Любовь и кнут. Эссе

 
Девица Дарья Николаевна Иванова совсем молоденькая вышла замуж за ротмистра лейб-гвардии Конного полка Глеба Алексеевича Салтыкова. И не жгучая любовь толкала ее к замужеству, а желание определиться и устроиться в жизни.  Глеб Алексеевич не производил яркого впечатления на девицу, но в нем виделась твердость боевого офицера и надежность мужа. Он был видным человеком в свете, имел знатную родню и был весьма обеспеченный человек.  Военное звание нельзя сказать что высокое. Ротмистр командовал сотней кавалеристов. Зато Конный полк лейб-гвардии, в котором он служил, был весьма почетным. Им командовали в должности полковника сами  императоры.
 Сформирован лейб-гвардии Конный полк был 7 марта 1721,  года из драгунского эскадрона князя Меньшикова, личной драгунской роты генерал-фельдмаршала графа Шереметева и драгунской роты Санкт-Петербургской губернии. Полк был укомплектован исключительно дворянами.
На светских балах  Глеб Алексеевич смотрелся весьма эффектно.  В отличие от прочих драгун, он, как и все офицеры полка, ходил в  красном камзоле с золотыми шнурами. Снаряжение и вооружение было одинаковое с офицерами других гвардий, но вместо одного пистолета было  два.
Глеб Алексеевич гордился своим полком и своими ратными делами. Да и родом своим он гордился. Он был внучатым племянником царицы Анны Иоанновны.
Мать Анны Иоанновны, в девичестве Просковья Александровная Салтыкова, была женой царевича Иоанна Алексеевича, старшего брата Петра I.
К тому же Глеб Алексеевич был дядей Николая Ивановича Салтыкова, будущего светлейшего князя. Николай Иванович, князь, генерал-фельдмаршал, сын генерал-аншефа Ивана Алексеевича Салтыкова, тоже внучатого племянника императрицы  Анны Иоановны.

Род Дарьи Николаевны был также не из худых. Она родилась   в семье столбового дворянина Николая Автономовича Иванова, состоявшего в родстве с Давыдовыми, Строгановыми, Миусиными-Пушкиными, Толстыми и другими старинными московскими родами. Её дед Автоном Иванов при царевне Софье был думным дьяком Поместного приказа. При Петре Первом он ведал уже тремя важными приказами: Иноземным,  Рейтарским и Пушкарским.
На этих должностях он сколотил огромное богатство - шестнадцать тысяч душ крестьян и несметные капиталы. Его мало интересовала государева служба, точнее его она интересовала как кормушка. И чтобы не потерять доступ к кормушке, он любил проявлять показное рвение в работе.
Под старость он с подросшим сыном Николаем, видя нестабильность в стране и волну государственных переворотов, стал распродавать земли и крестьян, а деньги переводить в золото, драгоценности, бриллианты. Свои сокровища они с сыном закапывали в ведомые только им места, подальше от людских глаз.
Сын женился, но, несмотря на свои зарытые сокровища, он жил незаметно, уединенно с женой. В своем имении он походил на сторожевого пса, охранявшего богатства, накопленные отцом. Единственной его радостью была его любимица – доченька Дарьюшка в которой он души не чаял. Он умер молодым, не дождавшись замужества дочери.
 От огромного состояния деда, полностью сохраненного отцом,  Дарье Николаевне досталось только 600 душ крестьян. Зато она владела тайной запрятанных кладов, эту тайну раскрыл ей отец перед самой смертью.
Когда Дарья Николаевна вышла замуж, они с мужем также вели уединенную жизнь. Они купили большой дом в Москве на углу Кузнецкого моста и Лубянки. Летом выезжали в свое имение в Троицкое, которое досталось ей от родителей
 Салтыковы не держали открытого дома, а напротив, отшатнулись от общества с первых же месяцев их брачной жизни. Дарья Николаевна объяснила своему мужу, что она не намерена кормить московских дармоедов. Эти слова тотчас дошли до сведения московского общества, которое убедилось в их правдоподобности. Действительно, Глеб Алексеевич и Дарья Николаевна, сделав обычные послесвадебные визиты, никого не принимали к себе, и сами не бывали. Некоторые доброжелатели объяснили это первым годом замужества. Но проходили годы. Дарья Николаевна родила двух мальчиков, но супруги за так и не принимали гостей и редко появлялись в свете.
Единственным их гостем, пожалуй, был сосед по Троицкому помещик Николай Андреевич  Тютчев. Его никогда не звали, но он имел обыкновение приезжать без приглашений. Человек он был небогатый – ему принадлежало всего 160 крепостных душ, к тому же разбросанных в шести селах трех различных уездов Ярославской и Тульской губерний. Инженер, будучи в чине капитана, он занимался межеванием земель и решением спорных земельных вопросов между помещиками.
Глеб Алексеевич всегда тушевался при виде неистового Николая Андреевича, который славился в округе своим буйным характером,  разгулом и произволом. Его буйный нрав то приводил в восторг Дарью Николаевну, которая часто скучала от уравновешенности и телячьей любви мужа,  то вызывал раздражение. Его беспрерывная болтовня, зычный голос и громкий раскатистый смех, когда он шутил и тут же смеялся над собственными же шутками,  бесцеремонно размахивал руками, запанибрацки  похлопывал Глеба Алексеевича по плечу, то есть вся его бесцеремонность часто бесили ее. Она его любила и ненавидела одновременно. Но не принимать его дома, когда он закатывался внезапно, без предупреждений, она тоже его не могла. Он был ее дальним родственником, ведь ее мать была из рода Тютчевых и в девичестве носила эту фамилию. Да и всегда мог пригодиться человек, занимавшийся спорами о межевании земель. Всяк ведь норовит твой кусок земли урвать.
Николай Александрович любил и умел выпить.
За столом он часто говорил Глебу Алексеевичу:
-   Кто пьян да умен, - два угодья в нем, и при этом смеялся зычным голосом.
- Ну да, выпить мужчине не беда, - поддакивала Дарья Николаевна, подливая гостю.
-  Мое правило -  добиваться благосклонности людей почтенных и богатых, вот как вы, Дашенька. -  обращался он к Дарье Николаевне.
- Да какие же мы богатые, - усмехалась в ответ она, - шутить изволите Николай Алексеевич.
- Зло в злате, - тихо вступал в разговор Глеб Алексеевич.
- Почему зло? – удивлялся Николай Андреевич. – В чем же тогда добродетель?
- В служении отечеству назначение дворянина, - отвечал Глеб Алексеевич.
- Ах, помилуйте, любезный. Любите вы говорить красивые слова. Какое служение, какое отечество, когда кругом одно воровство. Вельможи во дворце воруют, губернаторы – воры, чиновники воры, крестьяне мои и те норовят украсть.
- Ну рабов-то пороть надо за воровство. Последнее дело, если холоп ворует, - вставила Дарья Николаевна.
- Да бесполезно их пороть, любезная моя Дарья Николаевна. Привыкшие они с мальства к порке. Уж как порю я этих дармоедов, дай бог пороть так  каждому,  в строгости держу, а бестолку это. Иные помещики и до смерти запарывают, а толку чуть. Мало того, что продолжают воровать, в лес бегут разбойничать да не по одному, а шайки образуют.
Здесь, конечно же, Николай Андреевич лукавил. Он сам решал свои должностные дела по земельным спорам помещиков изобретенным им способом. Он хорошо знал, что обращаться в суды по исковым делам бесполезно и правды там не найдешь, ибо там все решали деньги. А помещики с жалобами на земельные споры обращались к нему, как к должностному лицу. И не решить дела он не мог, тогда бы он потерял всякое уважение, да и лишился бы должности. Когда спорное дело, всегда радовался и был благодарным ему, Николаю Андреевичу, помещик, выигравший дело. Впрочем, не все  и не всегда были благодарны и, тем более, не все желали благодарить. Вот им и надо было тонко напоминать, благодаря кому они выиграли дело, и что долг платежом красен. Проигравший дело, естественно, был недоволен. И вот тому, проигравшему, нужно было уметь объяснить, что проиграл он совсем немного и то  только благодаря ему, Николаю Андреевичу. А мог бы, если бы не он, Николай Андреевич, потерять все. И Николай Андреевич научился искусству настраивать проигравшего и чувствовать себя благодарным и должником заступнику и благодетелю.
Коротко говоря, чиновник он был думающий, человек наглый и нахрапистый. Он быстро понял, что правосудие дело темное, а вот самосуд развязывал руки, позволял дела решать быстро и эффективно и давал возможность зарабатывать на жизнь.
Мешали ему только правдолюбцы, твердолобые упрямцы. Их еще оставалось предостаточно на Руси. С ними разговор был особый.  Для разговора с ними он отобрал себе из дворовых и даже из крестьян десятка полтора головорезов, достойных исполнителей его воли, и образовал из них свой спецназ.
И когда к нему помещики обращались с жалобами по спорным делам, он сам решал кто прав, кто виноват. К недовольным, не согласным с его решением, он направлял своих головорезов. А те уж быстро ставили на место того, кого барин  считал виновным. 
И всё это все видели и знали, всех это устраивало и все сходило с рук Николаю Андреевичц. Более того, он стал уважаемым человеком и все обращались к нему с просьбой  решить их дела. Постепенно аппетиты его возрастали. Если уж кто из соседей  перечил ему или досаждал, пусть даже словом, - сейчас, по знаку своего барина, мчались его люди к обидчику, хватали его и привозили к  Николаю Андреевичу, сажали в подвал в кандалы  и ждали распоряжений барина…
-  Да, уж, разбой во всю пошел, ехать сейчас по дорогам и то страшно, - продолжала разговор Дарья Николаевна. – Раньше такого безобразия не слыхивали.
- Да, на войне не страшно, а вот на дорогах действительно жутко стало, - поддакивал ей муж. - Без сопровождения уже не поедешь. Может от того и разбой, что совсем мы Бога забыли и безбожно сечем холопов. Они же тоже люди…
- Они не люди, а холопы, - возразила Дарья Николаевна и слов не понимают.
Николаю Андреевичу уже надоел этот разговор, он налил себе еще, сам выпил и сказал:
- Глеб Алексеевич, я вот ехал к вам сейчас и мне девка дворовая приглянулась, может продашь мне ее.
- Какая девка? – встрепенулась Дарья Николаевна.
- Ну я почем знаю, какая. Могу показать ее, только, как увижу.
- Да мы девок не продаем нынче, - ответила Дарья Николаевна.
- Ну обменяйте ее. У меня хорошие для вашего дома картины есть, борзые хорошие…
Действительно, Николай Иванович питал слабость к изысканным вещам, картинам, породистым лошадям, хорошим собакам…
Если что-нибудь подобное нравилось ему в домах соседей,  он тотчас предлагал хозяину поменяться. Если тот не соглашался, предлагал иногда и деньги, впрочем, деньги он предлагал, когда был в хорошем расположении духа. В деньгах он сам постоянно нуждался, обожая карточные игры.  Если и в таком случае был отказ, то резко уходил из дома, даже не попрощавшись, а через какое-то время сюда прискакивали его люди и забирали то, что понравилось Николая Андреевичу. Так скопились в его доме хорошие картины и ценные вещи.
По началу писали на него челобитные в земский суд, жаловались на него, но после нескольких случаев, когда челобитчиков хватали и секли тут же в его доме, жаловаться на Николая Андреевича перестали.  Ходили слухи,  что он заявил в  земском суде, что он сам обдерет кошками любого из чиновников, кто встанет против него.
Про это знала и Дарья Николаевна, но все же решилась отказать в просьбе гостю продать ему свою девку.
- Нет, дорогой Николай Андреевич, девок своих мы не меняем, не обессудь,  твердо сказала Дарья Николаевна.
- Так я ж не с тобой говорю, - грубо отрезал Николай Андреевич, перейдя неожиданно на Ты. – Я с мужем твоим говорю и не бабье дело лезть в мужские дела.
- А вы не кипятитесь,  Николай Андреевич, - встрял побледневший Глеб Алексеевич. – Вы с дамой говорите, с моей женой,  и не смейте ей тыкать!
- Что-что! - заревел Тютчев, - с дамой, говоришь. Да я таких дам ставил, как положено и … очень грубо,  того-с… - вскочил Тютчев.
Лицо его горело, глаза светились звериным блеском,  и он резким движением рук, согнутых в локтях,  показал, что значили его слова “ гото-с”
- Да как вы… как вы  смеете… Так говорить о жене гвардейского офицера.. Я вас на дуэль, - заикаясь от возбуждения и с  трудом находя слова, говорил Салтыков. Пальцы его дрожали от волнения.
Дарья Николаевна, не понимая от чего, возбудилась от последних слов и жестов Николая Андреевича. Муж уже сделал ее чувственной, и она любила мужскую ласку, но ее возбудила резкость и страстность Тютчева. И ей внезапно захотелось не нежные ласки мужа, а силы и страсти огромного Тютчева. И тут же ей стало стыдно от своего желания…
- Меня на дуэль? – удивился Тютчев. – Зачем мне убивать тебя на дуэли, я так убью тебя…
Он ударил огромным кулаком по столу и резко повернувшись, не произнеся больше ни слова,  вышел из комнаты.
Дарья Николаевна и Глеб Алексеевич неподвижно застыли и стояли,  замерев, пока не услышали грохот отъезжающей со двора коляски Тютчева.

*.*
Через несколько дней коляска, на которой поехал Глеб Алексеевич Салтыков в Москву из Троица, по неизвестным причинам перевернулась. Барина и кучера нашли мертвыми, лежащими на обочине дороги.
По окрестности поползли неизвестно откуда взявшиеся  слухи, что барина убила Дарья Николаевна. Убила, якобы, из-за любви к соседскому барину Тютчеву. В глаза ей, конечно, не говорили об этом, и она даже не подозревала о существовании такой молвы.
В Москву на похороны дяди приехал Николай Иванович Салтыков, набиравший в то время вес при дворе. Николай Иванович всегда гордился своим дядей, любил его, но почему-то всегда без причины испытывал неприязнь к Дарье Николаевне и был против его женитьбы. Слухи о том, что его дядю убила Дарья Николаевна дошли до него, и он не сомневался в ее причастности к этому убийству. На похоронах он сам себе и поклялся отомстить злодейкее. Впрочем, дело о смерти Глеба Александровича не завели, все было спущено на тормозах и вскоре забыто. Племянник Николай Иванович Салтыков вскоре уехал на фронт и заниматься этим ему было недосуг.
  II

Дарья Николаева Салтыкова овдовела в двадцать шесть лет. Она получила в свое полное владение около тысячи крестьян (шестьсот своих и четыреста мужа) в поместьях, расположенных в Московской, Вологодской и Костромской губерниях.
После гибели мужа Глеба Алексеевича Дарья Николаевна, по настоянию его племянника Николая Ивановича Салтыкова, отправила обоих своих сыновей к нему в Петербур, где они и воспитывались среди роскошной и аристократической обстановки.  Мать знала, что им хорошо там, не тревожилась, да и они все реже вспоминали ее.
Оставшись совсем одна,  Салтыкова ушла в религию и совершала паломничества по святым местам, где щедро раздавала деньги, как она говорила,  на церкву. Она постоянно молилась, строго соблюдала все посты, пешком ходила в Троицко-Сергиеву лавру к мощам святого Сергия Радонежского, ходила и в Ново-Иерусалимский монастырь. Часто ее посещали мысли постричься в монашки и отдаться полностью Богу. Сосед Тютчев, после той ужасной сцены, не навещал ее, хотя со временем она все чаще вспоминала его. Время от времени, по ночам,  в ее ушах  слышались сказанные им тогда слова “Да я таких ставил, как положено и … очень грубо,  того-с…” и перед ней  всплывали его лихорадочные жесты руками. И она просыпалась от возбуждения.
В свет помещица почти не выходила в то время, жила  уединенно, хотя у  нее была большая и знатная родня. Летом жила в своих имениях то в  Троицком или Красном, что по Калужской дороге, зимой до поздней весны жила в Москве, как мы уже говорили, в обширной дом на углу Кузнецкого моста и Лубянки.
Часто, лежа в постели, Дарья  Николаевна вспоминала свое детство.
Не прошло и сорока дней со смерти матери, а отец умер ранее, как она, молодая девушка, ставшая самостоятельной, зажила, что говорится, во всю. Нельзя было сказать, чтобы в ее жизни было бы что-нибудь предосудительное; ни одного мужчины, ни молодого, ни старого, даже сплетники  и сплетницы не отмечали. Зато они судачили о ее любви к бешенной к скачке и любви к театру. Действительно, она любила скачки и театр, который вошел в моду при Елизавете Петровне.
Первые публичные театральные представления в Москве происходили еще при Петре I, в "Комедийной Храмине" на Красной площади и в Немецкой слободе, в доме генерала Франца Яковлевича Лефорта.   Но обыватели смотрели на театр, как на дело дьявольское и богопротивное.
После Петра, при Екатерине и в последующие царствования, в Москве театральных представлений не было.
Зато со вступлением на престол Анны Иоанновны, простота прежних нравов стала меняться великолепием и блеском, как сама коронация Анны Иоанновны.
А с восшествием на престол императрицы Елизаветы Петровны началась блистательная эпоха театра. Ко дню коронации императрицы в Москве даже был построен новый театр на берегу Яузы. Театр был обширен и великолепно убран.
   В день коронации был дан первый  спектакль на итальянском языке – оперы  "Clemenzo di Tiddo" (Титово милосердие) и "Le Russia affletta et riconsolata" (Опечаленная и вновь утешенная Россия. После следовал балет "Радость народа, появление Астреи на российском горизонте и восстановлении золотого века".
   Балет, по сказаниям современников, был превосходный и приводил в неимоверный восторг публику. В следующие дни был представлен другой балет -  "Золотое яблоко на пире богов, или суд Париса". Оба балета были сочинены и поставлены на сцену Антонием Ринальдо-Фузано. Этот балетмейстер служил прежде при дворе Анны Иоанновны и был преподавателем танцев у великой княжны Елизаветы Петровны. Когда, Фузано, бывший тогда в Париже, узнал о воцарении  Елизаветы Петровны, он  поспешил в Петербург, чтобы представиться венценосной ученице и предложить ей свои услуги. Императрица тотчас же приняла его и сделала вторым придворным балетмейстером: первым балетмейстером и хореографом числился Линде, находившийся в то время за границей.
  Отец Дарьи Николаевны Салтыковой,  петровский служака, покойный Николай Митрофанов Иванов, любил посещать комедию. Возвращаясь домой из театра, он делился с домашним своими впечатления. От рассказов отца о театре и у Дарьи родилась любовь к нему, хотя она при жизни отца с матерью даже не смела думать о его посещении.
   Комедийные зрелища, которые она стала посещать после смерьт отца, пришлись по вкусам Дарьи Николаевне, и она пропускала редкое представление, тем более, что места были дешевы, первые стоили гривну, вторые два алтына, третьи пять копеек, а последние алтын, а отцовская кубышка, оставшаяся в полном распоряжении дочери, позволяла эти траты.
   Лучшим, однако, удовольствием, превосходящим театр, была бешенная верховая езда и кулачные бои, которые она смотрела с восторгом. Происходили они в Москве обыкновенно зимой, на льду Москвы-реки. Со всех сторон в воскресенье или в праздники, после полудня, собирались молодцы потешить себя, поразмять и свои, и чужие косточки. Собиралось на эти бои иногда народу тысячи по три - пять, причем немало было зрителей и из людей высшего круга, а также и женщин, любовавшихся на бойцов из закрытых ковровых возков с медвежьими полостями. Не упускали случая побывать на боях и молодые девушки.
   Вообще кулачный бой был для всех самой обыкновенной и самой любимой забавой…  Дарью Николаевну восхищали здоровые молодые парни, огромными кулаками, как бы нехотя и лениво укладывающих на лед попавших род руку противников. Они выделялись среди снующих, суетливых мелких бойцов, старающихся изо всех силы показать свою удаль.
Еще по ночам она тепло  думала о своем кладе, закапанном дедом и завещанным ей отцом. Она и так была одной из богатейших и знатных женщин Москвы, а с этими спрятанными несметными богатствами она чувствовала себя всесильной, и от этой мысли ей становилось тепло.
Понятно, что при своих связях и деньгах жила она, в свое удовольствие, ни о чем не заботясь, ни с кем особенно не считаясь. Дворовых, как и всех остальных крепостных, она за людей-то и не принимала, видя в них только тягловую силу, скорее даже тягловый скот. Впрочем, это было свойственно не только ей, а всему высшему свету и даже мелким чиновникам. А  мелкие чиновники, по ее мнению, во все времена были самыми гнусными и завистливыми типами.

Первые годы вдовства Дарьи падали на последние годы правления Елизаветы Петровны. Усиливающаяся болезнь императрицы пророчило скорую смену правительства. Был объявлен наследник — будущий Петр III, хотя Елизавета Петровна не любила его и не желала даже его видеть и часто подумывала о высылке его супруги — будущей Екатерины II. Ходили  слухи о передаче власти малолетнему сыну незадачливой четы Павлу Петровичу. Регентом предполагался фаворит императрицы И. И. Шувалов. Во время болезни императрица продумывала разные варианты в поисках престолонаследника.
А в высшем обществе,  кто  со страхом, а кто с надеждой, ожидали новых перемен.


ЖЕНИТЬБА ЕРМОЛАЯ

На лето, как правило, Салтыкова выезжала в свое Троицкое имение, в двадцати верстах от ее московского дома.
Жила в своих поместья, охотилась, посещала светские балы. Мы мало имеем зрительного прелставления о поместьях Салтыковой, как плохо разбираемся в больших числах и зрительно не представляем разницу между миллионом и миллиардом, хотя знаем о существовании сегодня миллиардеров. А миллион соотносится с миллиардом, как ширина улица с расстоянием от Москвы до Нью-Йорка. Поместье имеет так же мало общего с домом в коттеджном поселке, как апартаменты в Париже с московской хрущевкой.
Но, кроме такого заурядного фона, нам больше ничего не известно о ее девичестве.
Сейчас она как раз ехала из Москвы в свое имение Троицкое, оглядываясь по сторонам, любуясь весенней зеленью листвы. Тройка несла ее экипаж небыстрой рысцой, пристяжные красиво держали головы в разные стороны, изредка поматывая ими, отфыркиваясь.  Встречные крестьяне останавливались, завидя экипаж, и низко клянялись барыне.
Барыня ревниво относилась к поклонам крестьян и даже к поклонам в высшем свете. По ним она читала отношение к себе и те кто, как она считала, приветсвовали ее недостаточно благосколонно становились ее врагами. Сама же она всегда отвечала на поклоны в в обществе  легким кивком головы.
 Ермолай, - лениво обратилась барыня к своему кучеру, притомившись от долгой езды, - я думаю пора женить тебя, хватит тебе ходить бобылем. Засиделся ты в девках.
Ермолай повернул голову к барыне и улыбнулся ей молодой непосредственной улыбкой.
- Скажите, тоже, барыня, в девках. Меня мать кобелем зовет, а вы в девках.  - Он ухмыльнулся и дернул вожжами.
 – Ну, пошли милые, - звук кнута рассек тишину весеннего воздуха и молнией сверкнул над спинами лошадей, не коснувшись их. – Шевелитесь, барыню везете поди, разуметь надо…
Казалось лошади понимали его слова и тут же перешли на галоп.
Он был конюхом у господ и года три возил недавно скончавшегося барина, ротмистра лейб-гвардии Конного полка Глеба Алексеевича Салтыкова, а сейчас вот возит помещицу.
Господа выделяли кучера Ермолая из других дворовых. Он был молодой и видный мужик, с черной окладистой бородой, всегда аккуратно подстиженной, и густой курчавой шевелюрой. Ермолай был молчалив и услужлив, никогда не пил. За лошадьми и экипажем следил как за собственными. И лошади чувствовали его ласку и крепкую руку кучера.
 Да, такого кучера не просто было сыскать, как   не просто сыскать и породистую собаку. Барин даже внутри гордился своим кучером, впрочем, вида никогда не показывал.
 Глеб Алексеевич был одним из богатейших людей в Москве, и Дарья Николаевна, овдовев, стала единственной наследницей его богатств. Благодаря своему мужу и удачным бракам двух старших сестер Салтыкова стала принадлежать к лучшему обществу середины XVIII столетия, хотя и ее род был далеко не из худших.
Она часто слышала рассказы мужа о  царе Петре, об усадьбе Троицкое. Он рассказывал о своем поместье гостям, которые часто приезжали из соседний имений. Рассказывал с городстью, сидя за столом с гостями и подчивая их водкой. Сейчас ей почему-то вспомнились его рассказы о ее имении, куда она сейчас ехала. Надо сказать, что все поместные дворяне любили похваляться своими владениями и своими собаками.
- Раньше здесь была пустошь Говорово, - рассказывал он. – Здесь и возникло поместье Филиппа Григорьевича Башмакова.
В 1648 году, накануне Земского собора, Говорово достается Михаилу Зыбину, а через тридцать лет отписывается в поместье думному дворянину Василию Дашкову.
Предки Василия Яковлевича Дашкова были выходцы  из Большой Орды. Василий служил стольником, потом судьей Московского и Владимирского Судных приказов,  воеводствовал в разных городах, позже служил при дворе.
При его сыне земли становяися вотчиной. Позднее их приобретает окольничий Семен Федорович Толочанов. Но он недолго владел своей покупкой - сельцо приглянулось любимцу царевны Софьи - Федору Шакловитому. Возражать ему было бесполезно, все же любимец царевны,  и Толочанов счел за благо продать свои земли.
О новом владельце земель муж рассказывал много.
Шакловитый был интересный человек. Он родился где-то под Курском. Служение начал с простого площадного подьячего, составляя за ничтожную плату челобитные и прошения. Но взлет его карьеры был удивителен. Он был взят в подьячие Тайного приказа, а через пять лет стал думным дьяком. И тут же царевна Софья назначает его начальником Стрелецкого приказа. На этом посту ему удалось приструнить недовольных стрельцов и подчинить их власти царевны. Софья, видя такую преданность, сделала Федора Шакловитого одним из первых лиц в государстве.
Московские бояре смотрели на Шакловитого, как на выскочку. Тот платил им презрением. Понимая, что в случае прихода к власти малолетнего еще тогда Петра с ним не будут церемониться, он сделался вернейшим сторонником Софьи.  Царевну постоянно терзала мысль о приближающемся совершеннолетии ее сводного брата Петра. Шакловитый заранее продумывал способы предотвратить надвигающуюся грозу и решил, что лучшим выходом было бы венчание правительницы на царство. С этой целью он решается подговорить стрельцов убить Петра и его мать. Но случай не дал осуществиться этим намерениям. В ночь на 8 августа 1689 года из Москвы к Петру в Преображенское прискакали несколько взволнованных стрельцов, сообщивших о злодейских планах. Последовало бегство Петра в Троице-Сергиев монастырь, куда к нему начали стекаться москвичи и все недовольные правлением Софьи. Там же началось и следствие по поводу заговора. Петр прислал Софье требование выдать Шакловитого как главного зачинщика. Царевна колебалась, надеясь на верных ей стрельцов. Но Москва постепенно пустела – толпы людей уходили в Троице-Сергиев монастырь, а через пять дней к ней явились и сами стрельцы, требовавшие выдать Шакловитого. Делать было нечего, и Шакловитого доставили к Петру. На следствии он сначала все отрицал, но под пытками вынужден был повиниться. Состоялся суд его казнили на плахе на площади у Троицкого монастыря.
Глаза мужа загорались, когда он начинал говорить о предках жены, ставших владельцами имения.
- Все владения Шакловитого были конфискованы, продолжал он рассказ, -  и жалавоны думному дьяку Автамону Ивановичу Иванову.
После этих слов муж вставал, шел к шкафу и доставал свиток, гордо помахивая им.
- Вот наша жалованная грамота, - говорил он. И читал вслух -  "На вотчину вора, изменника и крестопреступника Федьки Шакловитого" Он гордо подчеркивал роль Автамона Иванова, подтверждая свои слова текстом грамоты, где говорилось, что он "Федьки Шакловитого с товарищами тот их злохитростный воровской умысел разорил".
Надо заметить, что Автамон Иванович Иванов был довольно заметным деятелем петровского времени. На протяжении двадцати с лишним лет он возглавлял Поместный приказ, ведал также Пушкарским и Иноземным приказами. По свидетельству современников, на этой службе ему удалось скопить весьма значительные богатства, и под конец жизни он владел огромным состоянием и 16 тысячами крепостных.
- Получив Говорово, - рассказывал муж Дарьи Ивановны, - Автамон Иванов сооружает в деревне Троицкую церковь и Говорово стало именоваться селом Троицким, а на пустоши Беляевской, лежавшей по обеим сторонам Большой Калужской дороги, поселяет крестьян и ставит дворы для постоя проезжих людей. Так возникает деревня, получившая вскоре название Теплый Стан. Примерно тогда же владелец соседнего села Узкого Тихон Никитич Стрешнев, обустраивая свою усадьбу, выселяет своих крестьян ближе к Калужской дороге, и на бывшей пустоши Возцы возникает по соседству другая деревня, именуемая Нижним Теплым Станом.
После Автамона Иванова Троицкое с Теплым Станом достается его сыну Николаю, служившему секундант-лейтенантом на флоте. После него остались три дочери - Аграфена, вышедшая замуж за действительного статского советника Ивана Никифоровича Тютчева, Марфа, жена полковника Измайлова, и самая младшая, Дарья. Между сестрами был произведен раздел имений, и Троицкое с деревней Верхний Теплый Стан досталось моей жене, Дарье Николаевне.
Ее мать и бабка жили тогда в девичьем монастыре, так что Дарья Никлаевна сделалась единоличной владелицей крупного состояния.
Он всегда с любовью говорил о Дарье Николаевне, при этом глаза его загорались необыкновенным блеском. При этом его жена вспыхивала и постоянно осекала его.
- Ах, милый, оставь. Что ты все про меня да про меня….

Воспоминания Дарьи Николаевны прервал резкий толчок и скрип рессор внезапно остановившейся повозки и грозный возглас, приставшего с лавки кучера Ермолая.
- Куда прешь, дура! Под кучера хочешь попасть!
Дарья Николаевна увидела испуганную девку, стоящюю рядом с головой пристяжной лошади и  вцепившуюся дрожащей рукой в поводья.
- Под кучера, говоришь, - усмехнулась Дарья словам Ермолая. – А это мысль. Ну ка, милочка, подойди сюда.
Испуганная крестьянка на несгибающихся ногах приблизиась к барыне.
- Ты чья будешь?
- Салтыковых, барыня, - пролепетала девка.
- Моя, значит.
- -Ваша, барыня.
- Зовут как?
- Катерина, - промолвила крестьянка и тихо добавила, - Семенова.
- А почто барыне дорогу перебегаешь?
- Простите, барыня, - виновато пролепетала крестьянка и плюхнулась на колени.
- Встань, милочка, - строго сказала барыня. – Пройдись, хочу посмотреть свою вещь.
- Куды идти, барыня, - поднявшись с колен и потупив глаза, спросила Катерина.
- Мимо коляски пройдись, туда-сюда пройдись, - улыбнулась Дарья Николаевна.
Катерина прошла к концу брички, повернулась, прошлась к голове лошади и снова прошлась к бричке.
- Повертись.
- Это как, барыня?
- Вокруг себя повертись, дура, - не снимая улыбку с лица промолвила барыня. Видно было, что дека ей нравилась, нравилась ее мякая кошачья поступь, нравилась ее фигура, личико, растекающаяся по спине длинная коса желтоватых волос, доходящая до талии.
Катерина стала кружиться и от этого кружения ей вдруг стало хорошо и легко. Сарафан ее поднимался, обнажая стройные мускулистые ноги, и ей было приятно, что на нее смотрит барыня и что видит ее красивые ноги.
Дарье Николаевне тоже нравилась эта девка, стройная, но в тоже время сбитая с упругой грудью, не большой и не мальнькой, а такой, какой бы хотелось иметь ей самой.
- Как, тебе, девка? – обратилась барыня к Ермоляю.
- Дура, баба, чуть не пришиб ее, - вскипел Ермолай.
- Ну зашиб бы, так, значит, угодно было б Богу. А коль не зашиб, значит, быть ей твоей.
- Барыня, помилуйте, - залепетал Ермолай.
- Молчи, дурак. Девка, скотрю видная. Быть по-моему.

Вскоре состоялась свадьба.
При одевании невесты Дарья, считавшаяся удачливой в замужестве, вдела невесте серьги на счастье. Булавочку из убора невесты подруга подбирала себе на счастье и скорое замужество.
Невесте и жениху воткнули в одежду булавки против сглаза.  или вкладывали головку лука, чеснока или колокольчик, все гости и поезжане были подпоясаны вязаным пояском с множеством узелков. В косяк дома, где проходил свадебный пир, вбили крест-накрест два гвоздя. Сваха с рябиновой веткой в руках обошла кругом дом и кровать, где было постелено брачное ложе.
Перед приходом молодых от венца, снаружи положили  на порог незапертые замки. Когда молодые перешагнули их, замки защелкнули. 
 Отец Ермолая встрети молодых с иконою и хлебом-сольюю Молодожены приложились к образу и поцеловались с отцом. После этого начался Божией Матери молебен. По окончании молебна сваха молодых привела в спальню, посадила рядом и дала им просфору. Так как в день свадьбы был пост, то после чаю им дали немного закусить постного. Потом сваха убрала голову молодой так, как это бывает у замужних и они вышли к гостям, и вскоре начался постный стол. Кушаньев было немного, все в русском вкусе, без всяких супов и соусов. К концу стола подали сладкий пирог, который молодые подносили гостям и  каждый из гостей поздравлял молодоженов с законным браком. Перед этим на невесту надели кокошник, и я с нею и свахою разносили пирог, Стол окончился далеко за полночь. После того сваха с дружкою увели молодых в спальню, убрали постель и молодую жену разувать мужа; уложили в постель и, пожелав доброй ночи, удалились.
Так начался их медовый месяц. Для молодых накануне был сварена особая медовуха. Молодые пили ее не только на свадебном пиру, но и 30 дней после него. Никаких других более крепких напитков пить не дозволялось. Отсюда и пошло выражение "медовый месяц"
Ермолай жил со своей женой Катериной и постоянно был при помешице. В обязанности Катерины входило убирать комнаты и ублажать барыню.
Сказать, что Ермолай жил с женой было бы не верно. Скорее Дарья Николаевна жила с ней. Катерина готовила ко сну барыню, мыла ее и всю ночь была при ней. Барыня подходила к кровати. Катерина подставляла сделанную дворовыми подставочку для ног и барыня вставала на нее, держась за руку Катерины. постель, которая была широкая и почти до потолка. Катериина была мастерица взбивать перины. Когда барыня ложилась, постель, которая была широкая и почти до потолка, сильно опускалась под ней. 
- Барыня не желает почасать ей пяточки? – спрашивала Катерина.
- Нет, буду сама спать, - позевывая, отвечала Дарья Николаевна.
Просыпаясь летом утром, Дарья Николаевна видела стоявшую рядом Катерину с веточкой в руге, старательно отпугиваюшую ею мух. Мухи, вечерами спавшие спокойно на стенах и на потолке, утром будили барыню, и она тогда была не в себе от ярости. 
Когда бырыне подавали завтрак, а завтракала она прямо в опочивальне, Катерина сидела у ее ног, нежно поглаживая барыню.
После завтрака начиналась обычная и любимая Дарьей Николаевной процедура – мытье Катериной полов. Барыня садилась в кресло, стоящее у окна, а Катерина ставила ведро с водой к противоположной стене, брала тряпку, поворачивалась спиной к барыне, нагибалась, и начинала мыть полы не сгибая ноги, медленно приближаясь к барыне. Ермолай заходил, когда его кликала барыня, брал ведро и шел менять воду, а Катерина продолжала стоять, в согнутом состоянии, держа в руках тряпку, ожидая, когда ее муж принесет новое ведро с чистой водой.
Барыня в это время давала ей команды, касаемые ее позы.
- Катька, прогни спину.
- Дура, расставь шире ноги, прямее, прямее их держи…
- Барыня требовала, чтобы Катька все делала красиво, изящно.
В это время барыня ласкала себя рукой, нисколько не стесняясь входящего с ведром Ермолая, и не одергивая платье. Ермолай старался не смотреть на барыню. Опустив перед стоящей женой ведро, он выходил из опечевальни барыни, а Катерина продолжала мытье, задом пятясь к барыне.
Когда Катька приближалась к барыне совсем близко, та вскакивала с кресла и задирала ей подол, сильно ударяя при этом ладошкой по плотному заду Катерины. Та, молча, продолжая мытье полов, приближалась все ближе и ближе к барыне. Реагировать на выходки барыни ей было нельзя. Если она вздрагивала от шлепков или еще как-то проявляла свое неудобство, то это оборачивалось ей боком. Барыня багровела, рвала ей сарафан, хватала кнут и начинала хлестать им прислугу. Катерина, несмотря на боль, должна была продолжать мытье пола, иначе барыня могла ее отправить на порку в конюшню, а там порка барыней казалась ей просто лаской. Там любили и умели пороть как надо. А то могла одеть и рагульку, которую Катерина боялась пуще плети. Рогатка или рагулька, чем любила стращать барыня, состояла из железного обруча, толщиной в полвершка, с насаженными на нем на равных расстояниях тремя рожками. Надетый на шею, обруч запирался замком, и рогатку нельзя было снять, пока она была заперта. Некоторые провинившиеся бабы так и ходили с одетыми рагульками чуть не по году.
Такое проявление барской ласки стало проявляться у Дарьи Николаевны после смерти мужа, а точнее после встречи ее с Николаем Андреевичем Тютчевым. Она возбуждалась и млела при виде моющей полы девки, возбуждалась от шлепков рукой по ее заду, а вскоре и этого ей стало мало. Только хорошая порка невинной и покорной жертвы стала доставлять ей наслаждение.
ЕЛИЗОВЕТА ПЕТРОВНА

25 января 1741 года Елизавета Петровна, дочь Петра I, совершила государственный переворот, свергнув регеншу Петра YI Анну Леапольдовну, и стала императрицей Руси.
Анна Леопольдовна была довольно миловидной, доброй и спокойной, но недалекой и упрямой, любившей светские развлечения. В юности была влюблена в дипломата графа Линара, позднее, по-видимому, имела связь со своей фрейлиной Ю. Менден.
Интереса к государственным делам Анна Леопольдовна не проявляла, фактически передоверив всю власть Кабинету министров. Правительница проводила время за игрой в карты и в других придворных развлечениях. Она не воспримала всерьез предостережения о готовящемся Елизаветой Петровной перевороте и, когда в ноябре 1741 он произошел, без сопротивления рассталась с властью.
Елезавету Петровну тоже мало интересовала политика. Хотя она рано обучилась грамоте, учила французский язык, основы истории, географии. К 16 годам она уже знала французский, как свой родной, а также говорила по-немецки и по-итальянски, понимала шведский и финский языки. Но систематического образования она так никогда и не получила. Время ее было заполнено верховой ездой, охотой, греблей и уходом за своей красотой. Все восхищались ее красотой и ее искусством в танцах. Все восхищались искусством Елизаветы в танцах.
Любимым ее занятием в юности было собирать сельских девушек, слушать их песни и водить с ними хороводы. Она сама принимала вместе со своими фрейлинами участие в их простых забавах. Зимой она каталась по пруду на коньках и ездила в поле охотиться за зайцами. Она ездила также  в Александровскую слободу и полюбила это место. Елизавета приказала построить здесь два деревянных дворца на каменном фундаменте, один зимний, другой летний. Проживая в Александровской слободе, она занималась соколиной охотой и ездила в село Курганиха травить волков. На масленицу собирались к ней слободские девушки кататься на салазках. Другим ее занятием было разведение фруктового сада.
Если она и оказалась в 1741 году вовлеченной в вихрь политических событий, то скорее из-за внешних обстоятельств, а не склонностей своей натуры. После смерти Анны началось сильнейшее брожение умов. Засилие немцев, которое покорно сносили в течение десяти лет, сделалось вдруг невыносимым. Бирона ненавидели все поголовно, Миниха и Остермана не любили, Антона Брауншвейгского презирали, Анну Леопольдовну не уважали. В этих обстоятельствах само собой приходило на ум имя Елизаветы. Спрашивали, с какой стати принимать немецкого императора и его родню, когда жива и здравствует родная дочь Петра Великого. То, что она родилась до брака и считалась незаконной, уже никого не смущало.
Разговоры о возможном перевороте начались еще в феврале 1741 года. Елизавета сносилась через своего врача и поверенного Лестока с французским посланником маркизом Де Ля Шетарди. Он готов был поддержать ее, но дальше разговоров дело не пошло. Еще 22 ноября ничего не было готово. Более того, никто даже не собирался ничего готовить. Не было ни плана, ни его исполнителей. Между тем слухи о том, что Елизавета что-то затевает, неоднократно разными путями доходили до Анны Леопольдовны, которая с 8 ноября была объявлена правительницей, но она каждый раз отмахивалась от них. Причин тому было две: во-первых, Елизавета неизменно поддерживала с регентшей хорошие отношения, и, во-вторых, Анна Леопольдовна в силу своей лени не давала себе труда задуматься над грозившей ей опасностью.
Как часто бывает в таких случаях, заговор, который до этого все никак не складывался в течение нескольких месяцев, составился вдруг, внезапно, и был почти немедленно приведен в исполнение.
23 ноября был куртаг (выход при дворе, приемный день) у герцогини Брауншвейгской. Все заметили. что Анна Леопольдовна была не в духе: она долго ходила взад и вперед, а потом вызвала Елизавету в отдельную комнату. Здесь между ней и царевной состоялся неприятный разговор.
- Что это, матушка, - говорила Анна Леопольдовна. - слышала я, будто ваше высочество имеете корреспонденцию с армией неприятельской (со Швецией как раз шла война) и будто ваш доктор ездит к французскому посланнику и с ним факции в той же силе делает. Мне советуют немедленно арестовать лекаря Лестока; я всем этим слухам о вас не верю, но надеюсь, что если Лесток окажется виноватым, то вы не рассердитесь, когда его задержат.
- Я с неприятелем отечества моего никаких алианцев и корреспонденций не имею, а когда мой доктор ездит до посланника французского, то я его спрошу, и как он мне донесет, то я вам объявлю, - ответила Елизавета Петровна и заплакала.
Анна Леопольдовна, будучи по характеру женщиной добродушной и мягкой, заключила ее в объятия и заплакала сама.

На этот раз Елизавете удалось отвести от себя подозрения, но разговор сильно взволновал ее, так как все упреки регентши были совершенно справедливы. Еще до начала войны со Швецией она вела переговоры со шведским посланником Нольккеном. Тот прямо предлагал ей деньги и помощь в перевороте в обмен на письменные обещания возвратить Швеции захваченные при Петре земли. Елизавета тогда благоразумно отказалась подписывать какие-либо бумаги, но Лесток был в курсе всех ее дел. Было очень сомнительно, что, попав в Тайную канцелярию, он не расскажет обо всем. Таким образом, царевна впервые почувствовала серьезную угрозу. Но в гораздо большей степени почувствовал ее Лесток. Утром 24 ноября он явился к Елизавете и застал ее за туалетом. Доктор завел разговор о перевороте. Елизавета продолжала колебаться. Тогда Лесток показал ей две картинки, наскоро нарисованные на игральных картах; на одной была представлена Елизавета в монастыре, где ей обрезывают волосы, на другой - вступающая на престол при восторгах народа. Лесток сказал, что третьего Елизавете не дано, и ей предстоит выбрать либо то, либо другое. Елизавета выбрала последнее.
Наступил решительный час. Елизавета велела всем выйти из комнаты, а сама начала молиться на коленях перед образом Спасителя; есть известие, что в эту-то страшную минуту она и дала обещание не подписывать никому смертных приговоров. Помолившись, она взяла крест, вышла к гренадерам и привела их к присяге, сказав: "Когда Бог явит милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей, а теперь ступайте, соберите роту во всей готовности и тихости, а я сама тотчас за вами приеду". Был уже второй час пополуночи 25 ноября, когда Елизавета, надев кирасу на свое обыкновенное платье, села в сани вместе с Лестоком Воронцов и Шуваловы стаяли на запятки. И они понеслись во весь дух по пустынным улицам города, направляясь к казармам преображенцев. Алексей Разумовский и Салтыков следовали за ней в других санях. На запятках у них стояло три гренадера.
Наступил решительный час. Елизавета велела всем выйти из комнаты, а сама начала молиться на коленях перед образом Спасителя; есть известие, что в эту-то страшную минуту она и дала обещание не подписывать никому смертных приговоров. Помолившись, она взяла крест, вышла к гренадерам и привела их к присяге, сказав: "Когда Бог явит милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей, а теперь ступайте, соберите роту во всей готовности и тихости, а я сама тотчас за вами приеду". Был уже второй час пополуночи 25 ноября, когда Елизавета, надев кирасу на свое обыкновенное платье, села в сани вместе с Лестоком Воронцов и Шуваловы стаяли на запятки. И они понеслись во весь дух по пустынным улицам города, направляясь к казармам преображенцев. Алексей Разумовский и Салтыков следовали за ней в других санях. На запятках у них стояло три гренадера.
Сани остановились перед съезжей избой полка. Не предупрежденный ни о чем караульный забил тревогу: настолько заговор был неподготовлен. Лесток кинжалом прорвал его барабан. Гренадеры, знавшие о заговоре, разбежались по казармам, чтобы предупредить своих товарищей. Здесь были одни лишь солдаты, помещавшиеся в отдельных деревянных домах. Офицеры все жили в городе, и лишь один из них дежурил по очереди в казармах. В несколько минут сбежалось более 300 человек. Большинство из них не знало еще, в чем дело. Елизавета вышла из саней и .спросила:
-Узнаете ли вы меня? Знаете ли вы, чья я дочь? Меня хотят заточить в монастырь. Готовы ли вы меня защитить?
 - Готовы, матушка, - закричали гвардейцы, - всех их перебьем! Но Елизавета не хотела кровопролития.
- Не говорите про убийства, - с ужасом воскликнула она, - а то я уйду.
Солдаты замолчали смущенные, а царевна подняла крест и сказала:
- Клянусь в том, что. умру за вас. Целуйте и мне крест на этом, но Не проливайте напрасно крови!
 Солдаты бросились прикладываться к кресту. После присяги Елизавета опять села в сани, а солдаты двинулись за ней. С дороги Лесток разослал отряды арестовать Миниха, Головкина, Менгдена, Левенвольде и Остермана. В конце Невского проспекта неподалеку от Зимнего дворца гренадеры посоветовали Елизавете во избежание шума выйти из саней и идти пешком. Уже начинавшая сильно полнеть царевна вскоре запыхалась, тогда двое гвардейцев взяли ее на руки и так донесли до дворца.
Здесь Елизавета отправилась прямо в караульню, где солдаты спросонку, не будучи предупреждены, не знали сначала, что такое делается.
- Не бойтесь, Друзья мои, - сказала им царевна, - хотите ли мне служить, как отцу моему и вашему служили? Самим вам известно, каких я натерпелась нужд и теперь терплю и народ весь терпит от немцев. Освободимся от наших мучителей.
 - Матушка, - отвечали солдаты, - давно мы этого дожидались, и что велишь, все сделаем.
Покончивши в караульне, Елизавета отправилась во дворец, где не встретила никакого сопротивления от караульных, кроме одного унтер-офицера, которого арестовали. Войдя в комнату правительницы, которая спала вместе с фрейлиной Менгден, Елизавета сказала ей:
-  Сестрица, пора вставать!
 Герцогиня, проснувшись, воскликнула:
- Как, это вы, сударыня!
Увидевши за Елизаветой гвардейцев, Анна Леопольдовна догадалась, в чем дело и стала умолять царевну не делать зла ее детям. Елизавета пообещала быть милостивой, посадила Брауншвейгскую чету в свой дворец. Сама она отправилась следом, увозя на коленях маленького Ивана Антоновича. Ребенок смеялся и подпрыгивал у нее на руках. Елизавета поцеловала его и сказала:         
- Бедное дитя! Ты вовсе невинно: твои родители виноваты.
23 февраля императрица выехала со всем двором в Москву, где должна была состояться коронация. 28 февраля Москва торжественно встречала Елизавету. Праздник Пасхи государыня встретила в Покровском селе, после чего 25 апреля состоялась коронация. Через четыре дня императрица переехала в Яузский дворец, после чего здесь стали устраиваться бесконечные празднества и торжества, балы и маскарады, на которых Елизавета собирались около тысячи дворян.
Балы и танцы были бесконечны. До конца 1742 года они проходили в Москве, а потом возобновились в Петербурге. Так началось веселое, беззаботное царствование Елизаветы.
Под шум бала и танцев был объявлен указ императрицы о сдаче населением всех монет с именем Иоанна Антоновича для последующей переплавки. Позже, был опубликован указ об уничтожении портретов с изображением Иоанна Антоновича, а также о замене деловых бумаг, паспортов и прочих документов с именем императора на новые.
В 1742 году, в тайне от всех, вся семья была переведена в предместье Риги, а через два года, в Ораниенбург, а  оттуда и вовсе на  север страны — в Холмогоры, где маленький Иван, законный наследник престола, был полностью изолирован от родителей. Долгие северные походы сильно отразились на здоровье Анны Леопольдовны: в 1746 году она умерла.
Страх Елизаветы перед возможным новым переворотом привел к новому путешествию Ивана. В 1756 году его перевезли из Холмогор в одиночную камеру в Шлиссельбургской крепости. В крепости Иван находился в полной изоляции, ему не разрешалось никого видеть, даже крепостных служителей. И имя его было запрещено произносить, его официально именовали «известный арестант». За все время заключения он так и не увидел ни одного человеческого лица, а при царствовании Екатерины второй он был убит.

С самого начала своего правления Елизавета хотела показать пример гуманности, великодушия и веселья. Вот почему официально опала постигла, якобы, немногих, да и из них никого не казнили, а лишь сослали в Сибирь. Да, умела Елизавета показать пример великодушия, проводя время в балах и безудержном веселье.
И дворяне пользовались этим полностью, все чаще забывая о служении отечеству и более думая о своих вотчинах и развлечениях. Развлекалась императрица, развлекался двор, развлекались помещики.
*.*
Когда в залитых светом залах Коломенского дворца шумело, гремело пиршество, устроенное Петром I в честь рождения дочери Елизаветы, за сотни верст от Москвы, в одной из хат хутора Лемеши, расположенного недалеко от Киева, покачивалась под низким потолком люлька с младенцем, сыном казака Григория Розума. Нарекли его при крещении Алексеем, по-украински Олексой.
Олекса рос смышленым, любознательным хлопцем. Отца его, закоренелого гуляку и завсегдатая местных шинков, приводила в ярость любовь к книге, которую он заметил v сына. Однажды, войдя в хату и увидев Олексу с книгой в руках, он бросился на него с топором. Олекса, спасаясь от лютого отцовского гнева, убежал в соседнее село Чемер, к дьячку приходского храма, и взмолился о защите и приюте. Чемерский дьячок устроил его при храме, благо голос у него был, как говорили в старину, ангельский.
Там, в Чемерах, и приметил Олексу Розума полковник Федор Вишневский, возвращавшийся из Венгрии с винами для императорских погребов. Помимо этого, главного поручения, он имел еще одно, так сказать, попутное — искать голосистых парней для придворной капеллы.
Олексу  цесаревна Елизавета впервые увидела в дворцовой церкви. Он  был на редкость хорош собой. Высокий, стройный, смуглый, с правильными чертами лица, с темными глазами под изящно изогнутыми бровями. Словом, писаный красавец с чистым звонким голосом. Юноша  был зачислен в ее двор в должности бандуриста.
После дворцового переворота в ноябре 1741 года, когда тридцатидвухлетняя Елизавета взошла на престол, бандурист круто взмыл ввысь.  При коронации он нес её шлейф, получил графское достоинство под новой фамилией - Разумовский, камергер, обер-егермейстер, лейб-компании капитан-поручик и, наконец, генерал-фельдмаршал. Орден святой Анны и орден святого Андрея Первозванного. Тысячи крепостных…
Увлечение российской императрицы бывшим певчим и бандуристом было, видимо, настолько сильным и глубоким, что она пошла с ним под венец. Обвенчались Елизавета и Разумовский тайно в подмосковной церкви поздним вечером, 24 ноября 1742 года, в первую годовщину дворцового переворота...
Чем был вызван такой шаг? Скорее всего, тайное венчание было обусловлено политическими соображениями. Сановники опасались, что руки красивой царицы будут домогаться многие европейские принцы. А иностранного засилия и так с лихвой натерпелись в царствование Анны Иоанновны. Бироновщина всем была памятна...
Согласно легенде, года два-три спустя после венчания в подмосковной церкви императрица Елизавета Петровна скрытно родила дочь, которую и прозвали позже «княжной Таракановой». Странное имя, не правда ли?
Князей Таракановых история не знает. Да и причем тут Таракановы, когда с одной стороны - Романова, а с другой - Разумовский? На этот счет строили различные предположения, но убедительнее других представляется одно, связывающее фамилию загадочной княжны с фамилией родственников Алексея Разумовского - Дараганов.
За казака Дарагана была выдана одна из его сестер - Вера. В придворных кругах Дараганов переделали в Дарагановых, а от Дарагановых - один шаг до Таракановых, фамилии куда более понятной для русских. Таракановыми стали называть не только племянников Алексея Разумовского, но и родную дочь его, которая провела раннее детство в доме Дараганов. Больше о ней, в те годы, ничего не было известно.

А по свету пошла гулять легенда о том, что где-то находится законная наследница престола...

ОХОТА

В конце сентября в Троицком произошел случай, круто повернувший жизнь Дарьи Николаевны да, пожалуй,  и всех ее крепостных.
По ночам уже морозило. Перед возвращением барыни в Москву на зиму, как всегда, готовились к охоте.
Когда после долгой, промозлой осени, в продолжение которой всякий зверь, вышерститься, выкунеет, то есть шкурка его получит свой зимний вид, сделается гладкою и красивою— тогда наступает лучшая пора охоты.
 Барыня обожала охоту, ее заражал азарт этого театрального действа. Когда вечерами говорили о будущей охоте, глаза ее загорались и ноздри раздувались, как у дикого зверя при виде добычи.
Что можно найти привлекательного для женщины в охоте? Она не могла это объяснить и определить даже для себя… Если для большинства барышень ее круга охота казалась скучным и нелепым занятием, то   Дарью Николаевну охота горячила и радостно волновало ее сердце.
Ей нравилась в охоте все – и гоньба лис и волков, и травля зверей гончими. В конце осени или начале зимы, когда выпадет густая пороша, снег глубиною от полуторы до двух с половиною четвертей наступало удобное время для гоньбы зверя. Глубина снега лишало возможности зверю долго бежать, а для лошади рыхлый снег в две четверти ничего не значит.
При гоньбе лис и волков по первому снегу, но уже довольно глубокому, она скакала за зверем  верхом на лошади, изматывая его, пока он не падал от изнеможения, и его можно было брать чуть не  голыми руками. Много страстных охотников  предпочитали гоньбу травле зверей борзыми собаками.
Но Дарья Николаевна все же предпочитала травлю зверей гончими. Она смотрела снисходитеьно на гоньбу зверей, ей нравилось их травить, а не добывать, любоваться резвостью, и дракой собак со зверьем.
Быстрая скачка на резвой лошади, по необозримому пространству, за убегающим хищным зверем сильно разгорячало ее, и она приходила в азарт, в какое-то вдохновенное состояние, в самозабвение. Носясь по полям и долинам, по оврагам, она мчалась по таким неудобным и даже опасным местностям, по каким она не вдруг бы решилась скакать в спокойном состоянии духа. Она любла такие минуты возбуждения...
В гонке лиса гораздо слабее волка. Волк может бежать без отдыха от десяти до пятнадцати верст; зато остановившись, он падает совершенно обессиленный, ткнется рылом в снег, и с ним можно делать что угодно: ему надо много времени, чтобы отдохнуть. Лиса, напротив, заганивается на двух-трех верстах. Высунув язык, она начнет оглядываться, искать возможности как-нибудь прилечь, чтоб отдохнуть хотя на одну минуту, и если ей это удастся, силы ее подкрепятся и она снова пускается в бег и долго  бежит еще очень резво. Она старается спрятаться. В овражке или кустике плотно заляжет, что охотник не заметит ее сначала, проскачет мимо и даст ей время перевесть дух.
Дарья Николаевна выходила на охоту когда ложилась густая пороша, держа в руке арапник, длинный хлыст на коротком изящном кнутовище. Громкое пощелкивание кончиком арапника оказывало магическое воздействие на ее лошадь,  поддерживая ее быстрый бег в одном постоянном ритме. Выезжала она рано утром. Наехав на свежий лисий нарыск (лисий след) или волчью сакму (волчий след), она с егерем съезжала зверя. Когда он поднимется с логова, егерь начинает его гнать, преследовать неотступно, а барыня, мастерит, то есть скачет стороною, не допуская зверя завалиться в лес или не давая зверю притаиться в рытвинах, овражках, сурчинах и буераках, небольших оврагах, размытых ложбинах. поросших кустарником. Барыня пересекала ему путь, иногда заезжала навстречу, зная заранее по местности, куда побежит зверь, и нередко поворачивала его так, что иногда лиса, особенно волк, кружится на одном и том же пространстве, пробегая его несколько раз взад и вперед. Впрочем, это делалось только с волком, с лисой же она только наблюдала, чтоб лиса  не залегла где-нибудь и не отдохнула. Лошадь егаря, который гнал зверя по пятам, по всем извилинам и поворотам его бега быстро уставала, и тогда Дарья Николаевна его сменяла. Егерь  начинал мастерить, а барыня  гнать. В отношении к волку они поступали так -  как скоро он начнет бежать тише, так что нетрудно смять его лошадью, они не подскакивали к нему слишком близко. Дарья Николаевна хорошо знала, что матерый или старый волк, не лишенный еще сил, может кинуться на лошадь. Она сама однажды видела, как, что волк бросился на шею лошади соседского помещика и жестоко ее ранил своими клыками, даже кусал за ноги охотника. Хорошо тот, не теряя присутствия духа и времени, стал бить волка арапником. Волк боится даже лучка, как говорит народ, то есть боится, когда человек замахнется на него, как будто хочет лукнуть, бросить что-нибудь, и редко случается, чтоб волк в первое мгновение не отскочил от человека.
Брать загнанную лису живьем надо осторожно: она кусается гораздо чаще, чем волк.
Когда преследуемый зверь утомится совершенно, выбьется из сил и ляжет окончательно, или, вернее сказать, упадет, так что приближение к нему и близкое хлопанье арапником его не поднимают, тогда Дарья Николаевна, наскакав на свою добычу, проворно бросалась  с седла и дубинкой убивала зверя. Если же она хотела взять его живьем, то хватала за уши или за загривок, поближе к голове, и, с помощию егеря, который всегда немедленно подскакивал, надевала на волка или лису намордник,  взнуздывала зверя, как лошадь, веревочкой, свитой крестьянами пополам с конскими волосами. Эта веревочка углублялась в самый зев зверя, так что он не мог перекусить ее, да и вообще кусаться не мог; уздечка крепко завязывалась на шее, близ затылка. Живых лис и волков барыня приказывала брать для того, чтоб притравливать на них молодых собак, которые иногда не берут этих зверей. Волка  молодые собаки просто боялись брать - он силен и жестоко кусается. Лиса молодых просто обманывала, как говорили псари отыгрывалась на них. Ненатасканные собаки по неопытности принимали ее за такую же, как они, собаку и начинали с ней играть. Лиса же, при первой возможности от них скрывалась и уходила.
Дарья Николаевна хорошо знала повадки зверей, а следы читала  лучше, чем могла читать книги. Медвежий след чрезвычайно сходен с человеческим и отличается от него преимущественно отпечатками когтей. Волчий след похож на собачий, но только продолговатее и более резко отпечатанный. Главное же отличие заключается в совершенной правильности следа и прямолинейности его направления: волк идёт — шагом или труском — таким образом, что каждый раз в след правой ноги ступает левою заднею и наоборот, так что следы тянутся лентою; если волков несколько, то следующие за передним идут след в след, от чего получается впечатление, что прошёл только один зверь. Лисий след (нарыск) отличается от собачьего большею сжатостью лапы и правильностью поступи; троп лисица не делает, а постоянно вступает, самым аккуратным образом, в прежние свои следы; самка почти всегда прихватывает задними ногами (черкает), самец же идет чисто.
Следы лося отличаются величиною; лоси никогда не бороздят ногами и ставят их прямо; следы быка всегда круглее и больше, чем следы коровы. След кабана очень сходен со следом домашней свиньи, только относительно больше и резче его.
 Нормальная побежка зайца — крупные прыжки, причем задние ноги он выносит почти или совсем одновременно, а передние ставит последовательно одна за другой; только при очень больших прыжках заяц ставит и передние лапки почти вместе. Заячьи следы бывают концевыми (когда идёт на корм), жировыми (во время корма), скидочными и сметочными (самые большие прыжки, делаемые под углом к первоначальному направлению следа). Перед тем, чтобы залечь, заяц начинает делать петли, то есть закругляет свой ход, снова пересекая свой след; затем начинают встречаться двойки и тройки, то есть сдваивание и страивание следа, причём следы бывают наложены один на другой…
Знала она и голоса зверей.
- У волка, как и у людей, разные голоса, - говорила она, заслышав волчье завывание. - Один кобель голосистый, другой гнусавый, один воет длинно, другой покороче.
- Это так, барыня, - поддакивал ей стремянный, когда они отдыхали и обсуждали охоту.
- Вой матерого волка, - продолжала барыня, - густой и низкий, очень редко с взлаиванием; вой матерой волчицы - на значительно более высокий; иногда имеет место скуление и взлаивание; - вой переярков еще более высокий  с частым взлаиванием, иногда поскуливанием;  прибылые не воют. Они "голосят", издают разноголосое, типично щенячье тявканье, взвизгивание, скуление.
- Я думаю, - делала заключение Дарья Николаевна, -  волки вкладывают в вой совершено определенные значения: угрозу, тоску, отчаяние, грусть, сигнал о пойманной или найденной добыче, призывы, ласковые интонации по отношению к волчатам… Я не раз слышала, как волчица, возвращаясь к логову, негромким скулением нежно созывает разбредшихся волчат, на логове она коротко и негромко отвечает воем на вой возвращающегося матерого. Волчица или матерый, заслышав неумелую подвывку, заподозрив извечного врага - человека, резким фырканьем или рыком с клацаньем зубами обрывают неуместный ответный вой переярков или тявканье прибылых, а если они не послушаются мгновенно, то и накажут непослушных. Когда волчата подрастут, сигналы тревоги служат командой подросшим волчатам: "Всем спрятаться и затаиться".
- В первые дни после щенения волчица лежит "крепко', беззвучно, - поддерживал разговор стремянный. - Одинокая волчица во время гона призывно воет, поджидая самца, но, услышав его ответ, сама не отвечает и не идет навстречу. Он же точно его определяет и точно выходит на волчицу.
Матерый, возвращаясь к логову обычно позже волчицы, издает свой обычный вой, но несколько более слабый, короткий: "Я на подходе".
Матерый иногда огрызается на волчат, требующих у него отрыжки, старается отойти, но после вмешательства волчицы все же срыгивает.
Заслышав вой конкурента, посягающего на его кормовой участок, матерый с яростным рычанием идет ему навстречу для битвы.
Одиночный вой служит для связи между членами семьи-стаи, определения местонахождения одиночек, предупреждения о занятости территории, установления контактов разнополых зверей в период гона, выражения состояния особи, для созыва волчат и заботы о них со стороны родителей, сигнала добычи, тревоги и др.
Групповой вой служит для сплочения семьи стаи и выражения ее состояния, Возможно, групповой вой дружной, многочисленной и мощной семьи-стаи служит доказательством прочной занятости данного кормового участка.
Мне рассказывали соседи, - прерывала стремянного барыня, - когда после гибели волчицы около гнезда стал часто появляться матерый и, не доходя до гнезда 300-400 м, издавал для волчат длительный сложный вой, как бы нежно успокаивая их.
- Фырканье обычно используется волчицей, реже матерым для предупреждения волчат. – продолжал разговор егерь. - После этого сигнала волчата проворно скрываются и затаиваются в защищенных местах. Вот сперва тихо затянул свое "у-у-у-у" матерый, звук все крепнети вот уж на весь лес раздается густой, тягучий вой. Чувствуется мощь здоровенного волка. А под конец грозным предупреждением звучит еще более басистое "о-о-о-о" или "о-о-о-а-а": "Слышите, это мой и моей семьи лес, мой кормовой участок, берегись, чужак!", - словно говорит волк. Вот с неизбывной тоской затянула в два колена матерая: "у-у-у-у-у", "у-у-у-о"…
И так долго обсуждали они повадки зверей, передавая друг другу свое видение охоты…

ВСТРЕЧА С ТЮТЧЕВЫМ

В конце октября в Троицком, как мы сказали выше,  произошел случай, круто повернувший жизнь Дарьи Николаевны.
 Начались зазимки (заморозки). Утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю. Лужи покрывались коркой льда. Лес стоял  золотистым посреди зеленых озимей. Лисьи выводки начинали разбредаться, а молодые волки налились и матерели. Наступало  лучшее время для охоты. Дарья Николаевна любила охоту и с ружьем. Она с удовольствием постреливала даже  голубей из барской усадьбы.
Нередко во время охоты, во время отдыха, за дружеской беседой с гостями обсуждались хозяйственные и личные проблемы.
В ее усадьбах были люди, которые знали все тонкости охоты. Они выбирали подходящую местность, изучали повадки животных, хорошо ориентировались в лесах и полях. Ловчие и сокольничие - так назывались охотничьи должности - всегда тщательно готовились к очередной барской охоте, от их сноровки и знаний часто зависел успех охоты, а значит и настроение барыни
На обширных полях и перелесках было где разгуляться лошадям, запустить гончих, преследовать зайца или иного зверя. В поймах рек и на озерах водилось много всякой дичи, и охота, как правило, приносила хорошие трофеи.
Барыня вышла на крыльцо в усадьбе Троицкое, одетая в охотничей костюм, шитый ей в Москве.
Ее помещичья усадьба представляла собой парковый ансамбль с системой аллей и боскетами. Барыня любила отдыхать в боскетах. В жаркие летнии дни, когда в помещении душно и некомфортно, она наслаждалась прохладой на свежем воздухе в своей «зеленой комнате».
Под открытым небом тесно посаженные деревья и кусты образовывали залы, кабинеты и лабиринты. Растения, образующие боскет, регулярно стригли крепостные, придавая им разнообразные формы.
На окраине усадьбы, поодаль от барского дома, дворик  был полон птицами и всякой домашней тварью. Индейкам и курам не было числа; между них расхаживал петух, потряхивая гребнем и поворачивая голову набок к чему-то прислушиваясь. Бродили  свиньи, разгребая кучу сора. Этот небольшой дворик, точнее  курятник, переграждал досчатый забор, за которым тянулись просторные огороды с капустой, луком, картофелем, свеклой… По огороду были разбросаны яблони, вишни, накрытые сетями для защиты от сорок и воробьев, которые тучами переносились с одного места на другое. Для их отпугивания стояло несколько чучел на длинных шестах с растопыренными руками. За огородами следовали крестьянские избы, показывающие достаток обитателей. Изветшавший тес на крышах, коим были покрыты в основном деревенские избы в России, здесь был заменен новым. Заборы и ворота нигде не были скошена, как обычно,  а в крытых крестьянских сараях можно было видеть одну, а то и две телеги.
Избы высокие, как бы двухэтажные.  Первый этаж - подызбица, или подклет (подклеть), низкий и холодный, был, как правило, нежилым. Здесь обычно хранили квашеную капусту, соленые грибы, мед и другие съестные припасы, а также имущество и различную утварь. У каждого помещения - отдельный вход.
Жили крестьяне в бревенчатых избах, обставленных очень скудно: стол да лавки, вот и почти вся мебель. Спали на глиняных печах, занимавших до четверти избы. Труб, как правило, не делали и топили по-черному. В каждой избе был "красный угол", где висела по меньшей мере одна икона святого-покровителя, обыкновенно Николая Угодника. Приходивший гость прежде всего бил перед иконой поклоны и крестился.
 Собираясь строиться крестьянин рубил деревья поздней осенью или ранней весной: к этому времени жизнь в дереве замирает, последнее годичное кольцо приобретает твердую, наружную оболочку, что предохраняет древесину от разрушения.
Прямо в лесу или возле деревни ставили сруб, приготовленный вчерне - без окон и дверей который разделялся на три части для просушки. А ранней весной его перевозили в деревню и собирали
В каждой деревне была баня, где крестьяне мылись по субботам и переодевались в чистое. Будничная одежда была непритязательна: крестьяне победнее носили платье, - длинную полотняную рубаху, перевязанную у пояса, полотняные штаны, лапти или валенки,- все домашнего изготовления. Кто мог позволить себе покупную одежду, предпочитал восточный покрой. Зимой крестьяне носили тулупы из овчины. Женщины повязывали голову платком - вероятно, поздний отголосок чадры.
При взгляде на русского крестьянина не увидишь в нем ни тени рабского уничижения. О его смелости, ловкости, смышлености и предприимчивости говорили даже иностранцы. В России не было человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, не закрывает свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности.
Русский крестьянин мало заботился о свой личности. Его Я растворялось в семье или в общине. Деревенская община, мир, был выше своих личных интересов.
И только позднее, когда крестьянин получил возможность сколачивать большие капиталы, шкурные инстинкты полезли наружу в самой уродливой форме.
Крестьянин чутко осознавал разницу между себе равными и вышестоящими. Всякого человека, не облеченного властью, он звал братом, а имеющего власть величал отцом или, чуть более фамильярно, батюшкой. С себе равными он обращался на удивление церемонно. Иностранцы изумлялись, насколько учтиво здоровались друг с другом крестьяне, вежливо кланяясь и приподнимая шапку.
Перед барином и барыней они либо били челом, либо отвешивали поясной поклон. Иностранцы отмечают также веселость крестьянина, любовь к игре и песне, его добродушный нрав: даже будучи сильно пьяным, он редко лез в драку.
При Салтыковых построили дальше от Троицкого по Калужской дороге в селе Красное на месте сгоревшего терема Ивана Грозного двухэтажный каменный дом, при котором разбили парк во французском стиле, выкопали в парке 5 прудов соединеных каналом, который уходил далеко в лес и там образовывал островок с беседкой и статуей Аполлона.
Усадьбу можно было найти издалека по ярусному силуэту церкви Иоанна Богослова. Поговаривали, что «Устроителем» церкви Иоанна Богослова был отеца царевича Александра – грузинского царя Арчила Вахтанговича Багратиони. Кирпичный храм, принадлежащий к весьма распространённому типу «восьмерик на четверике» имел небольшую трапезную и южный придел.
"Государево именьице - сельцо Красное на реке Пахре", - так было записано в описях дворцового имущества Ивана Грозного. По преданию на месте усадебного дома стоял деревянный терем, в котором останавливался Иван Грозный по дороге в Оптину Пустынь. Здесь же, на расстоянии одного дневного перегона от столицы, могли отдыхать иностранные послы, прибывшие с запада.
Название Красное произошло от красоты прилегающих мест. Село живописно расположено на высоком холме при впадении речки Страданки в Пахру.
В начале XVI века этими землями владели Паховы. В 1568 году Пелагея Ивановна, вдова Григория Гавриловича Пахова, вместе с детьми отдала деревню "Пахово, Старое Зубцово тож" на реке Пахра московскому Симонову монастырю, от которого эти земли отходят в опричнину Ивана Васильевича.
В те времена вокруг Красного был дремучий лес, через который вела Калужская дорога, местами болотистая и труднопроходимая. Дорога издавна была известна своей разбойничьей славой. От немцев, от чехов и от ближайших соседей -калужан в столицу Руси шел самый разнообразный товар. Чтобы уберечь свои товары от разграбления московские купцы договаривались между собой и везли их обозами, которые сопровождали "обережные люди". Среди крепостных ходила  легенда о разбойнике Ваське Усе, который подкарауливал купеческие обозы у топких мест, где товары переносили на руках и были вынужденные остановки. Дерзок и удачлив был атаман Васька Ус и много у него было добычи, которую, по преданию, хоронил он в овраге, в березовой роще. Этот овраг у жителей окрестных деревень звался потому  Миллионный.
Из государственной вотчины сельцо Красное было пожаловано одному из правителей Кабарды Хорошай-мурзе, присягнувшему а на верность русскому царю и получившему с принятием христианской веры имя Бориса Камбулатовича Черкасского. Это был аванс за верную службу..
После смерти Бориса Камбулатовича село Красное переходит во владение его сына Ивана, который был некоторое время в опале за связи с сыном галицкого мелкого дворянина Юрием Отрепьевым, принявшего монашеский сан и иноческое имя Григорий и выдававшего себя за спасшегося чудом царевича Дмитрия.
Здесь в августе - октябре 1612 года были разгромлено войско польского гетмана К. Ходкевича, шедшее на выручку Лжедмитрию II, захватившему московский Кремль.
По писцовым книгам "сельцо, на реке Пахре, московского уезда, Лукомского стана, поместье за боярином князем Иваном Борисовичем Черкасским; в сельце двор боярский с деловыми людьми и двор конюшенный, да за рекою за Пахрою, на перевозе, на калужской дороге. 3 двора бобыльских с 4 человеками". Сельцу принадлежали деревни Горки на реке Пахре, и Гавриловка, Страдань тож, на речке Страдани.
Иван Борисович умер бездетным. Царь Алексей Михайлович Романов подарил сельцо Красное своему тестю Илье Даниловичу Милославскому, от которого оно через двадцать лет перешло к сыну - Ивану.
Иван Милославский был активным участником дворцового заговора царевны Софьи против законного наследника престола царевича Петра. Иван Милославский кипятил этот заговор. Однако заговор был раскрыт и его участников постигли страшные пытки и мучительная смерть. По приказу царя гроб с телом Ивана Милославского был осквернен. Но Петр  не стал мстить всем Милославским, приходившимся ему родственниками по отцу. Сельцо Красноев перешло к сестре Ивана Феодосье Милославской, которая, была замужем за имеретинским царевичем Александром, тем самым он стал совладельцем имения. Судьба Александра Арчиловича Имеретинского, близкого друга Петра.
После скоропостижной смерти по пути в Россию Александра Арчиловича, село Красное перешло к его родной царевне Дареджан (Дарье) Арчиловне, которая отказала его по духовному завещанию племяннице Софье Александровне бывшей замужем за князем Егором Леонтьевичем Дадиани.
Вот это имение и приобрел Николай Иванович Салтыков, сын внучатого племянника императрицы Анны Иоановны. С 12 лет служил в гвардии, участвовал в Семилетней войне 1756-1763 гг., обер квартирмейстер действующей армии. Затем командовал отрядом в Польше и участвовал в русско-турецкой войне. Стал воспитателем царевича Павла. Императрица пожаловала его в графы, с присвоением родового герба а воспитанник присвоил ему воинский чин генерал-фельдмаршала, назначив вице-президентом Военной коллегии. Он воспитатывал и великих князей Александра и Константина., стал президентом Военной коллегии., потом стал председателем Государственного совета и председателем Кабинета министров правительства императора Александра I, который жалует его титулом светлейшего князя.
Некоторое время Красным владел племянник Николая Ивановича гвардейский ротмистр Глеб Александрович Салтыков, который владел Колотиловым и Деребрюховым. После смерти Глеба Александровича Салтыкова в 1755 году оно перешло во владение 25-летней вдове Дарье Николаевне Салтыковой, внучке дьяка Иванова, выдавшего Петру I заправил стрелецкого бунта.

*.*

Выйдя на крыльцо, барыня потянулась, одурманенная свежим воздухом, насыщенным палой листвой. К ней подошла любимая ею легавая сука Дика, тоже потянулась, выгнула спину, а потом лизнула хозяйские сопоги. кокетливо виляя пышным хвостом.
Барыня держала огромную охоту, собак было больше полутора сотен. Псарка была на пригороке, в самом конце усадьбы. Место выпуска для гончих были сухим, залитым солнцем, хорошо проветривалось, а устроенные навесы давали собакам прохладную тень и защищали от дождя. Легкий ветерок шелестел листьями кудрявых берез, росших среди выпуска; гончие дремали, растянувшись в тени берез или навеса; некоторые бродили по усыпанной желтым песком площадке, лениво потягиваясь.
В псарке были в основном легавые и борзые. С легавыми барыня ходила на болотных, луговых и лесных птиц, иногда и на мелких зверей.
Она с интересом смотрела, как они неподвижно замирают перед учуянной ими птицей, то есть делали стойку. Многие из них ложились, останавливаясь перед почуянной птицей, поэтому их, верно, и назвали легавыми. Их отличала страсть к охоте на птиц, недальнее, но верное чутье, и полное послушание. Они необыкновенно красивы, умны и ласковы. Барские псари побирали собак, которые могла бы находить птицу и верхним чутьем, и по следу, и были бы способны работать по другим зверям — зайцам, лисам, косулям, кабанам. Собаки должны были преследовать, догонять и давить подранков, и подавать голос над трофеем.
Гончие использовали для загона дичи. У гончих развит охотничий инстинкт, и ориентация: они настойчиво преследуют зверя, изгоняют его под выстрел охотника. Гончие обладают особым, «трубным» голосом, который слышится издалека. В отличие от легавых, гончих барыня велела держать стаями.
Для охоты на барсука барыня держала такс, которые она приобрела для развода в Москве у немца. Мелкая, неприхотливая, легкообучаемая, и охота с ней увлекала барыню. Их охотничий инстинкт поражал её. Это были собаки, которым нравилось проникать в подземные норы. Для таксы охота — это жизнь. Облик таксы поначалу удивлял дворовых и они сдержанно хихикали при виде их несуразности -  длинное тело и короткие лапки, но вскоре и дворовые зауважали их, видя как они охотно уничтожают крыс.
Вся охота собралась у крыльца барыни. Охотники были одеты в яркие кафтаны, сидели на конях и вместе с ярким, пестрым окрасом гончих составляли красивый контраст с бурой, покрытой увядшей рыжей травой землей.
Лошадь барыни, сивого меринка, называнного ею Русой, подвел барский стремянный, но она препочла выехать в дрожках.
Всех гончих выведено было около полусотни собак, с ними были старшие псари, доезжачие, и выжлятники, ведующие гончими. Борзятников было семеро, около них крутились тоже с полсотни борзых.
Барыня сосредоточенно  осмотрела охоту, послала охотников в заезд, села в дрожки и, толкнув кучера Ермолая кнутовищем арапника, крикнула:
- Пшел, трогай!
Охотники и собаки за ними растянулись по дороге и полю, ведшими к лесу. Было раннее утро. Ехали тихо, почти беззвучно. Иногда слышались то храп лошади, то свист охотника, то шлепок арапника, то лай собаки.
К месту охоты подъехали минут через сорок. Барыня пересела из брички на  подведеннуюй ей стремянным лошадь и поехала верхом. Рядом ехал ее камердинер со своими пятью волкодавами и ее стремянный, неустанно, уж много лет,  ухаживающий за ее любимой лошадью. Второй стремянный ехал чуть позади.
Далеко впереди послышался лай собак и вслед за ним раздался голос по волку, поданный в басистый рог.
- На выводок вышли, - произнесла барыня, натягивая повод лошади. Лошадь остановилась, нервно перебирая ногами.
Послышались вдалике голоса гончих, ранее посланных вперед барыней.  Голоса были с подвыванием, которое  означало начало гона по волку. Слышно было и улюлюкание доезжачих.
Вскоре, минут через пять, слышится несколько злобных голосов гончих, набегавших на волка, к ним присоединяются голоса остальных.
Прислушавшись несколько секунд молча, барыня убедились, что гончие разбились на две стаи: одна с воем стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу, мимо Дарьи Николаевны. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Через какое-то время ситуация изменилась. Слившаяся стая, взревев, делает небольшой круг по полю и выносит переярка в поле.
Барыня пришпорила коня и поскакала навстречу голосам, дав рукой знак пустить борзых.
- Улю-лю, улю-лю!- закричала барыня своим низким голосом.  Какая-то борзая вырывается из стаи и впивается в ухо волку. Волк осаживает, но его уже накрывает подоспевшая стая, и огромный переярок, злобно сверкая глазами, лежит окровавленный, соструненный из-под растянувшей его стаи.
Дарья Николаевна вместе с камердинером подъехала к порванному зверю. Он стеклянными глазами смотрел на них и тяжело дышал, его бока то вздымались, то опускались. Она знала, что здесь еще были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки, поэтому решила продолжить охоту. Всю осень и начало зимы волчья семья не распадается - родители так и кочуют по окрестностям со всем своим выводком. Охота на волков с гончими считалась успешной лишь тогда, когда она проводится по выводкам. Подтягивались другие  охотники с собаками, ожидая указаний барыни.
Окидывая взглядом подъезжающих людей она увидела, что трое из ее людей, спешившись, вели какого-то мужчину из леса. Он упирался, но его подталкивали и силой вели под руки к барыне.
Подошедшие к барыне сняли шапки.
- Барыня, простите, но вот они охотились в вашем лесу, мы его и взяли, - сказал один из ее людей, обращаясь с поклоном к Салтыковой. – Он своих собак даже пустил на вашу травлю.
Дарья Николаевна привстала на стременах и гневно взглянула на непрошенного гостя. Она узнала в нём своего соседа по Троицкому поместью  Николая Андреевича Тютчева, однако менять гнев на милость она не умела. К тому же она хорошо помнила его оскорбление, нанесенное ей и его ссору с еге покойным мужем. Поэтому Дарья Николаевна могла да и не хотела сдерживать своих эмоций.
- Ты что забыл, что согласно «Ловчиму пути» запрещается подпускать собак на чужую травлю. Была бы у меня охота на матерого волка, мог бы принять участи в травле, коль твои  собаки могли бы поспеть к травле, а так нет.
- Да я на зайцев ходил, - Дарья Николаевна, улыбнулся охотник.
- А почто в моем лесу? Свои зайцы вывелись? – съязвила барыня.
- Да заплутал я, Дарья Николаевна. Почто сердишься?
- А за то и сержусь, что при травле волков напускать собак на лис и зайцев тож непозволительно.
- Ну, виноват я, не казнить же меня за это.
         - Казнить, не казнить, а посидишь у меня в подвале, подумаешь, как мешать охоте. Отведите его в имение, сверкнув глазами, сказала она своим холопам. В подвал его посадить!

В ПОДВАЛЕ


Бравый секунд-майор Николай Андреевич Тютчев, впоследствии полковник Главного штаба, занимавшийся межеванием земель, установкой юридических границ между дворянскими угодьями. В то время не один помещик выяснял отношения с соседями из-за спорного «участка», так что работы Тютчеву хватало.
Николай Афанасьевич родился под Москвой, недалеко от Сергиево-Троицкой лавры, близ села Радонежа, в маленькой деревеньке тестя его отца, бедного неслужащего дворянина. Первые годы детства он провел среди крестьянских детей, ничем от них не отличаясь, и до десяти лет ничему не учился, так что было полное основание полагать, что он останется "недорослем".
   Но судьба судила иначе. В деревеньку как-то заехал дальний родственник отца, пленился сметливостью маленького Коли, увез его в Петербург и сдал в одно из инженерных училищ. Этим, впрочем, заботы благодетеля о Коле и кончились. Он забыл его. Забыли о нем и сами родители.
   Когда Тютчев, двадцати лет, окончил курс, вышел из училища, то, наведя справки, о своих отце и матери, узнал, что они давно умерли. Он поступил на службу сперва в Петербург, затем был переведен в Москву, где состоял при московском главнокомандующем, как называли тогда генерал-губернаторов, получал очень маленькое жалованье и жил тихо и скромно, не подозревая, что имя его попадет в историю, рядом с именем "людоедки".
   В конце царствования императрицы Елисаветы Петровны предположена была к возведению какая-то казенная постройка близ города Подольска - и инженер Тютчев отправился на житье в этот город, где он долгое время находился без всякого дела, ожидая распоряжений из Петербурга. Распоряжений не приходило, и Николай Афанасьевич занялся от скуки ружейной охотой по соседним полям и лесам.
А вот сейчас уже третий день сидел он в подвале на воде и хлебе.
Барыня заходила к нему в темницу три раза в день – утром, днем и перед сном. Дикая, беспредельная власть всегда удовольствие и Дарья Николаевна любила это ощущение радости власти. Она даже девочкой испытывала чувство блаженства, поймав муху. Она отрывала пленнице  крылышки и радостно смотрела, как ползает беспомощная мушка, пытаясь спастись от мучительницы.   Но помимо удовольствия власти она почему-то тянулась к нему. Ее почему-то влекло к этому видному и статному мужчине. Даже в темнице он не был похож на ползающую мушку, а оставался дерзким, скалящимся волком. Она пыталась унизить его, оскорбляла, но он отвечал достойно, показывая свой оскал. Он знал своенравный и нрав своей соседки, знал, что жаловаться на нее бесполезно, в любом случае она откупится, да и связей у нее было предостаточно. Но и ссориться с ней ему не хотелось.
Никто не осмеливался дерзить барыне, больше того, - все соседи заискивали с ней, а этот майор отвечал на ее дерзости дерзостью, чем злил ее и доводил до бешенства, но, вместе с тем, эта его дерзость и заставляла ее приходить к нему. Чем больше сидел в подвале Николай Андреевич, тем больше хотелось ей сломать его, и тем больше она думала о нем, тем больше ее тянуло к нему. Она бабским нутром чувствовала его силу.
В тот вечер барыня зашла в подвал в хорошем расположении духа и с порога:
- Пожалуй, Николай Андреевич, утром отпущу тебя, велю выпороть на конюшне и ступай с богом, - ни то шутливо, ни то серьезно произнесла она, входя в подвал.
Николай Андреевич побледнел, медленно поднялся с лавки и медленно приблизился к барыне.
- Выпороть меня, дворянина! -  злобно прошипел он. Он схватил ее двумя руками за воротник платья и притянул к себе. Перед ним она казалась совсем маленькой и жалкой, ее голова уткнулась ему прямо в грудь. Она ощутила пьянящий запах немытого неделю мужского тела и голова ее закружилась. От того, что она была прижата к груди руками молодого сильного мужчины, ей стало необычайно хорошо, и она почувствовала себя счастливой.  – Повтори, сука, что ты сказала!- прорычал он.
- Непременно выпорю, - прошептала она, прижимаясь к нему сильнее.
Николай Андреевич отпустил руки, но она продолжала стоять, прижимаясь к его груди. Он оттолкнул ее и ударил наотмашь по ее лицу. Барыня отскочила в угол подвала и упала на пол, потом, не поднимаясь с пола, поползла к выходу.
Он схватил ее за платье и потянул к себе.
- Убьешь ведь, медведь, - томно простонала барыня.
-   Убью, здесь и убью, сука! Узнаешь, как пороть дворянина!
Поставив барыню на ноги он снова ударил ее в лицо, стараясь, правда, сделать это как можно мягче. Но и этого было достаточно, чтобы барыня как пушинка отлетела к стене и лежала там, согнувшись калачиком. Она не открывала глаза, ей было  больно, но от этой боли она испытывала щемящую сердце радость и бабью истому. Ее платье задралось, обнажив ее стройные ноги, но она даже не пыталась одернуть ее.
Она, продолжая лежать,  посмотрела на Николая Андреевича, увидела его горящие глаза хищника и возбудилась от этого еще сильнее.
- А теперь ползи, сука, а то, ненароком, действительно зашибу тебя…
И Дарья Николаевна поползла к выходу, так и не одернув свое платье, поползла, сгораемая желанием отдаться этому сильному и своевольному мужчине. 
Острое желание власти  сменилось в ней в один миг блаженным счастьем подчинения. Наслаждение от причинения боли сменилось более острым наслаждением от боли и унижения.
В себя пришла Дарья Николаевна только в своих покоях. Сидя на кровати, она крикнула прислугу и велела принести ей умыться. Умывшись, она приказала причесать и одеть себя, одеть так, будто собиралась на бал.  Когда все было сделано, она велела привести пленника и быть с ним полюбезнее.
Когда в дверях появилась статная фигура Николая Андреевича, она вскочила и бросилась ему на шею, целуя и прижимаясь к нему.
- Любимый, милый… - шептала она страстно,  целуя его грудь и руки.
Он легко поднял ее на руки и понес к кровати….

На другой день после встречи с Тютчевым, Дарья Николаевна проснулась утром в каком-то совершенно незнакомом ей настроении духа.
   Выпив горячего сбитню с теплым калачем, она сделала свои обыкновенные хозяйственные распоряжения, на этот раз, к удивлению прислуги обошедшиеся не только без щедро рассыпаемых пощечин, но даже без брани и крика. Затем Дарья Николаевна молча удалилась из людской в комнаты и уселась за пяльцы. Время до обеда, который подавался ровно в 12 часов, Дарья Николаевна посвящала обыкновенно вышиванию ковров, салфеток, одеял и прочее. Работа шерстью и шелком была ее любимым занятием.   Но работа не спорилась. Дарья Николаевна бросила иглу и задумалась.
   - Мне что-то недужится, - сказала она тихо, обращаясь к дворовой Катерине, жене кучера Ермолая.
   - А что болит, барыня? – испуганно спросила та.
   - Нет, не болит, а так что-то не по себе, ноет серде... – задумчиво сказала Дарья Николаевна.
   - С чего бы это?
   - Кабы я знала...  С утра, вот, места найти не могу, а всю ночь сны какие-то нелепые видела...
   - Николай Алексеевич, чай?.. – хитро улыбнулась Катерина.
   - Болтай больше, дура. С чего вдруг он?- Дарья Николаевна сделала удивленное лицо, как будто не понимала о чем говорит девка.
   - А кто же, как не он?... Видела я, как он, сердечный, на вас поглядывал, когда уезжал. Да и молодец он из себя... Видный такой, красивый...
   - Что несешь, глупая.
   -  Ах, барыня, суженого и конем не объедешь!..
   - Суженый… Нашла суженого, - продолжала бурчать Дарья Николаевна, но было заметно, что говорила она только для поддержания разговора, было видно, что разговор этот  был ей приятен.
   - Поди, чай, сердечный, и он тоже мается, - продолжала, между тем дворовая.
   - И он, говоришь? Да разве я маюсь, язык у тебя без костей.
   - А разве не маетесь, барышня; вестимо маетесь, только ведь и недолго маяться, приедет сокол ясный, вечор али завтра, дольше не вытерпит, прикатит.
   - Да откуда ты все это знаешь, что так расписываешь?..
   - Да что тут не знать-то, видела я вечор, как вы прощались...  Он-то весь прямо так и светился...
   - Ну и глазастая ты...
      - А чего решила, что он мне снился? - задала вопрос Салтыкова.
   - Да кому же девушке, как не парню, сниться-то!
   - Снился он мне, проклятый, снился... - созналась Дарья Николаевна, - просыпалась я, засыпала, а он  опять снился.
   - И как снился?
   - В первом сне вижу, идет он ко мне, идет по двору, а я у окошка сижу и любуюсь им. Смотрю, а из дверей девки дворовые выскакивают и мчатся к нему, бросаются ему на шею… Облепили всего и рвать его стала, аж клочья его летели во все стороны. Я вскочила, схватила скалку, помчалась в толпу и давай дубасить девок скалкой.  Кровище фонтаном брызжет, а оторвать я его от них не могу… Так и проснулась я, вскочила вся мокрая от этого ужаса… 
Только успокоилась, легла и снова вижу сон. Снилось мне, что иду я цветистым лугом, утро ранее, на цветах еще роса не обсохла, поляна далеко, далеко расстилается. Прохожу я поляну, захожу в лес, а там он с лопатой и что-то капает.
- Что клад ищешь? - спрашиваю я его.
- Какой клад? – смеется он. – Яму для тебя копаю.
- Зачем яма-то? – спрашиваю я.
- А в ней прохладно, от зноя будешь укрываться.
- И кто ж тебе такое присоветовал, - спросила я, а внутри у меня аж все затряслось.
- Вот она и присоветовала, - говорит он и показывает на плечо. Гляжу я, а его обвивает огромная змея, пасть раскрывает и шипит на меня. А потом вцепилась она в его сердце своей змеиной пастью и давай в сердце жало пускать. Я хотела ее, гадюку схватить и оторвать, а он отстраняет меня рукой, защищает ее. Она сползла с него и стала уползать, я за ней, хотела прибить гадюку. А он остановил меня и сам за ней пошел, идет, а из всех его карманов золото сыпется, драгоценности разные.
“Ай ты, мерзавец, - подумала я. – Нашел все же мой клад и убегаешь со своей гадюкой”. А он обернулся, смеется и машет мне рукой.
   - Ишь ты, что пригрезится... - могла только выговорить совершенно испуганная  девка.
   - А под самое утро, как заснула я, он опять передо мной.  Я сижу в той яме связанная, а он за девками бегает и смеется. И опять та змея. Лежит на куче золота и смеется в мою сторону. С тем я уж совсем проснулась и тебя кликнула... Дарья Николаевна замолчала. – и к чему бы это сны такие?
- Да по всякому бабы говорят. Если женщине снится, что ее кусает дохлая змея - значит, злость лицемерного друга заставит ее страдать. Сны о змеях – это, говорят бабы,  предупреждение о всяком зле. Видеть во сне извивающихся или падающих на кого-то змей - означает борьбу за себя или того человека, на кого они падают  и угрызения совести. Убивать во сне змей - означает, что Вы, барыня,  пойдете на все ради достижения своих интересов… 
А вот много крови, говорят бабы, - это сильные переживания и бедствия из-за тех переживаний, барыня. А я так думаю, барыня, кровь у вас взыгралась,  ну и полезло не весть, что в голову.
   - Я и сама подумала, что так в голову не весть что втемяшилось.
   Дарья Николаевна  принялась за работу, но нет-нет, да поглядывала в  окна. Кровь, действительно, разыгралась в Дарье Николаевне. Она переживала неведомые для нее доселе ощущения. Образ Тютчева не только в сновидениях прошедшей ночи, но и теперь стоял перед ее глазами, под сердцем ныло, и какое-то неопределенное беспокойство от ее не менее неопределенных желаний наполняло все ее существо. Она, всегда с аппетитом кушавшая приготовленные по ее заказу блюда, сегодня почти не притронулась к поданному обеду.
   Отправившись, как это делала всегда после обеда, отдыхать, она не улежала и пяти минут, вскочила и стала ходить нервными шагами по своей спальне. Кругом все было тихо. В доме все спало послеобеденным сном. Эта тишина, как ни странно, еще более раздражала Дарью Николаевну.
   "Ужели, действительно, околдовал он меня вчера окаянным взглядом своим, быстрым да пронзительным", - вспомнила она слова дворовой, и как бы на этот мысленный вопрос в ее памяти восставало вчерашнее прощанье с Тютчевым, и глаза его так и стояли перед ее глазами, так и проникали в ее душу.
   "Господи, вот дьявольское наваждение!.. Может, он и думать забыл обо мне, может, просто брешет Катерина, что что-то заметила?" - продолжала мысленно спрашивать себя Дарья Николаевна.
   Но глаза, его глаза, стоявшие перед ней, говорили иное, успокаивая ее. Вчера, именно вчера, он так смотрел на нее  как кот на сало.      "Может у него зазноба жена есть, - вдруг похолодела она вся."
   Она вспомнила обвившуюся вокруг него во сне змею и почему-то решила, что это именно зазноба.
   "Да я не посмотрю на  зазнобу, руками задушу... Никому не уступлю его, мой он будет, мой..."
   Она упала на кровать и в каком-то припадке бешеной неудовлетворенной страсти стала грызть подушку. Все тело ее как-то конвульсивно передергивалось. Она не помнила, сколько времени это продолжалось. После приступа нервного возбуждения наступила слабость.
   Дарья Николаевна лежала в каком-то забытьи. Ее разбудила не вошедшая, а почти вбежавшая дворовая девка.
   - Дарья Николаевна, Дарья Николаевна!
   - А?., что?..
   - К нам гость пожаловал!
   - Кто? Он?
   - Он-с, он-с, Николай Алексеевич Тютчев.
   Дарья Николаевна вскочила с кровати и  бросилась к двери…

Тютчев был действительно красивый мужчина, сильный, статный брюнет, с выразительными огневыми глазами, прямым с маленькой горбинкой носом и толстыми, чувственными губами. Знакомство завязалось, и вскоре молодой инженер стал чуть не ежедневным гостем Красного или Троицкого, а спустя немного времени, уже хозяйничал там, на правах близкого к Дарье Николаевне человека.
Бывали минуты, когда она, пылая к нему особенной нежностью, начинала кусать его, терзать, душить, даже резать ножом.
   В один из таких своеобразных припадков нежности, со стороны Салтыковой, Тютчев взбесился и в свою очередь здоровым сильным кулаком повалил Дарью Николаевну на пол. Та от души хохотала, катаясь на полу, вся раскрасневшаяся, со сверкающими страстью глазами и задыхающимся, хриплым голосом повторяла:
   - Ай, молодец, Коленька, ай  молодец... 
Любовь их длилась уже три года. За это время Дарья Николаевна резко изменилась, стала покладистой и даже доброй барыней. Катерину она отправила к Ермоляю. На волка и лисицу она уже не ходила, а если был выезд на охоту, то непременно вместе с Николаем Андреевичем и то была соколиная охота.
Салтыкова держала в имении сапсанов, кречетов, балобанов, тетеревятников, соколов, ястребов. За ними ухаживали и натаскивали на охоту 32 сокольничих.
Сокольничий был не просто доверенным лицом барыни, но и постоянным спутником, а зачастую и советчиком, поэтому поступить на эту службу к ней было очень не просто. Зачисление на службу она проводила по царскому образцу. Производилось по присяге, при которой присутствовали не только люди, но и птицы – именно они были главными гостями церемонии. Процедура открывалась «Наряжанием птиц» - символическим надеванием на птиц обнасцов, клобучков и колокольцев. Не забывали в этот торжественный момент и о том, что нет настоящего сокольничего без коня – для этого в избе, где ждали барыню, помещался стог сена, накрытый попоной. Вокруг сена – четыре стула для четырех лучших птиц. Весь ритуал был исполнен глубоким смыслом, сокольничему вручалась перчатка, и только после этого он брал на руку сокола.
Не торопясь, в сопровождении полусотни служителей –охотников, конюхов, Дарья Николаевна и Николай Андреевич приезжали на место охоты, где уже были готовы шатры и все необходимое для его забавы. По сигналу барыни, от громких звуков охотничьих рожков птицы взлетали в небо, после чего один за другим срывались ловчие птицы с рук сокольничих, и поражали добычу. После охоты самого удалого сокола преподносили Дарье Николаевне и Николаю Андреевич, чтобы они полюбовались хорошей птицей.
Вечерами было бурное застолье. Неистовый Николай Андреевич мог перепить любого гостя. Его страсть к Дарье Николаевне гасла, он все дольше засиживался за столом, а то и вовсе оставался на ночь за карточной игрой, что начинало тревожить барыню. Она же, напротив, все больше тянулась к Николеньке, как она его называла, потому что он был неистовый во всем и в любви также.
Николай Андреевич любил ездить на балы, и Дарья Николаевна старалась потакать ему в этом. На балу ценили три умения: умение одеваться, танцевать и общаться. Этими качествами в полной мере обладал Николенька. Одевался он просто и элегантно, как и требовал тогдашний этикет балов.
Этикет запрещал мужчинам жать даме руку, слишком приближаться к ней и говорить неприличные комплименты. На балу нельзя было утомлять серьезными и деловыми разговорами присутствующих. Бальные беседы обычно сводились к обсуждению спектаклей, постановок, концертов, спортивных событий, вопросов литературы и искусства… Дамам не рекомендовалось говорить о нарядах и украшениях, мужчинам — о коммерции, технике и политике. Здесь мгновенно распространялись сплетни, слухи… На балах завязывались знакомства и нередко решались вопросы карьеры, формировалось общественное мнение, и потому искусство общения играло огромную роль. Всем этим в полной мере владел Николенька Дари Николаевны, и она гордилась им на балах. Он часто повторял с улыбкой гостям заветы Петра поведения на ассамблеях.
    “ Перед появлением многонародным гостю надлежит быти: мыту старательно, без пропускания оных мест; бриту тщательно, дабы нелепостям дамским щетиною мерзкою урону не нанести; голодному наполовину и пьяному самою малость.  В гости придя с расположением дома ознакомиться заранее на легкую голову, особливо отметив расположение клозетов, а сведения в ту часть разума отложи, коя винищу менее остальных подвластна. Явства употребляй умеренно, дабы брюхом отяжелевшим препятствий танцам не учинить. Зелье же пить вволю, нежели ноги держат, буде откажут — пить сидя. Лежачему не подносить, дабы не захлебнулся, хотя бы и просил. Захлебнувшемуся же слава, ибо сия смерть па Руси почетна. Ежели меры не знаешь, на супругу положись — оный страж поболее государевых бдение имеет.
     Упитых складывать бережно, дабы не повредить и не мешали бы танцам. Складывать отдельно, пол соблюдая, иначе при пробуждении конфуза не оберешься.
     Беду почуяв, не паникуй, нескорым шагом следуй в место упомянутое, но по дороге не мешкай и все силы употребляй для содержания в крепости злодейски предавшего тебя брюха. Будучи без жены, а то и, дай бог, холостым, на прелести дамские взирай не с открытой жадностью, но исподтишка — они и это примечают, не сомневайся. Таким манером и их уважишь и нахалом не прослывешь. Руками не действуй, сильно остерегаясь и только явный знак получив, что оное дозволяется, иначе конфуз свой на лице будешь носить долго. Без пения нет веселья на Руси, но оное начинают по знаку хозяйскому, в раж не входи, соседа слушай — ревя в одиночку, уподобляешься ослице Валаамовой, музыкальностью и сладкоголосьем же, напротив, снискаешь многие похвалы гостей. Помни, сердце дамское на музыку податливо”.
На балах мужчины часто заводили разговоры и об охоте, рассказывали охотничьи байки, спорили.
Однажды разговор зашел об охоте. Началось все с того, что кто-то высказал утверждение, что борзая собака не русская порода.
- У славян в древности не было и не могло быть борзых в настоящем смысле слова, то есть не могло быть таких быстрых собак, которые могли бы в течение нескольких минут, даже секунд догнать на чистом месте любого зверя, по той простой причине, что они быстрее. Борзая ловит, а не заганивает. Самая местность, занимаемая славянами, была тогда покрыта дремучими лесами и не могла благоприятствовать охоте с такими собаками.
- А откуда же она тогда взялась? – спросил кто-то из присутствующих.
- Приведенны к нам ордами монголо-татар, - ответил первый голос.
- А как же тогда быть с борзыми  которые были в приданом киевской княжны Анны Ярославны? А это одиннадцатый век, время до нашествия монгол, - неожиданно встрял в разговор Николай Андреевич. Тогда борзых, правда, называли «хорты», или «курчи». Ни Марко Поло, ни Плано Карпини, посетившие Монголию в Средние века, ни словом не обмолвились о существовании у тамошних ханов псовой охоты. Отсутствие псовой охоты у монголо-татар оспаривать невозможно.
- Борзых монголо-татары захватили по пути, во время завоевательных походов по землям, населенным арабами. Потом монголо-татары в течение многих десятилетий разводили восточных борзых в Казанском Царстве, - возразил певый. - После окончательного разгрома Казани ратью Ивана Грозного, эти борзые стали смешиваться с местными собаками. Татарская борзая, как смешанная порода, оказалась слабее северной чистопородной и чистокровной ловчей собаки и только придала ей большую легкость, стройность и красоту.
- Позвольте, батюшка, - вмешался опять Николай Андреевич, - но если существовали местные чистокровные и чистопородные ловчие собаки, то к чему вообще разрабатывать «татарский след»?
- Да и вообще нет никаких оснований думать, что восточные завоеватели могли служить распространителями каких-либо культурных ценностей, к каковым, без сомнения, принадлежит и псовая охота, - вставил кто-то из толпы присутсвующих.
- Да что там говорить, русская это забава. Ни в наименованиях должностей служащих, равно как и в описании борзых и гончих собак, мы не встретим ни одного заимствованного из других языков слова, только исконно русские древние слова! – опять добавил тот же голос.
- А как же норманы? Норманны держали, кроме стай гончих, сотни борзых собак, носящих название greehounds, с которыми добывали в лесах Скандинавии большое количество кабанов, оленей и других зверей, - опять встрял Николай Андреевич.
- Но откуда борзые пришли в леса Скандинавии? – не унимался первый голос.
- От нас и объявились у норманов борзые. Русские корни у борзых и нечего все глядеть то на Восток, то на Запад, - заключил Николай Андреевич.
На этом все и согласились. А Дарья Николаевна, слушавшая этот спор, была горда своим избранником, так умело и ловко поставившим все на свои места.

На одном из балов Дарья Николаевна и узнала, что ее Николенька волочится за дочерью владельца села Речица Брянского уезда Орловской губернии Пелагее Денисовне Панютиной. Это известие ошеломило барыню. Ее Николенька положил глаз на молоденькую девочку. Пелагея была совсем юной, на девять лет моложе Дарьи Николаевны, хороша собой и в то время жила в Москве у своей дальней родственницы.
Дарья Николаевна стала постоянно думать, как ей избавиться от соперницы, но ничего путного ей не приходило в голову. Мысли об измене, страх потерять Николеньку приводили ее в бешенство. Она стала раздражительной, злобной. Чтобы как-то забыться о своих страхах и мыслях она стала часто ходить в конюшню, смотреть как порют по ее указу дворовых девок. Ее и раньше волновало это зрелище, но теперь она не просто смотрела, а представляла свою соперницу на месте дворовых.

Сегодня с утра Дарья Николаевна была явно не в духе и решила самолично выпороть свою Катерину за плохое мытье полов. Надо сказать, что мыла полы Катерина не лучше и не хуже обычного, как всегда стараясь угодить барыне.  Но барыне угодить в последнее время было невозможно, и Катерина это хорошо чувствовала.
Барыня приказала принести замоченные розги, которые всегда имелись в канюшне на случай наказания дворовых по барскому указу.
Трясясь телом, Катерина вышла на середину. Барыня со злобой ходила по залу, ни слова не говоря. А это был дурной знак. Когда кричала и ругалась, тогда бранью истощала свой гнев. На Катерину напал панический страх и страшное предчувствие. На что угодно согласилась бы она, лишь бы не пороли.

Скомканная, сброшенная впопыхах одежда была разбросана по всей зале. Девушка осталась голой. Темно-русые волосы разметались по спине, а широкие карие глаза неподвижно уставились в пол. Лежак был без спинки, и Катерина в мгновение оказалась пригвожденной к лежаку. В одно мгновение слуги приподняли подушками те части корпуса девушки, которые во все времена в господском доме служили проводниками барской правды. Распластанное красивое женское тело возбуждало барыню. Ее руки жадно заскользили по телу крепостной.
- Тебе нравится?
-Да, так нравится. что и с вами готова поменяться, - бросила неожиданно для себя Катерина. От этих слов барыня побелела в лице. Она взяла розгу, и раздался жуткий ее свист.
Первые красные полоски проступили на теле крепостной. Страшным воем огласила Катерина барские хоромы. За первым воем раздался второй, не менее пронзительный умоляющий вопль.
Казалось, что шлепки отвратительной розги слышны не только в доме, но и на барском дворе. Катерина не смела кричать громко, как бы ни было больно. Дала себе зарок молчать, стиснула зубы. Хотя Катерину до этого драли и раньше и порка ей не в диковинку, продержаться без голоса она смогла только первую дюжину. Потом разоралась во все горло. Действительность, от которой зажмуривала плаза и затыкала уши, настигала ее, врывалась через зад и не было никакого спасения от этих вездесущих розог. Теперь всё то время, когда ее порола барыня, Катерина неистово орала односложными повторяющимися звуками.
- Оооооооопоо-о-ой.. .ай-ай-ааааай!
Невыразимая злость и обида душили ее. Кусала ногти, рвала волосы и не находила слов, какими следовало бы изругаться на чем свет стоит. Измученная страданиями, иссеченная почти в кровь, Катерина совсем одурела от боли. Того. чего боялась больше всего, получила, как ей казалась, сполна. Наивная, она не знала, что это далеко не конец ее мучениям.
Тем не менее, орала и кувыркалась на лавке, как кошка, посаженная в мешок, перед утоплением.
Потеряв всякий стыд от обиды, позора и боли, Катерина орала на весь двор благим матом…
По лицу барыни катился пот, она устала от битья и со злостью бросила прут на пол.
- Ермолай! - закричала она. В залу вошел побледневший Ермолай. Лицо его было искажено от переживаний за жену, от ее криков и стонов, которые разносились по всему дому.
- Ну-ка сам займись своей сучкой, чтобы знала, как надо служить барыне! – прокричала Дарья Николаевна, садясь в свое кресло.
Ермолай испуганно нагнулся, чтобы поднять брошенную барыней розгу.
- Нет, розги ей мало, неси плеть, - завопила гневно барыня.
-  Слушаю-с, - пролепетал Ермолай и попятился к выходу.

Барыня считала удары. Вскоре кожа не выдержала, рассеклась, а еще через пару дюжин иссеченная спина несчастной опухла, из ран струились ручейки крови. Из глаз Ермолая текли слезы… Он успел полюбить свою жену за эти два года, но, боясь гнева барыни,   порол долго и жестоко.
Свист, крики, свист, все слилось в едином, монотонном гаме. Причитание в промежутках между ударами сменились на хрип, кровавые полосы слились в одно сплошное пятно на поминутно вздрагивающем теле. Приходило душевное отупение. Перед ней разверзлась широкая, бездонная, зияющая пропасть господских ужасов, силу которых она полностью испытала на своем теле.
Ее отнесли на рогоже под навес. А под вечер, согнувшись в три погибели, еле-еле доковыляла к дому. Погреб "милостивый" барыня отменила, за что Ермолай целовал ей милостево протянутую барыней руку.
На утро Катерина померла. Барыня вскоре женила Ермолая второй раз на Федосье Артамоновой.


YIII

Федосья была молодой красивой женщиной со стройными длинными ногами и Николай Андреевич заглядывался на нее, когда ее вызывала барыня.
- Что нравится девка Ермолая? – спрашивала она, ловя его горящие глаза при виде заходящей  Федосьи.
- Добрая баба, - бросал он, пожирая глазами Федосью.
- Что лучше меня скажешь?
- Ай, Дарьюшка. Почто пустое нести. Ты барыня, она девка. И сравнивать нельзя.
- А поди не прочь был бы позабавиться с ней? – не унималась барыня.
- Да позабавиться можно, если только так, забавы ради.
- Ну и кобель же ты бессовестный, Николушка.
- Ты спросила, я ответил.
- Ишь, Федосья, барин не против забавы с тобой.
Федосья Николаевна густо покраснела и опустила голову.
- Почто молчишь, дура? – в голосе Дарьи Николаевны послышался металл.
- Как можно такое говорить, барыня. У меня же муж есть.
- Муж, объелся груш.
- Что воля барина для тебя не закон уже?
- Воля ваша, барыня. Только уж лучше в петлю, чем такой позор.
- Это с барином-то позор? Ты совсем заговорилась, девка. Давно не пороли? Распустила я вас совсем.
При упоминании о порке Ксюша задрожала и стала нервно перебирать пальцы.
- Николушка, может с порки и начнешь свою забаву? – засмеялась Дарья Николаевна.
- Что, Дарья Николаевна, вместо ласки предлагаешь порку,- тоже улыбнулся Николай Андреевич.
- Так она ж горячее любить тебя будет после этого. Бабы любят когда их дерут, - продолжала смеяться барыня, - не так ли, Федосья?
- Не знаю, барыня, - сквозь зубы процедила побледневшая Федосья.
- Тебя твой Ермолай бьет?
- Нет, барыня, он добрый. Иногда, если выпьет, да и то не бьет, а так вожжами пройдется…
- Значит не любит, коль не бьет. Бабу люби как душу и тряси как грушу…
- Ладно, отпусти девку,  тебе лишь бы бить ни за что, -  вступился Николай Андреевич. – Ишь, белее снега стоит. Вели лучше кушать подать, проголодался я что-то. Да баньку пусть истопит, к вечеру погреться надо бы. Ты в Москву едешь?
- Да, мне надо в Москву на три дня. Ермолай отвезет и вернется. А ты здесь, Николушка, не балуй сильно.

*.*
Ермолай и его жена Федосья готовили баньку для барина. Баня была просторной и светлой. Полки сделаны из добротной липы. Кажется, что их только-только положили. Полки меняли  ежегодно, чтобы пар приносил пользу здоровью. Ермолай топил, а Федосья готовила квас с мятой, варила мыло (его здесь называли щёлоки).
В предбаннике на лавках уже лежали войлочные ковры кошмы, накрытые простынями. На полу – войлок, на котором было разбросано ароматное сено. Поверх сена также лежат простыни.
В саму парную Фекла занесла обданные кипятком мяту, чабер, донник и другие травы, разложила их на полки.
Когда баня была истоплена, на лавки положили веники. В помывочной поставили медные тазы с щёлоком, тут же вода для обливания по выходу из парной.
Здесь же неподалёку – столик с мочалом. А рядом – туеса с квасом. Этот напиток лучше всего утоляет жажду в бане и Тютчев его любил. Федосья готовила его,  использовав соки плодов и ягод, мёд, добавляла пряности и ароматные травы. Тютчев парился  в бане обычно долго, поэтому Федосья готовили много кваса. Барин любил ядрёный квас, который давал в нос при питье.
Были разложены веники. Веники заготовили в Троицын день,  на сорок девятый день после Пасхи. Веники заготавливали в сухой день. Если на Троицу стоит дождливая погода, делают это на несколько дней позже. Ломают веники в первую половину дня, после схода росы. Для веника лучше всего подходит высокое дерево плакучейя берёзы. Ветви у такого дерева очень гибкие и неломкие. Брали  молодые берёзки, ни разу не цветшие, на них самый нежный лист. Верхняя сторона листа не должна быть шершавая, листочек должен быть нежным, бархатистым. А ветви гибкие, тонкие, длинные и прямые. Вначале ветки связывают неплотно. Вешают на жерди или растянутую верёвку под навес, так, чтобы не попадал прямой солнечный свет, там, где есть хороший сквозняк. Через неделю, когда веники хорошо высохнут, их плотно связывают и плотно укладывают на стеллажи в сухом предбаннике, сарае или другом сухом и хорошо проветриваемом помещении.. Веник должен приобрести форму веера, а не метлы. Для этого свежие веники раскладывают на полу и каждый день переворачивают до тех пор пока они не высохнут. Главное — не пересушить. Упаси бог если  веник не понравится барину, не миновать беды.

 Федосья, как и приказал барин, тихо вошла в баню и в нерешительности остановилась.
   Барин лежал на лавке на животе, а Ермолай хлестал его вениками. Барин лежал с закрытыми от удовольствия глазами. Он подал знак Ермолаю остановиться и, фыркая как лошадь, сел, опустив ноги на пол.
   – Квасу  – хрипло крикнул он.
   Ермолай положил веник в кадушку с водой и пошел. Барин заметил стоявшую у дверей  Федосью.
- Пришла все же, - ухмыльнулся барин. – А как же Ермолай? Побьет ведь.
- Побьет, - угрюмоо сказала Федосья, искоса глядя на мужа.
- Ну, коль пришла, иди ближе.
 - Ермолай, водки!– приказал барин. Ермолай вышел в предбанник и вынес на подносе бутылку водки и миску с солеными огурцами. Барин налил себе стопку, залпом выпил и откусил огурец.
   - Сейчас сделаю смотрины тебе, Федосья! – сказал он и поднялся с лавки.  – Ну-ка, показывай товар живо! А ты, Ермолай, можешь ступать.
Он стал лапать ее за груди, живот, бедра.   Ермолай опустил голову и медленно вышел из бани.  Барин жестом показал ей на лавку...

Только утром барин отпустил Федосью. Она зашла в избу. Ермолай сидел за столом и спал, положив голову на руки, перед ним стояла пустая бутыль с самогоном.

IX

На Руси с голоду не помрешь. Община всегда поможет.

В середине июня бабы оставили огороды и вышли на сенокос. Мужи еще вчера днем устроили там  стан, а с раннего утра, пока была добрая роса, вышли косить. Вестимо, чем росистее трава, тем легче косить. И в на дальние луга крестьяне вчера выехали на обозах с бабами, девками и грудными младенцами.
Яркая толпа баб, одетых в разноцветных сарафанах, шла по дороге к лугам, раскинувшимся по берегам реки Пахра. Солнце уже встало и начинало прогревать еще влажную от ночи траву, но капли росинок еще не сошли и блестели в его лучах. Нужно было торопиться, чтобы начать растрепывать скошенную мужиками траву. Было ведренное время, значит, разбивку предстоит проводить целый день под изнуряющими лучами солнца. К вечеру почти сухое сено надо сгрести в валы, длинные гряды, а из них уже образовать копны. На другой день, когда роса уже поднимется, копны предстоит им сметать в стога.
Девки шли на уборку сена с радостью, считая это одной из приятнейших сельских работ. Теплые ночи, купанье после утомительного зноя, благоуханный воздух лугов, – все это ждало их и несло в себе нечто обаятельное, отрадно действующее на душу. Девки для работы в лугах надевать на себя не только чистое белье, но и одевались по–праздничному. Для них луг не только работа, но и гульбище. Даже на лугу, во время сбора, они, в ритм работая граблями и сопровождая работу общей песней, рисовались перед женихами.
– Бабы, посторонитесь, – истошно взвизгнул кто–то из толпы, – барыня едет.
Бабы и девки бросились врассыпную по обе стороны дороги. Действительно, на дороге уже хорошо виднелась разгоряченная тройка, мчащая коляску барыни. Бабы, встав в линейку в низком поклоне, провожали взглядом проносящуюся мимо них  коляску.
– Интересно, куда это барыню понесло? – спросила молодая девка, распрямляя спину, когда коляска.
– Паломничество совершает. На богомолье поехала, в Саввино– Сторожевский монастырь, – сказала стоявшая рядом Катерина.
– Поломнии пешие идут, – вставила женщина из толпы.
– Кто пешие, а кто в коляске, – усмехнулась Катерина.
– А ты почем знаешь, что в Саввино–Сторожевский?Я и не слыхивала о таком.
– Дворовые говорили, – смущенно ответила Екатерина.
– Дворовые… Конюх твой Ермолай, поди, сказал, – улыбнулась соседка.
– Почто он мой–то, – еще больше смутилась Катерина.
– А что он наш что ли, – засмеялись рядом стоявшие девки.
Хватит языками трепать, сказала пожилая женщина, находившая ту же, – мужи уж косят во всю, поди, а мы стоим. Пошлите бабы.
- Кому в поле, а кому на богомолье. Я бы тоже помолилась, да еще с таким мужиком.
Бабы засмеялись и продолжили свой путь к сенокосу, продолжая начатый разговор.
– А кто в коляске ехал с барыней–то? – спросила Катерину идущая рядом  женщина.
– Да барин, Николай Андреевич, сосед барыни по Троицкой усадьбе, – сказала Катерина.
– Вот ушлая, все знает и про барина знает, – засмеялись в толпе.
– Да через кучера Ермолая она все и знает.
– А что там за баба с ними в коляске сидела?
– А то дворовая девка, прислуга барыни Аграфена. Ее барыня всегда берет с собой, – опять вставила все знающая Ксения.
– А монастырь–то тот мужской или женский?
– Мужской.
– Так что ей делать в мужском–то?
– Да вдова она, вот и тянет к мужикам, – съязвил кто–то.
Бабы опять засмеялись.
– Так она же с барином.
– Барин один, а монахов много, – встрял тот же голос. И бабы раскатисто заржали. 

X

Экипаж Дарьи Николаевны подъезжал к Саввино–Сторожевскому монастырю. После Звиногорода дорога шла вдоль Москвы–реки. Справа от коляски тянулись высокие сопки, поросшие кустарниками, елью, березами, кряжистыми дубами. Солнце стояло высоко над головой и бричку закрыли верхом, чтобы не пекло. На небе застыли редкие пуховые облака с нежными белыми краями. В воздухе стояла абсолютная тишина. Мелкая рябь воды искрилась в лучах солнца.
– Красиво здесь как, Николенька, – сказала Дарья Николаевна, обращаясь к Николаю Андреевичу Тютчеву.
Ей было хорошо с любимым и она прижалась к нему. Шло время, а она все больше привязывалась к нему и уже не представляла свою жизнь без своего Николушки. Салтыкова никогда не думала, что сможет так полюбить. До этого она жила какой-то растительной жизнью. Даже когда у нее появился первенец, она не испытывала такой сладкой нежности к нему.
– А дышится здесь как, аромат какой, – ответил Николай Андреевич.
– И пахнет полынью, рожью, гречихой… – заметила Дарья Николаевна.
– Да, такую красоту редко увидишь в Московии, – ответила Дарья Николаевна.
Между тем дорога резко свернула вправо и впереди, на высоком холме, показались купола Саввино–Сторожевского монастыря. Величественная белокаменная стена опоясывала монастырь, стоящий на самой вершине Сторожевой горы. Въехали через парадный вход красиво убранной прямоугольной башни, называемый Красной.
Гостей принял архимандрит Гедеон Криновский, вышедший из ворот величественного белокаменного Рождественского собора. Дарья Николаевна часто наведывалась в Саввино-Сторожевский монастырь и делала солидные  вклады, поэтому она была любимой гостьей архимадрита.
Справа от собора в лучах солнца яркой белизной и золотом переливался каменный двухэтажный дворец царя Алексее Михайловича с деревянным крыльцом, а слева за собором виднелись белокаменные палаты царицы, окна которых были обрамлены красным камнем. Красным камнем был выложен  низ палат и верх красочного крыльца с тремя массивными колоннами.
Дарья Николаевна слезла с коляски и подошла к отцу Геодону.
– Отец настоятель, благословите! – тихо произнесла она, склонилась в поклоне и поцеловала руку Гедеона.
Архимандрит перекрестил Салтыкову. Андрей Николаевич тоже подошел к архимандриту и тоже поцеловал руку и получил благословение.
– Рад видеть, дочь моя, в обители нашей тихой, как доехали? – обратился Гедеон к Дарье Николаевне.
– Спасибо, батюшка, хорошо. Погода нынче светлая.
– Ну, и слава Богу. Поди, устали с дороги, пройдемте в трапезную, там и пообщаемся.
Они прошли за архимандритом по дорожке к трапезной. Встречные монахи кланялись им, как дорогим гостям.
В трапезной Гедеон совершил молитву, а трапезарий Арсений , монах крупного телосложения с пышной, доходящей до груди бородой, неторопливо накрыл стол. Движения его были плавными, неторопливыми. Во всем чувствовалась стать и уверенность. Видно было, монахи были людьми, любившими хороший стол. Первое, что положил он на стол – хлеб, потом принес в графинах  напитки.
На столе  уже стояли  чаши с медовухой, с фряжскими винами и разными сладостями, сушеными и вареными в сахаре, в меду и патоке фруктами. Стоял и графин с водкой. Рядом стоял взвар из овощей, морс и квас.
Потом была поставлена блюда с растительной пищей: кислая  капуста, свекла с постным маслом и уксусом, гречневая каша с постным маслом, оладьи с медом, вареными и жареными грибами, блюда  из гороха  – горох битый, горох тертый, горох цеженый, сыр гороховый то есть толченый горох с постным маслом, лапша из гороховой муки, пироги с горохом; творог из макового молока, хрен, редька и другие овощи. Поставил трапезарий и  "коливо" – кутью, приготовленную из риса, пшеницы и полбы (особый вид пшеницы) с изюмом.
Четверо молодых монахов, с едва пробивающимися волосиками будущей бороды, принесли блюда с осетрами, стерлядью и севрюгой.
- Утренний улов, - сказал довольный трапезарий, когда монахи расставлял на столе блюда.
Когда молитва закончилась и все, вслед за архимадритом, сели за стол, покрытый белой, красочно расшитой  скатертью, трапезарий поставил на стол чаши с красной и черной икрой.
– Кушайте с Богом, гости дорогие, – сказал он, низко поклонился и степенно вышел. Четверо молодых монахов остались здесь же, за стульями сидящих гостей. Один встал за спиной архимадрита, сидящего во главе угла.
– С богом, – произнес архимандрит и перекрестился. Монах, стоящий за спиной архимадрита, подался вперед и налил тому из графина водочки.   Николай Андреевич тоже взял графин.
– Что изволите, барыня, – обратился молодой монах к Дарье Николаевне.
– Медовухе налей, – тихо сказала барыня.
Монах аккуратно налил в бокал напиток.
– Дарья Николаевна, возможно, выпьете рейнского? – спросил архимандрит.
– Я, пожалуй, вашу медовуху испробую, ответила Дарья Николаевна.
 – Хозяин – барин, - улыбнулся архимандрит.
Все выпили. Архимандрит рукой обтер усы, прогладил бороду и положил себе кусочек стерляди.
- Хороша ваша медовушка, батюка. Интересно, как вы ее варите?
- Арсений! – зычно крикнул архимадрит.
Вошел Арсений, поклонился.
- Как варишь мед барыня спрашивает Хвалит твое зелье.
Арсений улыбнулся, глаза его довольно заиграли.
- Да как варю, просто варю…  Меня давно учили варить его так. Прежде всего спелая малина кладется в бочку, на нее наливают воды и оставляют в таком состоянии день или два, пока вкус и краска не перейдут с малины на воду, затем эту воду сливают с малины и примешивают к ней чистого, или отделенного от воска, пчелиного меду, считая на кувшин пчелиного меду 2, или 3 кувшина воды, смотря по тону, предпочитают ли сладкий или крепкий мед. Затем бросают сюда кусочек пожаренного хлеба, на который намазано нежных и верхних дрожжей, когда начнется брожение, хлеб вынимается, чтобы мед не получил его вкуса, а затем дают бродить еще 4 или 5 дней. Некоторые, желая придать меду вкус и запах пряностей, вешают в бочку завернутые в лоскутах материи гвоздику, кардамон и корицу. Я тоже вешаю. Когда мед стоит в теплом месте, то он не перестает бродить даже через 8 дней; поэтому я  переставляю бочку, после того как мед уже бродил известное время, в холодное место и оттягиваю его от дрожжей… Мед и готов.
- У нас иначе варят, - задумчиво сказала Салтыкова. – Ваша вкуснее, улыбнулась она.
- Всяк как может варит, - ответил трапезарий.
Откушав и перекрестившись, все вышли из трапезной.
- Сейчас располагайтесь, отдохните пока солнце не спадет, а потом сходим к скиту Святого Саввы, - сказал архимадрит и повел гостей по избам, заранее приготовленным для них.
Николай Андреевич остановился в ближней к монастырю двухэтажной избе, стоящей в шагах двухсот от стен монастыря, напротив от восточных ворот. Здесь же было выделено место и для Ермолая.
За избой красовалась березовая роща, а левее от избы шла тропинка по крутому спуску с горы к раскинувшемуся внизу яблоневому саду.
Барыню и ее дворовую девку архимадрит повел дальше, чуть выше и правее от избы Николая Андреевича. Вскоре они скрылись в гуще прилегающих деревьев.

XI

Гостей разбудил послушник, когда солнце уже склонилось к закату.
- Батюшка ждет вас, Николай Андреевич. К скиту пора идти, -сказал кучер Ермолай, толкая за плечо глубоко спящего барина.
- Да, да, встаю, - пробурчал с просонья барин и перевернулся на другой бок.
- Барин, ждут вас там, внизу, - опять начал толкать за плечо спящего Ермолай.
- Пошел вон, дурак! - проревел барин, открывая глаза. – Сказал же встаю.
- Слушаю-с, недовольно буркнул Ермолай, пятясь к выходу.

Когда барин подошел к воротам монастыря там уже стоял архимадрит и о чем-то беседовал с Дарьей Николаевной.
- А вот и Николай Адреевич, - улыбнулась барыня. – Можно и идти к пещерке преподобного Саввы..
- Пойдем пешими или поедем в коляске? – спросил ахимадрит.
- А далече? – спросила барыня.
- Да недалеко и не близко, верст шесть не меньше, верно, - ответил архимадрит.
- Ну к преподобному Савве, верно, пешими следует идти.
- И то верно, - сказал архимандрит. -Савва туда  в пещеру пешком ходил. Потом там вырос скит.
К скиту можно было идти низом, спустившись по тропинке к святому источнику, или верхом. Пошли верхом. Местность была неровная. Тропа то опускалась, то поднималась, но идти было после отдыха легко. Солнце садилось и жары уже не чувствовалось.
Вскоре подошли к обрыву.  Внизу обрыва была поляна, обрамленная густым лесом,  и виднелась протекающая небольшая, но быстрая речушка. Шум ее вод слышался даже наверху, где стояли наши поломники.
- Ну, вот и пришли, - сказал архимандрит. – Спустимся, там и есть пещера преподобного. – Только аккуратней спускайтесь, вон по той тропинке, здесь круто и можно оскользнуться.
Пещерка преподобного была небольшой, согнувшись можно было войти одному.
- Ее Савва сам вырыл, здесь и ночевал и время коротал в раздумьях и молитвах, - уточнил архимандрит, перекрестился, подойдя ко входу. Пещеру слабо освещал огонек свечи, горевшей внутрни.
Дарья Николаевна тоже перекрестилась, нагнулась и нырнула в пещерку. Сердце ее бешено колотилось от волнения, ее охватил страх и чувство благоговения. В полутемной небольшой пещерке, длиной в рост лежащего высокого человека, а шириной и того меньше было темно и прохладно. Свеча едва освещала стены, и они от ее мерцающего света, казалось, переливались кровавыми бликами. Сердце Дарьи Николаевны защемило от странного предчувствия. Внутри все похолодело, и она невольно вздрогнула.
Салтыкова после смерти мужа Салтыкова часто совершала поломничества по святым местам. Бывала она и в Троицко-Саргиевой лавре и Ново-Иерусалимском монастыре  и в Суздальском женском монастыре… В Москве любила ездить в Новодевичий женский монастырь и там ее тянуло в Южный предел Смоленского собора,  в стрелецкую караульню, где была заключена царевны Софьи, восставшая против Петра. Ей говорили, что всю зиму Софья видела повешенных у ее окон стрельцов. Было жутко от этих слов и она ясно представляла трупы стрельцов, висящих перед окнами и раскачивающихся в темные зимние стужи. Ей и тогда было жутко, жутко в кельи Софьи. Но сейчас это внутреннее состояние было острее и ярче.
Дарьи Николаевне рассказывали, что монастырь начали строить для великой княгини Соломонии  Сабуровой.  Двадцать лет она прожила с великим князем Василием Ивановичем, но так и не родила ему сына. Они много ездили по святым местам русской земли, молясь о чадородии, но Соломония так и оставалась пустой. Тогда  Василий Иоаннович испросил разрешение у Патриарха на второй брак, а в  великую княгиню постригли в монахини под именем София, но сослали в отдалённой Покровский монастырь города Суздаля.
Вот там и произошло чудо - она родила в Покровском монастыре царевича, и что бы сын избежал опасности, инсценировала его смерть. И в кельи Соломонии ей было жутко, но опять же не так, как здесь, в пещере Саввы.
- Не дай бог оказаться  в такой обители навечно, - прошептала она, вылезая из пещеры.
И вдруг из глубины пещеры она ясно услышала голос преподобного Саввы, который отчетливо сказал ей – “Вот так, дочь моя,  ты проведешь остаток жизни в темноте…” 

XII

Было уже темно. Серебристый полумесяц горел среди звезд, в траве звенели кузнечики, воздух был насыщен прохладой цветов и травы.
Ворота монастыря были закрыты, монахи разбрелись по своим кельям, Дарья Николаевна давно ушла в монастырскую избу и, наверное, уже спала, а может быть и нет…
Николай Андреевич прогулялся по яблоневу саду, сходил там к святому источнику, поднялся наверх, обошел вокруг монастыря и возвращался на ночлег к избе.
Около избы он увидел монаха, который сидел на длинной лавочке, сколоченной из бревен, опустив голову. По его окладистой седой бороде было видно, что монах в возрасте.
- Вечер добрый, батюшка, - сказал Николай Адреевич, подходя к лавке и присаживаясь рядом.
-Храни Господь, - ответил монах, поднимая голову.
В свете луны Тютчев увидел бледное лицо монаха. Лоб его был покрыт глубокими морщинами. Из под бархатной скуфьи на плечи ложились длинные седые волосы. На рясе в отблеске луны светился большой крест.
- Почто не в храме, батюшка? - спросил Николай Андреевич.
- Выгнали, - тихо ответил монах, и опустил голову.
- За что же выгнали, - удивленно спросил Тютчев.
Монах обреченно провел согнутыми пальцами по шее.
- За это дело и изгнали.
- За пьянку что ли?
-Ну да, за пьянку. Перебрал я нынче, да и отметелил трех монахов. Меня в темную и посадили, а потом и вовсе изгнали.
- За что же ты их?
- За дело, за языки их длинные, - буркнул монах.
- Ясное дело, - сказал Николай Андреевич, - а зовут тебя как, отче?
- Лавретием зовут.
- А давно в монахах?
- Поди уже тридцать третий год пошел.
- А в миру кем был?
- Печатником на печатном дворе в Москве, около кремля, на Никольской.  Книги печатал, да и сам писал немного.
- Грамотный значит, - задумчиво сказал Николай Андреевич.
- Есть такой грех…
- Поди голова болит, коль пил? – улыбнулся Тютчев.
- Ой, болит, не говори лучше…
- Так надо поправиться, - засмеялся Николай Андреевич.
- А есть? – с надеждой спросил монах.
- Найдем, пошли в избу.
Николай Андреевич встал, монах тоже тяжело поднялся.
- Ну, пошли, отец, подлечишься…
- Ермолай! – громко крикнул Николай Адреевич, войдя в сенцы. – Ермол-ай, эй, Ермол-ай!!!
Через несколько минут появился запанный Ермолай.
- Чего изволите, барин-с? – протянул Ермолай и сладко потянулся.
- Водки и закуски быстро, Ермолай, - прокричал Николай Адреевич, - все бы тебе дрыхнуть!
- Слушаюсь, барин-с, - прогундясил Ермолай и удалился.
- Проходите, батюшка, проходите, вот сюда, пожалуйста.
Монах перекрестился, вошел в избу и еще раз перекрестился на висевшую в углу икону.
- Присаживайтесь, батюшка, Ермолай тотчас накроет.
Монах сел к столу, напротив сел Николай Андреевич.
- Что ты там замешкался, Ермолай! – прокричал опять барин, быстро все на стол неси!
Из подпола показалась голова Ермолая, вылезавшего наружу с большим подносом.
Вскоре стол был накрыт.
- Ступай, Ермолай, - буркнул барин, - мы здесь сами управимся.
- Слушаюсь, - промычал Ермолай и попятился к выходу.
Николай Андреевич пододвинул к себе две рюмки, взял графин с водкой и налил по полной.
- Ну, с Богом, - сказал он, пододвигая рюмку монаху.
Монах перекрестился, взял рюмку.
- Дай Бог не последнюю, - произнес Николай Андреевич и опрокинул рюмку.
Монах тоже выпил залпом, крякнул и вытер губы рукавом рясы.
- Сальца, сальце бери, или вот холодная курочка, - угощал Николай Андреевич.
- Нет, благодарствую, я скоромного, - ответил монах и взял рукой соленый огурец из блюда.
- А что мясо совсем не ешь? Сейчас же не пост.
- Не ем, мясо не ем и рыбу не ем. Грешно это.
- А водку пить не грешно? - улыбнулся Тютчев, достал трубку и стал раскуривать.
- Водку не грешно, а вот курить грех большой, - ответил монах.
- Ну, коль не грешно, давай, отец, еще по одной.
- Можно и еще, - ответил монах.
Николай Андреевич взял графин и разлил по стаканам.
- Ну что, за знакомство?
- За знакомство.
Они чокнулись и выпили по полной.
- В миру, значит, книжником был, - прервал молчание Николай Андреевич.
- Был.
- А в монастыре какое послушание?
- Архимандрит повелел летописные списки собрать, свод сделать. Погодные записи веду, древние свитки разбираю.
- Историограф монастырский, значит…
- Можно и так сказать, а    по-новому говоря, монастырский архивариус.
- И как тебе это послушание, в бумагах рыться?
- То не бумаги, а история Русская.
- Так ее, говорят,  уже написали.
- То-то и дело, что написала, да немцы ее написали. Под себя и перекроили наше прошлое.
- А ты что против немцев-то имеешь? – спросил Николай Андреевич. – Они народ справный, добротно все делают.
- Так добротно и виселицы можно строить, чтоб сподручнее народ вешать.
- И то верно.
- А что мне супротив их иметь? Они миряне и сами по себе, я монах. Они за всю Россию рассуждают, а я только монастырские бумаги блюду. Впрочем, пришлось мне прочитать здесь  речь немца Миллера -  "Происхождение народа и имени российского"…
- И как она тебе?
- Хулу возводит он на Русь. Перевирает все. Во всей речи ни одного случая не показал к славе российского народа, но только упомянул о том больше, что к бесславию служить может.
- Вон оно как, - улыбнулся Николай Андреевич. – И в чем же это она, слава российского народа? В том, что князь Владимир веру чужую принял, отказавшись от своей? В том, что княжеские распри на Руси были постоянно? Или в том, что почти три века под монголами жили, в рабстве?
- Что веру Христову приняли, то во славу русскому народу, ибо Христос единый Бог наш. А что испоганили веру потом, то плохо. Распри были не только на Руси,  во всем мире князья воевали меж собой, и ту вражду именно Русичи прекратили, и единым стал мир.. А вот что монголы захватили Русь и почти триста лет под игом держали, вранье это немецкое.
- Что значит вранье? – удивился Николай Андреевич.
- А то и значит, что не было никакого рабства, и никогда Русь не была под монголами, - разгорячился монах.
- А ну, давай-ка еще по одной,  а то не пойму я что-то… - сказал Николай Андреевич.
- Можно и еще, не помешает.
Они опять чокнулись стаканами и выпили. Монах взял свой недоеденный огурец, а Николай Андреевич взял кусок жареной курицы.
- Так куда же подевались монголы? - удивленно переспросил он.
- А никуда они не девались, как жили, так и живут в своей Монголии, - ответил монах.
- А говоришь не было ига, - коль они есть.
- Они то есть, а ига не могло быть, вранье все это немецкое. Пригрел их царь Петр, вот они и мутить стали воду у нас. А потом бабы немецкие, царицы наши, в бабьей драке за корону все замутили. Смех и грех, одни бабы уж сколько лет на царстве, мужиков выжили совсем – кого потравили, кого убили, кого в темницы определили… Одним словом бабье царство наступило…
-Ты говори, говори, да не заговаривайся. Не бабы, а императрицы наши.
- Ну, Анну Иоанновна, была дочерью брата Петра I — Ивана Алексеевича. Но ведь при ней небывалых досель  размеров достигло влияние иноземцев. Верховодил при дворе фаворит императрицы, курляндский герцог Бирон. Кто-кто, а уж он то  пользовался безграничным ее доверием. При нем на доходные должности продвигались по службе иностранцы. Незадолго перед своей смертью императрица назначила себе преемника — Ивана VI — внука Екатерины Ивановны, дочери Ивана V, но уже на следующий год его ковырнула Елизавета, дочь Петра I. Елизавета Петровна и царствут поди почти  двадцать лет. Дай Бог ей многие лета.
Вот и прут при них в Россию Миллеры и Байеры писать нашу историю. Скоро и Шлецер, чую, приедет. А нашего Ломоносова затирают. Ишь, Шлецер говорит, что между всеми русскими, писавшими до сих пор русскую историю, нет ни одного ученого историка. Ломоносов, видишь ли, не историк, а он историк… Нет, такое возможно лишь в бабьем царстве… А ну, наливай-ка еще, раз такое дело.
Николай Андреевич опять наполнил стаканы. Они выпили, монах опять зажевал своим недоеденным огурцом.
Надо сказать, что Николай Андреевич сразу почувствовал, что монах Лаврентий далеко не дурак и образован достаточно. Николай Андреевич тоже был не из простаков. Секунд-майор Николай Андреевич Тютчев, впоследствии полковник Главного штаба, занимался межеванием земель, установкой юридических границ между дворянскими угодьями. А это требовало большого образования. Но даже он, образованный дворянин, чувствовал свою неловкость перед рассуждениями Лаврентием. И поворот речей монаха был ему не совсем ясен, а точнее, совсем не ясен. Нет, Ломоносова, он, конечно, знавал, то есть не лично знал, но много слышал о нем, а вот этих немцев, которые ставили ни во что Ломоносова…
- Так что же ты там говорил про монгольское иго? – вернул разговор Николай Андреевич. – Все говорят монголы покорили Русь… Куда же подевалось это самое иго?
- Господи помилуй, - перекрестился Лаврентий. – И от чего мы, русские, не можем жить без признания того, что ига не было. Подавайте нам иго и все, а коль не было его вовсе, так это уже вселенская трагедия.
- Как это не было? Не возьму я твои слова в толк. Все знают, что почти три столетия оно было, а ты вещаешь, что не было. Так что же тогда было?
- Ну сам подумай, мил человек, возможно ли армию в пятьсот –шестьсот тысяч воинов перегнать из Монголии к самой Москве? – спросил монах.
- А почему же нельзя, ведь перегнали же, - возразил Тютчев.
- Смотри, на каждого воина приходится по три лошади. На одной он едет верхом, вторая везет его снаряжение в телеге, а третья для смены. Отдыхает. Вот и получается, что полумиллионное  войско имеет табун в полтора миллиона голов. А теперь сам подумай, можно ли перегнать такой табун? Да любой конюх тебе скажет, что это невозможно. Передние линии лошадей съедят всю траву, а лошади сзади просто сдохнут с голодухи. Вот крикни сейчас своего кучера, спроси у него.
Николай Андреевич раздумывал. В его голове  произошла сумятица. Действительно, он никогда не задумывался можно ли такое огромное войско привести из степей Монголии. Его так учили, и он не задумывался на сколько это верно.  Учителя говорили, что монголы пришли и завоевали, и он так это и воспринял.
- Ермолай, - крикнул он.
Через минуту вошел Ермолай.
- Что изволите, барин-с?
- Скажи, Ермолай, вот ты кучер справный, лошадей хорошо знаешь. Скажи мне, можно ли провести огромное стадо лошадей из конца в конец России?
- Как это огромное, барин? Ежели пару дюжин голов то с начала  лета до осени неторопясь проведу. Только Бог его знает, где конец Руси? Верст пятьдесят в день ежели давать. Торопиться здесь нельзя. Лошадям же кормиться надо, отдыхать им надо…
- Нет, Ермолай, скажем, если собрать всех лошадей у всех крестьян твоей барыни в одном месте, можно гнать такой табун? – спросил Андрей Николаевич.
- Нет, барин, все люди нашей барыни разбросаны по разным деревням, разным землям. Лошадям  хватает лугов, чтобы пастись. А собери их в одну кучу, как же они смогут пастись. Они же в момент съедят всю траву и падать от голода начнут. Каждой лошади простор нужен с доброй травой, в одну кучу никак нельзя…, - сказал задумчиво Ермолай.
- А если они не гурьбой шли? – обратился Николай Андреевич к монаху .
- А если бы они были разбиты на мелкие отряды, то их бы быстро перебили по отдельности. Нет, скопом они должны были идти. В летописях пишут, что всем своим  миром собрались и пошли вместе с бабами и детьми, с обозами…
- Ну, они степняки и их сила была в умении сидеть в седле, в степях выросли они, в быстроте передвижения была их сила, во внезапности, в необыкновенном умении стрелять из лука.
- Да как же стрелять с лошади из лука, если во времена Батыя и стремян-то не было на лошадях? И каблуков на сапогах не было тогда. Ведь каблуки потому и появились на сапогах, чтобы ногу в стремени удобно держать. Скажи, Ермолай, ты ездил на неоседланной лошади?
- Ездил, батюшка, ездил, в детстве много ездил. Да и щас изредка еду, когда лошадь купать веду, - ответил сквозь зубы Ермолай, не понимая, чего это его допытывают.
- А быстро скакать на лошади без стремян можешь? – спросил Николай Андреевич.
- Скакать никак нельзя, барин, задницу к черту всю отобьешь, - улыбнулся Ермолай.
- А стрелять на лошади можно без стремян?
- А отчего же нельзя, можно стрелять, только бестолку это.
-Почему это бестолку? - не унимался Николай Андреевич.
- А потому никогда не попадешь без стремени. Всадника же трясется, подпрыгивает без стремени на лошади, а чтобы точно стрельнуть надо на стремени стоять, барин. Непременно на стремени стоять.
- И то верно, - задумчиво произнес барин.
- Ну вот, и выходит, что и войско огромно нельзя вести на Русь было из Монголии и стрелять из лука точно нельзя без стремени, - улыбнулся монах.
- Бабье царство, говоришь… - в задумчивости, как бы про себя, произнес Николай Андреевич.
- Бабье царство, - вторил ему монах.
-Еще по одному стаканчику?
- А отчего же нет, можно еще по одному.
Николай Андреевич взял графин…
- Вот стакан, а слово-то тюркское и означает тостаган, - вслух стал размышлять Тютчев. – Значит, от них пришло это слово. И таких слов множество.
- Так Русь из покон веков была двуязычна, - возразил Лаврентий. А тюркский ходил среди народа, как сейчас немецким или французским пользуетесь  вы, дворяне, в свете.
Николай Андреевич поднял стакан.
- За нас, - произнес Николай Андреевич и подумал, какой привычный и короткий тост… Тост, тост, тост… Стакан это тостоган, отсюда и слово тост, думал он про себя…
За вас, Николай Андреевич и за барыню Дарью Николаевну, - перекрестился монах.               
 Барыню-то, Дарью Николаевну поди любишь? - неожиданно спросил монах.
Николаевич Алексеевич задумался. С одной стороны он любил ее, любил по-своему. Она бывала доброй и отзывчивой, заботливой и нежной. А то становилась тигрицей, которую приходилось укрощать. Укрощал он ее быстро, иногда для этого хватало одного его взгляда, а взгляд у него был прожигающий, и тогда она становилась податливой  и тихой, а иной раз приходилось и руку приложить. Иногда ему казалось, что она ждала и хотела именно его жесткой руки. Она получала какое-то свое, бабье, удовлетворение, когда он прикладывал к ней руку. Она сразу обмякала, становилась тихой, послушной, нежной…
Ему иногда казалось, что Дарья Николаевна впитала в себя весь русский дух. Она могла быть жесткой и непреклонной. Могла с горяча наговорить гадостей, накричать, ударить прислугу, а то и вовсе отослать на конюшню выпороть. И быстро отходила, становилась нежной, заботливой, готовой отдать все за ближнего. Была богомольной и могла тут же, в горячке, хулить Бога. Могла грешить и каяться… Каяться и тут же грешить. Бывала порой гордой даже заносчивой и неподвластной самой императрице, а то могла пасть ниц перед прислугой и молить прощение…
“Я царь,— я раб,— я червь,— я бог” -  так писал, как будто о ней, Гавриил Державин.
И в минуты ее слабости  ему хотелось с ней под венец, быть всегда с ней – нежной и послушной.  А иногда от одной мысли, что ему предстоит прожить с ней всю жизнь, прожить с тигрицей, которую нужно постоянно укрощать, у него по спине пробегали мурашки. Особенно его мучила ее ревность к дворовым девкам. Ну зажмет он какую-нибудь молодуху и что с того, она же дворовая вещь и с нее не убудет от этого. А как устоять и не ущипнуть молодое, налитое девичье тело? И что барыне злиться на это? Она же всего лишь дворовая и создана для служения и удовольствия господ. А бывала наоборот, Его Дарья Николаевна в порыве страсти, сама толкала его на дворовую, пылая от похоти  при виде этого зрелища… Ревновать и развратничать одновременно, любить и ненавидеть свойственно русским женщинам… Свойственно это было и Дарье Николаевне.
- Ну коль живу с ней, верно люблю, - заключил Николай Андреевич.
- Ну тогда венчаться надо, почто во грехе жить, - твердо сказал монах.
-Боюсь пока под венец идти, - честно признался Николай Анлреевич. - Ревность больно точит ее душу, дошла до того, что и в женские монастыри уже не ездим. Паломничество совершает только в мужские…

XIII

- Ну не обессудь, Дарья Николаена, пора мне уже, - произнес архиандрит  Гедеон Криновский, поднимаясь с лавки, - а за дары монастырю превеликая благодарность, Дарья Николаевна. Господь тебя не забудет, да и мы молиться за тебя будем постоянно, за душу твою светлую.
- Да посиди еще, батюшка. Да, да… помолитесь за меня, батюшка, нет, не за меня, за нас, за наше счастье с Николаем Андреевичем.
- Венчаться надо, коль любите друг друга, дочь моя. Так не гоже жить.
- Надо, батюшка, я хоть сейчас за него пошла бы, но не все от меня зависит… -  Дарья Николаевна тяжело вздохнула.
- Он не говорил об этом? - спросил архимандрит.
- Нет, батюшка, молчит… Ему и так хорошо, кобелю.
- Так любит ли он тебя?
- Не знаю, батюшка, ничего я не ведаю. То, мне кажется, любит он меня, то не чувствую я этого. Бывает грубым, резким…  Мимо дворовой девки пройти не может, чтобы не шлепнуть ее по заду или не ущипнуть и меня даже не стесняется…
- Так он-то тебе люб?
- Ой, батюшка, я то люблю его, окаянного, пуще жизни люблю, то ненавижу его, разорвать готова. Как его с дворовой увижу, так обоих разорвать готова.
- Так зачем он тебе такой нужен?  Ты женщина видная, богатая, самостоятельная… Он, насколько я знаю, бедный дворянин. Правда, хорош собой, ничего не скажу. Видный муж.
- Так сердцу указа нет, присохла я к нему. Да и девки мои подлые, почто вертеть задом перед барином?  Не ровня он им, они же сами и манят его. А он мужик, как ему устоять… кобель одним словом…
Лицо Дарьи Николаевны исказило отчаяние. Подбородок ее задергался, глаза стали намокать.
- Не надо, дочь моя, принимать все близко так к сердцу. Все перемелется, мука будет, - он нежно, как отец утешает родную дочь, обнял ее за плечо. Она прильнула к нему, и ее тело стало содрогаться в рыданиях.
- Да как же его не любить, - рыдая, говорила она, - он бывает таким ласковым и нежным, а как он поет, соловушка мой. Но он неуемный, тесно ему в поместье. И, когда сердится, медведем становится.   Медведь на задних лапах, - сквозь слезы усмехнулась она. -  Сила в нем неуемная. Я его так и зову – мишка ты мой, косолапый. 
-Да и ты, дочь моя,  погляжу, не из смиренных.               
-Есть за мной такой грех, батюшка. Как молодых баб вижу, так и начинает меня колотить, все кажется, что все они хотят моего Николеньку отнять от меня. А я его никому не отдам…
 - Ладно, Дарья Николаевна, я уж верно совсем засиделся, пора идти в свою келью. Еще раз благодарствую за дары монастырю нашему, буду молиться за тебя и за твоего Николая, за то, чтобы господь соединил вас, - проговорил архимандрит, вставая и молясь на икону.
-Спасибо, батюшка, благодарствую за теплые слова и молитвы твои.
- Да, хотел спросить, - архимандрит как-то замялся, - не знаю, право, как и сказать…
- Что хотел-то, батюшка?
- А  Аграфена твоя тоже липнет к барину?
-Да все они, бабы, одним миром мазаны... Захожу я как-то в сенцы, а он, кобел, зажал ее, сарафан задрал… срамно говорить даже, батюшка… Рожа у нее красная, как свекла… Я зашла, она увидела меня, отпрянула, оттолкнула барина и сарафан одергивает…
А ему, кобелю, хоть бы хны, только бормочет:
- “Вот и барыня пришла, а я уж заждался, куда пропала, думаю…”
- И что? - спросил архимандрит.
- Как что? Приказала на канюшне выпороть эту дрянь ненасытную.
- А ее-то за что? Она же не могла отказать барину, - удивился Гедеон.
- Ах, батюшка, сука на захочет, кобель не вскочет.
- Может и то верно, только подневольная она. Отлучить ее нужно от барина, коль такое дело.
- В деревню отослать мне ее, что ли? Да отошлю ее, другие девки будут, может еще и похлещи этой.
- Отчего отослать? Продай ее мне.
- Так она же замужняя.
- И что с того. Первую что ли отлучают от мужа. Мужика женишь еще раз.
- А тебе то она почто? – удивилась барыня? Приглянулась что ли, так тебе такое грешно…
- Грешно, не грешно… - пробурчал архимандрит. Бог милостив… Вот за избами посмотрит… Порядок наведет.
- Так у тебя за порядком в избах послушники смотрят.
- Послушники-то смотрят, так мужики же они и порядка не могут навести как следует. Здесь женская рука нужна, а я уже не молод и мне тоже уют надобен…
- Ну, батюшка, продать я тебе ее не могу, не по людски это будет. Подарить мог, если приглянулась.
- Ну за такой подарок век молиться за тебя буду, дочь моя. А она не болтлива?
- Ну это как сам поставишь, батюшка. В жестких руках будешь держать, языком мести не станет. Я сейчас пойду к Николаю Андреевичу, а ты, батюшка, оставайся, присмотрись к  Аграфене. Может она и не подойдет тебе.
- А удобно сие, дочь моя?
- Что удобно?
-Ну, остаться удобно?
- А отчего нет? Кто про то прознает? А прознает, кто осмелится сказать. А пораньше   мы с Николаем Андреевичем зайдем за тобой, отче, и вместе пойдем на утреннюю.
- Ну если так, то, пожалуй, можно, - пролепетал архимандрит, перебирая дрожащими от похоти  руками висевший на рясе крест.
Ему было ужасно стыдно за нахлынувшую на него похоть, за свое падение в глазах Дарьи Николаевны. Но ему было почему-то легко спросить ее об этом, легко от того, что ему не надо было прятаться от нее, и от того легко, что он знал, что она не осудит его за его слабость. Она сама исповедалась ему в только что в своей слабости, и он простил ее, и понял ее в ее греховном союзе с Николаем Андреевичем и она поняла его. И от этого ему становилось легко и спокойно. И руки его перестали дрожать, и он довольно поглаживал уже свою бороду.
- Аграфена, - крикнула Дарья Николаевна.
Вошла Аграфена, поклонилась барыне. Глаза архимандрита засветились кошачьим блеском. Он, не скрывая похотливого желания, вожделенно любовался дородной девкой, ее станом, упругой грудью, ее милым молодым лицом.
- Что изволите, барыня?
- Аграфена, я иду к Николаяю Андреевичу…
- Я провожу вас, барыня, - прервала ее Аграфена и искоса быстро взглянула на архимандрита.
- Не надо, я сама. Ты останешься с батюшкой, и выполняй его желания. Постель приготовь…
- Ну, барыня… - пролепетала она.
- Не нукай, не запрягла. Делай как велено, и во всем слушайся батюшку. Поняла?
- Поняла, барыня, воля ваша…

XIY

 
Войдя в избу, где остановился Николай Андреевич, она была немало удивлена, увидев сидевшего за столом Николушку с каким-то монахом. 
Они так увлечены были беседой, что даже не заметили вошедшую барыню.
- Так что же было, коль не было монгол на Руси? –почти кричал возбужденный  Николай Андреевич монаху.
- А была великая Русь. И называли ее Монголией, что в переводе означает Великая. А далекую страну Монголией назвали уже потом, и она никакого отношения к Руси не имела. А иноземцы называли нашу Русь Великой или Монгольской Тартарией. Я видовал их карты, так нам на всю нашу территорию шла надпись – Grande Tartarie, что означает великая Тартария.
Это было в далекие времена, когда князья воевали друг с другом за земли, и было великое страдание на земле. И остановить их ничто не могло. Тогда русский князь Георгий Данилович собрал войско, связался с воюющими князьями и предложил им себя в качестве третейского судьи в распрях:
-“Не воевать надобно, а жить в мире, говорил Георгий Данилович,  - А коль споры возникать будут, я буду разбирать их со своей дружиной. А вы мне за это давать будете десятину от всего – от людей, от скота и лошадей… Эти ваши мужики и составят мое войско, точнее не мое войско, наше общее, третейское войско, которое и учинит мир на земле и будет утихомировать несговорчивых князей.”
Подумали князья и решили, что так будет лучше и крови будет на земле меньше. На том и сошлись. И стали и немцы и французы и шведы и все другие народы давать десятину на содержание миротворческого войска и признали Георгия Даниловича великим князем над всеми князьями. И потомки Георгия Даниловича становились великими князьями над всеми князьями и Европы и Азии. И стали на Руси воздвигаться великие храмы и постоено их было столько, сколько за всю историю Русской земли не было построено.
- Складно ты врешь, - задумчиво сказал Николай Андреевич. – Впрочем, хорошо бы так было. Русь великая лучше, чем Русь порабощенная. У тебя, как у Державина выходит:

«Воюет Росс за обще благо,
       За свой, за ваш, за всех покой».

- О чем это вы глаголите? - прервала беседу Дарья Николаевна. - Я уж стоять устала, а вы и видеть не хотите барыню.
- Ой, Дарьюшка, - встрепенулся Николай Андреевич, заметив Салтыкову.
- Проходи, голубушка к столу, ты так тихо вошла, мы и не слышали как.
- Куда ж к столу, ночь уж на дворе.
- Да, да, ночь уже. А я собирался к тебе идти, да вот заговорились с монахом, а ты сама пришла. Уж я так рад тебе, - тараторил Николай Андреевич.
- Бабья царство… принесла нелегкая, - бормотал про себя монах.
- Что ты там бормочешь? – спросил Николай Андреевич.
- Да так, ничего. Пора мне уже.
- Да куда тебе идти-то, ночь на дворе. Оставайся у нас, места хватит, комнаты свободные есть  в избе.
- Нет, пойду я к монастырским воротам. Утром архимадрит пойдет, увидит меня смиренного и простит.
- Ну, как знаешь, тебе виднее. Жаль недорассказал ты историю… любопфтно сие...
- Бог даст еще свидимся, тогда и поговорим.
Монах встал, перекрестился и пошел к выходу. Проходя мимо Дарьи Николаевны, он остановился.
- Вам, барыня, доброго здравия желаю. Молиться будем за вас, барыня. Благое дело для монастыря делаете…
Монах раскланялся, подошел к двери и остановился, переминаясь с ноги на ногу.
- Ты чего, Лаврентий? – спросил Тютчев.
- Барин, того с… на дворе ночь, зябко, а мне до утра сидеть у ворот… Ты мне не дашь, мил человек, водочки с собой для сугреву.
- О чем разговор, Лаврентий, конечно, конечно… Холодно на дворе ночью.
- Храни вас Господь, - поклонился Лаврентий.
- Ермолай! Ермолай! – закричал барин.
- Проводи Лаврентия, дай ему что скажет, - прогремел Николай Андреевич вошедшему Ермолаю.
Дарья Николаевна подошла к столу и села на лавку.
- Забавный монах, сказки складно  рассказывает, - сказал Тютчев, обращаясь к Дарье Николаевне.
 - Слышала, - ответила она. – Странные все же люди эти монахи. И пьют и грешат и молятся…
- Как и мы, грешные. И пьем и грешим и молимся… Они тоже люди… - ответил Николай Андреевич.
- Да, все люди грешные. Бог всемилостив, всех прощает…, - Николай Андреевич обнял Дарью Николаевну и поцеловал ее.

ПРЕДСКАЗАНИЕ

- Лаврений! – радостно крикнул Николай Андреевич, увидев монаха через два дня, идущего вдоль ворот монастыря.
Лаврентий обернулся, увидел барина, и его смиренное лицо преобразилось, глаза заулыбались.
- А, барин, благослови тебя Господь. Рад, рад видеть.
Монах остановился и смотрел на подходящего к нему Андрея Николаевича.
Он, не понимая от чего, тянулся к барину, которого и знал-то всего один вечер. Он чувствовал его необузданный нрав, сочетающейся со смиренностью. Понимал, что все поступки Николая Адреевича  импульсивны, идущие от сердца, а не разума.
- Ну как, простил настоятель? – спросил Тютчев, подойдя к монаху.
- Простил, Николай Андреевич, простил, - улыбнулся монах. – И твою милость, барин, век не забуду. Помог ты мне тогда, сильно помой.
- Да какая помощь, Лаврентий, посидели просто, поговорили…
- Нет, барин, выручил ты меня, помог мне от души, а такое не забывают.
- Ну, будет время, и ты мне поможешь, - улыбнулся барин и по свойски похлопал Лаврентия по плечу. Сейчас-то занят, торопишься куда?
- Да нет, Николай Андреевич, свои дела я поделал, вышел просто побродить.
- Может ко мне пойдем, посидим, потолкуем, коль свободен?
- А может ко мне в келью? – предложил ионах.
- А у тебя есть там зелье и ловко ли сие? Опять ведь выгонят тебя…
- Да есть, своя, монастырская, - хитро прищурил глаза Лаврентий.
- Нет уж, лучше от греха подальше, пойдем ко мне посидим, от посторонних глаз подальше...
- А Дарья Николаевна как же?
- А она у себя отдыхает, устала сегодня, говорит.
- Ну тогда можно и к тебе, - согласился Лаврентий и они неторопясь пошли к избе Тютчева.
Николай Андреевич Тютчев был обходительным, когда считал нужным быть обходительным. Нет, он не говорил себе, - с эти надо быть обходительным, а с этим грубым. Он даже не думал с кем и как себя вести. Его вело сердце, а не разум. Он был открыт и любезен, когда с ним были открыты.. Если же ему перечили или поучали, сердце его вскипало и горячило кровь. И если даже ему разум подсказывал, что горячиться не надо, он закипал и тогда сдержать себя не мог.
Они сидели за столом уже часа два. Говорили обо всем и ни о чем. Просто болтали. Вдруг Николай Андреевич спросил:
- Слухи ходят по деревням, что ты пророчествуешь, Лаврентий. Это так?  Ясновидец ты, говорят бабы.
- Ну уж не знаю, как и сказать…  Да мало ли что говорят, - отмахнулся Лаврентий. Я просто пес смердящий, истинный пророк скоро явится, он уже родился. И живет он недалеко, в Тульской области. И будет монашествовать под именем Авель и много страданий перенесет и много лет в темнице проведет за свои пророчества…
- А как его найти? - спросил Николай Андреевич.
- Да мал он еще, его пророчества впереди.
- Ну коль ты это знаешь, то и ты пророк, - улыбнулся Тютчев.
- Да как я могу говорить о своем пророчестве, не желал бы я быть лжепророком. Грех это. Вот и не хочу предсказывать.
- И все же, - не унимался Николай Андреевич, - ты, вот, о прошлом Руси говорил прошлый раз как-то мудрено. Откровенно, мало что я понял прошлый раз. Ну, прошлое прошло, а что Русь ждет впереди?
- Вижу я, что придет новая императрица скоро и надолго придет. Тридцать с лишним лет будет она на троне.  Сначала будет императором Петр Федорович, сын царевны Анны Петровны. Но будет недолго на царстве года не пройдет и  свергнет его  жена Екатерина его и попытается убить.  Но он спасется и убежит в Сибирь. И поднимет он множество людей подневольных.  Оттуда и пойдет потом на Москву. Но ему это не удастся, и будет он четвертован  на Красной площади.
- Ну ты, Лаврентий, рисуешь одну картинку краше другой, - раскатисто засмеялся Николай Андреевич. – Давай лучше выпьем.
- Можно и выпить. - нехотя сказал монах, - Только я ничего не рисую, а так вижу я. Я же не сказал, что так будет, а сказал, что я так вижу. А как будет в жизни - один Бог ведает.
- Ну ты - отчаянный ты монах. Разве такое можно говорить, за такие речи под “слово и дело” можно и в Преображенский приказ попасть.
- Так я же не на государыню хулу возвожу, а говорю, как вижу я, что  будет после нее.  А каждый видит будущее, как он это видит. Будущее кроме Господа никто не ведает. Вот если бы я сказал, что ты Николай Андреевич, самосуд вершишь и беззаконие, ты бы мог упрекнуть меня, что я на тебя хулу возвожу. Ну я же такого не говорю, не сказываю, что ты самосуд вершишь, потому что я не судья, а Бог тебе судья.
От последних слов Николай Андреевич смутился и даже побледнел.
- “Откуда сей монах мог знать о его делах за тридевять земель?” - эта мысль лихорадочно крутилась у него в голове.
 –  “Может и в самом деле ясновидец”, -  подумал Николай Андреевич.
- Ну и хитер же ты, Сильвестр, - отшутился Тютчев, чувствуя, что надо перевести беседу, уйти от щекотливых разговоров о его делах.  - Давай лучше еще по одной махнем.
Они выпили.
- Так скажи мне, коль другом и благодетелем меня посчитал, что ждет меня?
- Кого что ждет - один Господь знает. Но ты, Николай Андреевич, стоишь на распутье. Бабы и стяжательство тебя губят, а мужик ты хороший, открытый мужик, русский мужик, но в любой момент в грех можешь впасть.
- Какой такой грех?
- Да душу ты чужую можешь загубить из-за своего стяжательства.
- И чью же я душу могу загубить? - ухмыльнулся Тютчев.
- Дарьи Николаевны душу загубишь.
- Что, Дарьи Николаевны?! – заревел Тютчев. – Да мы венчаемся с ней скоро. Да она во мне души не чает.
- Она то не чает, любит она тебя до безумия, а ты вот от нее отречешься, как Иуда отрекся от Христа.
- Да ты в своем уме, монах?! – окончательно вспылил Николай Андреевич. – От добра - добра не ищут.
- Так не всяк может ценить добро. Кого-то и злато губит.
- Так что я по-твоему с ней из-за ее владений?
- Я этого не сказал, ты просто не ведаешь о ее истинном богатстве.
- Да мы живем вместе и что же я  не знаю, сколько крепостных у нее?
- Сколь крепостных ты, конечно, знаешь. А вот когда познаешь о зарытых ее дедом кладах, вот тогда и можешь впасть в грех. Себя погубить можешь и ее погубишь…
- Какие таких кладах? – удивился Тютчев.
- Ну, про то она только ведает, что меня-то пытаешь, - промычал Сильвестр, осознав, что он взболтнул лишнего.
Сильвестр встал, перекрестился.
- Спасибо за хлеб-соль. Мне пора, мил человек. Засиделся я у тебя, болтаю лишнее, не ведая сам, что несу.
- Да посиди ты, Сильвестр. Успеешь в свою келью. Мы и не поговорили…
- Нет, нет. Пора мне, пора.

РАЗРЫВ
XY

Неспешно и монотонно текла жизнь рядового дворянина-помещика, коим являлся Николай Андреевич Тютчев. Он просыпался на утренней заре в спальне своего обширного деревенского дома. Дома мелких помещиков тех времен отличались от крестьянских только размерами, но не удобствами. Строились они из одного материала - дерева. Комнаты (как говорили тогда - «хоромы») были в них низки и неуютны, с голыми деревянными стенами, потемневшими от старости и копоти. Свет с трудом пробивался сквозь маленькие стеклянные окошки. Петровская эпоха принесла новое даже в самые глухие уголки. Вернувшись в деревню со службы, дворяне привозили диковинные заморские вещи, украшения…
Тютчев жил в те времена еще по-старинке, как жили дворяне еще во времена Петра I.
Дедовская примитивная мебель соседствовала с новоманерным столиком, со стульями с высокой резной спинкой, привезенным кем-то из прусского похода и приобретенным Николаем Андреевичем. Голые стены и потолки с огромными щелями не нравились ему. Он видел, как живут люди в Петербурге или в Москве. Поэтому он приказал обить потолки парусиной, а где-то  обмазать мелом, на стены же сделал  обои из расписных тканей. Он  обходился не дорогими, купленными обоями, а самодельными, расписанными его крепостным художником, который изобразил растительный орнамент. Гобеленов и ковров, как у Дарьи Николаевны,  у него не было.
Услышав, что барин проснулся и вылез из-под пуховиков (Николай Андреевич спал на перине и такой же периной укрывался), дверь спальни открыл ближний, доверенный слуга-лакей с подносом, на котором стоял чайник с чаем, кофейник с кофием, варенье, подогретые сливки и рюмка водки. Их этого набора барин выбирал себе что-то по настроению. Другой лакей следом нес уже раскуренную трубку - привычка к табаку стала устойчивой у барина, да и табак вошел в моду. Надев шлафрок - широкий халат - и не снимая с головы ночной мягкий колпак, барин вышел в другую комнату. Он, как многие помещики начинал день с молитвы - в особой комнате, в красном углу, находились старинные иконы с пышными окладами. Перед иконами горела лампада, заправленная конопляным или льняным маслом. Помещик молился, благодаря Бога за еще один дарованный ему день.
Пробуждения болярина, как говорила дворня, давно ждал и староста, который докладывал о том, как в имении прошла ночь, какие предстоят работы в поле и по дому, выслушивал распоряжения барина. Положение старосты (управляющего) всегда было довольно сложным. С одной стороны, все требования и прихоти помещика считались для него законом, а с другой стороны, ему приходилось общаться с крестьянами, учитывать реальное положение дел. Немало было старост, которые, пользуясь полным невежеством барина в сельском хозяйстве, обманывали, обворовывали его, прибирали власть к рукам и становились маленькими диктаторами в деревне. Но Николай Андреевич которые вникал во все тонкости сельского хозяйства, с раннего утра садились на коня и объезжали свои владения, зорко посматривая, нет ли в их лесу порубок, потравы в полях. Известно, что крестьянам в больших имениях жилось легче, чем в малых - в них контроль был слабее и барщина легче.
Завтракал и обедал в особых покоях. Частым гостем барина бывал и местный батюшка - священник приходской церкви. Хотя священник и был свободным человеком, но он во многом зависел от Николая Андреевича, господина земли, на которой стоял храм, а храм этот постоянно требовал ремонта, пожертвований на утварь, иконы. Обед затягивался, смены блюд следовали непрерывной вереницей. Кушанья отличались простотой, были обильны и жирны. Крепостные поварихи искусно готовить не умели, а повар - выученик какого-то столичного французского повара, встречался редко и стоил не меньше, чем собственный куафер-парикмахер, умевший завивать волосы. Иметь такого повора Андрей Николаевич не мог. Впрочем, в деревне одевались и причесывались попроще. Здесь, вдалеке от строгой власти, можно было не нацеплять каждый день парик, редко надевали и нарядный кафтан из шелка или бархата, из-под которого виднелся безрукавный камзол и белая полотняная рубашка без воротника, с пышным жабо на груди.
После обеда наступало сонное затишье - все отдыхали: барин в спальне, дворовые - в тени на земле или у порога дома. Потом полдничали. Вечера проходили довольно скучно. В полутемной гостиной - восковые свечи были дороги, жгли сальные, дававшие тусклый свет, - барин сидел с гостями, играли в карты, пили чай, слушали рассказы, сплетничали о соседях. Новости из столиц получали через письма родственников, приятелей, приказчиков да из старых номеров «Санкт-Петербургских ведомостей», которые изредка доходили до глухих дворянских гнезд. Характерные для XIX века музыкальные вечера еще не вошли в моду, да и иностранные инструменты были недоступны многим помещичьим семьям.
Ложились рано, как только темнело. Зевая, барин отправлялся к своим пуховикам. Слуги обходили хоромы, проверяли запоры, ложились на войлоке у дверей барской спальни или в людской на полу и на лавках. Так слуги спали всегда. Даже Аракчеев о своей любовнице Настасье Минкиной, убитой дворовыми, писал, стремясь подчеркнуть ее особую преданность, что «двадцать два года спала она не иначе, как на земле у порога моей спальни, а последние пять лет я уже упросил ее приказать ставить для себя складную кровать». Во времена отца Аракчеева так с избранными холопками не миндальничали. С улицы слышались лишь лай собак да стук в деревянную доску - это сторожа, обходя усадьбу, отпугивали лихих людей. В доме только тускло светила лампада, начинали шуршать мыши, да выходили из своих щелей тараканы и клопы - верные спутники человека XVIII века.
Издали помещичья усадьба казалась скопищем построек, замыкающим широкий и грязный двор. К барскому дому пристраивались людские избы, где жили в тесноте и грязи слуги - дворовые люди. Вокруг двора громоздились разные хозяйственные постройки: сараи, погреба, конюшня, псарня и т. д. Домашним хозяйством, как правило, руководила сама помещица, она давала распоряжения ключнице - доверенной холопке, которая ведала припасами. У Татищева жены еще тогда не было и всем управлял он сам. Работы было всегда много. Дворовые не только готовили еду на день, но и занимались заготовками - крестьянки приносили из леса ягоды и грибы, в саду созревали яблоки и груши, на огороде поспевали овощи. В девичьей целыми днями работали над пряжей и шитьем крепостные девушки. Осенью, когда убирали хлеб, любимым занятием помещика становилась псовая охота. Государыня Елизавета разделяла с юных лет это лихое развлечение русских помещиков и носилась по осенним полям вослед собачьим сворам, а иногда пускала с руки сокола. Было все, что нужно для веселой охоты - псарни, конюшни и пиры не уступали петербургским, хотя и проходили они в огромных палатках, рядом играли оркестры, гремели салюты. Простой помещик, конечно, такого себе позволить не мог, но на охоте тоже веселился вдоволь.
Очень редко помещик заглядывал в избу своего крепостного. Деревянный дом с маленькими окошками, затянутыми бычьим пузырем, казался темной пещерой, куда попадали через низенькую, обитую рогожами дверь. Единственная, без перегородок горница с земляным полом, иконами в красном углу и мебелью - столом и лавками вдоль стен - отапливалась по-черному, то есть печь не имела трубы. Дым уходил наверх в темную мглу - привычных нам потолков не строили, и внутренняя часть крыши служила потолком. Черное отопление позволяло лучше согреть дом - дров на черную печь шло в два раза меньше, чем на печь с трубой. Между тем заготовка дров с одним только топором, при отсутствии в те времена пил, была делом хлопотным и долгим.
Возле печи - места работы хозяйки с раннего утра до вечера - строились полати. Это был помост, который упирался одной стороной на печь, а другой - в стену дома. На полатях спали дети, старики же забирались на лежанку печи, на самое теплое место. Под полатями на зиму селили телят, овец. На узком пространстве перед печью, освещаемом вечером лучиной, и протекала жизнь русского крестьянина первой половины XVIII века. Так жили государственные, дворцовые, помещичьи крестьяне. Всем им хлеб доставался тяжким трудом на поле, непрерывной борьбой с природой. Все они боялись недорода, ранних заморозков, долгих дождей, с тревогой всматривались в небо, если оно долго не приносило дождя. Жизнь людей XVIII века, особенно крестьян, была коротка: недоедание, болезни, несчастные случаи обрывали ее задолго до 35-40 лет.



Чем больше ревновала Дарья Николаевна своего Николушку, тем больше охладевал он к ней. Его все больше тянуло к спокойной,  всегда ровной и рассудительной Пелагеи.
В тайне от Дарьи Николаевны он все чаще заезжал к Пелагеи. Тонкая, как тростинка, с большими и всегда удивленными глазами она всегда радовалась его приезду, как ребенок радуется отцу, и ловила каждое его слово. Они ходили по тенистой аллее ее небольшого, но ухоженного парка и болтали не весть бог о чем. Говорили о любви, о проносящейся жизни, о вечном…Он часто ей читал стихи любимого поэта Державина.
Вот и сейчас они шли по аллее, державшись за руки и он читал ей Державина:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.

- Да, никому не уйти от своей судьбы, - задумчиво сказала она.- Мне так нравится, когда вы читаете стихи. А сами пишите?
- Я люблю стихи, музыку люблю, но сам не пишу, Бог не дал, - с сожалением сказал он.
- Ну, ничего, дети ваши непременно будут писать или внуки, я это твердо знаю, - улыбнулась она. Она замолчала и добавила:
 - Я тоже люблю музыку и стихи…
От этих слов ему, неуемному, стало тихо и спокойно и внезапно возникло желание прижать к себе эту милую девочку. Она покоряла его сердце своей непосредственностью и спокойствием, как умиляла  его гладь воды при восходе солнца. Она никогда не спрашивала его о Дарье Николаевне, хотя прекрасно знала, что он проводит в ее имении много времени.

 Дарья Николаевна тоже чувствовала и догадывалась, что ее Николушка бывает у Пелагее, злилась и часто высказывала ему, что ей не нравятся ее поездке к этой нищенки. Он молча выслушивал ее упреки, но ничего не говорил на это. Ее это бесило, и она  все чаще изливала свою злость на крепостных.
Свое утешение она находила и в травле медведей собаками и других причудливых и злобных забавах. Много крестьян погибло в ловле медведей для барских забав. Помимо борзых и гончих стали держать для травли медведей меделянских, датских, лошьих и других собак. Для травли особенно подходили медлянские псы. Это огромные, большеголовые, тупорылыя, гладкошерстные псы, статями напоминающие бульдога. До семи пудов весу (112 кг.),  семь четвертей в длину (125 см) и  полтора вершка росту (78 см), медлянки производили страшное зрелище. Были собаки, которые в одиночку валили медведя.
В Москве Дарья Николаевна часто ездила смотреть на травлю медведей собаками за Тверской заставой. По воскресным дням съезжался  туда праздный люд и с удовольствием наблюдал, как травили собаками диких медведей, специально пойманных для этого или разъяренных быков, приготовленных на убой.
Все чаще находила она утешения в кровавых забавах не только с животными. Однажды молодая крестьянка, редкой красоты, купленная барыней для утех, отказала Дарье Николаевне в ночных играх. Разгневанная барыня приказала раздеть ее до гола и привязать в углу избы, где на цепи находился свирепый медведь. Несчастная провела всю ночь, видя перед своим лицом пасть зверя, хотя цепь не позволяла ему добраться до пленницы, но можно представить, что она пережила. Короче, на утро она согласилась бесприкословно выполнять  приходи барыни.
Одной из любимых ее забав был медвежий бой. Свои силы с косолапым пробовали крепостные по требованию барыни.. Часто на таких зрелищах присутствовали и гости Дарьи Николаевны. Для этой забавы ловили диких медведей и сажали их в специальные ямы и клетки. В назначенный день к месту зрелища стекался народ, предвкушая получить удовольствие от предстоящего боя. Для безопасности зрителей, а также для того, чтобы ни боец, ни зверь не могли уйти друг от друга, место обводилось глубоким рвом. Затем появлялся смельчак, готовый сразиться со зверем, после этого тотчас выпускали медведя из клетки. Завидя своего противника, стоящего с рогатиной, медведь становился на задние лапы, ревел и с открытой пастью бросался на крепостного. Боец стоял неподвижно, внимательно наблюдая за поведением зверя, и в нужный момент с размаху вонзал рогатину в медведя. Чтобы окончательно добить зверя, необходимо было обладать недюжинной силой, быть смелым и ловким. Народ, с азартом наблюдая за схваткой, восторженно с воплями и гиканьем приветствовал победителя.
Победителя торжественно представляли зрителям, а затем поили вином. Но так было далеко не всегда. Нередко бой оканчивался трагически для крепостных.  Бойцу иногда не хватало силу и ловкости, и тогда медведь задирал его насмерть на глазах у всех присутствующих…

После отъезда из Саввино-Сторожевского монастыря Николай Андреевич все чаще покидал Дарью Николаевну, отъезжая якобы по служебным делам, и все дольше задерживался по этим самым делам. Дарья Николаевна не находила себе места, понимая истинную причину изменений в отношениях Тютчева к ней. Возвращаясь, он все чаще заводил разговоры о деньгах, которые почему-то остро стали необходимы ему сейчас.
Если она отказывала ему в деньгах, он неистовал и орал не нее своим раскатистым голосом. Она, в свою очередь, свое бессилие отыгрывала на дворовых. И чем больше Тютчев отдалялся от нее, тем злобней она отыгрывалась на дворовых  девках, ибо во всех женщинах теперь она видела зло. Чем больше свирепела Дарья Николаевна, тем больше она раздражала Николушку.
А тут еще, как на грех, он проигрался в карты. Это был большой удар для него. Так много он никогда не проигрывал. И теперь его жгла мысль, как расплатиться с карточным долгом. Головорезы Тютчева при всем желании не могли помочь ему. Так, застращать кого, или, скажем, прихватить у соседа картину, или какую-то там безделушку, они могли, но не грабить же в открытую своих соседей. На это пойти дворянин Тютчев не мог. Одна надежда оставалась на Дарью Николаевну.
Он стал уговаривать ее дать ему в займы деньги. Она сказала, что таких денег у нее нет. Не может же она, в самом деле, продать всех своих крепостных и остаться ни с чем.
- А мне-то что делать! - кричал он. – Пулю остается пустить себе в лоб.
- Господь с тобой, Николушка. Бог даст все разрешится, - успокаивала она его.
- Что решится? Как решится? - кипятился он. – Деньги что с неба свалятся…
Она терзалась от его терзаний, она видела его страдания, но чем она могла помочь ему? Продать имение в Красном? Но у нее дети. Они хоть и не жили с ней, но они дети и это их наследство.
Клад, клад, клад… Носилось у нее в голове. Но не могла же она, в самом деле, пойти на крайнюю меру. Да и не муж он ей вовсе. И даже не заикался он о венчании, скотина. И почто тогда она должна давать ему деньги из зарытого клада. Хоть запрятанные сундуки с драгоценностями похудели бы не намного от его долга, прикасаться к ним она не могла, не хотела. Мало ли что еще случится в жизни. Да и привяжут ли его к ней эти деньги? Ах, если бы она знала, что она привяжет его к себе этим,  не пожалела бы она ничего…
Николай Андреевич тоже стал задумываться о запрятанном кладе Салтыковых. Он точно не знал о его существовании, но у него из головы не выходили пророческие слова монаха. А если монах прав и у Дарьи Николаевны действительно есть клад?… Тогда это было спасением, тогда это полностью могло изменить его жизнь. Но решиться спросить напрямую о кладе у Дарье Николаевны он не мог, просто не решался на это. Но терзаться и быть в неизвестности тоже было выше его сил.
В таком настроении он приехал в гости к Пелагеи. Она встретила его, как всегда, приветливо.
- Ты что такой грустный сегодня? – спросила она Николая Андреевича.
- Да не до веселья мне нынче, - задумчиво произнес он, и лоб его нахмурился.
- Да что стряслось-то в самом деле? - испуганно спросила она.
- Да так, ничего особенного.
- Ну я же вижу, что что-то случилось.
-Да в карты я проигрался, - угрюмо сказал Тютчев.
От этих слов ему стало совсем тошно на душе. Он стал думать, какой он дурак, что сел играть в карты, что, как обычно, завелся во время игры. Знал ведь, что с его характером в карты играть нельзя, а ведь сел же опять играть. Сколько раз зарекался не играть, а вот по дурости своей вновь полез за стол. Недаром говорят, сколько веревочка не вейся, а конец будет. Вот и пришел этот самый конец…
- И много проиграл, - прервала его грустные размышления Пелагея.
- Да все и проиграл, старый осел, - удрученно ответил он.
- Боже милостивый… - с ужасом прошептала Пелагея, взявшись руками за голову. – Неужели все и проиграл?
- Все, в чистую все. Имение надо продавать, да и то боюсь не хватит…
- О боже, боже, - запречетала Пелагея. – И что же теперь будет?
- А ничего не будет, по миру пойду или пулю в лоб себе пущу.
- А ты бы спросил денег у своей Салтычихи, - обреченно сказала она. В свете говорят у нее их куры не клюют.
- Да есть, конечно, у нее деньги, да не даст она. Только если жениться на ней.
Пелагея побледнела от этих слов. Она уже не представляла себя без Николая Андреевича. “Нет, только не это”, - думала она.
- В свете говорят, что у нее клады зарыл то ли дед ее, то ли муж, Салтыков. Так она наверняка про них ведает. Ты бы и разузнал про те клады.
- Ну, про клад я тоже слышал, - задумчиво сказал он. Только как его сыскать… Да и дурно это.
- А ей на золоте сидеть не дурно?
- Ну, это же ее золото.
-  Так она же любит тебя. А кто ж любимого бросает в беде?
- Любовь любовью, а деньги деньгами.
- Так какая же это любовь тогда? Не любовь это. Были бы у меня такие деньжищи, я бы для тебя ничего не пожалела…
- Ну, ты, это ты, а она – это она.
- Стоп. А если клад зарыл дед, то он наверняка оставил какие-то карты, где отмечено то место. Ты бываешь у нее часто, вот бы тихо и поискал у нее эти карты.
- Карты, говоришь, - задумчиво повторил Тютчев. – Карта, действительно, должна быть.
- Ну, или головорезов своих натравил бы на нее, они бы потрясли ее хорошенько.
- Да что ты несешь, как я такое могу, - пробормотал Николай Андреевич. - Да и не сносить мне головы, если она донесет на меня за такое.
Он механически произнес эти слова. В голове его носилось слово “карта”. “Как же я сам не догадался  об этом, - думал он. – Карта, действительно должна быть, ведь место, где спрятан клад, можно и потерять со временем. А на карте оно, действительно, должно быть помечено. Надо во что бы то ни стало найти карту, она может быть только в доме, запрятана где-нибудь в укромном месте. Конечно, это гадко и мерзко, но, а что делать?’
- Нет, нет… Я никогда не пойду на такое, - произнес он опять машинально, то ли успокаивая себя, то ли говоря это для успокоения Пелагеи.
- Знаю, что не пойдешь, - я так брякнула, не подумав, - успокаивала его Пелагея.
- А вот карту надо, действительно поискать у Салтыковой. Если я найду карту и покажу Дарье Николаевне, то она и запираться не сможет, что у нее есть клады,  сама даст мне денег, - сказал он.
- Да ты найди сначала, а потом решим, что с ней делать. Может, кто из дворовый знает про карту? – предположила она.
- Да, надо поспрашать у девок, у тех, кто убирается у нее. Может во время уборки и видели карту, - заключил Николай Андреевич.
- Поспрашай, конечно поспрашай, - поддакнула Пелагей.

В ПОИСКАХ КЛАДА

Николай Андреевич, вернувшись к Дарье Николаевне в дом на Лубянке, не находил себе место. Он был полностью погружен в поиски карты, той самой карты, в которой, как он предполагал, были отмечены зарытые клады деда Салтыковой Автонома Ивановича Иванова. Теперь он не сомневался, что эта карта есть, что она спрятана где-то. Но где? Этот вопрос постоянно мучил Тютчева.
При Дарье Николаевне он вел себя как обычно, только стал внимательно следить буквально за каждым ее шагом.  Как только Дарья Николаевна куда-то отлучалась, он начинал поиски карты. Он искал в каждой комнате большого дома, от его внимания не ускользал ни один сундук, ни один шкафчик. Он перетряхнул все чуланы, погреба, бочки… все матрацы в спальной комнате были обследованы им. Казалась уже, что не оставалось ни одного места, которое он тщательно не исследовал бы.
Чем дольше он искал, тем больше он утверждался в мысли, что карта непременно должна быть. Его все больше брал азарт охотничьей собаки. В конце концов, он стал нервным и придирчивым. Он неистово кричал на дворовых, постоянно придирался к Дарье Николаевне, был недоволен каждым ее шагом, каждым поступком. Но, удивительно, чем больше он злился на нее, тем сильнее она привязывалась к нему. Ей хотелось потакать каждому его шагу, угождать и служить ему.
- Ты распустила своих девок, - часто орал он ей.
- Николушка, ты только не волнуйся, эти дряни будут сурово наказаны, - утешала она его как могла.
- Полы помыть не могут толком, хожу вечно в грязи, - не унимался он.
И Дарья Николаевна тут же приказывала перемыть во все доме полы, в свою очередь злясь на дворовых, что они не могут угодить ее Николушке.
Если раньше Николай Андреевич не проходил мимо дворовой, чтобы не ущипнуть ее или хлопнуть по заду, то теперь он каждую останавливал и учинял допросы.
- Ты убирала в комнатах? – спрашивал он.
- Когда, барин? - мне нынче не приказывала барыня.
- Дура, убирала вообще когда-нибудь в доме?
- Вестимо, барин, убирала.
- Ты случаем не видела карту какую-нибудь?
- Какую карту, барин? Я даже не слыхивала о таком, - удивлялась дворовая.
- Ну, бумагу такую, там нарисованы разные линии, кружочки, крестики…
- Нет, барин, никакой бумаги не видела, да я ж и грамоте не обучена… - испуганно лепетала девка.
Никола Андреевич начинал доставать свои межевые карты, которые часто стал носить с собой, чтобы показывать дворовым, не попадалась ли им такая бумага. Но никто из них подобного никогда не видел. Теперь Тютчеву стало казаться, что дворовым приказано ничего не говорить о картах и поэтому они молчат. От этого он еще больше злился на них и чаще жаловался на дворовых  Салтыковой. Дарья Николаевна же, чтобы смягчить гнев Николушки, все чаще приказывала сечь девок на конюшне.
Он стал выезжать к Салтыковой в Теплый стан. Ехал туда, когда знал, что Дарьи Николаевны там нет. И там он перерыл все, но карты нигде не было. Большего всего его бесило, что он вынужден был все, что доставал, класть на место, класть аккуратно, как все лежало, так класть, чтобы Дарья Николаевна не заподозрила о его поисках. Но все же, ставшее странным поведение Николая Андреевича, беспокоило Дарью Николаевну. Несмотря на все его старания делать все незаметно, она давно заметила, что он постоянно что-то ищет, но что он мог искать, она не догадывалась.
- Да что ты потерял? - спрашивала она удивленно.
Он в ответ что-то отвечал ей невнятное, говорил про какие-то свои бумаги по службе. Но лицо его становилось при этом  виноватым, растерянным. В такие минуты он чувствовал себя неловко, чувствовал себя пойманным за руку за неблаговидным занятием. Хотя он тут же оправдывал себя, оправдывал тем, что ничего плохого он не делает, что он хочет только найти спрятанные Дарьей карты, найти для того, чтобы показать ей, что он знает о ее кладах, и что она поступает дурно,  имея драгоценности, не дает ему деньги, чтобы он мог расплатиться за карточный долг.
Мучалась и Дарья Николаевна. Она видела страдания своего любовника, понимала, что ему нужны деньги, но она не могла себе позволить прикоснуться к спрятанным драгоценностям. Впервые за всю свою жизнь она почувствовала, насколько сильно она приросла к ним, хотя сама никогда к ним не прикасалась руками и даже не видела в глаза. Ее драгоценности вдруг стали ей дороже, чем ее безумная любовь к Николаю Андреевичу. Иногда ей казалось, что спрятанные драгоценности  сведут ее с ума, погубят ее душу, но она была не в силах отказаться от них, отказаться даже от маленькой их толики.
Она все чаще падала на колени перед иконами, висевшими в каждой комнате ее большого Московского дома, и так на коленях подолгу и неистово молилась. В эти моменты лицо ее было холодно-непроницаемо, губы шептали слова молитвы. Она крестилась, падала ниц лицом и оставалась так подолгу, уткнувшись лбом в пол и нашептывая что-то невнятное. О чем она молилась, что просила у Бога, было известно только ему.
Ее неистовое моление приводило в изумление Николая Андреевича, да и всех дворовых.  И никто бы не смог даже подумать, что просила она ни здоровье себе и близким, ни счастья, а просила сохранения ее тайны, тайны кладов, чтобы никто никогда не узнал о них.