была все-таки сделана уже после 1905 г., во-первых, советом Вольной высшей школы Лесгасфта, избравшей Морозова сначала доцентом, потом профессором по аналитической химии, и, во-вторых, Менделеевым, успевшим перед смертью (1907 г,) добиться для Морозова звания доктора химии. На-печатанные к этому времени исследования были признаны доста-точными для утверждения Морозова профессором.
Место химических работ Николая Александровича в истории науки до сих пор совершенно не подчеркнуто. Именно Морозов дал новую колонку в таблице периодической системы, так называемую нулевую, так как валентность этой группы равна нулю. В этой колонке у него стояли только теоретические атомные веса гипотетиче-ских элементов. Но открытые впоследствии аргон, неон, криптон, ксенон, гелий и др. заполнили пустующую колонку. В 1912 г. начались и попытки расширения периодической системы (Содди, Фаянс) ввиду открытия около 30 новых элементов, но и это расширение было предусмотрено схемой Морозова. Им были введены элемен-тарные заряды электричества, названные анодий и катодий, в структуры атомов; это - современные позитрон и нейтрон.
Через строение вещества и астрофизику Морозов подошел к новой оригинальной работе, законченной им осенью 1902 г. В письме от 25 июня 1903 г. он ее характеризует так:
<<Каким образом Солнце, Земля и другие небесные светила не испытывают заметных замедлений при своих движениях в светоносной мировой среде?.. Вопрос о сопротивлении среды составляет один из главных предметов преподавания во всех артиллерийских академиях под названием внешней баллистики. А полученные мною формулы дают возможность очень точно вычислять движение в атмосфере каких угодно летящих тел. Эти формулы сразу разрешили и интересовавший меня вопрос о сопротивлении междузвездной среды движущимся в ней небесным светилам. Величина его оказалась такой малой, что ее влияние можно заметить только в миллионы лет».
Эта работа была начата тоже в 80-е годы, но математическим выкладкам (а ими полна книга) мешало отсутствие фактических данных по баллистическим опытам за границей и у нас (Вульвич, Метц, Пстербург). Только когда Морозову удалось получить нужные сочинения в начале XX в. он провел соответствующие математические расчеты.
Остановимся теперь на астрономических работах Морозова, широко известных и у нас, и за границей. Морозов состоит пожизненным членом французского астрономического общества и Британской астрономической ассоциации. Здесь он пошел своеобразными путями, как всегда  свежими и неожиданными. Он печатает свои исследования в различных журналах, русских и заграничных, читает доклады на съездах (в 1910 и в 1911 гг.) и в заседаниях физико-химического общества и Русского общества любителей мироведения, им основанного, читает лекции на Высших курсах Лесгафта и ряд публичных лекций в разных городах России.
Отдавая должное практической деятельности, он увлекся воздухоплаванием и авиацией, и не только изучил авиацию, но и летал сам, получив звание пилота. По его инициативе созданы астрономическое и астрофизическое отделения Государственного научного института имени П. Ф. Лесгафта и астрономическая обсерватория. Он принимал участие в работах комиссии по стратосфере при Академии наук. Состял членом редакционной коллегии журнала <<Мироведение>>.
Из опубликованных специальных работ Морозова по астрономии можно отметить: «О распределении осей малых и больших планет солнечной системы>>; <<Отклонение орбитных осей планет от осей эклиптики>> и др.
Однако наиболее интересными и в высшей степени сенсационными оказались его методы определения времени написания старых книг и создания памятников материальной культуры прошлого. История его заинтересованности этими вопросами столь же необычна, как и вся жизнь Морозова.
Первые семь месяцев заключения в Алексеевском равелине, в 1882 г., прошли без чтения каких-либо книг. Только после этого, неожиданно для узника,  выдали “для наставления нигилиста в православной вере” старинную библию на французском языке, вероятно, наследие декабристов, так как она была помечена 1817 г.; другие издания на русском языке разнесли остальным заключенным. Морозов сразу начал читать <<апокалипсис>>, которым он заинтересовался раньше благодаря роману Чернышевского «Что делать?>>: там Рахметов говорит о Ньютоне, написавшем комментарии к апокалипсису, что один сумасшедший объясняет другого... <<С этим представлением, - говорит Морозов, - я и принялся за чтение, но с первой же главы я, пораженный, должен был совершенно изменить свое заимствованное мнение об этой книге>>.
<<Подобно ботанику, который узнает свои любимые растения по нескольким словам их описания, тогда как для остальных людей эти слова - пустые звуки, вызывающие лишь неясные образы, я с первой же главы вдруг начал узнавать в апокалипсических зверях наполо-вину аллегорическое, а наполовину буквально точное и притом чрезвычайно художественное изображение давно известных мне грозовых картин, а кроме них еще замечательное описание созвездий древнего неба и планет в этих созвездиях>>.
Морозову пришлось сделать гороскоп, переведя поэтическое изложение подлинника на язык научной астрономии. Например, в гл. XII апокалипсиса говорится о <<женщине, одетой Солнцем, внизу ног которой была Луна>>. Это значит, что Солнце находилось в созвездии Девы, а ниже - серп Луны, так как в гл. XIV сказано, что в этот день было новолуние. Простой пересчет показывает, что за полторы тысячи лет до нас Солнце бывало ежегодно в этой точке около 30 сентября. Такое заключение подтверждается и концом гл. XIV: <<Опусти свой острый серп и обрежь гроздья винограда, на земле, потому что они созрели>>. Значит, дело было осенью...
Составив таким образом гороскоп, мы имеем описание положения всех упоминаемых планет в определенных точках небесной сферы. Остается только сделать расчет, на какой год и день приходи-лось такое расположение светил.
Морозову пришлось вычислитъ при помощи астрономических таблиц, в какой день, какого года осуществлялось указанное расположение планет по созвездиям неба.
Астрономическое происхождение символов апокалипсиса не вызывало сомнений и до Морозова. Но в то время как ортодоксальные историки подгоняли описание к установившейся дате, т. е. приносили астрономию в жертву церковной хронологии, Морозов отрешил-ся от всякой предвзятой хронологии. Его вычисления дали единст-венную подходящую дату - 30 сентября 395 г.
Книга: <<Откровение в грозе и буре. История возникновения апокалипсиса>> вышла весною 1907 г. Первое издание в 6000 экземпляров разошлось в полгода, что для такого сочинения являлось рекордом. Последовали переводы на иностранные языки; немецкое вышло в 1912 г. с предисловием известного историка проф. Артура Древса.
В поднявшейся бурной дискуссии оспаривали не астрономические вычисления, а толкование текста. Кстати, добавляет Мрочек, произведенные в 1906 г. двумя пулковскими астрономами проверочные вычисления, притом независимо друг от дуга, дали полное подтверждение расчетов Морозова.
 
ЛЕТО 1879 ГОДА
 
Что ты молчишь, Николай Александрович? Тебе плохо?  прервала его воспоминания Вера Николаевна.
Нет, нет. Все хорошо. Просто задумался.
Так ты хорошо помнишь то лето 1897-го.
Конечно же. Тогда наша конспиративная квартира землевольцев находилась в Лесном, пригороде Петербурга.
Да, это была наша главная квартира. Дачное было место.
Эта территория примыкала к Лесному институту.
Под видом отдыхающих и поселились мы здесь в мае. Мы сняли верхний этаж деревянного дома с большим балконом, выходившим в тенистый сад. Сняли под фамилией супругов Иванова и Квятковский,  продолжил слова Морозова Фигнер.
Да, да. На даче стало особенно оживленно после Воронежского съезда.
 
  Здесь бывали, как мы их называли, «политики» — Андрей Иванович Желябов,  Александр Дмитриевич Михайлов…
Да, Андрея повесили, а Саша умер в Петропаловке. Настоящие были товарищи.
«Политиками» были  и Степан Григорьевич Ширяев и Михаил Федорович. Фроленко.
Флоренко, слава богу, жив.
А часто он приезжает сюда, в Михайловское,  спросил Морозов.
Бывает.
А я его давно не видел.
  А Степа умер в Петропаловке. Так и не дожил до светлых дней.
  К «политикам» примыкала и Мария Николаевна. Ошанина.
Ее теперь тоже нет с нами, Царство ей небесное.
И Ольга Спиридонавна Любатович, твоя покойная жена, Коленька. И ты сам ведь был «политиком».
- Да, и Никола  й Константинович Бух.
- Но в нашей консперативной квартире бывали и противники «политиков» — Елена Николаевна Ковальская. Она с 1918 стала сотрудником Петроградского историко-революционного архива, затем членом редколлегии журнала «Каторга и ссылка».
Противниками были покойные ныне Николай Петрович Щедрин, Яков Васильевич Стефанович. Он отбывал на Карийской каторге и написал воспоминания «Дневник карийца».
И здравствующий Лев Григорьевич Дейч. Он тоже прошел Карийску. каторгу и бежал. С 1903 был одним из лидеров меньшевизма. После Октябрьской революции отошел от политической деятельности. Любопытны его труды по истории революционного движения, публикация архива Г. В. Плеханова и группы «Освобождение труда», мемуары.
- Многие жили неподалеку, в районе Лесного — Парголова.
А помнишь, собравшись после съезда в Петербурге, мы попытались приступить к практической деятелъности, но оказалось, что каждая группировка понимает принятые в Воронеже решения по-своему.
- Да, тогда начались трения, обиды.
- Но мы ведь пытались примириться.
- Но, любопытно, что каждая фракция заседала отдельно.
А квартира в Лесном стала штабом «политиков».
Но наши собрания обычно устраивались вне дома. Было лето, рядом, помнишь, сосновый парк, и было очень удобно уходить туда якобы на прогулку.
- Да, мы располагались в дальнем конце парка на сухом слое хвои.
- Еще бы. Там, среди редких сосен, легко можно было заметить постороннего человека, если бы он забрел туда.
- Два месяца продолжался, как говорил потом Михайлов, «ежедневный ад» взаимного непонимания и споров, парализовавших работу.
- Затем, кажется, и произошел раскол <<3емли и воли>>.
- Это было печально. Рвались старые товарищеские связи.
-А 15 августа 1879 года там же, в пригородном лесу, собрался Петербургский съезд <<3емли и воли>>, принявший решение о разделе организации.
- Да, тогда  «3емля и воля», как говорят, приказала долго жить. Ни одна из группировок, как мы тогда договорились, не должна была сохранять за собой старого названия.
- «Деревенщики» взяли себе «землю», «политики» — «волю», и каждая фракция пошла своим путем.
- На Липецком съезде мы организовали Исполнительный комитет.
- Да, в состав комитета вошли Баранников, Желябов, Квятковский, Колодкевич, Михайлов, Ошанина, Тихомиров, Фроленко, Ширяев и ты, Николай Александрович.
Но в ближайшие же недели к нам присоединились еще 13 человек: Бух, Грачевский, Зеге фон Лауренберг, Златопольский, Зунделевич, Иванова, Исаев, Лебедева, О. Любатович, Перовская, Сергеева, Якимова.
- Это была первая ячейка будущей организации, в дальнейшем — ее руководящее ядро. Тогда присоединилась и ты к нам, Верочка, Вера Николаевна Фигнер.
Позже вошли: Корба, Ланганс, Богданович, Суханов, Теллалов, Тригони. Пока Исполнительный комитет находился в Петербурге, как сейчас помню, в члены его были приняты 29 человек.
- Ноднако аресты, начавшиеся с октября 1879 года, сократили его состав к маю 1881 года до 10 человек.
Мы были молоды, но революционный стаж большинства из нас был — 4—7 лет.
А Желябова — 10 лет.
Многие «ходили в народ», были членами «Большого общества пропаганды», «3емли и воли», побывали в тюрьмах, некоторые —в ссылке.
Все находились на нелегальном положении.
Да, кроме Тригонина и Суханова.
- Вера Николаевна, а ведь среди 29 членов Исполнительного комитета было 9 женщин. Это, как мы их называли, «хозяйки» конспиративных квартир. Они были участницы всех ответственных мероприятий партии. Революционной убежденностью, силой духа они не уступали мужчинам, играли, порой, первенствующую роль в деятельности <<Народной воли>>.
И все же ведущая роль в Исполнительном комитете принадлежала Андрею Ивановичу Желябову. Он, кажется уроженец Крыма.
Да, Желябов до 1879 года жил на юге. Он участвовал в студенческом движении и был исключен из Новороссийского университета.
- Он, помниться,  входил в одесское отделение кружка «чайковцев», вел пропаганду среди крестьян, рабочих, интеллигенции, судился…
- И был оправдан по «процессу 193-х».
- К 1879 году Желябов пришел к мысли о необходимости политической борьбы. Приглашение на Липецкий съезд привело его в «Народную волю». Благодаря своей энергии, уму, предприимчивости Желябов сыграл выдающуюся роль в утверждении нового, господствующего направления.
Уже внешне он обращал на себя внимание,  сказала Вера Фигнер.
Ну, Верочка, тебе виднее.
-Нет, действительно, его атлетическая фигура с гордо посаженной головой, широкое лицо с правильными чертами и большой окладистой бородой, типичное для русского крестьянина. А его серые глаза, выражавшие смелость. Сила, власть, энергия, исходившие от него, выделяли Желябова среди всех.
- Он не мог быть рядовым ни в каком деле, по характеру это был предводитель, лидер.
- Да, это натура увлекающаяся, страстная.
- Кропотливый труд был не для него. Ему нужны были великая цель, кипучая борьба, широкая перспектива.
- В <<Народной воле>> раскрылись таланты этой могучей личности.
Желябов обладал данными крупного политического деятеля.
- Он был великолепный оратор. Помнишь, Анзимиров говорил, что слушать его было жутко и радостно. Он умел наполнять всех бодростью, верой и необычайной ясностью простой и прямолинейной мысли. Железная воля и сила духа чувствовались в каждом его жесте, звуке голоса, походке — во всем.
Да, Желябов был способен объединить слушателей в едином порыве, вести за собой.
- Речь его развивалась логично, возражения только подстегивали мысль, был находчив и остроумен в ответах.
-Он с успехом агитировал среди студентов и создавал кружков молодежи, он стал во главе рабочей организации, произносил пламенные речи перед офицерами и руководил созданием военной организации.
А помнишь, как осенью 1880 года в Поволжье начался голод. Желябов особенно тяжело переживал это бедствие. Сын дворовых крепостных, он хорошо знал крестьянскую долю.
- На одном из собраний Ислолнительного комитета Желябов предложил поднять восстание крестьян. «Я сам отправлюсь в приволжские губернии и встану во главе крестьянского восстания,— говорил он,— я чувствую в себе достаточно сил для такой задачи...».
Но предложение Желябова требовало отсрочки покушения на царя, поэтому мы его не одобрили. Когда мы расходились у меня было чувство, что мы «подрезали крылья» одному из самых ярких представителей  Комитета.
Желябов отличался замечательным качеством: будучи руководителем, он оставался товарищем, не подавлял окружающих, но своей энергией и дерзостью вызывал их инициативу.
- Под его «крылом» выросли в видных самостоятельных деятелей его помощники: Игнатий Иоахимович Гриневицкий и Тимофей Михайлович Михайлов.
- Игнатий 1 марта 1881 бросил бомбу, взрывом которой был смертельно ранен император Александр II, но и он сам был ранен, Тимофей Михайлович был  член отряда метальщиков «Народной воли». Он тоже участвовал в том покушении на Александра II, был приговорен к смертной казни и повешен.
- Да, Желябов, как организатор умел заставить повиноваться себе, но и сам умел подчиняться.
- Никогда он не падал духом. «Ну, это ничего. Что же делать! Теперь будем поправлять>>,— помнишь, говорил он при неудачах и принимался за дело.
Мы любили Желябова. Он прощал другим гораздо больше, чем себе.
- Деликатный, он всегда готов был протянуть руку помощи.
- Выслушивая других, он легко поступался своим предложением в пользу чужого, если оно оказывалось лучше.
- Да, в нем не было мелочного тщеславия. Он был <<душой общества>>.
- Жизнерадостный от природы, он умел веселиться и добродушно шутить. Удовольствия жизни понимал и ценил.
- Он страстно любил музыку, тонко чувствовал природу.
- А помнишь, когда он уставал, казалось бы, до предела, он открывал <<Тараса Бульбу>> и зачитывался им до утра.
- Его убежденность в торжестве нашего дела были безграничны.
- <<Люди найдутся. Мы погибнем, другие будут>>,— говорил он.
Рядом с Желябовым крепли и мы. Мы были такими разными.
Да, действительноСдержанный, несколько замкнутый Михайлов и веселый, общительный Исаев, бесстрашный рыцарь Баранников и сердечная, но твердая, сосредоточенная Перовская, подвижник и аскет Грачевский и мягкий, обаятельный Богданович, хладнокровный, бесстрашный Фроленко.
А я бы назвал еще  изящную и волевую Веру Фигнер,  засмеялся Морозов.
Нет, Николай, ты не можешь, чтобы не съязвить.
Что ты, Верочка, я говорю серьезно. Мы все так относились к тебе.
При всех различиях у нас было одно общее качество — беззаветная преданность своим убеждениям, своему делу. В борьбе мы не надеялись на скорую победу, знали, что нас ждут годы тюрем, каторга, ссылка и даже смерть.
А помнишь, Вера, как сразу после выделения в самостоятельную группу наш Исполнительный комитет энергично приступил к практической деятельности. Необходимо было конституироваться: принять программу и устав новой организации. В первую очередь была устроена конспиративная квартира для заседаний Комитета. Хозяевами квартиры стала ты Верочка Александр Александрович Квятковский.
Да, но через месяц мне дали другое поручение. Уезжая, я предложила поселить с Квятковским вместо себя свою младшую сестру Евгению.
Если Евгения Николаевна Фигнер еще только вступала в революционное движение, то Александр Александрович был опытным революционным деятелем. Более 4 лет он неустанно вел пропаганду в народе, становясь то рабочим на заводе, то мелким торговцем, то работником на ферме. Несколько раз он подвергался арестам и обыскам, несколько раз счастливо избегал ареста.
Он стал решительным сторонником политической борьбы. В <<Народной воле>> он выполнял организаторские функции.
Но деятельность его оказалась очень краткой, она продолжалась всего три месяца. Его повесили.
- Во время суда он писал матери: "...единственным мотивом моей деятельности была страстная моя любовь к народу, сильное желание быть ему полезным... что бы то   меня ни ожидало, и даже самую смерть, я приму спокойно, хладнокровно (не потому, что жизнь мне надоела, нет, жить еще хочется, даже ах как хочется) — в том меня поддерживает одно только сознание, что я действовал честно, что я поступал по своим убеждениям>>.
Устроенная тобой, Верочка, и Квятковским квартира находилась, кажется,  в Лештуковом переулке.
Да, в августе 1879 года мы, молодая пара — «дама» и «господин» — явились к управляющему домом № 13 по Лештукову переулку, принадлежавшему купцу Андрееву. Мы осмотрели квартиру, как сейчас помню, № 22 и сняли ее. Через день или два мы переехали и сдали в прописку документы. По ним он был отставным учителем Чернышевым, а я — жена дворянина Лихарева. Документы, по которым мы жили, были чужими, но настоящими. Приехавшая в середине сентября Евгения Николаевна прописалась по документу Побережской.
А расположена квартира была удобно. Она находилась в дворовом флигеле, идущем параллельно лицевому дому, в пятом этаже, с правой его стороны. Заглянуть в окна квартиры из соседних зданий было невозможно. Входящим через ворота в первый двор достаточно было поднять глаза, чтобы узнать, есть ли знак безопасности в окне.
-  Да, помню, в квартире было четыре комнаты. Справа от прихожей — гостиная, через которую можно было попасть в темную нежилую комнату и узкую длинную комнату Квятковского с боковым окном. Последнее, так же как окна гостиной, обращено в первый двор. Слева от прихожей была моя комната, а дальние — кухня. Три окна этих помещений выходили во второй двор.
- Квартире нужно было придать жилой вид. Квятковский взялся за газеты и вскоре нашел подходящее объявление: на Гончарной улице продавалось имущество закрывшихся меблированных комнат. Здесь были шкафы, диванчики, самовары, салфетки… Всего, что там купили, хватило для квартиры в Лештуковом переулке и для создававшейся одновременно типографии в Саперном переулке.
С Никольского рынка, где петербуржцы нанимали прислугу, Квятковский привел кухарку, молодую крестьянку.
Жизнь в квартире протекала самым обычным образом: мы вставали между 8 и 11 часами, <<Чернышев» уходил по утрам якобы на службу, но к 4 часам возвращался обедать. «Лихарева» по утрам писала, «Побережская» тоже занималась письменными работами, а кроме того,  играла на пианино и пела.
У Евгении Николаевны был сильный красивый голос, и она училась пению. Гости бывали так редко, что кухарка даже спросила, отчего у них так мало знакомых. Конспирация соблюдалась строго: при необходимости кухарку отпускали к мужу, служившему на железной дороге, и она не видела посетителей.
Действительно, по составу жильцов, стилю жизни, надежности документов квартира была «поставлена» прочно.
Дом №13 в Лештуковом переулке — одно из главных наших памятных мест в Петербурге.
  В августе — сентябре 1879 года здесь состоялись учредительные совещания Исполнительного комитета. На них обсуждалась программа и был принят устав Комитета, решена подготовка трех покушений на Александра II, состоявшихся осенью 1879 года. Здесь было постановлено издавать печатный орган и назначены редакторы.
- Здесь же родилось имя организации — «Народная воля>>.
А помнишь как это произошло,
Конечно же, помню. Новому изданию нужно было дать название. Решили, что все присутствующие подадут свои предложения в запечатанных конвертах. Когда вскрыли конверты, лучшим было признано название, которое придумал Владимир Зеге фон Лауренберг, — <<Народная воля>>. Так стала называться затем и организация.
На том собрании были Баранников, Бух, Желябов, Зеге фон Лауренберг, Зунделевич, Иванова, Квятковский, Колодкевич, Любатович, А. Михайлов, Ошанина, Сергеева, Тихомиров, Фроленко, Ширяев, Якишова, ты Верочка.
Там был и ты, Коля. Да, был и я. Мы собирались в гостиной — большой комнате с низким потолком и двумя маленькими тусклыми окнами, Помнишь, в ней стояли большой обеденный стол, диванчик, этажерки, овальный столик, пианино.
Принятый на собрании в Лештуковом переулке устав нашего Исполнительного комитета предусматривал создание централизованной, дисциплинированной конспиративной организации. Мы определили Устав, права и обязанности членов Комитета. В нем говорилось, что все они равноправны и подчиняются большинству. Их имущество делается навсегда собственностью Комитета.
- Все личные симпатии и антипатии, все силы и самую жизнь каждый член Исполнительного комитета был обязан приносить в жертву общей цели.
Помнишь, Верочка, ты говорила, что эти требования были велики, но они были легки для того, кто был одушевлен революционным чувством. Ты говорила, что человек живее чувствовал, что в нем живет и должен жить идеал.
Но, Верочка, нельзя забывать, что помимо членов имелись агенты Исполнительного комитета двух степеней, причем первая степень была низшей. Агентами были:  Андрей Корнеевич Пресняков, Николай Иванович  Кибальчич, Николай Васильевич Клеточников и другие.
- Корнеевич и Кибальчич были повешаны, а Клеточников умер в Петропаловке.
- Члены Комитета в целях конспирации могли называть себя агентами III степени.  Некоторые из них так и заявляли о себе на суде.
- Для руководства практическими делами избиралась Распорядительная комиссия.
- Наша работа была достаточно результативна. Более чем в 70 пунктах России возникло около 300 революционных групп, и первоначальный тайный кружок превратился во всероссийскую организацию <<Народной воли>>.
Да, я здесь просматривала документ конца 1880 года — «Общие начала организации». Так там четко подчеркивалось, что «Организация партии "Народной воли», состоя из целой сети мелких тайных кружков с задачами общереволюционными, построена на начале централизации групп младшего порядка вокруг групп порядка высшего... Вся организация партии стягивается к единому центру — Исполнительному Комитету».
На учредительных совещаниях в Лештуковом переулке обсуждалась и программа Исполнительного комитета.
  Однако она не была тогда принята, - сказал Морозов. - Представленные проекты Желябова, Зунделевича и мой были найдены неудовлетворительными, и было поручено сформулировать новый проек Тихомирову.
- Утверждена программа была в декабре. В ней была указана задача нашей оганизации: <<произвести политический переворот с целью передачи власти народу>> или <<отнять власть у существующего правительства и передать ее Учредительному собранию>>, избранному на основании всеобщего избирательного права.
- Мы ведь верили, что Учредительное собрание приведет страну к социализму.
Но мы выдвинули ближайшей целью сокрушение самодержавия.
 
Программа указывала на силы, которые должны совершить переворот. Опыт работы в деревне убедил нас, что рассчитывать на революционный подъем крестьянства невозможно.   Рабочий класс к тому времени был еще очень слаб — он только формировался. И мы сделали вывод: «...партия должна взять на себя почин самого переворота».
- Так появилась идея заговора, - тихо произнес Морозов.
 
Они вдруг перестали говорить и тихо шли по берегу Пахры, казалось, прислушиваясь только к ее журчанию и щебету птиц в лесу.
Причастность к террору, к убийствам, возможно жгли в тот момент их старческие души, хотя они никогда не признавались в этом никому. Власть большевиков ценила их как героев, как страдальцев за правое дело. Но могли ли они сами простить себе участие в убийстве, пусть не прямое, пусть косвеное, но участие. И чем старее они становились, тем острее жгло их это ужасное чувство причастности к убийству.
 
А знаешь ,что Ленин писал ,что для народовольца понятие политической борьбы тождественно с понятием политического заговора, - прервала молчание Фигнер.
Да, я читал. Действительно,  в программе были названы виды деятельности организации. На первом месте стояла пропагандистская и агитационная работа, на втором — <<разрушительная и террористическая», далее — организаторская. Мы стремились приобрести влияние в администрации, войске, народе. Мы хотели подготовить переворот и избирательную агитацию на выборах в Учредительное собрание.
Программа была опубликована, кажется в третьем номере <<Народной воли>> в январе 1880 года.
Да, опубликована в январе.
Квартира в Лештуковом  переулке продолжала существовать и после того, как совещания закончились и большинство членов Комитета выехало из Петербурга для выполнения порученных им дел. Теперь она стала центром организационной работы.
Из типографии сюда доставляли отпечатанное. Отсюда издания отправляли для распространения, часть тиража рассылалась по почте.
У Квятковского сосредоточивались документы текущей дсятельности организации — рукописи, шифрованные письма, фотокарточки, личные документы, подлинные и поддельные. Из предосторожности записки, авторы которых ни в коем случае не должны были быть обнаружены, прреписывали другим почерком.
Этим занималась Е. Фигнер. Для пополнения паспортного бюро Квятковскому она передавала бланки документов, оттиски печатей, снимки с подписей должностных лиц, образцы документов. Находились у Квяткозского и некоторые предметы, связанные с взрывной техиикой.
Квартира в Лештуковом переулке просуществовала, кажется  три месяца. .
Да. Нас выдал служащий магазина учебных пособий Аолмазов. В ночь на 24 ноября 1879 года он явился в полицейский участок.  Он принес сверток с номерами <<Народной воли>> и прокламациями, рассказывающими о взрыве царского поезда под Москвой. В участке Алмазов заявил, что получил сверток от соседки по квартире Богословской, которая просила спрятать газеты и прокламации, опасаясь обыска. Он уже оказывал ей подобную услугу. Кроме того, Богословская дважды давала ему читать нелегальные издания. Оба раза, ознакомившись с листовками, он уничтожал их. На этот раз — через четыре дня после московского покушения народовольцев на царя — его, якабы, обуял такой страх, что он и явился с доносом.
- Богословская была немедленно доставлена в секретное отделение градоначальства. Она объявила, что получила эти издания от Евгении Побережской. В жействительности это была Женечка Фигнер. По показаниям Богословской было привлечено к дознанию семь человек.
Этот случай не имел бы никаких последствий для квартиры в Лештуковом переулке, если бы моя сестра Евгения соблюдала незыблемое правило конспирации — рекомендоваться посторонним лицам не той фамилией, по которой прописана. Но она, по неопытности, не знала этого правила. Пристав, подполковник Кулябко, услышав фамилию Побережской, тут же обратился в адресный стол и выяснил, что таковая живет в его участке. В 5 часов утра он уже входил в дом № 13 по Лештуковом переулку. На звонок поднялись все обитатели квартиры. Услышав, что пришла полиция «Чернышев» приказал кухарке открыть дверь. Увидев Фигнер, Кулябко обратился к ней с вопросом: кто она? Последовал ответ, что она — Евгения Николаевна Фигнер, проживающая по паспорту Побережской. Полиция приступила к обыску в ее комнате. Квятковский остановился в дверях. «Квартирный хозяин», он возмущался тем, что полиция беспокоит по ночам. Затем он отлучился минут на 15—20, чтобы сжечь у себя наиболее важные бумаги.
У Жени нашли 14 пачек с листами «Народной воли>>. В шкафу оказалась большая стеклянная банка, замотанная темными тряпками, а в ней куски белой массы. «Что это?» — спросили Женю. «Мыло», — ответила она вначале, а затем отказалась давать объяснения. Это был динамит, «Чернышев», вернувшийся к концу обыска, заявил, что листы и банка принадлежат ему. Признание «Чернышева» привело к обыску и у него.
В передней в карманах пальто «Чернышева» были обнаружены конверты с прокламациями. В гостиной на обеденном столе лежали тоже различные революционные издания. Видимо, накануне готовили их к отправке. Самое «интересное» было в спальне. Под кроватью стоял чемодан с целой коллекцией нелегальных изданий, там же нашли револьвер, кинжал, оболочки снарядов, дистанционные трубки. Когда из ящиков комода вынули два пакета в бумаге, «Чернышев» воскликнул: «Ради бога, осторожнее, мы можем все взлететь на воздух!» В пакетах были четыре запала с гремучей ртутью. Затем «Чернышев» отпер ящик стола, где хранились документы, рукописи, письма, деньги.
Квятковский и Фигнер были арестованы и отправлены в Дом предварительного заключения. Кухарку тоже арестовали. Пристав задержался в квартире, продолжая обыск, и недаром: среди мусора в комнате Квятковского он нашел наброски плана Зимнего дворца. Квятковский был довольно беспечен в конспиративном отношении. Бумаги, которые следовало уничтожить, он выбросил в мусорную корзину и забыл о них. Это стоило ему жизни. Смысл плана следователи поняли после взрыва в Зимнем дворце. Суд признал Квятковского участником подготовки взрыва.
Кроме квартиры в Лештуковом переулке существовали другие общественные квартиры, служившие местом заседаний Исполнительного комитета. Но их адреса не были открыты полицией.
В конце 1879 года или начале 1880 года одно из совещаний Комитета состоялось в небольшой квартире на Загородном проспекте, около Технологического института. Здесь проходили выборы Распорядительной комиссии в связи с арестом Квятковского. Тогда же по твоему требованию, Коля, была поставлена на голосование программа, уже переданная для напечатания. Ты тогда разошелся во взглядах с большинством Комитета.
Было такое, улыбнулся Морозов. Мы тогда действовали в трудных условиях самодержавных порядков, когда любой обыватель находился под наблюдением «недреманного ока» полиции, когда проводились повальные обыски. Дворники круглосуточно дежурили у ворот. В городе действовало 5500 постов, они обязаны были знать в лицо всех жителей своего дома и их посетителей, следить за ними и о результатах докладывать околоточному. Лица, знавшие о подготовке государственного преступления и не донесшие о нем, подлежали наказанию так же, как и его участники. Достаточно было подозрения в неблагонадежности, чтобы оказаться под надзором или быть высланным. Сложившаяся обстановка требовала от нас строжайшей конспирации.
Некоторые службы подполья были организованы еще землевольцами и затем перешли к «Народной воле». Это тайный архив, обеспечение безопасности организации, разведывательная деятельность Н. В. Клеточнинова в III овделении, а затем в департаменте полиции, подпольное паспортное бюро.
Тайный архив был создан в 1878—1879 годах Организацией его занимался ты, Николай Александрович.
Да, по моей просьбе адвокат Ольхин, симпатизировавший нам, революционерам, подыскал место для хранения архива. Человеком, согласившимся взять к себе архив, рискуя жизнью, был секретарь либеральной газеты «Голос» Зотов.
Квартира Владимира Рафаиловича Зотова находилась в доме Краевского, на углу Литейного проспекта  и Бассейной улицы В нем в разное время жили Николай Алексеевич Некрасов, хирург Пирогов, твой брат певец Николай Николаевич Фигнер.
Интересно , что его отец Рафаил Михайлович, тоже писатель, написавший исторические романы «Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона», «Таинственный монах, или Некоторые черты из жизни Петра I», 1834, и другие, а также пьесы  «Саардамский корабельный мастер, или нет имени ему!» отмечены монархическими симпатиями автора. Отец - монархист, сын -борец с монархией.
Я, кстати, совершенно не знал твоего брата, - сказал Морозов.
- Николай Николаевич был лирико-драматическим тенором. Он пел в Мариинском театре, был директором оперной труппы Народного дома в Санкт-Петербурге. Кстати, он был первый исполнитель партии Германна, Водемона, - ответила Фигнер.
- «Пиковая дама», «Иоланта» Петра Ильича Чайковского, - улыбнувшись сказал Морозов. - Так вот, когда я впервые переступил порог кабинета Зотова, навстречу мне поднялся из-за стола высокий худой старик с морщинистым лицом и умными живыми глазами. Зотов радушно встретил меня, усадил его в кресло. Улыбнувшись, он сказал: «Кто бы мог подумать, что на этом самом кресле, где во время моей юности сидели Пушкин, Лермонтов, Гоголь в гостях у моего отца, будет сидеть через пятьдесят лет редактор тайной революционной литературы, Что бы подумали и они сами?».
Зотов предложил хранить портфели с документами на верхней полке в передней. Все стены передней были заняты полками с книгами и папками. Кабинет хозяина располагался в противоположном конце квартиры. В случае ареста он мог бы сказать, что портфели оставил кто-то из приходивших по литературным делам.
Отныне я стал частым гостем Зотова. Обычно он шел прямо в кабинет хозяина. Нам подавали чай. Через некоторое время Зотов отправлялся в переднюю и приносил портфели. За отдельным столиком я отпирал замки хранившимися у себя ключами, доставал или вкладывал то, что было нужно. После моего ухода портфели возвращались на место.
У Зотова хранились донесения Клеточникова, списки политических сыщиков, печать Исполнительного комитета, поддельные печати учреждений, подлинные документы членов организации, письма из тюрем и многое другое. В начале 1880 года, когда я собрался ехать за границу, то познакомил с Зотовым Сашу Михайлова. Но в конце того же года Михайлов был арестован. Вскоре начался разгром «Народной воли», и всем было не до архива. В 1897 году Зотов умер. Часть архива сохранилась и до наших дней.
А помнишь, Коля, какое неоценимое значение для организации имела разведывательная служба Николая  Васильевича Клеточникова в высшем органе политического розыска в империи.
Да, III отделение собственной его императорского величества канцелярии было создано в 1826 году, а в августе 1880 года было преобразовано в департамент государственной полиции. Оба учреждения, сначала III отделение, а затем департамент полиции, находились на Фонтанке, в доме № 16, напротив Инженерного замка.
Николай Васильевич Клеточников был уроженец Пензенской губернии и вырос в интеллигентной семье. Слабое здоровье, у него были, кажется, больные легкие, заставляло его большую часть времени жить в Крыму. Бесцельная провинциальная жизнь тяготила его. Зная, что годы его сочтены, Клеточников решил отдать оставшиеся силы революционному движению. В 1878 году он приехал в Петербург и через целый ряд лиц познакомился с Михайловым.
Среднего роста, худой и бледный, с вьющимися темными волосами и небольшой бородкой, в золотых очках, он имел сугубо интеллигентный вид, вызывал расположение к себе. Когда Михайлов предложил ему поступить в III отделение, он ужаснулся. Находиться постоянно среди людей, которых он презирал и ненавидел, было очень тяжело. Но Михайлов убедил Клеточникова принести такую жертву ради охраны организации и ее членов.
Клеточников поселился в меблированных комнатах Кутузовой на Невском, в доме № 96, угол Надеждинской улицы. Революционерам было известно, что хозяйка комнат связана с III отделением. Кротким видом и постоянными проигрышами в карты Клеточников расположил к себе Кутузову, и она рекомендовала его чиновнику III отделения Кирилову. Поначалу его определили агентом, но, так как Клеточников ничего интересного не сообщал, начальство решило, что он к этой роли неспособен, и через два месяца, в марте 1879 года, его перевели в агентурную часть переписчиком бумаг. Усердие, внимание к делу, молчаливость нового служащего, отсутствие любопытства, скромная домашняя жизнь, дружба с одним из чиновников — все это составило Клеточникову хорошую репутацию. Его зачислили в штат III отделения, несколько раз увеличивали ему жалованье, повышали по службе и даже наградили орденом. В последнее время он был младшим помощником делопроизводителя в III делопроизводстве департамента полиции, ведавшем политическими делами. На этом месте он мог знать все, что хотел. Никогда ничего не записывая, Клеточников уносил в своей памяти фамилии агентов, имена лиц, состоявших под надзором, сведения о готовившихся обысках и арестах. Впоследствии на суде он заявил: «Я действовал, глубоко убежденный в том, что все общество, вся благомыслящая Россия будут мне благодарны за то, что я подрывал деятельность III отделения». В течение двух лет оставался Клеточников на своем посту.
С глубочайшим уважением и восхищением относился Клеточников к народовольцам. Особенно привязался он к Михайлову. Живя очень скромно, он постоянно откладывал часть жалованья и с большой радостью передавал деньги Михайлову, считая, что таким образом участвует в других делах организации.
Служба Клеточникова была одной из тайн организации. Для встреч с ним Михайлов устроил особое место,
Сняли две хорошие комнаты, в которых поселилась агент Исполнительного комитета Оловенникова, и Клеточников стал посещать ее как <<друг сердца>>. Только здесь происходили встречи Клеточникова и Михайлова. Это место знали еще два-три человека, которые заменяли Михайлова во время его отлучек из Петербурга.
- Она, я знаю, из «Орлят», революционного народнический кружок «якобинцев» в Орле. Им руководил  Заичневский. Потом она примкнули к нам, к «Народной воле».
 -Вынужденная жить в полной изоляции, Оловенникова могла видеться только с одной-двумя приятельницами, с ведома Комитета. Такая жизнь, похожая на одиночное заключение, настолько расстроила ее здоровье, что через год пришлось ей дать отпуск и ликвидировать так хорошо налаженное место встреч.
Это было уже после ареста Михайлова, и строгая конспиративность связи с Клеточниковым утратилась. С ним стали видеться Баранников и  Колодкевич, причем Клеточников посещал Колодкевича, жившего по подложному паспорту.
- Да, Николай Николаевич и Александр Иванович Баранников быстро умерли в Петропаловке, - сказал Морозов.
Адрес Клеточникова знала Анна Павловна Корба, которая должна была предупредить его в случае опасности. В то время Клеточников жил на углу Николаевской и Колокольной улиц, в доме № 21/15.
- Корба-Прибылева Анна Павловна, член Исполкома «Народной воли», участница покушений на Александра II. Она, кажется, была приговорена к 20 годам каторги, отбывала на Карийской каторге. Я читал ее воспоминания «Народная воля», изданы были в 1926 году..
  28 января 1881 года стало известно, что Баранников и Колодкевич арестованы. Анне Павловне поручили сообщить об этом Клеточникову. Было 2 часа дня, и Клеточников еще не мог вернуться со службы. В четвертом часу Корба отправилась к нему, но оказалось, что он все еще не приходил. Не было его и в пятом часу. Тогда Корба послала Клеточникову письмо, приглашая на следующий день, 29 января, быть у Пассажа в 5 часов. Это письмо попало уже в руки следователей. Видимо, 28-го Клеточников отправился к Колодкевичу прямо из департамента, не заходя домой.
Колодкевич жил тогда на Фонтанке, 47. Там Клеточникова и арестовали.
Наша организация не могла существовать без хорошо поставленного паспортного бюро. Правда, мы предпочитали пользоваться документами подлинными, хотя и чужими. В случае сомнений власти запрашивали учреждение, из которого исходил документ, выдавался ли такой в действительности, и, получив, положительный ответ, успокаивались.
Благо фотографических карточек в документах тогда не было.
Ты Верочка летом 1879 года имела, кажется, два документа: в Лесном ты именовалась Елпатьевской, а в Лештуковом переулке — Лихаревой.
Да, Елпатьевская и Лихарева жили в Рязанской губернии. Первая — жена врача Елпатьевского, у которого летом 1879 года практиковалась в фельдшерском деле моя сестра Женя. Вторая — знакомая Елпатьевских. Обе они принадлежали к тому слою людей, которые, не будучи деятелями революционного движения, поддерживали его участников, оказывали нам услуги и без которых оно не могло бы существовать. Их документы и были переданы мне через сестру.
Наиболее надежными считались документы умерших лиц. Например, Квятковский жил в Лештуковом переулке по документу скончавшегося в Петербурге товарища своего по томской гимназии Чернышева. Бух был прописан в Саперном переулке по документу умершего Лысенко.
Однако гораздо чаще приходилось изготавливать документы, а не пользоваться подлинными. Их нужно было много. Нередко один человек имел несколько видов, особенно если он уезжал: в каждом месте, где он останавливался, он мог прописаться под новой фамилией.
Да и в Петербурге, меняя местожительство, предпочитали менять и фамилию.
От качества документа нередко зависели наша свобода и жизнь, поэтому много стараний прикладывалось к тому, чтобы «произведения» подпольно паспортного бюро получались надежными.
Действительно, постоянной заботой был сбор снимков печатей и подписей должностных лиц. Их переводили на кальку с подлинных документов при всяком удобном случае, указывали также исходящие номера бумаг к определенной дате. По оттискам вырезали печати на грифеле, монетах, камне. Только в одном месте — в типографии в Саперном переулке — хранилось, помнится, 167 печатей. Они были систематизированы, разложены по коробочкам, имелась их опись. Были заведены тетради с образцами текстов для разных документов.
Другой заботой было приобретение чистых бланков паспортов, свидетельств и других удостоверений личности.
Нередко, изменив даты и фамилии, использовали старые просроченные документы.
При разделе «3емли и воли» паспортное бюро организации — его называли, помнишь Верочка,  «небесной канцелярией» — перешло к «Народной воле». Однако оно должно было обеспечивать не только нужды «политиков», но и потребности «деревенщиков», объединившихся в «Черный передел».
В сентябре 1879 года Квятковский поручил заведовать паспортным бюро Иохельсону.
  Владимир Ильич Иохельсон, участвовал в революционном движении с 1875 года, летом 1879 года, спасаясь от ареста, перебрался из Киева в Петербург. Позже он стал агентом Исполнительного комитета. Для Иохельсона была снята комната на Бассейной улице. В черном кожаном чемодане, который был вручен Иохельсону, находились печати, штемпели, краски, копии подписей, образцы заполнения документов, чистые бланки, подлинные паспорта, свидетельства, аттестаты, различные формуляры.
Иохельсон тогда основательно изучил паспортный устав и успешно изготовлял документы. От народовольцев к нему приходил Квятковский, от чернопередельцев — Николай Павлович Щедрин.
- Да, конечно, Николай Павлович был членом «Земли и воли» и «Черного передела», организатор «Южнорусского рабочего союза» в Киеве. Он был приговорен к вечной каторге; отбывал на Карийской каторге и у нас, в Шлиссельбургской крепости, - уточнил Морозов.
В конце ноября хозяйка квартиры, в которой жил Иохельсон, предупредила своего жильца, что о нем справлялся околоточный. Уложив паспортное бюро в чемодан, Иохельсон утром поспешил увидеться с  Михайловым. Решили, что Иохельсон немедленно покинетсвою комнату, а чемодан сдаст в камеру хранения на Николаевском вокзале, откуда его потом возьмет Мартыновский. Так и сделали. Затем Иохельсон занялся устройством конспиративной квартиры на Гороховой улице. Когда все было готово, он отправился к Мартыновскому за чемоданом.
Сергей Иванович Мартыновский, бывший воспитанник Межевого института в Москве, 20-летний молодой человек, только что приехал в Петербург для участия в революционной работе.
К тому времени он уже выполнял некоторые поручения народовольцев. Получив новое задание, Мартыновский взял чемодан в камере хранения и под видом приезжего остановился в меблированных комнатах рядом с вокзалом, в доме № 7 по Гончарной улице. Несколько дней пробыл он в одной квартире, затем перебрался в другую и не был еще прописан.
Поэтому 3 декабря, когда Иохельсон явился в дом № 7, встретивший его дворник заверил, что Голубинов, на эту фамилию был паспорт у Мартыновского, в доме не проживает. А в ночь на 4-е случился повальный обыск всего дома, и Мартыновский вместе с чемоданом был арестован.
Пришлось организовать новое паспортное бюро. Материалы для него были, так как не все, конечно, находилось в кожаном чемодане.
Зимой 1880 года делами паспортного бюро занималась Корба, жившая тогда на одной из Подьяческих улиц. Позже с большим успехом изготавливал документы Златопольский.
- Савелий Соломонович член Исполкома «Народной воли». Он не только участвовал в покушениях на Александра II, но и руководил нашей военной организацией. В 1883 приговорен к вечной каторге. Умер в Шлиссельбурге через два года.
Служба Клеточникова, деятельность паспортного бюро, существование архива — все это неизменно связано с именем Михайлова, так же как многие другие дела Исполнительного комитета.
Да, действительно, Александр Дмитриевич Михайлов был крупнейшим организатором <<Народной воли>>. Ты, Верочка, называла его <<хозяин организации>>.
Он конечно же был энергичный, умелый, предусмотрительный. Он играл первую роль в составлении практических планов и в их осуществлении. Член Распорядительной комиссии, он заботился об обеспечении нормальной работы типографии, динамитной мастерской и других учреждений.
Михайлов прекрасно разбирался в людях, любому умел найти подходящее дело, понимал, что с кого можно потребовать, кому что поручить, умел группировать людей, направляя их туда, где они были всего нужнее. Он мог проявить власть, но легко подчинялся сам, умел уступить первое место более самолюбивому товарищу, был рад любому таланту в другом человеке и всегда находил ему применение.
Настоящий руководитель, Михайлов никогда не терял из виду главную цель. Любое дело получало в его глазах смысл лишь в том случае, если ясна была его связь с общей задачей.
Он мечтал о мощной революционной организации. Еще при создании <<3емли и воли» он неуклонно отстаивал новые для того времени принципы обязательности, подчинения меньшинства большинству, конспирации в построении организации. Таким же неуклонным блюстителем централизма, дисциплины и строгого соблюдения тайны был он и в «Народной воле».
Михайлов был мастером конспирации. Проследить его в городе было невозможно, он знал в лицо полицейских агентов и легко находил их в толпе, помнил множество проходных дворов и магазинов и не раз спасал преследуемых товарищей.
  Но еще важнее то, что Михайлов стал «всевидящим оком организации и блюстителем дисциплины».
  За это он, помнишь, получил прозвище «Дворник».
Он требовал от товарищей соблюдения осторожности, умения вовремя заметить сыщика, следил за нашим внешним видом, который не должен был ничем привлекать внимания.
Особенно заботился он об организации конспиративных квартир и о правилах пользования ими.
Михайлов был сыном путивльского землемера. Окончив гимназию, он в 1875 году приехал в Петербург и поступил в Технологический институт, но вскоре был исключен за отказ подчиняться оскорбительным школярским требованиям и выслан. Человек редкой целеустремленности и непреклонной воли, Михайлов еще в юные годы решил «жить и умереть для народа» и отдал себя целиком революционному делу. Революция была для него не только главным, но единственным делом жизни. Оно нисколько не тяготило его, он оставался человеком веселым и жизнерадостным, а каждый успех дела радовал его глубоко лично.
Желябов говорил о Михайлове; «Это — поэт, положительно поэт в душе. Он любит людей и природу одинаково конкретно, и для него весь мир проникнут какою-то чисто человеческою, личною прелестью. Он даже формалистом в организации сделался именно, как поэт: организация для него — это такая же личность, такой же дорогой для него «человек», делающий притом великое дело. Он заботился о ней с такой же страстной, внимательной до мелочи преданностью, с какой другие заботятся о счастье любимой женщины».
Беспредельно требовательный к себе, он настойчиво добивался такого же строгого исполнения поручений и от товарищей. К нему относились не только с любовью и уважением — его побаивались. Редкой цельности, он пользовался огромным авторитетом как у товарищей, так и среди посторонних лиц, Осень 1879 года Михайлов провел в Москве. Здесь он основал московскую народовольческую группу, участвовал в подготовке покушения на царя, состоявшегося 19 ноября. В конце 1879 года Михайлов вернулся в Петербург и весь последний год жизни на свободе провел в Петербурге, лишь два раза отлучаясь по делам.
Я знаю три адреса, по которым Михайлов жил в течение этого года.
В начале 1880 года он остановился в гостинице «Москва», на углу Невского и Владимирского проспектов, затем жил в доме по Троицкому переулку. С 15 мая по день ареста, 28 ноября 1880 года, Михайлов снимал комнату в доме № 2 по Орловскому переулку, соединявшему 1-ю и 2-ю Рождественские улицы.
Требования в отношении конспирации, исполнения которых так усиленно добивался Михайлов,стали обычными и вошли в быт нашего подполья как его неоспоримые правила. Они существовали в течение нескольких десятилетий, оставаясь обязательными для разночинцев, а затем и для пролетарских революционеров.
Примером того, как важно было уметь скрыться от преследования, а снимая квартиру, предусмотреть все, показывает эпизод, происшедший с Якимовой.
- Якимова-Диковская Анна Васильевна член «Земли и воли», исполкома «Народной воли». Она тоже участвовала в организации покушений на Александра II. Приговорена к вечной каторге, отбывала на Карийской каторге. В 1904 бежала, с 1905 эсерка. Я недавно видел ее, разговаривали.
- И как она выглядит, - поинтересовалась Засулич.
- Ты знаешь, Верочка, хорошо, очень хорошо, но ты, - лучше.
- Опять ты, Николай, язвишь.
- Нет, я откровенно.
- Летом 1879 года Анна Васильевна Якимова стала хозяйкой конспиративной квартиры, отведенной под динамитную мастерскую. Находилась она на Невском проспекте, в доме № 124. Это средний из трех домов треугольного квартала, расположенного между Знаменской площадью, 1-й Рождественской улицей и Невским проспектом.  Со стороны Невского проспекта в него ведет парадная лестница, имеющая ход во двор, к Рождественской улице обращены ворота. Вход на лестницу, ведущую в квартиру, был со двора.
Якимова поддерживала связь с Халтуриным.
- Степан Николавевич яркий человек. Любопытно, произвел взрыв в Зимнем дворце, но был повешен в Одессе за участие в убийстве одесского военного прокурора Стрельникова, - сурово сказал Морозов.
- Якимова тогда приносила ему революционную литературу, паспорта для нелегальных. Жил Халтурин в то время у рабочего Швецова по 10-й линии Васильевского острова.
О том, что Швецов стал предателем, революционеры узнали от Клеточникова. Однако внезапное прекращение встреч с Швецовым могло бы навлечь подозрение на Клеточникова, в присутствии которого в III отделении говорили о новом агенте. И Якимова продолжала бывать в доме на 10-й линии.
Между тем по желанию начальника политического сыска Кирилова Швецов устроил Якимовой «смотрины». Когда она в указанное время пришла на свидание в Александровский сад, там ее ждали шесть агентов во главе с Кириловым. Якимова схитрила. Она оделась в костюм, которого никогда раньше не носила, и густая вуаль прикрывала лицо. Попытки Швецова вынудить ее поднять вуаль, особенно когда мимо проходил «старичок с палкою» — Кирилов, не увенчались успехом. А со стороны за всем происходящим наблюдали Н. Кибальчич и А. Михайлов, которым нужно было узнать нового агента III отделения — Швецова… Расставаясь, Якимова заявила Швецову, что уезжает в Москву. Она покинула сад, и все агенты вместе с Кириловым двинулись за нею. В течение шести часов она водила их по городу, несколько раз пыталась «очиститься водою», переезжая на лодке через Неву, израсходовала на конку все деньги, устала до предела. Наконец стало совсем темно. Она решила войти во двор своего дома со стороны 1-й Рождественской и, если во дворе никого нет, подняться в квартиру, а если кто-либо есть, то через парадный ход выйти на Невский и пробродить всю ночь по улицам. Ей повезло — во дворе было пусто.
В ближайшем сообщении Клеточников рассказал, как измучила Якимова агентов. Но оказалось, один из них все же видел, что она вошла в дом на Невском проспекте. Не найдя ее во дворе, он бросился к парадному ходу, выскочил на Невский, но и здесь ее не обнаружил. От швейцара он узнал что похожая по описанию барышня ходит к молодому человеку, блондину, живущему по парадной лестнице. За блондином стали следить. А он, к радости конспираторов, вскоре отбыл в Москву, и агенты помчались за ним.
В те времена, когда телефонной связи не существовало, а почтой избегали пользоваться по конспиративным соображениям, все дела решались только при личных свиданиях. Они назначались в трактирах, кондитерских, на улицах, у сочувствующих лиц, в конспиративных квартирах. Известно, что местом деловых встреч служила кондитерская Андреева, находившаяся в подвальном этаже дома № 44 на Невском проспекте, напротив Гостиного двора. Другим пунктом была кофейня Исакова на углу Малой Садовой и Невского проспекта.
Встречались мы и в кондитерской Детроа на Казанской.
И в библиотеке, основанной писателем Засодимским, которою заведовал начинающий литератор Эртель.
Необходимой принадлежноетью подполья были конспиративные квартиры, различные по использованию. Одни предназначались для заседаний Исполнительного комитета, и никто, кроме его членов, о них не знал. Другие — для типографий, динамитных мастерских. Кроме людей, работавших там, в квартиры имели доступ лишь два•три человека. Наконец, были квартиры, в которых протекала повседневная разносторонняя жизнь организации.
Зимой 1879-80 года одну из таких квартир содержали Иохельсон и Гельфман.
Геся Мироновна Гельфман только что приехала в столицу, бежав из Старой Руссы, где отбывала ссылку. Ей уже много довелось испытать — разрыв с патриархальной семьей, которуго она оставила в 16 лет, издевательства тюремщиков в рабочем доме, где она провела два года, осужденная за связь с революционерами.  Перенесенные невзгоды не озлобили ее, а сделали, наоборот, очень сердечной и доброжелательной к людям.
  Маленького роста, с миниатюрными ручками и звонким голосом, Геся была сама приветливость. Ей предстояло стать хозяйкой нескольких народовольческих квартир.
  Это было нелегко. Помимо прямых обязанностей, связанных с революционной деятельностью, она должна была вести хозяйство, рассчитанное на гораздо большее число людей, чем значилось в квартире, поддерживать отношения с дворниками, стараясь расположить их в свою пользу.
Иохельсон и Гельфман сняли квартиру на Гороховой улице, между Садовой и Екатерининским каналом.
Она находилась на третьем этаже дворового флигеля и состояла из трех комнат, кухни и шедшего позади них коридора. Купили мебель и обставили ее скромно, но прилично. Квартира существовала с первых чисел декабря 1879 года по апрель 1880 года и не была открыта полицией.
Квартира служила базой для связи с типографией и динамитной мастерской. Иохельсон ежедневно уходил из дома с большим портфелем, якобы на службу, и возвращался к обеду. Он приносил бумагу, краски, искусно спрятанные бутыли с азотной или серной кислотой. Бумага и краски предназначались для типографии. Кислоты затем переправляли в динамитную мастерскую. В эту квартиру после ареста Квятковского и Е. Фигнер стали доставлять отпечатанные листы, их здесь фальцевали, готовили для передачи распространителям и для рассылки.
Здесь устраивались деловые свидания. Иногда проводились заседания Распорядительной комиссии.
Частым гостем квартиры был Михайлов. Он доставлял полученные от Клеточникова сведения об ожидающихся обысках. Здесь изыскивались возможности, как предупредить людей об опасности.
Квартира на Гороховой была явочным пунктом для приезжавших в столицу и местом, где могли укрыться разыскиваемые революционеры. Здесь побывали многие народовольцы, вернувшиеся в Петербург после осенних командировок, связанных с подготовкой покушений на царя и пропагандистско-организационной работой: Желябов, Колодкевич, Фроленко, Кибальчич. Несколько недель на Гороховой жила Перовская. Она оставляла дом только в сумерки, надев шляпу с вуалью. Перовская вернулась из Москвы после взрыва царского поезда 19 ноября 1879 года. Она была хозяйкой дома, из которого вели подкоп под полотно железной дороги.
Хозяином того же дома в Москве был Гартман. Его имя власти выяснили скоро, и Гартмана усиленно разыскивали. На улицах столиц были вывешены его фотографии и описание примет, за поимку назначена награда. Комитет решил отправить его за границу. Два дня он пробыл в квартире на Гороховой, где ему устроили торжественные проводы. На следующий день после проводов Михайлов и Пресняков, мастер по гриму, принялись стричь, брить и красить Гартмана и превратили его в английского денди. Переправить его за границу должен был Иохельсон, имевший связи с контрабандистами. От Михайлова Гартман и Иохельсон получили точную инструкцию, в которой все их действия по отъезду из Петербурга были рассчитаны чуть ли, не по секундам. Иохельсон заранее взял билеты и занял в вагоне на разных скамьях два места. Гартман в цилиндре и белом кашне появился на вокзале с третьим звонком, быстро прошел на перрон и поднялся в вагон одновременно с отправлением поезда. В темноте вагона он сложил цилиндр и надел старую шапку, заменил кашне клетчатым шарфом, который был приготовлен заранее, отстегнул меховой воротник — и совершенно преобразился. Иохельсон показал Гартману глазами место, где уже лежал его багаж— большой сак с подушкой и одеялом. Несмотря на то что вокзал был наполнен жандармами, а в пути пассажиров неоднократно осматривала полиция, все сошло благополучно.
Здесь, на Гороховой, был устроен праздник — встреча Нового, 1880 года.
Мы были люди молодые, полные сил. Мы ценили простые радости, но в нашей жизни, напряженной, богатой опасностями, подчиненной высшей задачее, таких радостей было мало.
Под Новый год у хозяев квартиры собрались: Желябов, Михайлов, Фроленко, Колодкевич, Перовская, Лебедева, Любатович, Ошанина, Якимова, Грачевский, Исаев, вероятно, Баранников, Иванова, Пресняков и я. В этот день старались не говорить о потерях, шутили, разговаривали, танцевали. Негромко пели песни: «Я видел    рабскую Россию», «Марсельезу». Одной из любимых песен был народовольческий гимн:
«Смело, друзья! Не теряйте Бодрость в неравном бою, Родину-мать защищайте, Честь и свободу свою!»
Почти все мы были вооружены, несколько медных снарядов было припасено на случай появления полиции.
Расходились, стараясь не привлечь внимания по одному, по два.
Когда квартиру решено было ликвидировать, «хозяева» сдали мебель в склад для хранения вещей. Через полгода народовольцы устраивали типографию «Рабочей газеты», туда и поступила со склада старая обстановка.
Исполнительный комитет начал свою деятельность с организации подпольной печати. И ты, Коля, сыграл здесь первую роль.
Да, нам, необходимо было в первую очередь ознакомить демократические круги интеллигенции со своей программой, привлечь сторонников. Уже в конце августа 1879 года была создана типография, приблизительно в то же время были назначены редакторы печатного органа.
Ты, Коля и Лев Александрович Тихомиров. Вы были совершенно разные люди.
Лев Александрович безусловно обладал литературными способностями.
Но он не имел  глубоких убеждений, жил, я бы сказала, «отраженным светом» своих товарищей по Исполнительному комитету. Позже, уцелев во время разгрома «Народной воли», он переметнулся в правительственный лагерь. Ну да бог с ним. Главное, что уже в начале октября 1879 года появился первый номер газеты «Народная воля».
Да, за полтора года, с сентября 1879 до апреля 1881-го, когда усилились полицейские преследования, издательская работа была перенесена в Москву. Там  вышло пять номеров «Народной воли», три «Листка «Народной воли», который заменял основное издание, если его невозможно было отпечатать, и ряд прокламаций. Каждый номер «Народной воли» имел 12—20 страниц размером печатной полосы.
О, я хорошо помню.  «Листок» состоял из 6—8 страниц. Текст располагался в две колонки и печатался разными шрифтами. В полиграфическом отношении работа выполнялась профессионально. Тираж «Народной воли» составлял 2—3 тысячи экземпляров, листовок — до 5 тысяч.
О чем бы ни писали наши авторы, главным оставался вопрос о политической борьбе. «Карфаген должен быть разрушен!» Такой эпиграф, имея в виду царское самодержавие, вы поставили к передовой первого номера. Обоснование необходимости политической деятельности, полемика с ее противниками, разъяснение тактических установок организации, призыв к поддерж ке борьбы с правительством — вот главные темы, которые освещались во всех номерах издания.
Кроме того, большое внимание уделялось жизни революционного подполья. Обширные хроники преследований насчитывали десятки и сотни имен и сопровождались сообщениями о жестокостях, с которыми были сопряжены обыски, аресты, высылки.
Да это были материалы огромного эмоционального воздействия. Писали о судах, где наши товарищи героически отстаивали свои убеждения, письма осужденных, биографии погибших.
А на черной странице в траурной рамке стояли сообщения о казнях. Публиковались извещения о разоблачениых полицейских агентах, отчеты о полученных пожертвований в пользу организации.
В начале 1880 года из-за расхождения во взглядах с большинством Комитета я вышел из редакции.
Помню. Тогда были приглашены в редакторы ранее сотрудничавшие в газете Александр Иванович Иванчин-Писарев и публицист Николай Константинович Михайловский. Он не состоял в организации. Позже к ним присоединилась член Исполнительного комитета Анна Павловна Корба.
  Рукописи к печати готовились, как правило, в квартире, где ты жил, Николай.
Да, я тогда с женой Ольгой Спиридоновной Любатович жил на Невском проспекте, в доме № 124.
В квартире, как сейчас помню № 15. Она была удобна в конспиративном отношении.
Летом того же года, до моего въезда, в ней размещалась динамитная мастерская. Вдоль трех комнат квартиры, от входной двери, тянулся коридор, заканчивающийся кухней. Поскольку квартира находилась на пятом этаже, а все окружавшие здания тогда были ниже, заглянуть в комнаты через окна было невозможно.
Мы сняли эту квартиру на имя Фроловой, простой женщины, портнихи. Под видом жильцов, занявших две комнаты, и поселились здесь. Фролова симпатизировала нам. Она знала нас как инженера Ивана Петровича Хитрово и его жену Ольгу Павловну.
В этой квартире и созывались редакционные совещания. Здесь я хранил портфель редакции. Вместе с Любатович мы обрабатывали корреспонденции, составляли хронику. Здесь готовили материалы для двух нервых и частично для третьего номера  «Народной воли».
Квартира служила также местом деловых встреч членов организации. Здесь бывали многие наши товарищи: Иванова, Бух, Ширяев, Гелъфман, Квятковский, Женя Фигнер, Ошанина, Перовская, Кибальчич, Богородский.
Просуществовала эта конспиративная квартира около трех месяцев —с первых чисел сентября по 25 ноября 1879 года. Ее конец связан с провалом главной комитетской квартиры в Лештуковом переулке.
Произошло это так.
Утром 24 ноября Софья Львовна Перовская принесла на Невский 124, весть о том, что ночью арестовали курсистку Богословскую. Мы опасались, что этот арест может привести к раскрытию квартиры в Лештуковом переулке. Перовская направлялась к Фигнер и Квятковскому, чтобы предупредить их об опасности. Но Перовская, так же как Любатович и я, находилась на нелегальном положении, и было бы недопустимым риском идти кому-то из них туда, где, возможно, уже происходит обыск. Я поспешил к Ошаниной, жившей неподалеку и прописанной по своему паспорту, чтобы послать ее к Квятковскому. Однако беспокойство оставшихся было так велико, что моя жена решительно отправилась в Лештуков переулок сама, поручив передать мне, чтобы я, вернувшись, на всякий случай очистил квартиру от всего нелегального и скрылся сам.
Жена явилась к Квятковскому, когда обыск у него был уже окончен, а в квартире находилась полиция. Ее задержали. Ольга Спиридоновна не пала духом. Несмотря на свою скромность и даже застенчивость, она, невысокая женщина с голубыми глазами и черной косой до колен в минуты опасности проявляла поразительное хладнокровие, смелость и ловкость. Так, сосланная в 1877 году в Сибирь, она сумела бежать оттуда, инсценировав самоубийство. Теперь Любатович прикинулась глупенькой женщиной, попавшей в неприятную историю: она, дескать, шла к портнихе, но по ошибке позвонила не у той двери…
Ей поверили и повели в участок для выяснения личности и места жительства. На лестнице сопутствуемая городовыми, она встретила Ошанину, которая шла к Квятковскому. Жене эта встреча придала новые силы. Она поняла, что Ошанина предупредит меня и других товарищей о случившемся.
В участке Ольга Спиридоновна сначала вела себя так, как будто от испуга ничего не понимает и не помнит. Наконец она назвала первое пришедшее в голову имя и указала адрес в противоположном конце города; ее повезли туда. Когда обман обнаружился, она со слезами объяснила свое поведение страхом перед гневом мужа. Затем с ней случился «нервный припадок»…
Был уже вечер, когда измученная Любатович в сопровождении 12 полицейских и дворников оказалась у двери нашей квартиры. Уверенная в том, что квартира пуста, она позвонила, дверь открылась — перед нею стоял я. У нее хватило сил продолжить роль — она кинулась ко мне и стала умолять не сердиться. Я сразу понял игру. Ошанина уже предупредила меня  об аресте Любатович, но я, очистив квартиру, решил остаться, чтобы попытаться спасти жену. Полиция приступила к обыску, но, конечно, ничего подозрительного обнаружить не смогла. Впредь до окончательного выяснения дела Любатович посадили под домашний арест — в квартире поставили городового.
На следующий день вечером жильцы предложили хозяйке квартиры Фроловой угостить городового чаем. Пока хозяйка хлопотала около городового в кухне, мы с женой, накинув летние пальто, причем я  —в одних калошах, проскользнули из первой комнаты, дверь которой была напротив входной двери, на лестницу. Городовые, сменяясь, до середины следующего дня сторожили пустую квартиру.
Несколько недель мы пробыли в «карантине» в типографии, там же велась тогда редакционная работа. В начале 1880 года мы уехали за границу.
Через год я был призван обратно, но на границе меня арестовали. Когда жена узнала о моем аресте, она, оставив грудную дочь, устремилась в Россию, чтобы попытаться освободить меня. Это не удалось, а сама она вскоре была арестована и выслана в Сибирь.
Да, на четверть века нас, Коля, изъяли из жизни. Петропавловка и Шлиссельбургская крепости стали нашим домом.   Мы перенесли убийственный режим одиночного заключения, отсутствие умственного и физического труда, цингу, туберкулез, издевательства, гибель многих товарищей…
Давай сегодня не будем об этом. Завтра, все завтра. Пойдем домой, пора, Верочка.
*.*
 
«ГОСУДАРЕВА ТЮРЬМА»
 
Как и вчера Морозов и Фигнер бродили по берегу Пахры, подходили к воде, изредка поднимались на крутой берег и уходили вглубь соснового леса, любуясь красотой распустившейся зелени густого кустарника, сквозь который пробираться было трудновато.
Солнце с трудом пробивало свои лучи сквозь чащу зелени, и они не испытывали уже привычной городской духоты. Они неторопливо вспоминали свои годы заключения, иногда с трудом сдерживая невольно набегавшие слезы.
Шлиссельбург, где они провели большую часть своей жизни, означает Ключ-город. Петр I превратил ее в военный оплот. «Сим ключом много замков отперто»,— писал Петр в 1718 году.
Шлисселъбургская  крепость тщательно укреплялась. Каменные мощные стены окружили земляным валом с бастионами. Датский посланник, видевший крепость, с уважением и некоторой тревогой отзывался о ее силе: «Ее  стены…  возведены  из  твердых скал и исполинских камней. У подножия много бастионов [орудия которых] стреляют настилъно по воде. Между крепостью и водою нет ни фута земли. Над стенами возвышаются четыре сильно укрепленных башни с орудьями… Я считаю эту [крепость] одною из неприступиейших в мире».  В  крепости  по  штату  полагалось  иметь 59 пушек, 9 мортир и гаубиц и 2000 солдат для обороны. Ореховый остров имел форму округлого треугольника. Крепость повторяла его очертания. Шесть бастионов, соединенных  куртинами, были первой ступенью обороны. За ними шла крепостная стена с десятью башнями: Государевой,   Головкина,   Головина,   Флажной,   Светличвой,  Королевской. Меншикова  (Княжьей), Безымянной, Мельнишной и Колокольной. Безымянную русские войска разрушили при осаде в 1702 году, Мельнишную и Княжью разобрали из-за ветхости в 1817 году, а Колокольную по топ же причине в  1882-м. Государева, в отличие от других круглых башен, имела квадратное основание. В ней находились единственные ворота в крепость. Башня Головкина, расположенная у южной части острова, должна была защищать крепость со стороны левого истока Невы. На Флажной башне со времени постройки поднимали и опускали крепостной флаг. Ее военная задача состояла в контролировании среднего течения Невы.
В  сторону Ладожского озера обращена  Королевская башня высотой более семнадцати метров и толстенными стенами  из шестиметрового тесанного камня. Если бы враг рискнул подойти к берегу и высадиться, из множества «печур» (бойниц) можно было вести непрерывный огонь. Внутренняя система переходов обеспечивала защитников крепости постоянным подкреплением.
Внутри крепости со стороны Ладожского озера находился древнейший центр оборонительного сооружения — цитадель, или Секретный замок. Она должна была быть последним прикрытием сражающихся на тот случай, если бы враги прорвались сквозь крепостные стены. Защитники, находясь в цитадели, легко могли простреливать весь остров из Светличной, Колокольной, Мельнишной башен.
После основания Петербурга и Кронштадта роль Шлиссельбурга как стратегического форпоста уменьшилась. Его башни и валы пришли в запустение, но в 1756—1758 годах по проекту инженера Миниха (строителя Ладожского канала) обветшалые укрепления переделали, обновили. Однако крепость теряла военное значение. Решено было использовать ее в качестве особой секретной тюрьмы. Самодержцы учли и изолированность от мира, и неприступность стен. Тюрьма еще переоборудовалась, совершенствовалась когда сюда привезли первого политического узника, вернее узницу,— царевну Марию Алексеевну, участницу заговора царевича Алексея против своего отца. При вступления на престол Екатерина I приказала отправить в Шлиссельбург и держать в «самом тесном заточении» опасную соперницу, возможную претендентку на престол, первую жену Петра I Евдокию Лопухину.
После смерти Петра I дворцовые перевороты следовали один за другим и опасные для властей преступники направлялись в крепость.
В конце XVIII века правительство держало в крепости сильный военный гарнизон. В 1794 году он насчитывал 220 солдат и офицеров при 78 пушках. В 1810 году все орудия вывезли в Петербург. Крепость как оборонительное сооружение перестала существовать и окончательно утвердилась как политическая тюрьма государственного значения, куда попадали самые решительные и активные люди России.
Тюрьма получила название «Государева»… Она находилась всего в 60 километрах от Петербурга, а узники чувствовали себя отрезанными от всего мира. Маленький остров бдительно охранялся. Часовые, расхаживавшие по стенам, могли вдоль и поперек просматривать внутреннее пространство. Солдаты зорко следили за Невой и озером, чтоб ни одна лодка не могла приблизиться к берегу. Да и берега-то не было — были бастионы, исполинские крепостные стены, неприступные с обеих сторон — и с внешней, и с внутренней. Двухвековая история крепости почти не знала побегов! Чиновники, время от времени ревизовавшие тюрьму, успокоительно сообщали в столицу: <<Казематы устроены так хорошо, что арестант никоим образом выйти из них не может без посторонней воли>>.
Режим Шлиссельбургской тюрьмы справедливо назы-вали <<режимом, близким могиле>>. Заключенный независимо от социального положения терял здесь свое имя. Со времени поступления и до конца срока (а равно — смерти) он назывался <<безвестным за номером таким-то». Документы свидетельствуют, что узника привозили «в закрытой кибитке, зашитой рогожами, как тюки товарные обшивают, отправляя на ярмарку>>. Чрезвычайно малые камеры (5—6 шагов в длину)  были сырыми, полутемными или совсем темными. На пропитание  затворников  в день тратилась едва <<гривна медью>>. В России не существовало общего закона о тюремном заключении. Его отсутствие неизбежно порождало дикий произвол администрации: воровство, лихоимство, жестокие наказания арестантов за малейшие проступки, издевательства.
Уже в 1798 году в цитадели построили специальное тюремное здание, получившее позже название Старой тюръмы. С 1825 года оно стало местом заключения политических врагов самодержавия. Сюда привезли после при-говора семнадцать декабристов, а несколько позже — долгожителя Шлиссельбурга, польского революционера Лукасинъского.
В  1870 году специальным приказом по военному ведомству Александр II повелел упразднить Шлиссельбургскую тюрьму и поместить туда Выборгскуго военно-исправительную роту. Но перерыв в ее истории оказался коротким. В период усепления революционного движения в стране Александр III снова решил использовать мрачный острог для заточения своих наиболее опасных врагов. Их оказалось так много, что старых камер не хватало.
С 1881 года началась постройка Новой тюрьмы, рассчитанной на 40 человек. В августе 1884 года сюда были заточены герои <<Народной воли>>. По специальному акту военного ведомства тюрьма передавалась в ведение министра внутренних дел. На острове учреждалось Шлиссельбургское жандармское управление с пешей командой в количестве 145 человек.
Старая тюрьма делила площадь цитадели на две неравные части — большой двор и малый. Здесь с 1884 года проходили казни… Крепостной врач оставил описание Старой тюрьмы в 1890 году: <<3дание старой тюрьмы одноэтажное, с трех сторон почти вплотную окружено стенами четырехсаженной высоты, одна только сторона, обращенная па восток, несколько свободная и отстоит от стены сажен на десять. Вследствие такой обстановки воздух как во дворе, так и в самом здании тюрьмы застаивается и слабо вентялируется, и прямым следствием является неизбежная сырость… Лучи солнца освещают только по утрам коридор и две боковые камеры, остальные же всегда лишены солнечного света, что составляет громадный недостаток в гигиеническом отношении…»
 
С появлением Новой тюрьмы функции Старой изменились. Она стала местом дисциплинарных наказаний, «надежным>> помещением для душевнобольных и часто последним пристанищем приговоренных к смертной казни. 19   июля   1884   года   царь   подписал   <<Положение   о Шлиссельбургской крепости>>. Инструкция устанавливала режим, который подрывал здоровье заключенных и способствовал преждевременной смерти. Узников ставили в условия полной  изоляции,  не  допуская их общения  не только с внешним миром, но и с товарищами по тюрьме. Изоляция   усугублялась   запретом   физического   труда   и всякой умственной деятельности. Инструкция узаконила полное бесправие осужденных. Большая часть ее параграфов посвящалась наказаниям в случае неповиновения тюремному начальству. При этом права админнстрации ничем не ограничивались. От ее произвола зависели даже прогулки. Самым страшным орудием пытки стала мертвая, могильная тишина. За 1884—1906 годы из шестидесяти девяти человек, замурованных в камеры Шлиссельбурга, пятнадцать были казнены, шестнадцать умерли от цинги и туберкулеза, трое покончилл с собой.
И все же заключенные вели упорную борьбу за жизнь, против произвола и крепостпого режима.
Умножить число виселиц казалось не вполне удобным <<для Европы>>, а Алексеевский равелин с его строгой изоляцией был слишком мал. Вскоре к тому же выяснилось, что изоляция Алексеевского равелина не очень надежна. Находившийся в равелине <<узник № 2» — С. Г. Нечаев — сумел распропагандировать чуть ли не всю охранную команду и едва не спасся бегством. Доклад об этом событии потряс царя и, видимо, сильно ускорил строительство тюрьмы в Шлиссельбургской крепости. Руководил постройкой непосредственно директор департамента полиции В. К. Плеве, как прокурор, прославившийся безжалостными приговорами по делам народовольцев.
С особой тщательностью подбиралась для Шлиссель-бургской тюрьмы стража. «К несению обязанностей, ис-полняемых в прочих тюрьмах так называемыми надзира-телями, следовало бы допускать только унтер-офицеров, т. е. лиц уже испытанных,— писал в донесении Плеве,— прошедших известную школу и допущение которых к надзору за заключенными представляет меньше опасе-ний>>. Но даже предлагая зачислять в охрану только «про-шедших школу» унтер-офицеров, Плеве до конца не был уверен в их благонадежности. Вот если бы к чину да немалую сумму! И в следующем донесении он добавляет, что, <<учитывая трудности и особые условия службы, представлялось бы вполне справедливым к получаемому офицерами содержанию по чинам назначить добавочныэ оклады. Начальнику тюрьмы — 1000 рублей, унтер-офи-церу — не менее 420, а рядовым по 240 рублей в год>>. Штаб корпуса жандармов, которому предстояло непосред-ственно отбирать самых ретивых служак, внес свои добав-ления, и по окончателъному штатному расппсанию на-чальник тюрьмы должен был получать дополнительно 1500 рублей и 1080 — столовых. В дальнейшем на содержание охранников Шлиссельбургской крепости отпускалось в год 85 тысяч рублей. Бюджет распределялся довольно просто: 83 тысячи шли на содержапие 144 охранников, 2 тысячи рублей — на заключенных, то есть около 11 копеек на каждого в день.
Директор департамента полиции обратился с письмом в Московское, Варшавское и другие жандармские управ-ления с просьбой прислать списки желающих участвовать в охране <<государственных преступников>>. Были выбра-ны самые «достойные», отличившиеся при арестах, обысках, охранной службе в других тюрьмах. И этот пер-сонал не подвел Плеве. Ни разу ни один из охраиников не отошел от инструкции, ни один из них ни в чем не облегчил участи заключенных.
Охранники должны были безотлучно находиться в крепости. Выход в город, а тем более поездки в Петербург запрещались. Подозрительное начальство опасалось под-купа охранншшв со стороны революционеров. Никто из низших чинов охраны не должен был знать имен заклю-ченных, никто не имел права заговаривать с ними. Запре-щалось беседовать друг с другом. Обстановка взаимного недоверия и подозрительности действовала и на саму охрану.
Сошел с ума первый комендант крепости полковник Покрошинский, которому все мерещилось, что социалисты пытаются освободить узников. Помешался и его преемник полковник Добродеев, а помощник комепданта Федоров, постоянно строчивший доносы на других чинов, кончил… доносом на самого себя.
С большой тщателъностью пытался Плеве подобрать и штат тюремной церкви, которую предполагали также возвести на территории крепости. Плеве лично обратился с письмом к архимандриту Антонию, в котором писал, что вопрос об открытии церкви упирается в возможность найти подходящие лица. <<Нет сомнения в том,— отмечал он,— что должное религиозно-нравственное воздействие на заключенных в крепости арестантов, в большинстве убежденных атеистов, может оказать только священник образованный, глубоко религиозный и такой, который проповеди в среде шлиссельбургских заключенных готов бы был отдаться с точки зрения подвижничества>>. Трудно найти другой документ высшего сановника, в котором столь явственно звучало бы невольное признание громадной нравственной силы революционеров. Нужно, впрочем, заметить, что такого подвижника так и не нашлось.
Когда, наконец, тюрьма была построена и охрана на-брана, Шлиссельбургскую крепость <<изволил посетить>> вместе с семьей Александр III. Он лобызал <<чудотворную>>   икону  богоматери, а  затем  осматривал  казематы. Царь остался доволен: «Это самое сильное и неприятное наказание>>.
 
24 августа 1884 года <<государева тюрьма>> была открыта. Что же она представляла? Вся северо-восточная часть ее, примыкавшая к Ладожскому озеру, была ограждена от большого крепостного двора высокой кирпичной стеной, в середине которой находилась одноэтажная кордегардия с помещением для жандармов, кухней и конторой. Между стеной крепости, выходящей на озеро, и кордегардией высилась Новая тюрьма. Двухэтажное краснокирпичное здание сквозным коридором делилось на две половины. Веревочная сеть отделяла второй этаж от первого, не давая соблазна кинутъся головой вниз с верхней галереи на каменный пол нижнего коридора. С двух сторон пустынного коридора по этим галереям расхаживали жандармы, поминутно  заглядывая в  глазки  сорока  тюремных дверей и бдительно наблюдая за узниками.
В Шлиссельбургскую крепость правительство решило заточить опаснейших своих врагов. В начале августа 1884 года из Петропавловской крепости сюда доставили оставшихся в живых народовольцев, осужденных в 1882—1883 годах. Среди них были Н. А. Морозов, М. Ф. Грачевский, Ю. Н. Богданович, М. Ф. Фроленко, Г. П. Исаев и другие. В октябре к ним прибавились члемы военной организации, в их числе В. Н. Фигнер и группа ее товарищей-офицеров. С Карийских рудников привезли еще одну группу народников, среди них А. В. Долгушина, И. Н. Мышкина, которые к этому времени уже провели в заключении ссютветственно 11 и 9 лет. В декабро 1884 года привезли четырех киевских народовольцев, в 1885-м—двух руководителей польской партии  <<Пролетариат>> — Людвика Варынского и Людвика Яновича, а также российских   революционеров И. Л. Манучарова и М. Ф. Лаговского. В 1887 году тюрьма пополнилась двумя товарищами Александра Ульянова — И. Д. Лукашевичем и М. В. Новорусским, а затем осужденными по процессу Г. А. Лопатина. В 1888 и 1890 годах в Шлиссельбурге появились   еще два узника. Это были народовольцы Б. Д. Оржих и С. М. Гинзбург.
Департамент полиции разработал даже специальный ритуал вступления узников в крепость, церемонию, которая должна была их ошеломить, эаставить прийти в ужас и покориться. Едва заключенный, волоча кандалы, вступал на роковой берег, дюжина жандармов подхватывала его за руки и почти бегом влекла в ворота. Обыск, переодевание — все делалось в суровом молчании.
Унижения начинались с той минуты, как узника раздевали догола и тгцательно обыскивали, мелочно записывая в специальную книгу, есть ли особые приметы, а затем купали в ванне, по мнению Фигнер, в основном для того, чтобы выяснить, не прячет ли арестованный что-либо на теле. После купания выдавали одежду каторжников: серую куртку с черными рукавами и черным тузом на спине. Женщинам давали серые юбки, серые мужские куртки, серые же мужские шапки с крестом наверху. Только через несколько лет шапки были заменены суконными платками. Вместо пальто — серые халаты, вместо ботинок — грубые коты.
После одевания узника под руки тащили на вечное «жительство» в камеру-клетку, построенную из камня и железа. Пять шагов в длину, три — в ширину — вот и все жизненное пространство. Стены выкрашены в темно-серый, почти черный цвет, под потолком — окно с матовым стеклом, едва пропускающим солнечные лучи, и кру-топокатым подоконником, чтобы на него нельзя было взобраться. К стене прикреплена откидная железная кровать, поднимавшаяся днем, чтобы заключенный не мог прилечь в неположенное время. Стол и стул также были приделаны к стене. В одном углу — железный калорифер, в другом — железный стульчак и железная раковина.
Сумрачный свет, темный асфальтовый пол — словом, камера-склеп. На стене, приклеенная хлебным мякишем, висела инструкция для заключенных. Из восьми ее пунктов шесть толковали о наказаниях.
Параграф пятый, например, гласил: «3а повторение проступков назначаются наказания: 1) заключение в карцере до 8-ми дней, 2) заключение в темном карцере на такое же время с содержанием на хлебе и воде с наложением оков.
Примечание. Подвергаемые заключению в карцере спят на голых досках. Заключение в карцере обязательно сопровождается лишением чая».
Еще более унизительным был параграф шестой: <<Когда проступки сопровождаются особенными обстоятельствами, увеличивающими вину, то нарушители могут быть наказаны розгами до 50-ти ударов>>.
Параграф  восьмой  угрожал  смертной  казнью: «…за оскорбление действием начальствующих лиц. Суд приме- . няет к нарушителям меру наказания этой статьей определенную,— смертную казнь>>.
И хотя применять розги к политическим узникам так и не решились, двух заключенных — Минакова и Мышкина — казнили по заочному приговору суда. Впрочем, начальство и в других случаях широко пользовалось властью над заключенными. «К этой тюрьме никакие законы не относятся>>,— говорили высокие полицейские чины.
В Шлиссельбурге были созданы все условия для медленного умирания. Температура воздуха почти никогда ие поднималась выше 11 градусов, а если прибавить к этому скудость и однообразие пищи, то можно представить состояние людей, находившихся в тюрьме не один или два года, а в течение двух десятилетий. Ни один из заключенных не мог без отвращения вспоминать о еде, которая громко именовалась завтраком, обедом и ужином.
<<Пища была недоброкачественная,— вспоминал М. Ю. Ашенбреннер,— горячее без навара, со следами мяса, каши и масла чутъ-чутъ; постная похлебка из гнилых снетков,  грибные щи с минималъным количеством  капусты и грибов, жидкий горох с плавающимн червями>>. Сюда можно добавить непропеченный черный хлеб. Эту убийственно   однообразную   и   скудную   пищу   получали одинаково больные и  здоровые.  Несмотря на непрекращавшееся и мучительное чувство голода, многие из заключенных не могли заставить себя есть подобную пищу,! В  ужин давали, чаще  всего  не  подогревая,  остатки от обеда. Постепенно у всех начинала развиваться цинга, у многих выпали зубы.
В камерах запрещалось курить, иметь мыло и гребень, бумагу и очки. В первые годы не разрешалось не только писать, но и читать. Для некоторых это было равносильно смерти.
За соблюдеиием правил днем и ночью наблюдала бдительная стража. Дежурные, одетые в мягкую обувь, чуть ли не по-кошачьи бесшумно ступали по веревочным дорожкам и каждые две минуты заглядывали в глазок. Почти полное безмолвие крепости в первые месяцы подавляло, приводило в отчаянне. Незадолго. Перед расстрелом Егор Минаков с невыразимой тоской пел песню, написанную   в  тюрьме   видным   народником   Феликсом   Волхов-Ским:
 
Я вынести могу разлуку,
Грусть по родному очагу,
 Я вынести могу любую муку
Быть в вечно мертвой тишине…
 Но прозябать с живой душою,
 Колодой гнить, упавшей в ил,
Имея ум, расти травою,
Нет, это свыше всяких сил!
 
Стражники делали все возможное, чтобы оскорбить и унизить пленников, надругаться над их человеческим до-стоинством.
Заключенные не имели имен. Стража называла В. Н. Фигнер <<номер 11», Н. А. Морозова—<<номер 4», М. Р. Попова — <<номер 5» и т. д.
Сначала к узникам обращались на «ты», и только их упорное    сопротивление заставило жандармов отступить.
Однажды Михаил Лаговский при посещении камеры товарищем министра внутренних дел генералом Оржевским  сказал: <<Если вы мне скажете еще раз на ,,ты», то и я буду говорить вам на ,,ты»>>. Оржевский вышел из камеры, пригрозив: «Дорого это вам обойдется!» Лаговского действительно  продержали  в  крепости лишних пять лет. Однако настойчивость узников победила: охранники стали обращаться к заключенным в безличной форме: «Надо выходить на прогулку», «Надо завтракаты» и т.д.
В крепости царила атмосфера бездушия и злобности по отношению к ее узникам. Но, пожалуй, ни одно из официальных лиц крепостной администрации не вызывало к себе такой ненависти, как смотритель Соколов, по непомерному и тупому усердию ставший в глазах заключенных <<настоящей сторожевой собакой>>. Жестокий и бесчувственный служака, метко прозванный Иродом, действовал по принципу, о котором сам говорил: <<Если велят говорить <<ваше сиятельство>> — буду говорить. Если велят задушить — задушу>>.
Особенно свирепо он преследовал душевнобольных. В случаях неповиновения или припадков их наказывали и сажали в карцер, лишали прогулок точно так же, как здоровых. На просьбы    товаршцей    мягче обращаться с больными Соколов неизменно отвечал;  <<3наем мы таких сумасшедших,  я  старый  воробей,  меня  не  проведешь»,
В первые годы к больным не было ни какого снисхож-дения. Их уносили в сырую и холодную Старую тюрьму умирать в одиночестве.
В Шлиссельбурге не забыли устроить карцеры для наказания, но не подумали о больнице или хотя бы изоляторе для больных. Игнатий Иванов, хотя и поправился в Казанской больнице, попав в Шлиссельбургскую тюрьму, заболел снова и психически, и физически. Варынский, Исаев, Малавский страдали чахоткой. Фроленко постоянно хворал. Морозов харкал кровью. Юрковский был в каком-то странном психическом состоянии, по ночам кричал. Положение других было ненамного лучше. Щедрин, Конашевич сошли с ума уже в первые годы пребывания в крепости.
Крики, неожиданно раздававшиеся в тиши, стоны и рыдания, громовые звуки расправы над помешанными воспринимались товарищами как точно запланированная пытка. <<Помешанные жили с нами,— вспоминал Ашенбреннер,— превращая наше обиталище в преисподнюю. Глядя на сумасшедших, здоровые видели свою страшную судьбу и оценивали вполне бессрочное пребывание в тюрьме взамен смертной казни>>.
Правительство могло торжествовать — ему удавалось бесшумно, не возмущая общественного мнения, физически и нравственно расправляться со своими врагами.
«Эта тюрьма — ваша могила>>,— говорил в 1889 году прн посещении крепости жандармский генерал Шебеко. Действительно, за первые же три года десять заключенных умерли, один повесился, двое добились расстрела — итого 13 из 40.
Каждый решившийся бороться с ненавистным режимом провозглашался властями умалишенным, больным. Неудивительно поэтому то совершенное равнодушие, о которым администрация относилась ко всем душевно-больным.
Монотонно, однообразно и бессодержательно тянулось время в одиночных камерах. Лишение возможности трудиться и двигатъся, отсутствие общения и новостей с воли оказывалось для узников более суровым наказанием, чем самые тяжелые каторжпые работы. Неудивителъно, что переведенные из Сибири вспоминали каторгу с радостью, ибо заключенные там трудились и находились среди друзей по борьбе.
Измеиить свою участь заключенные могли только каждодневной борьбой, хотя и с риском для собственпой жизни. Повседневное, подчас пассивное, иногда открытое и принципиальное сопротивление правилам и распоряжениям, которые узники не считали для себя обязательными, заставляло администрацию отступать. Уступки бывали иногда временными, малозначительными, но они шаг за шагом расшатывали режим умерщвления, установленный для революционеров.
Первым, кто нарушил мертвенный покой крепости, был Егор Минаков. Уже через месяц после прибытия в крепость он простучал своему соседу М. Р. Попову: <<Другие как хотят, я же жить при таких условиях не могу и или добьюсь свидания с товарищами, книг, табаку, переписки с родными, или умру>>. Ему пришлось умереть. Но понадобилась еще одна жертва — со стороны Мышкина, бросившего в Соколова миску и приговоренного за это к смертной казни. После этого порядки в крепости были несколько смягчены. В камерах появились мыло, карандаши, учебники математики и иностранных языков. Это была пусть маленькая, но победа.
Ряд непрерывных стычек, протестов, голодовок в конце коицов заставили администрацию разрешить физическую работу в огородах, смириться с переговорами посредством стука, дать возможность иметь бумагу и чернила. Но только самосожжение Грачевского привело к увольнению ненавистного Соколова и подорвало систему <<сухой гильотины>>.
Протест народовольца Грачевского был отчаянным и смелым.
Первый раз Михаил Федорович Грачевский (1849— 4887) судился по процессу 193-х. Высланпый в админист-ративном порядке, он бежал, перешел на нелегальное по-ложение и примкнул к <<Народной воле>>. Товарищи называли его <<министром финансов>> партии. Но деятельность его была более разнообразна. Он заведовал квартирой, где находилась главная типография, помогал готовить динамит для взрывов. Товарищи любили его за смелость, самоотверженность, мягкий и добрый характер.
Задержанный в Москве 4 июня 1882 года, он судился в 1883 году по «процессу 17-ти» и, как большинство его товарищей, был приговорен к смертной казни, которая была заменена пожизненным заключением. С августа 1884 года он стал узником Шлиссельбурга.
Грачевский тяжело переживал одиночное заключение и часто, перестукиваясь с товарищами, сообщал им о своем тяжелом состоянии: <<Так больше жить нельзя, сил нет>>. В один из летних вечеров 1887 года Грачевский простучал товарищам, что ударит доктора и будет требовть смертной казни. Приведя свое намерение в исполнеяие, Грачевский был уверен, что с ним поступят так же, как и с Мышкиным и Минаковым. В течение двух недель он требовал казни, на что комендант каждый раз отвечал: <<Сумасшедших не судим>>. Чтобы лишить Грачевского возможности общения с товарищами, с которыми он подолгу перестукивался, его перевели в одиночную камеру Старой тюрьмы, служившую для непокорных карцером. Это было тяжелое наказание, особенно для человека с расстроенными нервами. Тишина, стоявшая в тюрьме, действовала угнетающе, приводила в отчаяние. 30 сентября 1887 года Грачевский отказался от прогулки, заявив смотрителю Соколову, что желает гулять попеременно со всеми товарищами. Администрация его требования не выполнила. Проголодав несколько дней, Грачевский решил прибегнуть к решительпым мерам. Как свидетельствует официальный документ, 26 октября 1887 года, <<облив керосином из горевшей у него в камере лампы портянки, положил их себе на грудь и спину и зажег, вследствие чего от сильных ожогов и удушья дымом умер, несмотря на оказанную ему медицинскую по-мощь>>.
Самосожжение Грачевского — одна из наиболее драматичсских страпиц пребывания народовольцев в Шлис-сельбурге.
После такой гибели узника власти вынуждены были пойти на уступки: заключенне получили возможность видеться друг с другом. Им дозволили работу в различных мастерских, чтение книг, несколько улучшили питание.
Одним из самых тяжких мучений для узников было чувство насильствонного отчуждения от культурной и политической жизни. Однако каждодневная борьба за восстановление своих прав, за доступ к книгам и журналам дала свои плоды. В начале 80-х годов вслед за религиозным журналом <<Паломнию> в камерах появились иллюстрированные, а затем и научные журналы. Однако общеполитические издания, в особенности газеты, и в начале 90-х годов выдавались узникам с запозданием в один год.
По меткому выражению одного из узников, <<установилась весьма своеобразная иллюзия, как будто мы очутились на такой отдаленной планете, до которой световые лучи достигают ровно через год».
В 90-х годах в Шлиссельбурге образовался своего рода тюремный университет, правда, в основном естественно-научного и исторического направления. Занятия носили характер самообразования, в частности изучсния языков, но читались и настоянще лекции. Особенно популярным и красноречивым лектором был И. Д. Лукашевич, читавший во время работы на огородах маленьким группам лекции по ботанике и зоологии, кристаллографии и химии. Многие из его слушателей сумели даже составить для Подвижного музея учебных пособий в Петербурге десятки гербариев, а также коллекции насекомых, минералов. Подлинно научной работой в эти годы кроме И. Д. Лукашевича усердно занимался также Н. А. Морозов, изучивший проблему строения вещества и искавший ключ к истолкованию Апокалипсиса. Эти работы заслужили потом признание ученого мира. Лукашевич, например, по выходе из крепости получил за свой Научный труд серебрявую медаль от Географического общества и премию Академии наук.
Отрезанная от общественной жизни политическая ко-лония пыталась также заниматься всерьез литературно-публицистической деятельностыо. Выпускались даже ру-кописные журналы <<Винегрет>> и <<Рассвет>>. Соперничество между ними носило такой непримиримый характер, что В. Н. Фигнер попробовала объединить их взгляды в третьем журнале — <<Паутинка>>, но успеха ее посредничество не имело.
Говоря о Шлиосельбургской крепости 80—90-х годов, нельзя не упомянуть, наконец, об одной из примечательных сторон ее духовной жизни. Речь идет о <<тюремной лирике>>, в которой то явственно звучали ненависть к угнетателям и вера в грядущую победу, то пробивались отчаяние и скорбные мотивы потерявших надежду на сво-боду пленников. У оторванных от жизни, от близких и родных узников все чувства были перенесены на товари-щей по крепости. Естественно, что наиболее популярным в <<тюремной лирике>>, стал жанр дружеского послания. Так, едва получив в руки перо, В. Н. Фигнер в 1887 году спешит ободрить старого товарища:
 
Нам выпало счастье —  все лучшие силы
В борьбе за свободу всецело отдать…
 Теперь же готовы мы вплотъ до могилы
За дело народа терпеть и страдать!
Терпетъ без укоров, страдать без проклятий,
 Спокопно и скромно в тиши угасать,
 Но тихим страданьем своим юных братий
 На бой за свободу и равенство звать!
 
Эти стихи явились ответом на послание Гермапа Лопатина по случаю именин Веры Фигнер.
Звучал в крепости и здоровый, жизнеутверждающий юмор. Таково стихотворепие Н. А. Морозова, обращенное к свободным гражданам России:
Стой, товарищ, не трусь!
 Шевели святую Русь!
Ведь не все же наша матъ
 Непробудно будет спать?
 Шлиссельбург заняли мы,
 Так не бойтесь же тюрьмы!
 Вас правительство не съест,
 А у нас нет больше мест!
 
В Шлиссельбурге писались также рассказы, воспоминания. Особенно надо отметить роман Федора Юрковского «Булгаков» (1896 год). Это произведение о южнонароднических кружках начала 70-х годов, во многом автобиографическое, писалось уже холодеющей рукой. На последнем его листе пометка рукой Н. А. Морозова гласила: <<3десь роман кончается по причине смерти автора, не вынесшего заключения>>.
Юрковский угас в момент, когда из Шлиссельбурга впервые были отправлены на поселение сразу восемь за-ключенных. В крепости в 1896 году оставалось лишь че-тырнадцать узников.
Эпоха заточения народовольцев в Шлиссельбурге за-вершилась лишь в октябре 1905 года, когда правительство вынуждено было освободить оставшихся в крепости наро-довольцев, многие из которых провели в ее казематах 20—21 год.
 
ЗАКЛЮЧЕННЫЙ <<НОМЕР 4»
 
Еще недавно он имел имя Николай, отчество — Александрович, фамилию — Морозов. В Шлиссельбурге он стал заключенным <<номер 4». Худой, наголо остриженный, в сером широком арестантском халате, он скорее походил на переодетого гимназиста, чем на отчаянного и смелого революционера.
Морозов, приговоренный к пожизненным каторжным работам, все-таки был полон решимости выжить, сохранить боевой дух. С распухшими от цинги ногами, ослабевший от постоянного недоедания, недостатка воздуха, Морозов ходил непрестанно по камере, повторяя: <<Меня хотят убить, а я все-таки буду жить…»
Условия заключения в Алексеевском равелине были, как мы говорили, страшными. От сырости, недостатка пищи, почти полного отсутствия воздуха у Морозова, как и у других заключенных началась цинга. Через месяц из двенадцати узников, переведенных в равелин, в живых остались только четверо: Морозов, Тригони, Фроленко и безнадежно помешанный Арончик, которому в 1884 году было всего 23 года.
Как они выжили? Вспоминая годы заключения, Морозов писал: <<Цингу я инстинктивно лечил хождением, хотя целыми месяцами казалось, что ступаю не но полу, а по остриям торчащих из него гвоздей, и через несколько десятков шагов у меня темнело в глазах так, что я должен был прилечь. А начавшийся туберкулез я лечил тоже своим собственным способом: несмотря на самые нестерпимые спазмы горла, я не давал себе кашлять, чтобы не разрывать язвочки в легких>>.
О его тяжелом состоянии можно судить по докладам тюремного доктора в департамент полиции: <<Морозову осталось жить несколько дней>>. Через месяц этот же доктор сообщал: <<Морозов обманул смерть и медицинскую науку и начал выздоравливать>>.
Вспоминая об этой мучительной борьбе со смертью, Фигнер писала: «В Шлиссельбурге я иногда, по вычислениям, делала верст 10 в день, а всего прошла там столько, что почти обошла землю по зкватору, а Морозов так дошел уже почти до луны».
Но жить только борьбой за свое здоровье было невыносимо. Морозова и его товарищей лишили возможностя общения, им не давали книг для чтения, отбирали любой клочок бумаги, обломок карандаша. Ум требовал работы, руки хотели действовать. Помог случай. Однажды, во время посещения его священником, Морозов высказал ряд сомнений по вопросам религии, изъявив желание почитать Библию. На другой день в камеру были принесены религиозиые книги, которые Морозов принялся тщательно изучать, намереваясь прододжить спор со «священной» наукой.
4 августа 1884 года вместе с другими заключенными Морозов был перевезен в Шлисселъбург. Через несколько дней он уже знал, что в крепости находятся его лучшие друзья: Вера Фигнер, Михаил Фроленко, Михаил Грачевский, Юрий Богданович, Савелий Златопольский. Как мучительно было чувствовать свое одиночество, невозможность повидаться с товарищами!
В минуты тяжких страданий Николай Морозов часто вспоминал заключенных под № 34 и № 27 из знаменитого романа Александра Дюма «Граф Монте-Кристо». В эти минуты его финаменальная память обострялась с особой остротой и он мысленно читал потрсшие его когда-то строки.
 
 
 
 
В связи с участившимися нервными заболеваниями узников администрация была вынуждена позволить совместные прогулки для некоторых заключенных. Морозову разрешили гулять поочередно с каждым из больных товарищей. В течение нескольких месяцев Морозову приходилось не только наблюдать страдания своих умалишенных товарищей, но иногда даже с риском для себя успокаивать их, утешать, облегчать их страдания во время мучительных приступов. «Во время своего заключения в Шлиссельбурге,— вспоминала В. Н. Фигнер,— Николай Александрович сохранял полное самообладание и неизменную доброту. Для заключенных он был «третьей сестрой», как его в шутку называли товарищи, к которым он всегда был готов прийти со словами утешения. Но сказать о Николае Александровиче, что он был неизмеино мягок, добр и ровен,— было бы сказать очень мало. Только первые удручающие годы он был молчалив и всегда словно погружен в мечту или грезу. Но и тогда он находил силы утешатъ Буцевича, умирающего от чахотки и данного ему в первые товарищи по прогулке. Когда же тюремные условия изменились к лучшему, Николай Александрович поражал всех своей живостью и веселостыо».
Верному и мягкому Воробью, как называли его иногда товарищи, помня его подпольную кличку, приходилось терпеть нравственные муки, наблюдая медленное угасание товарищей. Однажды, зайдя в загон для гуляния, он увидел снег, окрашенный кровью,— перед ним здесь был его давний друг Григорий Прокофьсвич Исаев, который теперь умирал от тяжелой и мучителыюй горловой чахотки.
Еще до раскола <<3емли и воли>> Исаев вошел в тайный кружок <<Свобода или смерть>>, созданный внутри организации при участии Морозова и поставивший своей целью более решительные действия в берьбе против правительства. В динамитной мастерской народовольцев, расположенной в Троицком переулке, у Пяти углов, он работал техником. При подгоговке последнего покушения на Александра II в динамитыой мастерской произошел взрыв, во время которого Исаеву оторвало пальцы. Нужно было обладать поистине нечеловеческим самообладанием, чтобы, иесмотря на тяжелое ранение, продолжать работу. Успехом 1 марта народовольцы во многом были обязаны Исаеву, усовершенствовавшему метательные снаряды.
Через месяц после покушения, 1 апреля 1881 года, Григорий Прокофьевич Исаев был арестован на одной из улиц Петербурга.
Псред судом он подготовил заключительную речь, которая заканчивалась словами из некрасовскон поэмы:
 
Не надо мне ни серебра,
 Ни золота, а дай  Господь,
 Чтоб землячкам моим,
И каждому крестьянину
 Жилось вольготно, весело
На всей Руси святой!
 
<<Вот мой девиз,— говорил Исаев на суде,— которого я буду доржаться до гроба>>.
Уже тогда он был тяжело болен. Тем не менее его отправили сначала в Алексеевский равелин, потом в Шлиссельбург, где он провел полтора года в однночном заключенви. Болезнь развивалась стремительно. Товарищи по ночам слышали его надрывный кашель. Прогулки, которые ему разрешили почти через год, положения не изменили.
23 марта 1886 года Исаев умер.
Смерти следовали одна за другой, но администрация не собиралась идти на уступки. Как вырвать их, как добиться облегчения участи товарищей? Протест народовольца Грачевского, сжегшего себя, обратил внимание властей на тяжелое положение заключенных. Заключенные получили возможность видеться друг с другом, работая в мастерских, на огороде, Значителыю увеличилось и число книг в тюремной библиотеке.
С того времени Морозов не переставал заниматься наукой. В письме к родным в 1897 году он сообщал: «Уже более десяти лет я снова отдаю почти все свое время изучению естественных наук, к которым, как вы знаете, я еще в детстве имел пристрастие… Несколько лет я занимаюсь астрономией… Года два или три я специально занимался здесь ботаникой, могу разводить цветы в кро-шечном садике, а для зимних занятий составил гербарий, в котором набралось более 300 видов растений. Кроме всего этого, я занимаюсь почти постоянно теоретической физикой и химией. Теперь я пишу книгу о строении вещества и, если позволит здоровье, окончу в этом году. Написал почти полторы тысячи страниц>>.
Николай Александрович не преувеличивал своих разносторонних занятий. Имея под руками только журнал по химии и несколько учебников, Морозов сделал оригинальные выводы, которые и легли в основу книги <<Периодические системы строения вещества>>. И не вина Морозова, что подчас ему приходилось открывать то, что уже было известно за стенами крепости. В этом тоже была трагедия, трагедия ученого, талантливого и пытливого исследователя, вынужденного зачастую тратить силы впустую.
За время заключения в крепости Морозов научился свободно читать почти на всех европейских языках. В Европе сложно было найти язык, которым не владел бы Морозов. Он великолепно знал и древние языки. Ничто не могло сломить его духа, жажды деятельности. И у товарищей, и у родных поддерживал он веру в будущее. <<Будем бодры, будем надеяться на лучшие дни,— писал он матери.— Кто по природе склонен к унынию, кто думает только о себе, тот будет несчастлив, где бы он ни был>>. Нужно было обладать поистине необыкновенной любовью к жизни, чтобы выдержать и ежедневные кровохарканья, и цингу, и бронхиты, грудную жабу, выдержать не ради созерцательной жизни, а для того, чтобы ежедневно раскрывать ее тайны, стремиться принести посильную пользу человечеству.
В самый разгар научной работы у Морозова начался острый ревматизм, мучивший его и в условиях крепости не поддававшийся лечению. И, должно быть, немало был удивлен охранник, заглянувший в камеру: «номер 4» танцевал мазурку. <<Это был,— по признанию Морозова,— ужасный танец: словно бьешь босой ногой по гвоздям, особенно когда нужно при танце пристукивать пяткой. Но зато через две недели такой гимнастики ревматизм был выбит из ступни и более туда не возвращался>>.
От научных занятий Морозова ничто не могло оторвать. Но как тяжело было переплетать свои миогостраничные труды, не имея почти никакой надежды на их напечатание или хотя бы на доведение их до сведения специалистов.
Он первым на основе периодического закона Менделеева приступил к разработке теории строения атома, в 80—90-е годы выдвинул и теоретически обосновал идею новой атомистики.
Позднее по представлению Д. И. Менделеева Морозову за труд <<Периодические систсмы строения вещества>> без защиты диссертации была присвоена степень доктора наук.
Трудно назвать область знаний, которой бы не зани-мался Морозов и в которую не внес научного вклада. Физика, химия, космос, лингвистика, летное дело, математика, история — вот далеко не полный перечень его интересов.
Мечта часто уносила его за пределы крепости. Не в тесной камере, а в космическом корабле, несущемся к Лу-ие, видел он тех, кто делил с ним тяжесть сурового нака-зания. Как-то заметив, что Вера Фигнер и Людмила Вол-кенштейн начали грустить, он захотел хоть на минуту вывести их из этого состояния. За три дня Морозов написал фантастический рассказ <<Лунные кратеры и цирки>>. Не узниками были они, а мужественными космонавтами, покорителями вселенной. Не только развлечь хотел он своих друзей, но и привлечь их к  проблемам  космоса, познакомить со своими научными наблюдениями.
<<…Через несколько часов мы вышли за пределы доступного для чувства земного притяжения, и для нас более не было ни верха, ни низа. Стоило нам сделать несколько движений руками, и мы плавно переплывали на другую сторону каюты.
Вот и верь после этого,— сказала Вера,— что тяжесть есть неотъемлемое свойство всякой материи.
Сильное движение воздуха, взволнованного нашими легкими, медленно относило в угол Иосифа, старавшегося срисовать всю эту сцену вместе с перспективой бледно-зеленоватого отдаленного серпа Земли с панорамой созвездий, ярко блестевших через одно из хрустальных окон…»
Не зная, выживет ли он, выживут ли товарищи, при тусклом свете осеннего дня Морозов писал: «Мне было необыкновенно радостно. Да и как не радоваться? Разве не сбылась моя заветная мечта? Разве не несемся мы теперь в бездонную глубину небесного океана?>>. Зажатые в тиски крепостных стен, он и его друзья бороздят космические просторы, наслаждаются состоянием невесомости, мечтают о встрече с загадочной Луной. <<Вера схватила летевший мимо нее стакан и быстрым движением руки отдернула его от наполнявшей его жидкости. Оставшись в воздухе, жидкость сейчас же приняла шарообразную форму и поплыла среди нас подобно мыльному пузырю.
«Идите пить воду. Кто первый поймает ее ртом? — звала нас Людмила».
Сегодня, после многочисленных полетов в космос, такими картинами никого не удивишь, но тогда, в 90-е годы, литература и не смела мечтать о покорении Вселенной. Мечтал о ней заключенный, имеющий право главным образом взирать на нее из маленького окна камеры.
Морозов выдвигает свою теорию образования кратеров на Луне, вступает в спор с теми, кто свободно, каждый день мог наблюдать, изучать, исследовать. Достигнув Луны, друзья собирают коллекции, экспонаты. Они делают это для свободной России, которой еще понадобятся их знания, опыт…
Морозов читал восторженно, звонким, прерывающимся голосом и видел — разглаживаются скорбные морщинки вокруг рта у Веры, захваченная острым сюжетом, обратилась в слух Людмила, задумался Фроленко. Величественная мечта подчинила властно себе, заставила почувствовать всех свободными, сильиыми.
Уже к концу заключения в Шлиссельбурге Морозов написал книгу <<Откровение в грозе и буре>>, в которой доказывал, что имеющиеся в Апокалипсисе предсказания и пророчества являются выводами из астрономических наблюдений. Напечатанная после освобождения Морозова, книга выдержала три издания, была пореведена на многие иностранные языки, вызвала восторженные отзывы ученых и большой переполох среди духовенства. Священиослужители добились даже запрещения чтения лекций на эту тему.
 
Революция 1905—1907 годов распахнула перед заключенными двери крепости. 28 октября 1905 года Морозов с товарищами вызвали с прогулки и объявили об освобождеиии. На 51-м году жизыи, проведя в тюрьмах в общей сложности около 29 лет, Морозов оказался на свободе.
Он продолжал научные занятия (вскоре после освобождения был избран профессором химии на Высших курсах П. Ф. Лесгафта), участвовал в полетах на аэропланах и аэростатах, занимался поэзией. В 1910 году в печати появился сборник <<3вездные песни>>, в которые вошли стихи, написанные Морозовым почти в течение 20 лет. И вновь перед нами — облик необыкновенного человека, бережно сохранявшего свои идеалы. Он остался таким, каким был в начале своей жизни: страстным поборником свободы, борцом против деспотии, насилия.
 
Проклятие! Пиши стихи в тюрьме,
 Когда, право же, тебя  ждет не слово — дело!
 Да, носиться одной мечтою надоело…
 
Мечта о свободе пронизывает всю книгу.
 
 Тогда, поэт, бросай перо скорей
 И меч бери, чтоб биться за свободу.
 Стесненному неволею народу
Ты не поможешь песнею своей!
 
После освобождеиия из тюрьмы Морозов вновь обращается с революционным призывом:
 
Встапь, бедный народ!
 Поднимитесь, рабы!
И в битву идите вы снова!
 
Через два месяца после поступления в продажу книга <<3вездные песни>> была конфискована, а автору предъявлено обвинение, в котором указывалось на <<дерзостное неуважение к верховной власти>>.
Суд приговорил Морозова к годичному тюремному заключению в Двинской крепости. Это был в общей сложности тридцатый год тюрьмы. Но и в Двинской крепосте Морозов не предавался унынию. Здесь он написал мемуары <<Повести моей жизни>>.
Сразу же после Октябрьской революции Морозов стал директором Петербургской биологической лаборатории имени П. Ф. Лесгафта, которую он с помощью своих сотрудников преобразовал в институт.
Своим постоянным горением Морозов приводил в изумление людей. «У меня тотчас же после открытия циклотронов,— сообщал он в одном из писем ученому С. И. Вольфовичу,— появился проект новой работы, но я по уши был погружен в последние годы в геофизические соображения и не знаю, когда освобожусь от большого моего теперешнего труда — «0сновы теоретической гео-физики»».
 <<Должен признаться,— пишет Вольфович,— что, прочитав эти слова Николая Александровича, я был ошеломлен: на 91-м году жизни он был более страстен и смел, чем многие из нас, бывшие на 40—50 лет моложе его>>.
Многого не успел сделать Морозов, оторванный почти на 30 лет от жизни, от общения с коллегами, не имея возможностн работать в нормальных условиях. Но, как писал академик С. И. Вавилов, <<Морозов сумел в ряде случаев увидеть то, к чему пришла наука много позднее в результате усилий громадного коллектива ученых>>.
Умер Морозов 30 июля 1946 года. Ему было 93 года.
 
ВЕРА ФИГНЕР
 
Верной подругой Морозова с ранней юности была Вера Николаевна Фигнер.
 Решение императора было известно еще до суда. «К вам шестерым отнесутся беспощадно! — сообщил на одном из допросов Ашенбреннеру начальник Дома предварительного заклгочения. — Принимавших участие в деле первого марта казнят, а другим предстоит нечто худшее — Шлиссельбург!
...Ровным голосом прокурор читает показания, приводит доказательства, факты. Рядом с М. Ю. Ашенбреннером сидит Вера Фигнер. Темно-синее платье с белоснежным воротником, высокая красивая прическа делают ее похожей на светскую даму. Даже не верилось, что эта женщииа здееь, среди военных, не случайно, что она была одним из главных организаторов <<Народной воли>>...
Вера   Николаевна Фигнер родилась в дворянской семье. В 1869 году она закончила Казанский пансион благородных  девиц, получив золотой  шифр,   дававший ей I право па фрейлинское звание. Но уже тогда Вера Фигнер  задумывалась о смысле жизни, о своем долге перед родиной, народом. Разобратъся в сложных противоречиях жизни было нелегко. На первых порах для нее трудными оказались и статьи Герцена и Чернышевского. Но в ее сердце отозвались проникнутые глубоким сочувствнем к народу стихи Некрасова.
Чтобы приносить людям пользу, Вера Фигнер решила стать врачом. Сначала она училаеь неофициально (русская жснщина в России не могла получить диплома о высшем образовании) — у знаменитого анатома Петра Францевича Лесгафта, но после отстранения его по политическим мотивам от преподавания Фигнер решает вместе с мужем ехать учиться за границу. В 1872 году они отправляются в Цюрих.
В зто время Фигнер писала подруге, что теперь у нее только три цели в жизни: <<экономичеекая самостоятельность, образование ума и польза, т. е. моя полезность для других>>.
Поездка была нелегкой. Впоследствии Фигнер отмечала в воспоминаниях: «Мы были пионерками в достижении женщинами высшего образования, и поездка за границу далась веем нелегко: предрассудки окружающей провинциальной среды, сопротивление новшеству со стороны родителей... материальные затруднения — все надо было преодолеть серьезной твердостью, настойчивым уси-лием воли. И с этой стороны цюрихская молодежь 1872 года была высокопробной>>.
Принятая в университет, Фигнер активно вступает в научную жизнь, но вскоре занятия отошли на второй план. В те годы Цюрих был одним из евроиейских центров политической жизни, одним из очагов русской революциопной эмиграции. В русской библиотеке она познакомилась с П. Л. Лавровым и его программами. Ей становягся дорогими и близкими имена Герцена и Чернышевского. Каждый день Фигнер открывала для себя новые имена: Томас Мор, Фурье, Кабе, Луи Блан, Прудон, Лассаль.
Вместе ео своими подругами Фигнер втягивается в политическую жизнь, делает переводы французскях утопистов. <<Новые мысли и перспективы открывались уму, новые интересы захватывали, и, путем печати,— писала Фигнер,— мы молчаливо приобщались к великому движению>>. В 1873 году Фигнер становится членом тайного револгоционного общества, состоявшего из русских студенток, решивших посвятитъ свою жизнь делу революции.
Занятия лишь одной медициной все больше теряли смысл. Нужно было думать не только о том, чтобы лечить народ, но и о том, как уничтожить социальные причины, которые вызывают большинство заболеваний: бедность, нищету, моральное и физическое насилае.
<<Прежде мы думали облегчить страдания народа, но не исцелять их, мы предполагали лечить симптомы болезни, а не устранять причины. Цель, казавшаяся столь благородной и высокой, была в нашах глазах теперь унижена до степени ремесла почти бесполезного.
С мужем пришлось расстаться. Добрый человек, либерально настроенный, он, в сущности, не мог понятъ ее мечтаний, новых устремлений, сочувствовая ее идеям.
В это время правительство в самой категарической форме потребоэвала немедлеиного возвращения цюрихских студенток в Россию, заявляя, чго русские женщины едут за границу не для учебы, а для того, чтобы беспрепятственпо предаваться <<утехам свободной любви>>.
Отповедь правительству дал П. Лавров, который выпустил воззвание, отвергавшее все цинические нападки на женскую учащуюся молодежь.
Многие подруги Фигаер по революциопному кружку уехали для пропаганды социалистических идей в Россию. Фигнер не решилась присоединиться к ним и отправилась в Берн для завершения образования. Но получить диплом врача Фигнер так и не удалось.
Из России приходили тревожные новости. Почти все подруги, высхавшие в Россию для революционной работы, в 1875 году были арестованы.
Не сразу решилась Фигнер ехать в Россшо. Сложная борьба происходила в ее душе. До окончания упиверситета оставалось всего несколько месяцев. Она страстно хотела получить диплом врача, но выбор сделала иной. <<Интересы общественные навсегда взяли перевес над интересами личными>>. Ей было 23 года, когда она, оставив университет, покончив с мечтами о научной карьере, отправилась в Россию.
В Москве она сразу окунулась в полную волнений и опасностей жизнь. Фигнер заменила в кружке девушек, которые до своего ареста вели шифрованную переписку с товарищами, находившимися в тюрьме. Вскоре Фигнер тоже была арестована, но благодаря хлопотам матери и высокой должности мужа — официально она все еще счита-лась его женой — ее через десять дней освободили.
Арест заставил принять более радикальное решение. Осенью 1877 года она отправляется в <<народ>>. Поселившись в деревне, Фигнер решила одновременно с врачеванием заняться пропагандой социалистических идей. Но больных было так много, что на револющионную работу не оставалось времени.
Три месяца были настоящим испытанием. Ни один из тех, кого ей приходилось лечить, с кем пришлось разговаривать, не оказался подготовленным к тому, чтобы понять социалистические идеи.
Как известно, <<хождение в народ>> не принесло ожидаемых результатов, а нетерпение уничтожить ненавистный режим было так велико, что многие из революционеров стали искать новые пути в борьбе с самодержавием. Сторонников активных действий становилось все больше и больше. И когда в 1879 году на съезде в Липецке, где по существу произошсл раскол <<3емли и воли>>, один из друзей Фигнер — Н. А. Морозов предложил ей вступить в организацию, члены которой поддерживали террор и политическую борьбу, Фигнер после долгих колебаний примкнула к вновь организованной партии <<Народная воля>>, стала членом ее исполнительного комитета. Энергичная, волевая, преданная делу, она принимала участие почти во всех предприятиях, устраиваемых комитетом.
Сначала Фигнер поселилась на нелегальной квартирв в Лесном — дачном местечке под Петербургом, затем вместе с народовольцем А. Квятковским под именем Елены Лихаревой в Лештуковом переулке. На этой квартире собирались народовольцы, обсуждались программные положения, велись разговоры о необходимости казни императора.
В течение нескольких лет члены исполнительного ко-митета <<Народной воли>> готовили покушение на импе-ратора, делали все для того, чтобы привести в исполнение приговор партии. В 1879—1880 годах Фигнер участвует в подготовке покушения на Александра II в районе Ливадии и Одессе, готовит убийство статс-секретаря Палютина, (?) отличавшегося особой жестокостыо по отношению к арестованным, задумывает покушение на генерал-губер-натора Одессы Тотлебена, при участии которого были вы-несены смертные приговоры ее товарищам по революци-онной организации: Чубарову, Малинке, Лизогубу и другим.
Летом 1880 года она выезжает в Петербург. Фигнер действует энергично и смело, ибо, как она любит повторять, «смелость заразительна, как и панический страх». День ее рассчитан буквально по минутам: утром ей надо зайти к студентам в университет, побывать на студенческих квартирах, вечером отправляется она в рабочие кварталы. Ей приходится переодеваться несколько раз в день. Ее гардероб разнообразен: здесь и простой наряд работницы, и скромный студенческий плед, и вечернее платье, в котором она появляется в парадных гостиных. И не было, кажется, такого места, где бы ее страстные речи не вызывали отклика, сочувствия. Гибкий и блестящий ум ее в соединении с красивой внешностью, чисто женская способность очаровывать людей с первого взгляда, с первого слова, умение незаметно приводить их к признанию своей идеи — все это производило такое впечатление, что иногда одии час разговора с нею встряхивал человека и выводил его на другую дорогу.
С таким же рвением Фигнер выполпяла и самую черновую работу в организации: перевозила динамит, устраивала лабораторию в своей квартире, сама начиняла бомбы. Она отчаянно возражала товаршцам, решившим оставить ее только на пропагандистской работе. «Я хотела и треб-вала себе другой роли (помимо пропаганды),— говорила она в своей речи на суде,— ...я не могла бы со спокойной совестью предлагать другим участае в насильственных поступках, если бы сама не участвовала в них>>. Она обладала не только внешним обаянием, но и обаянием большого человека, личности, которое неизменно привлекает к себе других людей. Н. К. Михайловский, который был знаком со многими из народовольцев — людьми исключительными и необыкновенными, утверждал: «...Но ни о ком из них не вспоминаю я с таким благоговением, как о Вере Фигнер>>.
Осенью 1880 года В. Н. Фигнер была привлечена к работе среди военных, начало которой было положено еще зимой 1879/80 года. Сначала А. И. Желябов и С. Л. Перовская, а после их казни В. II. Фигнер прилагала все усилия, чтобы привлечь воешшх на сторону «Народной воли>>. Потом, после суда, один из народовольцев напишет: <<Роль Фигнер в военном заговоре — вот ее настоящая вина перед правительством и ее же величайшая заслуга персд Родиной... Ее горячее слово пробуждало в офицере гражданина. Ее проповедь слышалась во всех кенцах России, от Кронштадта до Николаева. Образование военной организации <<Народной воли>>, где Фигнер дсйствовала рядом с Сухановым, очень много обязано неутомимым усилиям красноречивой пропагапдистки>>.
В том же году комитет избирал В. Н. Фигпер секретарем для заграничных сношений,— не из правительственной прессы, а от самих участников движения должпы были на Западе знать о борьбе русских революционеров. По ночам, когда кончались дневные заботы, она писала биографии казненных товарищей, подбирала революционные издания, аккуратно упаковывала фотографии арестоваеных и осужденных. Весь подготовленный материал она высылала за границу представителю партии, который должен был знакомить западпых читателей с положением революционной партии. Последяяя корреспондепция была отправлена после 1 марта — письмо комитета Александру III, в котором была поставлена альтернатива: или революционная борьба, или отречение от самодержавия. К письму был приложен рисунок магазина сыров на Малой Садовой, специально купленного народовольцами, из которого велся подкоп для закладки мины,— ее предполагали взорвать в момент проезда Александра III в Манеж.
...В эти тревожные предмартовские дни она была хозяйкой конспиративной квартиры у Вознесенского моста, где постсянно собирались все участники предстоящего покушения, изготовлялись метательные снаряды, проходили постоянные заседания и совещания. Накануне покушения неожиданно был арестован Андрей Желябов, руководивший приготовлениями. В ночь с 28 февраля на 1 марта на экстренном заседании исполнительного комитета было решено, что покушение откладывать нельзя.
Товарищи не разрешили Фигнер участвовать в нем. 1 марта 1881 года, когда террористы отправились на выполнение задаиия, Вера Фигнер осталась на конспиративной квартире: ей предстояло ожидать их возвращения.
При первом извесии о смерти императора, о котором она узнала, выйдя за ворота дома,— находиться в безвесности не было сил,— Фигнер заплакала тут же на улице, не стесняясь своих слез. Она плакала оттого, что была уверена: кончился кошмар предыдущих лет, кончшшсь аресты, ссылки, каторга. В тот момент ни она, ни ее товарищи не думали, что начнется самая жесточайшая пора правительственного террора, что революционная борьба, сузившаяся до <<охоты за царем>>, приведет к гибели и саму партию, послужит удобным предлогом для решительных и жестоках действий со стороны правительства.
Либерально настроенные интеллигенты — журналисты, писатели, адвокаты,— сочувствовавшие раньше «На-родной воле>>, теперь боялись вспомнить о своих симпатиях. У правительства стали появляться помощники среди обывателей, мещан, напуганных беспорядками и желавших во что бы то ни стало выловить цареубийцов. Шпионы и сыщики буквально наводнили Петербург, каж-дый из дворников был предупрежден. Фотографии рево-люционеров, ранее известных правительсгву, были розда-ны полицейским.
В однин из таких тревожных дней на квартиру к Фигнер зашла Перовская, которую полиция разыскивала по воему городу.
— Верочка, можно у тебя переночевать? — нереши-тельно спросила она.
— Как это ты спрашиваешь? Разве можно об этом спрашивать? — с удивлением и упреком ответила Фигнер.
— Я спрашиваю потому, что если в дом придут с обыском и найдут меня, тебя повесят.
— С тобой или без тебя, если придут, я буду стрелять.
Через два дня Софью Перовскую схватили на улице. В точение нескольких дней были арестованы Н. Кибальчич, М. Фроленко, один из металыциков снарядов во время покушения Т. Михаилов. Во время захвата полицией консператпвной квартиры на Тележной улице народоволец Саблин застрелился, не желая сдаваться живым.
Тщательно подготовляемое в течение нескольких лет цареубийство оказалось смертельным и для революционной организации.
После казни С. Перовской, А. Желябова, Т. Михайлова и Н. Кибальчича оставаться в Петербурге было не только небезопасно, но и бесполезно: полицейский разгул усиливался. Проводились повсеместные обыски, напоминавшие облавы. Фигнер сначала выехала в Москву, где собрались уцелевшие от арестов товарищи, а затем на юг, в Одессу. Быстро редевшие ряды революционеров требовали пополпения. Фигнер надеялась, что ей удастся навербовать для партии новых членов из тех, кто входил в военные кружки. Фигнер приехала в Одессу, не зная явок, не имея рекомендательных писем. К кому обратиться? Кто примет ее, выслушает, поможет, не окажется трусом, предателем?
Еще в 1880 году она познакомилась с подполковником М. Ашенбреннером, рекомендованным ей Желябовым. Ашенбреннер при первом знакомстве ей не понравился. Сухой, неразговорчивый, он — всего на 10 лет старше ее — казался тогда стариком, снисходительно выслушивающим ее горячие проповеди.
Сын военного инженера, Ашенбреннер после окончания Кадетского корпуса служил в Москве, проявляя с первых же дней службы независимость и твердость суждений. В 1863 году он отказался от назначения в гвардейский полк (полк должен был усмирять восстание в Польше), хотя это и сулило значительные выгоды. За это Ашенбреннер был отправлен в один из отдаленных округов Туркестана. С 1870 года он служил в Николаеве, где вокруг него собралась группа революционно настроенных офицеров.
Не сразу Фигнер смогла увидеть в нем человека несгибаемой воли, мужества и упорства. Сдержанный и молчаливый, тщательно взвешивающий все ее предложения, Ашенбреннер показался ей неспособным для руководства революционной группой. Гораздо больше Фигнер доверяла С. Дегаеву, привлеченному в организацию еще Желябовым. Революционные фразы, которые он постоянно произносил, бравирующая смелость не заставили ео настсрожиться. Именно с Дегаевым размышляла она о будущом военном загопоре, о восстании, ему она доверяла полностью.
Не раз ею овладевало отчаяние. Приходилось постоянно ездить из Одессы в Николаев и обратно, чтобы завершить объединение двух офицерских групп в одну. По предложению Фигнер они вступили в <<Народную волю>> и обязывалисъ бороться с оружием в руках против самодержавия. Действовала она на свой страх и риск. Посоветоваться было не с кем. Покинув Петербург полтора года назад, она не имела сведений ни о товарищах, ни о том, что делается в партии, центр которой был перенесен в Москву. Исполнительный комитет был разбит. Из его старых членов действовала по существу она одна.
С именем Фигнер лучшие представители демократической интеллигенции, зиакомые с положением дел в партии, связывали свое представлеиие о мужестве, смелости, упорстве. И не случайно известный писатель Г. И. Успенский как-то в беседе с ней шутливо спросил: «Что-то с нами сделает Вера Николаевна?>>, подразумевая под Верой Николаевной исполнительный комитет.
Правительство создало из видных сановников, чиновников и частично интеллигенциини специальную организацию для охраны царя — <<Священную дружину>>, представители которой собирались выступить посредниками в переговорах с народовольцами. Переговоры должны были вести публицист Николадзе и писатель Н. К. Михайловский, который и приехал для личного свидания с Фигнер в Харьков.
15 октября 1882 года Михайловский через одного из продавцов книжного магазина назначил В. Н. Фигнер встречу. Увидевшись с Верой Николаевной на самой многолюдной улице Харькова, он не сразу узнал ее. Похудевшая и осунувшаяся, в скромном наряде курсистки, опа почти не походила на ту прежнюго <<светскую даму>>, которую он знал в Петербурге. Но эта перемена была лишь внешней. Несмотря на постояппые неудачи, она оставалась твердой, решительной, деятельной. Уединившись в отдельпой комнате ресторана, Михайловский рассказал ей о предложении правительства, исходившем от одного из деятелей <<Священной дружины>>. <<Правительство утомлено борьбой с ,,Народной волей" и жаждет мира. Оно. готово вступить на путь назревших реформ. Но оно не может приступить к ним под угрозой революционного террора... П1равительство предлагает исполнителытому комитету партии приостановить свою террористическую де-ятольность до коронации. В таком случае при коронации будет издан манифест, который даст: 1)  полную политическую амнистию, 2) свободу печати, 3) свободу мирной социалистической пропаганды>>.
Михайловский искренне верил в благие намерення правительства, уговаривал Фигнер согласиться на эти предложения.
— Нет, нет и нет, — отвечала Фигнер. — Неужели вы, умудренный опытом и борьбой, знаменитый Гроньяр (?) (псевдоним, под которым Михайловский печатался в «На-родиой воле>>.— Авт.), не понимаете, что это полицейская ловушка?
При номощи переговоров,— продолжала Фигнер,— очень легко напасть на след организации, который был потерян полицией после ареста динамитной мастерской и ареста московской группы... Император хочет обезопасить себя на время коронации, быть уверенным в том, что не будет взрывов.
— А можете ли вы фактически осуществлять террористическую часть программы? Предпримете ли вы и можете ли вы что-нибудь предпринять в смысле центрального террора? — в упор спросил Михайловский.
Сил таких не было, и Фигнер ответила отрицательно. Несмотря на все доводы Михайловского, который в душе надеялся на реформы, Фигнер отказалась вести переговоры, но, опасаясь за дальнейшую судьбу организации, попросила Михайловского сообщить в Петербурге, что никого из членов исполнительного комитета он не нашел, так как местопребывание комитета перенесено за границу. За собой Фигнер оставляла свободу действий.
Уехавшие за границу члены исполнитольного комитета (Л. А. Тихомиров и М. Н. Ошанина) советовали ей создать новый центр из молодых народовольцев, но Фигнер отказалась: молодые и неопытиые силы не могли заменить испытанных товарищей. Только на военных надеялась она, действуя с лихорадочной торопливостью, понимая, что, оставаясь в России, она неизбежно будет арестована. В последном письме с воли родным она сообщала: «Я не могу и не должна говорить вам о том, что я испытывала, переживала и переживаю вот уже год. Вся моя энергия уходит на то, чтобы скрыть свое внутреннее состояние и быть бодрой для других. Я чувствую себя несчастной, глубоко несчастной. Не подумайте, что меня одолевают какие-нибудь сомнения, разочарования. Нет, я твердо убеждена и в правоте идей, и в правилыюй постановке нашего дела, в неизбежности именно того пути, которым мы идем; с этой точки зрения недаром была пролита кровь стольких мучеников... Но в жизни каждой партии, каждой организации были кризисы, переживать которые мучительно. Я видела в прошлом и настоящем людей, которые отступали под напором обстоятельств и убегали от всего в такие тяжкие времена, другие гибли, исчезали со сцены. Я же существую и бежать не хочу». «Если вы хотите добра мне, то пожелайте мужества и силы, чтобы с пользой прожить до момента, когда партия снова начнет шествие вперед. Тогда с улыбкой можно пойти на эшафот».
Она не только не собиралась бежать, она все силы использовала для того, чтобы восстановить разрушенный центр. Ей удалось уговорить выйти в отставку Ашенбреннера и Рогачева, чтобы те возглавили комитет. Предстояло наладить деятельность типографии. Газета <<Народная воля>> должна была выходить. Но, не просуществовав и пяти недель, типография была арестована.
Кольцо вокруг Фигнер сжималось. В Одессе уже вслух начинали поговаривать о том, что <<ищут Фигнер>>. Ей пришлось выехать в Харьков. Шли аресты в Москве, куда переместился центр организацяи. К июню 1882 года она осталась единственным членом Исполнительного коитета, действовавшим в Россия. <<Революционеры исчерпали себя 1-ым марта)>,— писал в 90-е годы В. И. Ленин.
Почему она не уехала за границу, почему не скрылась, не затаилась? Никто никогда не осудил бы ее, никто, если не считать ео самой. Она никогда ие простила бы себе бегства от дел. Сегодня мы можем рассуждать о том, было ля целесообразным такое подвижничество. Тогда, весной и летом 1883 года, она думала только об одном — собрать всех способных бороться, всех ненавидевших царский режим, восетановить организацию и продолжить революционную работу.
Как единственный представитель Исполнительного комитета, она должна была не только собирать силы, но и распоряжаться жизнью людей, иаходящихся на нелегальном положении: обеспечивать явками, денъгами. И это при том, что явки были разгромлены, дела для рядовых членов организации не было, денег в некоторые дни на жизненные нужды кружков оставалось не больше одного рубля. Замкнуться в отчаянии она не имела права. Одна цель стояла перед ней — восстановить организацию. Каждый день, ровно в 8 часов утра, выходила она из дома, одетая в строгое темное платье, набросив на плечи плед,— в таком наряде она ничем не отличалась от студенток фельдшерских курсов, по паспорту одной из которых жила. Весь день до позднего вечера Фигнер встречалась с либерально настроенными интеллигентами, разговаривала со студентами, разъясняла, агитировала, уговаривала, часто не имея времени пообедать, отдохнуть.
Отчаявшись достать деньги на нужды партии среди местной интеллигенции, Фигнер отправляется к богатому помещику, когда-то сочувствовавшему  «Народной воле». Когда партия действовала, обывателям казалось, что победа ее близка, многие жертвовали революционерам значительные суммы денег, давали приют. Теперь отношение изменилось: не только денег, но и в кровле ей часто отказывали. Не один раз бывшие сочувствующие боялись пустить разыскиваемую «преступницу» в дом.
Как обрадовалась она, когда в Харьков приехал Дегаев. Он был «из старых» народовольцев. На него, как казалось ей, она могла положиться. Она не могла усомниться в его рассказе о том, как он ловко обманул бдительность полиции и <<удачно>> вывернулся. «Он был облечен доверием погибших товарищей»,— вспоминала впоследствии Вера Николаевна. Ему она рассказала все: о положении дел в организации, о плане восстановления центра «Народной воли>> (пять офицеров — она назвала ему их имена — должны были подать в отставку и взять на себя общепартийные обязанности). Никто тогда не знал, что Дегаев, спасая свою жизнь, еще после первого ареста в 1882 году согласился быть провокатором, что он уже выдал и Фигиер, и всю военную организацию, не забыв и тсх, кто еще только привлекался к работе.
Фигнер продолжала с необыкновенным  упорством соединять <<порванные нити>>. И когда на улице ее со всех сторон окружили жандармы, она не могла, не хотела верить, что все кончено.
Во время суда измученная, страдающая нравственно Фигнер выглядела настолько больной, что Катков — ре-дактор реакционеейшей газеты <<Московские ведомости>>—объявил о тяжелой болезни  <<знаменитой революционерки Фигнер>>, находящейся якобы на последней стадии чахотки. Но это не помешало ей сказать блестящее заключителъное слово. Это не была просьба о подмиловании, это не было слово сломленного человека — это было слово решительного борца, уверенного, что борьба будет продолжаться. После такой речи защитник Фигнер заявил, что_ему, «как защитнику, сказать нечего: его кли-ентка сделала все возможное для самообвинения, сказавши о себе все наиболее тяжелое>>, и что она «не ждет и не желает ни милости, ни снисхождения>>.
Приговор был суровым. К смертной казни через повешение Бриговаривались М. Ю. Ашенбрренер, Н. М. Гогачев, А. П. Шгромберг, А. П. Тиханович, Н. Д. Похито-нов, И. П. Ювачев, В. Н. Фигнер, Л. А. Волкенштейн.
И тут соверишлось неожиданное. В. Н. Фигнер, которая стояла с букетом пунцовых роз (ей их прислала сестра), передала каждому из товарищей по цветку. Рогачев, стоя на верхней скамье, подносил цветок к губам. Ни на одном лице не было тени уныния и страха. Так и стояли они, приговоренные к смертной казни, с красными розами в руках.
По отношению к большинству приговор был слишком суров. Известный адвокат Спасович, защищавший одну из подсудимых, которая тоже принадлежала к партии <<Народная воля>>, Л. И. Чемоданову, говорил в своей речи, имея в виду и других подсудимых: <<Дел заговорщических никаких. Есть только слова, так сказать, исповедание террористической веры и слова сочувствия злодеяниям, одним из крупных в XIX веке>>. Далее адвокат объяснял, что нельзя наказывать строго людей, которые еще ничего не успели сделать, что ни в одном из существующих в цивилизованных странах судебных кодексах намерение не служит поводом для лишения жизни.
Судивших сановников явное нарушение законных норм не смущало. Военных обвинили в участии в террористических актах, совершенных партией <<Народная воля», хотя в то время они были еще вне партии. Александр III, так недавно искавший перемирия с революционерами, решил запугать и сломить их. Поэтому столь суровый приговор был вынесен и тем, кто практически еще не успел ничего сделать, едва начинал революционную деятельность.
Только в течение 1881 года занимался Н. Д. Похитонов пропагандистской и агитационяой работой, а в 1882 году из-за тяжелого нервного расстройства отошел от партийных дел. Вовлек Похитонова в кружок Дегаев, а став провокатором, не пожалел своего старого товарища, которого с подчеркнутой нежностью называл Похитонычем, наперед зная, что тюрьма убьет его. На суде Похитонов не раскаивался и не отрицал своей принадлежности к партии.
Впервые только на скамье подсудимых увидела Вера Николаевна и И. II. Ювачева. Его привлекли к работе в организации совсем незадолго до ареста. В 1881—1882 годах он, старший штурманский офицер, плавал у берегов Крыма и Кавказа. Иногда иа берегу встречался с Ашенбреннером, видевшим в нем мыслящего офицера, который может пригодиться в будущем. В чем была его вина? Несколько бесед с морскими офицерами о положении народа, об общественном переустройстве, о конституции. Хотя, как говорят юристы, состав преступления отсутствовал, но и к нему суд был неумолим — смертная казнь.
К смертной казни была приговорена и Людмила Волкенштейн (урожденная Александрова). Подсудимые видели ее впервые. Она сидела рядом с Штромбергом, красивая, чернобровая, с громадными карими глазами, сверкавшими от радости. Возбужденная встречей с товарищами-единомышленниками, с которыми ей ни разу не пришлось увидеться иа свободе, она задавала им вопросы, интересоваласъ истинным положением дел в партии. Председателъ суда выиужден был несколько раз раздраженно прерыватъ заседание возгласами: <<Подсудимая Волкенштейн! Перестаньте разговаривать! Замолчите!>>
Дочь богатой киевской домовладелицы Л. Волкенштейн, порвав с обывательской средой, с родителями, мужом, вступила на опаспый и суровый путь рсволюционерки. В 1879 году Людмила Волкенштейн была хозяйкой копспиративной квартиры, где готовилось покушение на харьковского генерал-губернатора Кропоткина. Людмила Александровна лично помогала Гольденбергу, совершившему террористический акт, скрыться. Именно предательские показания Гольденберга, в которых он назвал и имя Волкенштейн, заставили ее уехать за границу. Четыре года скиталась она по чужой земле, постоянно меняя место жительства. Ей приходилось жить в Швейцарии, Италии, Франции, Турции, Болгарии, Румынии. Почему она вернулась в Россию в самый драматический момент ее революционной истории, когда при «содействии» Дегаева завершался разгром организации? Знала ли она, что ждет ее на родине? Видимо, знала и все-таки не смогла в тот трудный для ее товаршей час остаться только сочувствующей наблюдательницей. По чужим докумеитам она приехала в августе 1883 года в Россию в надежде найти уцелевших членов нсполнительного комитета, вступить в партию <<Народная воля>> и бороться до последнего дыхания против ненавистного режима. Не случайно в донесениях заграничной охранки она именовалась <<новой Перовской>>.
Кто выдал ее, донес о ее приезде — неизвестно. Но, не успев приступить к работе, 19 октября 1883 года она была арестована. Выполнить миссию, к которой она так стремилась, ей не удалось. Только на суде она получида возможность увидеть единомышленников, открыто высказать свои убеждения. «Лицо ее сияло радостью,— вспоминал впоследствии М. Ю. Ашенбреннер,— точно она пришла на празднак. Она весело ульгбалась, рассматривая нас и, очевидно, радуясь свиданию с товарищами>>. Она не раскаивалась. В свои 26 лет она без колебаний заявила о своей принадлежности к <<Народной воле>>, хотя знала наверняка, что это усугубит ее вину. Она считала себя их соратницей и ие могла предать их. Это был апофеоз жертвенности, преданности делу, идее.
Встреча с товарищами была недолгой. Потяпулись томительные дни в одиночных камерах Петропавловской крепости. Как это принято в судопроизводстве, всем приговоренным к смертной казни было предложеоо подать прошение о помиловании. Похитонов, уступая просьбам отца, генерал-майора в отставке, написал требуемое заявлепие, но Штромберг упросил смотрителя узнать мнение Фигнер.
— Скажите Штромбергу,— ответила она,— что никогда я не посоветую другим делать то, чего ни при каких условиях не сделала бы сама.
После этой заочной консультации Штромберг без колебаний ответил защитнику, пришедшему эа прошением: «Я для этого неграмотен».
На второй день поселе суда состоялось <<переодевание>>: Фигнер и Волкенштейн выдали холщовые серые рубахи крестьянекого покроя, платок, коты, серые суконные халаты с желтым тузом иа спине. Ненамного лучше была одежда мужчин: арестантская куртка с черными рукавами и черным тузом на сиине, серые штаны с разрезом для кандалов,
4 октября по докладу министра юстиции Набокова Александр III замеиил смертную казнь большинству подсудимых каторжными работами и заключением в Шлиссельбург. Он начал свое царствование <<апрельским кошмаром>> — казнью первомартовцев. Теперь, в 1884 году, показать всему миру неспособность покончить с крамолой молодому императору не хотелось. Нетрудно представитъ, на что надеялся император, отправляя народовольцев в Шлиссельбург.
...Вечером 6 октября 1884 года коридор Алексеевского равелина наполнился шумом, голосами. Нервы заключенных были напряжены до предела. Наконец загремели ключи. На пороге — комендант, смотритель, охранники. Комендант подходил к каждому, произнося полушептом: <<Государю императору благоугодно было заменить вам смертную казиь каторжиыми работами без срока>>.
Шесть раз гремели ключи. Шесть помилованных. Но кому же император не <<даровал>> Шлиссельбурга? Н. Рогачеву и А. Штромбергу прежний приговор был оставлен в силе и приведен в исполнение в том же Шлиссольбурге 10 октября 1884 года.
В течение нескольких дней заключенных вывозили из Петропавловской крепости, не объявив, где им придется отбывать каторгу. Это была тоже <<традиция>> — не говорить, куда везут, не допускать, чтобы охрана и смотрители знали, кого везут,— они были <<безымянными преступниками>> против престола.
Шлиссельбург начался для них с унизительного обыска-досмотра. <<Женщина начинает меня раздевать,— запишет Фигнер через много лет.— Несколько минут я стою голая. Было ли мне стыдно? Нет... У меня был свой бог, своя религия: религия свободы, равенства и братства. И во славу этого учения я должна была перенести все>>.
В Шлиссельбурге надо было не только выжить, здесь надо было научиться жить, доказать, что ни унижения, ни придирки начальства не в состоянии сломить революционеров. И даже здесь, в одиночном заключении, не могли не проявиться те качества, которые воспитывала революционная организация: преданность общему делу, товариществу, чувству дружбы, сердечное отношение друг к другу. Старое выражение <<стены помогают>> в Шлиссельбурге имело прямое значение. Стены здесь действителъио <<помогали>> жить.
В первые годы стук в Шлиссельбурге считался одним из самых серьезных нарушений. Стучишь — вместо чая будешь получатъ пустой кипяток. За стук смотритель тут же начинал говорить «ты», приставлял к глазку жандарма, который колотил в дверь, время от времени врываясь в камеру, громко ругаясь, обещая применить физическую силу. На непокорных надевали смирительные рубашки, били. И все-таки заключенные стучали, стучали, чтобы поддерживать измученных и больных товарищей, помочь пережить тяжелое время одиночества, о котором проникновенно писала В. Н. Фигнер в одном из тюремных стихотворений:
 
Вошла с расшатанной душой
Я в эти сумрачные стены,
И прогремел в них, вслед за мной,
Гул торжествующей измены...
Сюда с собой я принесла
Тяжелых дней воспоминанья,
И здесь всю горечь испила
Безмолвной муки и страданья.
 
«Тук-тук...» — несется ввысь. Она прислушивается, с трудом разбирая условную сигнализацию. Вызывают не ее, но упоминают ее имя: <<Вера принадлежит не только друзьям,— она принадлежит России>>. Неизвестный сосед (им, как потом она узнала, был Герман Лопатин), сам не раз переживший чувство тоски, поддерживал соседку, напоминая ей о высоком гражданском долге.
Но как перенести весь ужас одиночного заключения? В крепости была придумана целая система, чтобы разобщить, заставить изменить чувству товарищества. Каждый должен был думать только о себе, быть покорным исполнителем. За точное исполнепне инструкции начальник мог разрешить пользоваться огородом, прогулки вдвоем, чтение книг. Смотритель раздавал льготы по своему усмотрению. Покориться? Подчиниться силе и сделать сносным хотя бы свое существование? Но более опытные знали, что насилие, произвол, не встречая сопротивления, не уменьшатся. Добиться же коллективного протеста в тюрьме, где каждый изолирован от других, казалось делом почти невозможным.
Чтобы заставить узников тюрьмы молчать, начальство разрешило прогулки шести наиболее спокойным заключенным. Попали в эту шестерку и женщины — Фигнер и Волкенштейн. Как рады были они этой ежедновной двадцатиминутной встрече. Но, гуляя, каждая из них не забывала, что большинство товарищей лишено этой привилегии. Первой затоворила об этом Волкенштейн:
— Мы не имеем права пользоваться этими прогулками, Верочка, Кобылявскому не дают прогулки «вдвоем» за то, что он смотрителю на его <<тыкание>> отвечает на «ты». К Савелию Златопольскому просто придирается, Ирод. Он так болен, что и стучать не может. Надо отказаться от совместных прогулок и требовать, чтобы все гуляли попарно.
— А если это ничего не даст? И это будет самоистязание, к тому же некоторые гуляют с такими больными товарищами, для которых лишение этой льготы будет смертельным,— возражала Фигнер.
После долгих колебаний женщины все-таки решили отказаться от работы в огороде, от совместных прогулок, чтобы администрация знала, что чувство товарищества, взаимной поддержки у них не сломлено, чтобы смотритель понял, что его постоянный злобный окрик: <<Думай только о себе!>> — не заставит их пойти на нравственноо предательство. И вот уже Фигнер выстукивает соседу: «Мы не должны допускать, чтобы какой-нибудь Ирод или комендант были ценителями нашей нравственности, чтобы они делали различия между нами>>. Полтора года сопротивлялись две мужественные женщины. К ним примкнули Ю. Богданович, М. Попов, которые и довели дело до конца. Это была одна из первых побед: заключенным разрешили гулять попарно.
Трудно переоценить нравственную роль, которую сыграли в страшном, изнурительном заключении две женщины, чья молодость прошла в стенах крепости. Положение их было не только особым, но и крайне тяжелым. Исключений для них не делали. Правда, когда они не подчинялись инструкции, их не валили на пол, не надевали смирительных рубашек, а только «нечаянно» толкали, иногда даже уговаривали. Но в остальном они подвергались таким же унизительным процедурам, как и мужчины, Для администрации они всегда оставались <<государственными преступницами>>. В их камерах так же неукоснительно соблюдался заведенный администрацией порядок. Койки поднимались и запирались на замок с 6 часов утра до 8 часов вечера. Это тоже была пытка: весь день в течение 14 часов без дела, без книг сидеть или стоять. Измученные, они часто были вынуждены лежать на асфальтовом полу, страдая от холода (в отличие от мужчин, им не давали суконного платья). В течение длительного времени мужчинам-заключенным не разрешали с ними свиданий. Но даже само их присутствие в тюрьме помогало другим заключенным превозмочь чувство тоскаи и отчаяния.
Когда заключенным разрешили работать в мастерских, когда стало возможным сделать что-нибудь приятное <<двум царицам>>, как любовно называли товарищи Фигнер и Волкенштейн, многие узники воспряли духом. Научившись токарному мастерству, Николай Данилович Похитонов выпиливал для соседки своей Людмилы Алек-сандровны всевозможные вазочки, шкатулки. Из цветов, которые им разрешалось выращивать, заключенные делали гирлянды в женском <<загоне>>, украшали их камеры. Чувство нежности и товарищеской привязанности было взаимным. Когда в 1896 году первые товарищи покидали Шлиссельбург, больше всех старалась Вера Николаевна Фигнер. Она шила, вязала на дорогу товарищам шарфы. Предусмотрительный Ашенбреннер <<приготовил черничную шипучку и написал афишу: <<Прощальный концерт по случаю отъезда с утастием г-жи Фигнер и с аккомпанементом гитары>>.
Ее любили и уважали за самоотреченность, мужество, несгибаемую волю. Однажды за перестукивание был отведен в Старую тюрьму сосед Фигнер М. Попов. Вера Николаевна потребовала, чтобы и к ней было применено то жо наказанис, поскольку стучала и она. Но, и переведенная в карцер, она не успокоилась. Когда Фигнер принесли чай и постель, она отказалась их принять, потому что Попов — в тюремном обиходе «номер 5» — был лишен этого. Четыре дня продолжался изнурительный поединок. Фигнер в знак протеста спала па голом каменном полу, покрытом пылью, подкладывая под голову вместо подушки коты, просыпаясь от холода, от пронизывающей сырости. «Был 5-й день карцера,— вспоминала впоследствии Фигнер,— когда смотритель сказал мне: ,,5-му дана постель и прочее". Измученная и ослабевшая, как после изнурительной болезни, я могла, наконец, лечь в постель... Вернувшись в свою камеру, я смочила водой откидную доску и посмотрелась, как в зеркало: я увидела лицо, которое за семь дней постарело лет на десять, сотни тонких морщинок бороздили  его во всех направлениях».
Шлиссельбург отбирал молодость, красоту, здоровье. Часто приходили отчаяние, тоска. У нее бывали минуты, когда она <<прямо тяготилась встречами с товарищами и чувствовала непреодолимое стремление бежать от них». Когда за три камеры от нее умирал, сраженный скоротечной чахоткой, ее старый и близкий друг Ю. Богданович — хозяин сырной лавки, из которой велся подкоп для закладки мины,— Фигнер умоляла генерала Петрова перевести ее хотя бы в соседнюю камеру, из которой она могла бы стуком утешать товарища. Ей отказали в зтом. Потрясенная, Фигнер на несколько месяцев замкнулась, казалось, что и сама она находится на пороге смерти. И все-таки мужество и воля Фигнер помогли ей переломить в себе малодушие, слабость.
Товарищи подчас и не подозревали, какие поистине титанические усилия делала она, чтобы скрыть от них плохое настроение, чувство безнадежности. <<Энергичная, отважная, самоотверженная,— вспоминал М. Ю. Ашенбреннер,— она всегда была впереди; и неудивительно, что в больших и малых делах все взоры невольно обращались к ней, ожидая от нее слова, знака или примера>>.
В. Н. Фигнер участвовала во всех работах, которые разрешались в крепости. Она составляла многочисленные гербарии, минералогические и энтомологические коллекции для петербургского Подвижного музея учебных пособий. Вместе с мужчинами столярничала в мастерской, делала столы, табуретки, переплетала книги, выучилась шить башмаки, сделала жестяной кофейник. Она много читала, переводила. Выучила два языка: английский и итальянский. И еще она выращивала <<сирот>> — ласточек, гнезда которых летние бури сбрасывали с карнизов тюрьмы. <<Ласточки,— пишет биограф Фигнер,— были умные и ласковые. Они бегали за Верой Николаевной по камере, как собачки, они влезали ей на колени... А потом Вера Николаевна выпускала ласточек на свободу... А сама оставалась одна, в неволе, за стенами тюрьмы>>.
Режим Шлиссельбурга, даже улучшенный, продолжал забирать жизнь.
29 декабря 1884 года умер от туберкулеза двадцативосьмилетний Александр Тиханович, несколько раз покушавшийся в крепости на самоубийство.
17 мая 1885 года в возрасте 36 лет тоже от туберкулеза легких умер Александр Викентьевич Буцевич — один из активных участников военной организации. Прирожденный исследователь, Буцевич, окончив Морское училище и Морскую академию, Институт путей сообщения. Он мог рассчитывать на спокойный и долголетний труд в прави-тельственных учреждениях. Но после встречи с Н. Суха-новым Буцевич в 1881 году вошел в военную организацию <<Народной воли>> и стал одним из самых видных ее членов. По поручению В. Н. Фигнер он встретился в Николаеве с М. Ашенбреннером и его группой и содействовал принятию ими более революционной программы. «Военные хитрости,— говорил он,— непозволительны с товарищами,— они применимы к опрометчивому врагу. Делать уклончивую тактику программой подготовительной работы к восстанию — значит обращать свои средства в цели. Поэтому программа дружеского нейтралитета противоречива и несостоятельна>>.
В настроении собравшихся произошел перелом. Моряки, плененные, по словам Ашенбреннера, не только красноречием и обаянием, но и страстностью и убедительностью доводов, решили принять программу военной организации <<Народной воли>>. «Мы обязуемся,— говорилось в программе,— по указанию военного центра явиться с оружием к известному сроку в назначенноо место>>.
Приехав в Одессу и познакомившисъ через Фигнер с морскими офицерами, Буцевич организовал небольшой кружок офицеров Люблинского полка. В начале 1882 года, возвратившись в Петербург, он был принят в Исполнительный комитет и фактически становится руководителем всего военного центра.
В ночь на 5 июня 1882 года в Петербурге Буцевич был арестован. При обыске на его квартире было обнаружено 400 экземпляров разных печатных и гектографических изданий, газеты <<Народная воля>>, <<Черный передел)>, <<3емля и воля>>, журналы «Вперед» и <<Набат>>. На-шли у него и воззвание «К товарищам по оружию>>, составленное им самим и написанное его же рукой.
Следствие тянулось до весны 1883 года, когда в числе 17 <<злоумышленников>> он был предан суду. «Как офицер, изменивший знамени и своему царственному вождю», Буцевич и пять его товарищей были приговорены к смертной казни. Но и этих <<смертников>> император <<наградил>> Шлиссельбургом...
Уже тяжело больной Буцевич гулявшему вместе с ним Н. А. Морозову выносил на прогулку единственную драгоценность — кусочек сахара: ожидая смерти, он не съедал предназначеной для него порции, сохраняя ее для товарища, который мог надеяться выжить.
Несмотря на энергичную доятельность, научные занятия, началось умственное расстройство у Похитонова, страдавшего от нервной возбудимости еще до ареста. В 1895 году, на двенадцатом году пребывания в Шлиссельбурге, товарищи заметили в нем значительную перемену: он стал раздражительным, не мог связно писать, а занятия по математике, которые он начал вести, пришлось прекратить из-за того, что понять что-либо из его лекций было невозможно. Он перестал выходить на прогулку, умываться, иногда впадал в неистовство. Он заваливал товарищей фантастическими  проектами  добывания  денег для революциоиной партии.
Все заключенные в тюрьме были измучены душевной болезнью Похитонова. Опасаясь взрыва негодования — никакой медицинской помощи Похитонову не оказывалось,— администрация решила перевести его в Старую тюрьму. Но к этому времени заключенные добились относительной внутренней свободы, поэтому было решено, что в Старую тюрьму для оказания помощи больному будет послан Лукашевич, который был с Похитоновым в наиболее близних отношениях. Нужны были выдержка и мужество, чтобы добровольно лишить себя общения с товарищами и посвятить часть жизни уходу за душевнобольным.
В феврале 1896 года, благодаря настойчивым просьбам заключенных, Похитонов был увезен в Петербург и помещен в военный госпиталь. Мало кто мог бы узнать в этом заросшем, изможденном, с горящими глазами заключенном молодого красивого офицера, который 12 лет назад вступил под своды <<государевой тюрьмы>> с твердым намерением выжить. Госпиталь не в состоянии был восстановить то, что в течение 12 лет разрушалось. В том же 1896 году Похитонов скончался.
В 1896 году была освобождена из Шлиссельбурга Л. А. Волкенштейн, проведя в стенах крепости 12 лет. Ее дальнейшая судьба свидетельствует о том, что ни нравственные мучения, ни длительное одиночество не смогли сломить ее энергичную и деятельную натуру. На Сахалине, который был опредеден местом ее поселения, она работала фельдшерицей в тюремной больнице, стараясь облегчить страдания заключенных. Во Владивостоке, куда в 1902 году она была переведена по просьбе мужа, активно работала во время эпидемии холеры. Жизнь Людмилы Александровны Волкенштейн оборвалась 10 января 1906 года, когда по демонстрантам, с которыми шла и она, был открыт огонь.
Из осужденных по  «процессу 14-ти» дольше всех пробыли в Шлиссельбурге В. Н. Фигнер и М. Ю. Ашенбреннер.
В 1902 году тюремное начальство вновь попыталось ввести в крепости суровый режим и заставитъ арестованных бсспрекословно выполнять инструкцию. Когда один из узников отказался подчиниться тюремному началъству, на него надели смирительную рубашку, связали и понесли в карцер. Только решительные действия могли изменить начавшиеся притеснения. Первой решилась Фигнер. Когда смотритель отказался передать в департамент полиции письмо, в котором она настаивала на проведении расследования злоупотреблений администрации, она отважилась на шаг, который когда-то стоил жизни Минакову и Мышкину,—сорвала погоны со смотрителя. По инструкции подобные действия могли расцениваться как бунтарство. Наказание предусматривалоеь одно — смертная казяь. Но казнить женщину, просидевшую в одиночном заключении 18 лет, правительство не решилось. Напротив, 13 января она была уведомлена, что «государь император... внемля мольбам матери... повелел каторгу без срока заменить каторгой двадцатилетней». 
Фигнер не обрадовало это сообщение. Царская «милость» казалась ей унижением. «Как могла мать, моя твердая, мужественная мать, «молить» о пощаде для меня? Обращением к царской милости мать нарушила мою волю: я не хотела милости; я хотела вместе с товарищами народовольцами исчерпать до конца свою долю». Но тяжело больная мать, которая хотела перед смертью последний раз увидеть дочь, не дождалась ее освобождения. Когда 28 сентября 1904 года открылись для Фигнер двери крепости, матери уже не было в живых.
В живых не было и многих товарищей. Все вокруг изменилось. Россия была на пороге первой русской революции, в подготовке которой участвовало новое поколение революционеров.
Не сразу приспособилась она к новым условиям. После ссылки в Архангельскую губернию, куда для того, чтобы только взглянуть на Фигнер, разные люди, бывшие политические ссыльные приходили издалека, она вновь втянулась в активную общественную дятельность. Выехав за границу, Фигнер постоянно выступала с лекциями о положении заключенных в России страшной <<государевой тюръме>>,  призывая заграничных товарищей  помогать материально  русским политзаключенным. В 1915 году, возвращаясь из-за границы, Фигнер была  арестована  за  организацию  Комитета помощи политзаключенным и отправлена в Петербург в тюрьму. Вместе с тем власти <<водворили>> ее в Нижний Новгород под надзор полиции. После Февральской революции Фигнер была назначена председателем Комитета помощи освобожденным каторжанам и ссыльным.
И после Октябрьской революции она не прекращала общественной деятельности, занималась литературной работой.
Столь же активным был и М. Ю. Ашенбреннер.
С 1922 года он жил в Москве, читал лекции по истори революционного движения. Совнарком назнатал ему персональную пенсию. Приказом Реввоенсовета республики в декабре 1923 года его имя было присвоено 2-й Московской пехотной школе.  Избранный почетным курсантом Ашенбреннер с гордостью носил форму Красной Армии,
На параде летом 1925 года он шел впереди колонны школы, и М. В. Фрунзе провозгласил громкое «ура!» в его честь. Когда Ашенбреннер скончался (11 ноября 1926 года), тело старого революционера было перевезено в здание Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. В головах сму был положен красноармейский шлем, а в ногах, как символ долголетних мучений в царском плену, прикреплеяы были каторжные цепи.
В суровые военные годы скончалась В. Н. Фигнер. Ее имя в память о выдающихся заслугах перед Родиной присвоено одной из улиц города Горького. |
 
В КАМЕННОМ ГРОБУ
 
Содержание в равелине было ужасным. С ужасом я читаю письма врача равелина Вильмса.
"Содержащийся в камере №° 6 Алексеевского равеляна арестант, вследствие сильнейшего разрыхления и «иъязвления десен цингою, не может есть черного хлеба, а потому считаю необходимым отпускать сказанному арестанту вместо отпускаемого ему черного хлеба, по одному фунту белого хлеба в сутки".
 Комендант разрешил выдавать белый хлеб, но это уже не помогло. 13 июля 1883 г. Вильмс рапортовал: «Содержащийся в камере № 6 Алексеевского равелина арестант сего 13 июля 1883 года в 7 часов утра скончался от продолжительного изнурительного поноса вследствие бугорчатого страдания кишечного канала". А через два дня последовал новый рапорт Вильмса: "Так как содержавшийся в № 6 Алексеевского равелина арестант помер 13-го сего июля от изнурительного поноса, каковая болезнь в местах тюремного заключения имеет наклонность принимать заразительный характер, то честь имею всепокорнейше просить распоряжения вашего высокопревосходительства об уничтожении всего грязного белья, одежды, равно как и тюфяков, пропитанных испражнениями больного, равно о дезинфекции твердых вещей и об обмытии самой камеры".
 
Исполняя предписание коменданта, Вильмс начал с 7 августа представлять еженедельные рапорты. В первом из них он доносил, что "арестанты, содержащиеся в камерах Алексеевского равелина, за исключением содержащегося в №° 9, все пользуются врачебным пособием, так как все в течение прошлой зимы были одержимы скорбутом. Содержашийся в №° 9 совершенно здоров. Арестант, содержащийся в № 8, страдая белою опухолью правого коленного сустава, без оперативного лечения не подает надежды на выздоровление, хотя в настоящее время прямой опасности для его жизни не предвидится. Арестант, содержащийся в №° 19, страдая изнурительной лихорадкой с поносом, при совершенном упадке сил и питания, подает мало надежды не только на выздоровление, но и на продолжительность жизни".
№ 9 — совершенно здоровый — это М.Н.Тригони, который был самым мощным из всех заключенных в равелине. Но и его скоро Вильмс признало в числе больных. У него тоже была цинга, но она не осложнилась другими болезнями и не причиняла ему сильных физических страданиий, когда он лежал.
А о №№  8 и 19 — Мартын Лангансе и Макар Тетерке — Вильмс подал 9 августа специальный рапорт: "Содержащиеся в №№° 8 и 19 Алексеевского равелина арестанты находятся в столь тяжелом болезненном состоянии, что требуют постоянной посторонней помощи, а потому при условиях одиночного заключения лечение этих больных невозможно: без особого ухода и без врачебного наблюдения арестанты эти неминуемо бывали и ранее, заглядывали в дверное стеклышко, но в казармы не заходили. После отъезда Оржевского Клеточникову стали давать молоко и белый хлеб".
6 августа Вильмс донес специально о "здоровьи" № 8 и№ 19: "Сим честь имею всепокорнейше просить распоряжения вашего превосходительства об отпуске содержащимся в №№ 8 и 19 Алексеевского равелина арестантам, независимо от отпускаемого им молока, еще по три стакана чаю в сутки так как арестант, содержащийся в № 8, по роду своей болезни требует усиленного питания, арестант же, содержащийся в № 19, страдая изнурительной лихорадкой с поносом, не может принимать никакой пищи и не может пить ни воды, ни квасу".
6 августа Вильмс представил коменданту следующий рапорт "Содержавшийся в камере № 14 Алексеевского равелина арестант по фамилии, согласно заявлению смотрителя, Баранников сего августа 6 дня в 7 3/4 часа утра умер от скоротечной чахотки". О его последних днях и минутах рассказывает сидевший с ним рядом (в № 15) Поливанов: "Баранников уже не вставал с постели и не мог отвечать на мой стук! Он был уже при смерти, и его стоны разрывали мне сердце. Тот, кто сам не бывал в подобных условиях, едва ли может себе представить, какая это адская мука, знать, что рядом с тобой, отделенный только стеною, мучается в агонии твой товарищ, может быть, твой близкий, дорогой друг, одинокий, беспомощный, лишенный возможности перед смертью увидеть хоть один любящий взгляд, услышать хоть одно теплое слово, и ты бессилен чем-нибудь облегчить его страдания. Ужасно, ужасно! Это доводило меня до исступления, и я бегал по камере, как дикий зверь в клетке. Дней через восемь Баранников умер. Я помню, его стоны разбудили меня в 3 часа утра и я уже не мог более заснуть. Он стонал часа полтора подряд. Жандармы шушукались в коридоре, часто подходили к дверям и заглядывали в стеклышко, но не входили к нему. Наконец, он стал стихать, стихать и совсем замолк. Прошлр минут пять, и вдруг снова раздался стон, пронзительный, протяжный, и сразу резко оборвался. Все было кончено. В шесть часов при обычном утреннем обходе в № 14 зашел Соколов и сейчас же вышел».
9 августа Вильмс рапортовал: "Содержавшийся в № 19 Алексеевского равелина арестант по фамилии, согласно заявлению смотрителя равелина, Тетерка, сего 9 августа 1883 года в 8 часов вечера скончался от продолжительной изнурительной лихорадки, развившейся после воспаления правой подреберной плевы". Впоследствии 25 августа Вильмс доносил: "Содержавшийся в №° 19 Алексеевского равелина арестант в последние недели своей жизни страдал изнурительным поносом, принимающим иногда характер заразительности, а потому считаю необходимым все мягкие вещи, загрязненные сказанным умершим арестантом, как-то: тюфяк, подушка, одеяло, тулуп, равно и грязное белье того арестанта подвергнуть уничтожению через сожигание. Самая камера должна быть вымыта щелоком и выбелена".
Макар Тетерка — стойкий и выдержанньш рабочий-революционер отходил к смерти незаметно, в полном одиночестве. Он не мог ни с кем даже перестучаться, так как занимал последнюю камеру в коридоре, отделенную от другах камерой, в которой сидел впавший в умопомешательство Арончик.
14 августа Вильмс доносил, что в равелине пользуются врачебной помощью 11 человек. Затем следовало добавление о № 8 — Ларгансе: "Болезнь арестанта, содержащегося в камере №° 8 Алексеевского равелина, несколько ухудшилась, так как у больного арестанта появилось в течение последней недели кровохаркание, состояние болезни вообще подает мало надежды на выздоровление".
Через неделю, 21 августа, Вильмс доносил о том, что по состоянию своего здоровья все заключенные в равелине пользуются врачебной помощью, а о Лангансе сообщил: "Состояние болезни арестанта, содержащегося в камере №° 8 того равелина, не представляет перемены к лучшему, так как больной, по сильно-болезненному страданию своей правой нижней конечности, не может лежать иначе как только на правом боку, то при крайнем исхудании больного угрожают образоваться пролежни в области большого вертела правого бедра. Для предупреждения таковых пролежаний считаю необходимым приобрести для содержащегося в камере № 8 Алексеевского равелина больного арестанта круглые резиновые подушки».
Через неделю Вильмс доносил, что "в камерах Алексеевского равелина все арестанты, за исключением содержащегося в камере № 9, пользуются врачебными средствами. Состояние болезни арестанта, содержащегося в №° 8 Алексеевского равелина, безнадежно, так как вследствие бугорчатного страдания колена правой нижней конечности появились и приняли угрожаюший характер поражения бугорчаткой как легкого, так и кишечного канала. Бывший доселе понос принял вид изнурительного поноса; кровохаркание усилилось и не уступает никаким средствам".
Еще через неделю в рапорте Вильмса от 4 сентября читаем: "В камерах Алексеевского равелина все арестанты пользуются врачебной помощью. В состоянии болезни арестанта, содержащегося в камере № 8 Алексеевского равелина, никаких перемен к лучшему не замечается».
Следующий еженедельный рапорт Вильмса от 11 сентября давал следующие сведения: "В камерах Алексеевского равелина все арестанты пользуются врачебными средствами. Состояние болезни арестанта, содержащегося в камере №° 8 Алексеевского равелина, еще ухудшилось, значительно явстаеннее стал упадок сил; сознание начинает потемняться". Не успел еще Вильмс подать этот рапорт, как ему пришлось писать новый:
"Содержащийся в № 8 Алексеевского равелина арестант Ланганс сего сентября 11 дня 1883 года в 2 1/2 часа пополудни скончался от бугорчатной легочной чахотки, развившейся вследствие хронического бугорчатого страдания правого коленного сустава". 0 последних днях Ланганса рассказывает М.Н.Тригони, сидевший с ним рядом (в №° 9): "У Ланганса цинга проходила, открылось сильное кровохаркание, ходил он с большим трудом. Все время лежал он и лишь изредка добирался до стены, чтобы перемолвиться словом. Он не думал, что у него чахотка, и верил в свое выздоровление... Несмотря на сильные страдания, душевной бодрости Мартын Рудольфович не терял. Впоследствии вставать с постели он уже не мог, и если хотел сказать что-нибудь, то брал в руку башмак и, лежа, с кровати, стоявшей вдали от стены, стучал по полу, а я отвечал ему стуком в стену. В конце августа начали выводить на прогулку. Ланганс обратился с просьбой к доктору дать ему костыли, чтобы иметь возможность подышать свежим воздухом 1/4 чара. Доктор ответил, что без коменданта разрешить он не может, но что доложит об этом коменданту... На следующий день доктор зашелел к Лангансу и объявил ему, что "комендант не разрешает вещать костьми".
 
Богатую жатву собрала смерть за три месяца 1883 года (июль—сентябрь)... Под давлением смерти режим был не-сколько улучшен, но стоило только здоровью заключеченных чуть поправиться, как аккуратное начальство сейчас же начинало уничтожать маленькие улучшения в пище, отнимать молоко и т.д.
Весной 1884 года цинга вернулась в равелин, и смерти нашлось дело.
8 марта 1884 года Вильмс донес коменданту: "У содержащегося в № 1 Алексеевского равелина арестанта, страдавшего до того эпидемическим катаром воздухоносных путей (гриппом), в настоящее время развилось остро-катаральное воспаление обоих легких с опасным для жизни характером, о чем вашему высокопревосходительству, на основании предписания от 9 августа 1883 года за № 662, донести честь имею".
№° 1 — это Александр Михайлов, изолированный в коротком коридоре равелина. А 18 марта Вильмс доносил уже о смерти Михайлова: "Содержавшийся в камере № 1 Алексеевского равелина арестант, именовавшийся, по заявлению смотрителя того равелина, Александром Михайловым, сего марта 18 числа 1884 года умер в 12 часов дня от остро-катарального воспаления обоих легких, перешедшего в сплошной отек обоих легких".
Так сошел в могилу, на 29-м году жизни любимый товарищами Михайлов. "В узких рамках русской жизни он не имел возможности развернуть силы в широком масштабе и сыграть крупную роль в истории, но в революционной Франции XVIII века он был бы Робеспьером" — так оценивает А.Д.Михайлова В.Н.Фигнер.
Смерть Михайлова опять вызвала послабление режима.
В рапорте 1 апреля 1884 года находим любопьпные подробности: "Состояние арестантов, содержащихся в камерах Алексеевского равелина, удовлетворительно, лишь у арестанта, содержащегося в камере № 18, проявляются признаки цинги, которою болезнью сказанный арестант страдал довольно сильно и в прошлом 1883 году весною. При наступлении настоящего теплого времени считал бы весьма полезным выставить в камерах зимние оконные рамы, так как камеры Алексеевского равелина лишены всякого приспособления для вентиляции, а при наклонности здания к постоянному удержанию сырости в нижних частях стен, прекращение топки невозможно".
Комендант разрешил выставить зимние рамы.
В рапорте Вильмса от 8 июля 1884 года находим следующие сведения о здоровье узников равелйна:
"Состояние болезни арестанта, содержащегося в камере № 3 Алексеевского равелина, несколько ухудшилось. У арестанта, содержащегося в камере № 16 Алексеевского равелина, замечается упадок питания — вследствие упорного произвольного голодания. Состояние здоровья остальных арестантов, содержащихся в Алексеевском равелине, удовлетворительно'.'
№ 3 —  М.Ф.Грачевский, № 16 - Николай Николаевич Колодкевич.
А 24 июля Вильмс доносил о смерти Колодкевича: "Содержащийся в камере М° 16 Алексеевского равелина арестант, именовавшийся, по заявлению смотрителя равелина, Николаем Колодкевичем, вследствие много раз повторявшихся продолжительных произвольных голоданий, 23 сего июля 1884 года в 10 часов вечера умер от истощения сил, несмотря на все принятые меры насильственного кормления".
18 сентября Вильмс рапортовал, что в камерах Алексеев ского равелина все арестанты в течение последней недели пользовались врачебной помощью.
Врач считал, что при светлых часах дня следует увеличить для больных арестантов продолжительность прогулки на открытом воздухе. Комендант внял заявлению доктора и предписал смотрителю Соколову: "Выводить арестантов усталовленным порядком, по одиночке, на прогулку в сад по возможности на продолжительное время, при чем поощрять их заниматься во время прогулки физическим трудом, т.е. перекидыванием песку с места на место и подметанием дорожек в саду, для чего обязываю вас иметь в саду несколько кучек песку, деревянные лопаты и метлы".
 
Условия жизни в равелине буквально разрушали организм заключенных. Более крепкие организмы подстерегала болезнь души — сумасшествие. Так было с Игнатием Ивановым.
2 августа комендант переслал директору департамента полиции  следующий  рапорт  доктора Вильмса от  1  августа: "Вследствие предписания вашего высокопревосходительства в наддиси от 31 июля 1883 года за № 634 свидетельствовал я сего числа, в присутствии смотрителя Алексеевского равелина капитана Соколова, состояние здоровья содержащегося в камере №° 17 арестанта, состоящего по списку, по заявлению смотрителя Соколова, под именем Игнатия Иванова, но сам себя именующего  Петром Непомнящим родства, при чем оказалось нижеследующее: арестант небольшого роста, крепкого телосложения, при наружном осмотре представляет по всему телу мелко-ужеватую сыпь, глаза несколько выпячились.
Обострилось желание ломать руки, кричать, неистовствовать, разбить  голову...»
2 сентября департамент полиции уведомил коменданта, что Игнатий Иванов, как страдающий расстройством умственных способностей, подлежит переводу для пользования в Казанскую окружную лечебницу во имя божией матери всех скорбящих.
4 сентября в 12 часов ночи, при совершенной тайне, Игнатий Иванов переведен в дом Трубецкого бастиона, а отсюда 5 сентября отправлен по назначению.
Любопытно, что генерал Ганецкий еще раз заставил доктора Вильмса рапортовать об Игнатии Иванове 5 сентября уже после перевода его из равелина: "Во исполнение переданного мне секретарем управления приказания вашего высокопре-восходительства, честь имею донести, что арестант Игнатий Иванов, действительно, выказывает постоянные припадки мрачного умопомешательства религиозного характера, но для точного определения степени расстройства умственных способностей сказанного арестанта необходимо продолжительное, обставленное особыми приспособлениями, наблюдеше за тем арестантом, чего нет возможности исполнить при заключении арестанта в одиночной камере крепостных арестантских помещений".
Об этом увозе Игнатия Иванова ярки воспоминания М.Ф.Фроленко: <<Среди гробовой тишины вдруг раздался отчаянный крик погибающего человека, за криком последовала короткая возня — борьба, и слышно было, как что-то тяжелое пронесли по коридору. Что такое? Бьют кого? Или сошел кто с ума? Ужас, отчаяние, жалость охватили разом все существо от сознания своего бессилия слезы заполнили глаза...».
Когда начальство нашло, что Иванов достаточно выдечился в Казанской больнице, оно перевело его в Шлиссельбургскую тюрьму, где он и умер "от чахотки".
Сошел с ума в 1884 году и Арончик. Его помешательство было тихое, и начальство не сочло нужным переводить егс подобно Иванову, в больницу для умалишенных. Так в тихом безумии он был переведен в Шлиссельбургскую тюрьму. С параличом ног, он не вставал с койки, из камеры не выходил и умер 2 апреля 1888 года.
 
Несмотря на тяжелейшие условия содержания, заключенные  старались поддерживать друг друга.
Поливанов вспоминает, как, например, Колодкевич искусно умел затрагивать в его душе все то, что могло поддержать веру и надежду да будушее, энергию и бодрость духа, так необходимые для борьбы с душевным и физическим недугом, все еще не покидавшим его. Колодкевич внимательно следил за моим душевным состоянием, писал Поливанов, и умел его верно понять… Он со своими больными ногами простаивал на костылях по целому часу, заставляя меня рассказывать о моих охотничьих воспоминаниях, о детстве, он просил меня описывать нашу усадьбу, сады, рощу, моего отца, сестер; интересовался мелкими подробностями моей личной жизни. Как часто я отходил от стены успокоившись, с примиренной и охваченной добрым чувством душой, в которой оно сменяло злобный порыв отчаяния, когда я готов был пробовать разбить голову о стену... Я не сомневаюсь в том, что главным образом соседству Колодкевича я обязан тем, что окончательно не сошел с ума и не лишил себя жизни.
Поливанов вспоминает, что в последние дни жизни настроение Колодкевича было очень бодрое, и они вели спор на тему о жизни и смерти. "Я доказывал, — говорит Поливанов, — что небытае предпочтительнее бытия, потому что оно составляет единственно реальное, единственно доступное человеку блаженство; что люди должны считать самыми счастливыми часами своей жизни те, которые они провели в крепком, глубоком сне, не нарушавшемся сновидениями, и это может подтвердить общее признание всего человечества, что, хотя раз явившись на свет, человек жадно хватается за жизнь и упорно создает себе иллюзию за иллюзией, надежду занадеждой по мере того, как они друг за другом разбиваются действительностью, но каждый, если его спросить, что он предпочел бы: родиться на свет или не родиться, в том случае, когда это зависело бы исключительно от его желания, — каждый, наверно,ответит: предпочел бы не родиться. Колодкевич заметил на это: "Я все-таки предпочел бы родиться".
Как!  спросил я,  даже зная наперед, что будет ждать в жизни, чем и где она кончится?
"Как человек, которому всего дороже истина,  отвечал Колодкевич, — я говорю, предпочел бы родиться и узнать, что такое бытие, что такое жизнь, чем не родиться и не знать этого". Его слова и тогда произвели на меня сильное впечатление, так как в искренность Колодкевича я глубоко верил, и я много размышлял по этому поводу, но теперь их смысл приобрел для меня особое значение. Это сказано человеком, стоявшим уже одною ногою в могиле, человеком, за плечами которого было так много тяжелых и физических и нравственных мук, и это не были пустые фразы, а искреннее убеждение сильного ума и твердой души.