I
Ушло кипящее время Петра I, когда Русь лихорадило наркотической ломкой перемен. Людские страсти улеглись, наступало тяжелое, но стабильное время. Душа уже не рвалась в ожидании очередной дозы каждодневных перемен.
Страсти продолжали кипеть только в императорском дворе, дабы Петр не оставил завещание престолонаследника. Близкие и дальние родственники Петра и его ближайшие сподвижники, или кто выдавал себя за сподвижника, словно змеи, переползая друг через друга, шипя и давя друг друга, ползли к кормушке. Их шипение было слышно за веселящей музыкой придворных балов и блистательных фейверков.
Сначала раздавили всесильного Меньшикова, бесстрашного в боях и умудренного в дворовых интригах. После смерти Петра светлейший князь изловчился возвести на престол жену покойного императора Екатерину I, и стал фактическим правителем страны, сосредоточив в своих руках огромную власть и подчинив себе армию. Когда на престол встал внук Петра I Петра II , сын царевича Алексея Петровича, Меньшиков умудрился обручить свою дочь Марию с юным императором, которому было тогда одиннадцать лет, и был удостоен чина полного адмирала и звания генералиссимуса.
Но вскоре фартуна изменила Меньшикову. Юный Петр II охладел к Марии, охладел к Меньшикову. Петр II влюбился в сестру своего друга Ивана Долгорукова семнадцатилетнюю Екатерину Долгорукову. Этим воспользовались недруги и с их подачи всесильного князя сослали в Сибирь.
Петр II не успел жениться на любимой им Екатерине. В праздник Богоявления 6 января 1730 года, Пётр II вместе с фельдмаршалом Минихом и Остерманом принимал парад, посвящённый водоосвящению на Москве-реке. Когда Пётр вернулся домой, у него начался жар… Не прошло и месяца, как юный император умер.
На престол вступила Анна Ивановна, дочь брата Петра I.
В этот же год родилась и наша героиня – Дарья Николаевна Салтыкова. (Тогда она была Ивановой).
Осень и зима на Руси бывали страшными. В иные годы случался такой неурожай, что оборванные и голодные крестьяне, мужчины и женщины, наполняли города в поисках работы и прося подаяния. Их вид был жалок, а сами они казались брошенными, ничтожными и всеми забытыми людьми.
Мой книжных шкаф набит книгами великих писателей. В них можно найти и описания красот природы, и описания людских страстей, и рассказы о доведенных до отчаяния людей. Да вы это и без меня знаете.
У меня странная особенность, прочитав что-то, и если прочитанное запало в душу, я вижу это во сне. Поэтому ужастики я не читаю, но и в классической литературе тоже немало ужасов, ужасов нашей действительности.
Вот и в этот раз я видел сон:
“У проститутки Сашки провалился нос, и ее когда-то красивое и задорное лицо стало похоже на гнилой череп, жизнь ее утратила все, что можно было назвать жизнью, - видел я во сне,
Это было только странное и ужасное существование, в котором день потерял свой свет и обратился в беспросветную ночь, а ночь стала бесконечным трудовым днем. Голод и холод рвали на части ее тщедушное, с отвисшею грудью и костлявыми ногами, тело, как собаки падаль. С больших улиц она перешла на пустыри и стала продаваться самым грязным и страшным людям, рожденным, казалось, липкой грязью и вонючей тьмой.
И раз морозной и лунной ночью Сашка попала на новый проспект, только осенью проложенный через обширный, покрытый ямами и свалками пустырь, на краю города, за насыпью железной дороги. Тут было пусто и молчаливо. Цепь фонарей неярко блестела в голубоватом лунном свете, торжественно и ровно обливавшем молчаливое поле. Черные тени в ямах чеканились резко и жутко, а столбы телеграфа и проволоки таинственно, как лунные привидения, ярко белели от инея в темно-синем небе. Воздух был чист и сух, и что-то резало в нем и жгло нестерпимым неподвижным морозом. От страшного холода, казалось, окаменело все в мире и как будто ко всему телу, к каждой выпуклой его части, было приложено раскаленное железо, и тело, оставляя куски кожи, с кровью отрывается от него. Изо рта облаком шел пар и тихо, незаметно таял в чистом морозном воздухе, поднимаясь вверх к синему свету.
У Сашки не было заработка уже пять дней, и накануне ее побили, выгнали с квартиры и отняли последнюю хорошую ватную кофту.
Странно и робко маячила по пустынному, залитому лунным светом шоссе ее маленькая скрюченная фигурка, и ей казалось, что во всем мире она одна и никогда не выберется из этого пустого поля, захватывающего дыхание холода и морозного лунного света.
Ноги у нее оледенели и ступали по скрипящему снегу с болью, точно по твердому камню окровавленной обнаженной костью.
И вот тут то, посреди поля, Сашка в первый раз поняла весь бессмысленный ужас своего существования и стала плакать. Слезы катились из обмерзших воспаленных глаз и замерзали в ямке, где когда то был нос, а теперь гной. Никто не видел этих слез, и луна по прежнему светло плыла высоко над полем, в чистом и холодном голубом сиянии.
Никто не шел, и невыразимое чувство животного отчаяния, подымаясь все выше и выше, начало доходить до того предела, когда человеку кажется, что он кричит страшным, пронзительным голосом, на все поле, на весь мир, а он молчит и только судорожно стискивает зубы.
- Умереть бы... хоть бы помереть бы...- молилась Сашка и молчала.
И вот тут то на белой дороге замаячила высокая черная мужская фигура. Она быстро приближалась к Сашке, и уже было слышно, как снег скрипит прерывисто и звонко, и видно, как лоснится по луне барашковый воротник. Сашка догадалась, что это какой -нибудь из служащих на заводе, что в конце проспекта.
Она стала на краю дороги и, подобрав закоченелые руки в рукава, подняв плечи и перепрыгивая с ноги на ногу, ждала. Губы у нее были как из резины, шевелились туго и тупо, и Сашка больше всего боялась, что не выговорит ничего.
-Кава-ер...- невнятно пробормотала она. Прохожий на мгновение повернул к ней лицо и пошел дальше, шагая уверенно и быстро. Но со смелостью последнего отчаяния Сашка проворно забежала вперед и, идя задом перед ним, неестественно весело и бравурно заговорила:
- Кава-ер... пойдемте... право... Ну, что там идем!.. Я вам такие штучки покажу, что все животики надорвете... идет, что ли... Ей Богу, покажу...Пойдем миенький...
Прохожий шел, не обращая на нее никакого внимания, и на его неподвижном лице, как стеклянные и не живые, блестели от луны выпуклые глаза. Сашка задом танцевала перед ним и, высоко подняв плечи, стонущим голосом, полным тупого отчаяния, задыхаясь от перехватывающего горло холода, говорила:
- Вы не смотрите, кава-ер, что я такая.. Я с те-а чистая... у меня квартира есть... неда-еко... Пойдемте, право, ну...
Луна плыла высоко над полем, и голос Сашки странно и слабо дребезжал в лунном морозном воздухе.
- Идемте, ну...- говорила Сашка, задыхаясь и спотыкаясь, но все танцуя перед ним задом: - ну, не хотите, так хоть двугривенный дайте... на х-еб... це-ыйдень не е-а... бб... да-дайте... Ну, хоть гривенник, кава ер... ми-енький, за-отой... дайте!..
Прохожий молча надвигался на нее, как будто перед ним было пустое место, и его странные, стеклянные глаза все так же мертвенно блестели при луне. У Сашки срывался голос и ресницы смерзались от слез.
- Ну, дайте, гривенник тойко... Хорошенький кава-ер... что вам стоит...
И вдруг ей пришла в голову последняя отчаянная мысль:
- Я вам что хотите сделаю... ей-Богу, такую штуку кажу.- ей-Богу... я затейная!.. Хотите, юбку задеру в снег сяду пять минут высижу, сами считать будете ей-Богу! За один гривенник сяду... Смеяться будете, право, кава-ер!..
Прохожий вдруг остановился. Его стеклянные глаза оживились каким-то чувством, и он засмеялся коротким и странным смехом. Сашка стояла перед ним и, приплясывая от холода, старалась тоже смеяться, не спуская глаз одновременно и с рук и с лица его.
- А хочешь я тебе вместо гривенника пятерку дам?- спросил прохожий и оглянулся.
Сашка тряслась от холода, не верила и молчала.
- Ты вот... разденься догола и стой, я тебя десять раз ударю... по полтиннику за удар, хочешь?
Он смеялся, и смех у него был дрожащий: придушенный и гадкий.
- Холодно... - жалобно сказала Сашка, и дрожь удивления, страха, голодной жадности и недоверия стала бить все ее тело нервно и судорожно.
- Мало ли чего... За то и пятерку даю, что холодно!..
- Вы больно бить будете...- пробормотала Сашка, мучительно колеблясь.
- Ну, что ж, что больно... а ты вытерпи, пятерку получишь!
Прохожий двинулся. Снег заскрипел. Сашку все сильнее и сильнее била какая-то жестокая внутренняя дрожь.
- Вы так... хоть пятачок дайте...
Прохожий пошел.
Сашка хотела схватить его за руку, но он замахнулся на нее с такой внезапной страшной злобой, остро сверкнув выпуклыми бешеными глазами, что она отскочила.
Прохожий прошел уже несколько шагов.
- Кава-ер, кава-ер!.. Ну, хорошо... кава-ер - жалобно-одиноко вскрикнула Сашка.
Прохожий остановился и обернулся. Глаза у него блестели, и лицо как будто чернело.
- Ну,- сказал он хрипло и сквозь зубы.
Сашка постояла, недоуменно и тупо улыбаясь, потом стала нерешительно расстегивать кофту мерзлыми, словно чужими пальцами и почему-то не могла отвести глаз от этого странного, страшного лица со стеклянными мертвыми глазами...
- Ну, ты... живей, а то кто подойдет! - проскрипел прохожий.
Страшный холод охватил голую Сашку со всех сторон. Дыхание захватило. Каленое железо разом прилипло ко всему телу и, казалось, стало сдирать всю оледенелую обмороженную кожу.
- Бейте скорей...- пробормотала Сашка, сама поворачиваясь к нему задом и стуча зубами.
Она стояла совсем голая, и необыкновенно странно было это голое маленькое тело на снегу, посреди лунного, морозного, ночного поля.
- Ну...- задыхающимся от какого-то страшного ощущения голосом прохрипел он.- Смотри... выдержишь- пять рублей, не выдержишь, закричишь - пошла к черту...
- Хорошо... бейте...- едва пробубнили прыгающие мерзлые губы, и все оледенелое тело Сашки билось как в судороге.
Прохожий зашел сбоку и, вдруг подняв тонкую палку, изо всей силы, с тупым и странным звуком ударил Сашку по худому, сжавшемуся заду.
Страшная режущая боль пронизала все мерзлое тело до самого мозга, и казалось, все поле, луна, прохожий и небо, весь мир, - все слилось в одно несусветное ощущение ужасающей, режущей боли.
- Аб...- сорвался с губ Сашки короткий как будто испуганный звук, и Сашка пробежала несколько шагов судорожно ухватившись обеими руками за место удара.
- Руки, руки пусти! - задыхаясь, крикнул он, бегом догоняя ее.
Сашка судорожно сжав локти, отвела руки, и второй удар мгновенно обжег ее тоже нестерпимой болью.
Она застонала и упала на четвереньки. И когда упала, со страшной быстротой, один за другим на голое тело посыпались раскаленные режущие удары и кусая снег, почти потеряв сознание, обезумевшая Сашка поползла голым животом по снегу.
- Девять! - просчитал придушенный, захлебывающийся голос, и молния обожгала голое тело с каким-то новым мокрым звуком. Что-то будто лопнуло, как мороженый кочан, и брызнуло на снег.
Сашка извиваясь, как змея, перевернулась на спину, пачкая кровью снег, и впалый живот тускло заблестел при луне острыми костями бедер. И в ту же минуту какое-то невероятное, острое, жгучее железо прорезало ей левую, тупо подпрыгнувшую грудь.
- Десять! - где-то страшно далеко крикнул кто-то, и Сашка потеряла сознание. Но она сейчас же очнулась.
- Ну, вставай, стерва... получай...- хрипло говорил над нею дрожащий, захлебывающийся голос.- А то уйду... Ну?..
Луна светила высоко и ярко. Синел снег, и пусто молчало поле. Сашка, голая, не похожая на человека, шатаясь и цепляясь за землю дрожащими руками, поднялась посреди дороги, и по ее белому от луны телу быстро поползли вниз черные тонкие змейки. Она уже не ощущала холода, а только странную слабость, тошноту, мучительную дрожь и ломоту во всем теле, прорезываемом острой жгучей болью. Крепко схватившись за избитое мокрое тело, Сашка добралась до платья и долго одевалась в оледенелые тряпки, молча копошась посреди пустого лунного поля.
И только когда оделась, и темный силуэт прохожего растаял далеко в лунной дымке, разжала руку и посмотрела. Желтенький золотой искоркой блеснул на окровавленной черной ладони.
- Пять! - подумала Сашка, и вдруг чувство огромной облегчающей радости охватило ее всю. Крепко зажав золотой в руке, она бегом, на дрожащих ногах, пустилась к городу. Юбка липла сзади к чему-то мокрому и бередила горящую боль, но Сашка не обращала на это внимания, и все существо ее было переполнено светлого и поющего ощущения счастья - еды, тепла, покоя, водки!.. О том, что ее только что странно и омерзительно били, Сашка не думала.
- Еще и лучше... не холодно! - весело заметила она себе и завернула в переулок, где сразу засверкали веселые огоньки ночной чайной".
Я проснулся в холодном поту, открыл глаза и посмотрел на книжный шкаф. Мой взгляд упал на книгу яркого русского писателя М.П. Арцыбашева. Его рассказ "Счастье" я вчера и прочитал перед сном.
Я стал вспоминать сцены из классиков русской литературы, сцены ужасов и побоев, описанием которых пестрит русская литература...
Рабская страна, рабский труд, рабовладельческие отношения…
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать-
В Россию можно только верить.
Пришли мне на ум строки великого русского поэта-лирика Федора Тютчева, написанные через пять лет после отмены крепостного права. И кто бы мог подумать, что у великого поэта-лирика был дед, дед любивший Салтычиху. …
II
Дарья Николаева Салтыкова овдовела в двадцать шесть лет и получила в свое полное владение около тысячи крестьян в поместьях, расположенных в Московской, Вологодской и Костромской губерниях.
После гибели мужа, Глеба Алексеевича, Дарья Николаевна, по настоянию племянника мужа Николая Ивановича Салтыкова, отправила обоих своих сыновей к нему в Петербур, где они и воспитывались среди роскошной и аристократической обстановки. Мать знала, что им хорошо там и не тревожилась, и они все реже вспоминали ее.
Оставшись совсем одна Салтыкова ушла в религию и совершила паломничества по святым местам, где щедро раздавала деньги, как она говорила, на церкву. Она постоянно молилась, строго соблюдала все посты, пешком ходила в Троицко-Сергиеву лавру к мощам святого Сергия Радонежского, ходила и в Ново-Иерусалимский монастырь. Часто ее посещали мысли постричься в монашки и отдаться полностью Богу. Сосед Тютчев, после той ужасной сцены, не навещал ее, хотя со временем она все чаще вспоминала его.
В свет помещица почти не выходила в то время, жила тихо и уединенно, хотя у нее была большая и знатная родня. Летом жила в своих имениях то в Троицком или Красном, что по Калужской дороге, зимой до поздней весны жила в Москве.
В Москве Дарья Николаевна имела, как мы уже говорили, обширной дом на углу Кузнецкого моста и Лубянки.
Дарья Николаевна родилась в семье столбового дворянина Николая Автономовича Иванова, состоявшего в родстве с Давыдовыми, Мусиными-Пушкиными, Строгановыми, Голицыными, Нарышкиными, Толстыми и другими старинными московскими родами.
Её дед, Автоном Иванов, был крупным чиновником времён царевны Софьи и Петра I. Сначала он был думным дьяком Поместного приказа. На этой должности сколотил настоящее богатство: шестнадцать тысяч душ крестьян и немереные капиталы.
Внучке Дарье Николаевне досталось из шестнадцати тысяч крепостных от деда только шестьсот. Промотал ли он свое состояние, проиграл ли в карты неизвестно.
О детстве Дарьи Николаевны рассказывали разное. Поговаривали, что не прошло и сорока дней со смерти матери, а отец умер ранее, как молодая девушка, ставшая самостоятельной, зажила, что говорится, во всю. Нельзя было сказать, чтобы в ее жизни было бы что-нибудь предосудительное; ни одного мужчины, ни молодого, ни старого, даже сплетники и сплетницы не отмечали.
Зато они судачили о ее любви к бешенной к скачке и любви к театру. Действительно, она любила театр, который вошел в моду при Елизавете Петровне.
Известно, что первые публичные театральные представления в Москве происходили еще при Петре I, в "Комедийной Храмине" на Красной площади и в Немецкой слободе, в доме генерала Франца Яковлевича Лефорта. Но обыватели смотрели на театр, как на дело дьявольское и богопротивное.
После Петра, при Екатерине и в последующие царствования, в Москве театральных представлений не было.
Зато со вступлением на престол Анны Иоанновны, простота прежних нравов стала меняться великолепием и блеском, как сама коронация Анны Иоанновны.
С восшествием на престол императрицы Елизаветы Петровны началась блистательная эпоха театра. Ко дню коронации императрицы в Москве даже был построен новый театр на берегу Яузы. Театр был обширен и великолепно убран.
В день коронации был дан первый спектакль на итальянском языке - оперы "Clemenzo di Tiddo" (Титово милосердие) и "Le Russia affletta et riconsolata" (Опечаленная и вновь утешенная Россия. После следовал балет "Радость народа, появление Астреи на российском горизонте и восстановлении золотого века".
Балет, по сказаниям современников, был превосходный и приводил в неимоверный восторг публику. В следующие дни был представлен другой балет - "Золотое яблоко на пире богов, или суд Париса". Оба балета были сочинены и поставлены на сцену Антонием Ринальдо-Фузано. Этот балетмейстер служил прежде при дворе Анны Иоанновны и был преподавателем танцев у великой княжны Елизаветы Петровны. Когда, Фузано, бывший тогда в Париже, узнал о воцарении Елизаветы Петровны, он поспешил в Петербург, чтобы представиться венценосной ученице и предложить ей свои услуги. Императрица тотчас же приняла его и сделала вторым придворным балетмейстером: первым балетмейстером и хореографом числился Линде, находившийся в то время за границей.
Отец Дарьи Николаевны Салтыковой, петровский служака, покойный Николай Митрофанов Иванов, любил посещать комедию, а любовь к Елизавете еще более побуждала его к ее посещению театра. Возвращаясь домой из театра, он делился с домашним своими впечатления. От рассказов отца о театре и у Дарьи родилась любовь к нему, хотя она при жизни отца с матерью даже не смела думать о его посещении.
Комедийные зрелища того времени пришлись по вкусам Дарьи Николаевне, и она пропускала редкое представление, тем более, что места были дешевы, первые стоили гривну, вторые два алтына, третьи пять копеек, а последние алтын, а отцовская кубышка, оставшаяся в полном распоряжении дочери, позволяла эти траты.
Лучшим, однако, удовольствием, превосходящим театр, была бешенная верховая езда и кулачные бои, которые она смотрела с восторгом. Происходили они в Москве обыкновенно зимой, на льду Москвы-реки. Со всех сторон в воскресенье или в праздники, после полудня, собирались молодцы потешить себя, поразмять и свои, и чужие косточки. Собиралось на эти бои иногда народу тысячи по три - пять, причем немало было зрителей и из людей высшего круга, а также и женщин, любовавшихся на бойцов из закрытых ковровых возков с медвежьими полостями. Не упускали случая побывать на боях и молодые девушки.
Вообще кулачный бой был для всех самой обыкновенной и самой любимой забавой… Дарью Николаевну восхищали здоровые молодые парни, огромными кулаками, как бы нехотя и лениво укладывающих на лед попавших род руку противников. Они выделялись среди снующих, суетливых мелких бойцов, старающихся изо всех силы показать свою удаль.
Первые годы вдовства Дарьи, а овдовела она, как мы уже говорили, в двадцать шесть лет, падали на последние годы правления Елизаветы Петровны. Усиливающаяся болезнь императрицы пророчило скорую смену правительства. Был объявленн наследник — будущий Петр III, хотя Елизавета Петровна не любила его и не желала даже его видеть и часто подумывала о высылке его супруги — будущей Екатерины II. Ходили слухи о передаче власти малолетнему сыну незадачливой четы Павлу Петровичу. Регентом предполагался фаворит императрицы И. И. Шувалов. Во время болезни императрица продумывала разные варианты в поисках престолонаследника. По ее приказу в Петербург тайно привозили даже Иоанна Антоновича, находящегося в заточении. Ветвь старшего брата Петра, внуком которого был Иоанн Антонович, — это и ветвь Салтыковых, в семью которых вошла Дарья Иванова, выйдя замуж за ротмистра лейб-гвардии Конного полка Глеба Алексеевича Салтыкова, дядю Николая Ивановича Салтыкова, будущего светлейшего князя.
А Просковья Федоровна Салтыкова стала даже царицей, выйдя замуж за царя Иоанна Алексеевича.
В подобной ситуации связи ее сестер — Марфы, вышедшей замуж за полковника В. И. Измайлова, Феодоры, жены генерал-поручика А. С. Жукова, Аграфены, супруги действительного статского советника И. Н. Тютчева, или Татьяны Муравьевой значительно уступали значению салтыковской семьи.
Понятно, что при таких связях и деньгах жила она, в свое удовольствие, ни о чем не заботясь, ни с кем особенно не считаясь. Дворовых, как и всех остальных крепостных, она за людей-то и не принимала, видя в них только тягловую силу, скорее даже тягловый скот. Впрочем, это было свойственно не только ей, а всему высшему свету и даже мелким чиновникам. А мелкие чиновники, надо вам сказать, во все времена были самыми гнусными и завистливыми типами.
III
На лето, как правило, Салтыкова выезжала в свое Троицкое имение, в двадцати верстах от ее московского дома, реже бывала в Красном, которое стояло значительно дальше по той же Калужской дороге.
Приезжая в свои поместья она из приличия наведывала соседских помещиков, изредка приглашала и их к себе. Мы мало имеем зрительного представления о поместьях Салтыковой, как плохо разбираемся в больших числах и зрительно не представляем разницу между миллионом и миллиардом, хотя знаем о существовании сегодня миллиардеров. А миллион соотносится с миллиардом, как ширина улицы соотносится с расстоянием от Москвы до Нью-Йорка. Поместье имеет так же мало общего с современным домом в коттеджном поселке, как апартаменты в Париже с московской хрущевкой.
Сейчас она как раз ехала из Москвы в свое имение Троицкое, оглядываясь по сторонам, любуясь весенней зеленью листвы. Тройка несла ее экипаж небыстрой рысцой, пристяжные красиво держали головы в разные стороны, изредка поматывая ими, отфыркиваясь. Встречные крестьяне останавливались, завидя экипаж, и низко кланялись барыне.
Барыня ревниво относилась к поклонам крестьян и даже к поклонам в высшем свете. По ним она читала отношение к себе, и те кто, как она считала, приветствовали ее недостаточно почтительно, становились ее врагами. Сама же она всегда отвечала на поклоны в обществе легким кивком головы.
Ермолай, - лениво обратилась барыня к своему кучеру, притомившись от долгой езды, - я думаю, пора женить тебя, хватит тебе ходить бобылем. Засиделся ты в девках.
Ермолай, крупный, широкоплечий парень, повернул голову к барыне и улыбнулся молодой непосредственной улыбкой.
- Скажите, тоже, барыня, в девках. Меня мать кобелем зовет, а вы в девках. - Он ухмыльнулся и дернул вожжами.
– Ну, пошли милые, - звук кнута рассек тишину весеннего воздуха и молнией сверкнул над спинами лошадей, не коснувшись их. – Шевелитесь, барыню везете поди, разуметь надо…
Казалось лошади понимали его слова и тут же перешли на галоп.
Он был конюхом у господ и года три возил недавно погибшего барина, ротмистра лейб-гвардии Конного полка Глеба Алексеевича Салтыкова, а сейчас вот возит помещицу. В тот роковой день, когда погиб барин, Ермолай болел и его заменял другой дворовый кучер.
Господа выделяли кучера Ермолая из других дворовых. Он был видный мужик, с черной окладистой бородой, всегда аккуратно подстриженной, и густой курчавой шевелюрой. Ермолай был молчалив и услужлив, никогда не пил. За лошадьми и экипажем следил как за собственными. И лошади чувствовали его ласку и крепкую руку кучера.
Да, такого кучера не просто было сыскать, как не просто сыскать и породистую собаку. Барин даже гордился своим кучером, впрочем, вида никогда не показывал.
Глеб Алексеевич был, как мы уже говорили, одним из богатейших людей в Москве, и Дарья Николаевна, овдовев, стала единственной наследницей его богатств. Благодаря своему мужу и удачным бракам двух старших сестер Салтыкова стала принадлежать к лучшему обществу середины XVIII столетия, хотя и ее род был далеко не из худых.
Она часто слышала рассказы мужа о царе Петре, о ее наследованной усадьбе Троицкое, куда она сейчас ехала. Надо сказать, что все поместные дворяне любили похваляться своими владениями и своими собаками.
- Раньше здесь была пустошь Говорово, - рассказывал он. – Здесь и возникло поместье Филиппа Григорьевича Башмакова.
В 1648 году, накануне Земского собора, Говорово достается Михаилу Зыбину, а через тридцать лет отписывается в поместье думному дворянину Василию Дашкову.
Предки Василия Яковлевича Дашкова были выходцы из Большой Орды. Василий служил стольником, потом судьей Московского и Владимирского Судных приказов, воеводствовал в разных городах, позже служил при дворе.
При его сыне земли становятся вотчиной. Позднее их приобретает окольничий Семен Федорович Толочанов. Но он недолго владел своей покупкой - сельцо приглянулось любимцу царевны Софьи - Федору Шакловитому. Возражать ему было бесполезно, все же любимец царевны, и Толочанов счел за благо продать свои земли.
О новом владельце земель муж рассказывал много.
Шакловитый был интересный человек. Он родился где-то под Курском. Служение начал с простого площадного подьячего, составляя за ничтожную плату челобитные и прошения. Но взлет его карьеры был удивителен. Он был взят в подьячие Тайного приказа, а через пять лет стал думным дьяком. И тут же царевна Софья назначает его начальником Стрелецкого приказа. На этом посту ему удалось приструнить недовольных стрельцов и подчинить их власти царевны. Софья, видя такую преданность, сделала Федора Шакловитого одним из первых лиц в государстве.
Московские бояре смотрели на Шакловитого, как на выскочку. Тот платил им презрением. Понимая, что в случае прихода к власти малолетнего еще тогда Петра с ним не будут церемониться, он сделался вернейшим сторонником Софьи. Царевну постоянно терзала мысль о приближающемся совершеннолетии ее сводного брата Петра. Шакловитый заранее продумывал способы предотвратить надвигающуюся грозу и решил, что лучшим выходом было бы венчание правительницы на царство. С этой целью он решается подговорить стрельцов убить Петра и его мать. Но случай не дал осуществиться этим намерениям. В ночь на 8 августа 1689 года из Москвы к Петру в Преображенское прискакали несколько взволнованных стрельцов, сообщивших о злодейских планах. Последовало бегство Петра в Троице-Сергиев монастырь, куда к нему начали стекаться москвичи и все недовольные правлением Софьи. Там же началось и следствие по поводу заговора. Петр прислал Софье требование выдать Шакловитого как главного зачинщика. Царевна колебалась, надеясь на верных ей стрельцов. Но Москва постепенно пустела – толпы людей уходили в Троице-Сергиев монастырь, а через пять дней к ней явились и сами стрельцы, требовавшие выдать Шакловитого. Делать было нечего, и Шакловитого доставили к Петру. На следствии он сначала все отрицал, но под пытками вынужден был повиниться. Состоялся суд его казнили на плахе на площади у Троицкого монастыря.
Глаза мужа загорались, когда он начинал говорить о предках жены, ставших владельцами имения.
- Все владения Шакловитого были конфискованы, продолжал он рассказ, - и жалованы твоему деду, думному дьяку Автамону Ивановичу Иванову.
После этих слов муж вставал, шел к шкафу и доставал свиток, гордо помахивая им.
- Вот наша жалованная грамота, - говорил он. И читал вслух - "На вотчину вора, изменника и крестопреступника Федьки Шакловитого". Он гордо подчеркивал роль Автамона Иванова, подтверждая свои слова текстом грамоты, где говорилось, что он "Федьки Шакловитого с товарищами тот их злохитростный воровской умысел разорил".
- Получив Говорово, - рассказывал муж Дарье Ивановны, - Автамон Иванов сооружает в деревне Троицкую церковь и Говорово стало именоваться селом Троицким, а на пустоши Беляевской, лежавшей по обеим сторонам Большой Калужской дороги, поселяет крестьян и ставит дворы для постоя проезжих людей. Так возникает деревня, получившая вскоре название Теплый Стан. Примерно тогда же владелец соседнего села Узкого Тихон Никитич Стрешнев, обустраивая свою усадьбу, выселяет своих крестьян ближе к Калужской дороге, и на бывшей пустоши Возцы возникает по соседству другая деревня, именуемая Нижним Теплым Станом.
После Автамона Иванова Троицкое с Теплым Станом достается его сыну Николаю, твоему отцу, служившему секундант-лейтенантом на флоте. А вот теперь, Дарьюшка, ты владеешь им, - говаривал он.
Он всегда с любовью говорил о Дарье Николаевне, при этом глаза его загорались необыкновенным блеском. При этом его жена вспыхивала и постоянно осекала его.
- Ах, милый, оставь. Что ты все про меня да про меня….
Воспоминания Дарьи Николаевны прервал резкий толчок, скрип рессор внезапно остановившейся повозки и грозный возглас, приставшего с лавки кучера Ермолая.
- Куда прешь, дура! Под кучера хочешь попасть!
Дарья Николаевна увидела испуганную девку, стоящую рядом с головой пристяжной лошади и вцепившуюся дрожащей рукой в поводья.
- Под кучера, говоришь, - усмехнулась Дарья словам Ермолая. – А это мысль. Ну-ка, милочка, подойди сюда.
Испуганная крестьянка на несгибающихся ногах приблизилась к барыне.
- Ты чья будешь?
- Салтыковых, барыня, - пролепетала девка.
- Моя, значит.
- Ваша, барыня.
- Зовут как?
- Катерина, - промолвила крестьянка и тихо добавила, - Семенова.
- А почто барыне дорогу перебегаешь?
- Простите, барыня, - виновато пролепетала крестьянка и плюхнулась на колени.
- Встань, милочка, - строго сказала барыня. – Пройдись, хочу посмотреть свою вещь.
- Куды идти, барыня, - поднявшись с колен и потупив глаза, спросила Катерина.
- Мимо коляски пройдись, туда-сюда пройдись, - улыбнулась Дарья Николаевна.
Катерина прошла к концу брички, повернулась, прошлась к голове лошади и снова прошлась к бричке.
- Повертись.
- Это как, барыня?
- Вокруг себя повертись, дура, - не снимая улыбку с лица, промолвила барыня. Видно было, что девка ей нравилась, нравилась ее мягкая кошачья поступь, нравилась ее фигура, личико, растекающаяся по спине длинная коса желтоватых волос, доходящая до талии.
Катерина стала кружиться, и от этого кружения ей вдруг стало хорошо и легко. Сарафан ее поднимался, обнажая стройные мускулистые ноги, и ей было приятно, что на нее смотрит барыня и что видит ее красивые ноги.
Дарье Николаевне тоже нравилась эта девка, стройная, но в тоже время сбитая, с упругой грудью, не большой и не маленькой, а такой, какой бы хотелось иметь ей самой.
- Как, тебе, девка? – обратилась барыня к Ермоляю.
- Дура, баба, чуть не пришиб ее, - вскипел Ермолай.
- Ну зашиб бы, так, значит, угодно было б Богу. А коль не зашиб, значит, быть ей твоей.
- Барыня, помилуйте, - залепетал Ермолай.
- Молчи, дурак. Девка, смотрю видная. Быть по-моему.
Вскоре состоялась свадьба.
При одевании невесты Дарья, считавшаяся удачливой в замужестве, вдела невесте серьги на счастье. Булавочку из убора невесты подруга подбирала себе на счастье и скорое замужество.
Невесте и жениху воткнули в одежду булавки против сглаза. или вкладывали головку лука, чеснока или колокольчик, все гости и поезжане были подпоясаны вязаным пояском с множеством узелков. В косяк дома, где проходил свадебный пир, вбили крест-накрест два гвоздя. Сваха с рябиновой веткой в руках обошла кругом дом и кровать, где было постелено брачное ложе.
Перед приходом молодых от венца, снаружи положили на порог незапертые замки. Когда молодые перешагнули их, замки защелкнули.
Отец Ермолая встрети молодых с иконою и хлебом-солью. Молодожены приложились к образу и поцеловались с отцом. После этого начался Божией Матери молебен. По окончании молебна сваха молодых привела в спальню, посадила рядом и дала им просфору. Так как в день свадьбы был пост, то после чаю им дали немного закусить постного. Потом сваха убрала голову молодой так, как это бывает у замужних и они вышли к гостям, и вскоре начался постный стол. Кушанья было немного, все в русском вкусе, без всяких супов и соусов. К концу стола подали сладкий пирог, который молодые подносили гостям и каждый из гостей поздравлял молодоженов с законным браком. Перед этим на невесту надели кокошник, и я с нею и свахою разносили пирог, Стол окончился далеко за полночь. После того сваха с дружкою увели молодых в спальню, убрали постель и молодую жену разувать мужа; уложили в постель и, пожелав доброй ночи, удалились.
Так начался их медовый месяц. Для молодых накануне был сварена особая медовуха. Молодые пили ее не только на свадебном пиру, но и 30 дней после него. Никаких других более крепких напитков пить не дозволялось. Отсюда и пошло выражение "медовый месяц".
Ермолай жил со своей женой Катериной и постоянно был при помещице. В обязанности Катерины входило убирать комнаты и ублажать барыню.
Сказать, что Ермолай жил с женой было бы не верно. Скорее Дарья Николаевна жила с ней. После смерти мужа ей не хватало ласки, мужского внимания…
Катерина готовила ко сну барыню, мыла ее и всю ночь была при ней. Барыня подходила к кровати. Катерина подставляла сделанную дворовыми подставочку для ног и барыня вставала на нее, держась за руку Катерины. постель, которая была широкая и почти до потолка. Катериина была мастерица взбивать перины. Когда барыня ложилась, постель, которая была широкая и почти до потолка, сильно опускалась под ней.
- Барыня не желает почесать ей пяточки? – спрашивала Катерина.
- Нет, буду сама спать, - позевывая, отвечала Дарья Николаевна.
Просыпаясь летом утром, Дарья Николаевна видела стоявшую рядом Катерину с веточкой в руге, старательно отпугивающую ею мух. Мухи, вечерами лениво ползающие или спавшие спокойно на стенах и на потолке, утром будили барыню, и она тогда была не в себе от ярости.
Когда барыне подавали завтрак, а завтракала она прямо в опочивальне, Катерина сидела у ее ног, нежно поглаживая их.
После завтрака начиналась обычная и любимая Дарьей Николаевной процедура – мытье Катериной полов. Барыня садилась в кресло, стоящее у окна, а Катерина ставила ведро с водой к противоположной стене, брала тряпку, поворачивалась спиной к барыне, нагибалась, и начинала мыть полы не сгибая ноги, медленно приближаясь к барыне. Ермолай заходил, когда его кликала барыня, брал ведро и шел менять воду, а Катерина продолжала стоять, в согнутом состоянии, держа в руках тряпку, ожидая, когда ее муж принесет новое ведро с чистой водой.
Барыня в это время давала ей команды, касаемые ее позы.
- Катька, прогни спину.
- Дура, расставь шире ноги, прямее, прямее их держи…
- Барыня требовала, чтобы Катька все делала красиво, изящно.
В это время барыня ласкала себя рукой, нисколько не стесняясь входящего с ведром Ермолая, и не одергивая платье. Ермолай старался не смотреть на барыню. Опустив перед стоящей женой ведро, он выходил из опочивальни барыни, а Катерина продолжала мытье, задом пятясь к барыне.
Когда Катька приближалась к барыне совсем близко, та вскакивала с кресла и задирала ей подол, сильно ударяя при этом ладошкой по плотному заду Катерины. Та, молча, продолжая мытье полов, приближалась все ближе и ближе к барыне. Реагировать на выходки барыни ей было нельзя. Если она вздрагивала от шлепков или еще как-то проявляла свое неудобство, то это оборачивалось ей боком. Барыня багровела, рвала ей сарафан, хватала кнут и начинала хлестать им прислугу. Катерина, несмотря на боль, должна была продолжать мытье пола, иначе барыня могла ее отправить на порку в конюшню, а там порка барыней казалась ей просто лаской. Там любили и умели пороть как надо. А то могла одеть и рагульку, которую Катерина боялась пуще плети. Рогатка или рагулька, чем любила стращать барыня, состояла из железного обруча, толщиной в полвершка, с насаженными на нем на равных расстояниях тремя рожками. Надетый на шею, обруч запирался замком, и рогатку нельзя было снять, пока она была заперта. Некоторые провинившиеся бабы так и ходили с одетыми рагульками чуть не по году.
Такое проявление барской ласки стало проявляться у Дарьи Николаевны после смерти мужа, а точнее после встречи ее с Николаем Андреевичем Тютчевым. Она возбуждалась и млела при виде моющей полы девки, возбуждалась от шлепков рукой по ее заду, а вскоре и этого ей стало мало. Только хорошая порка невинной и покорной жертвы стала доставлять ей наслаждение.
IY
В конце сентября в Троицком произошел случай, круто повернувший жизнь Дарьи Николаевны да, пожалуй, и всех ее крепостных.
По ночам уже морозило. Перед возвращением барыни в Москву на зиму, как всегда, готовились к охоте.
Когда после долгой, промозглой осени, в продолжение которой всякий зверь, вышерститься, выкунеет, то есть шкурка его получит свой зимний вид, сделается гладкою и красивою— тогда наступает лучшая пора охоты.
Барыня обожала охоту, ее заражал азарт этого театрального действа. Когда вечерами говорили о будущей охоте, глаза ее загорались и ноздри раздувались, как у дикого зверя при виде добычи.
Что можно найти привлекательного для женщины в охоте? Она не могла это объяснить и определить даже для себя… Если для большинства барышень ее круга охота казалась скучным и нелепым занятием, то Дарью Николаевну охота горячила и радостно волновало ее сердце.
Ей нравилась в охоте все – и гоньба лис и волков, и травля зверей гончими. В конце осени или начале зимы, когда выпадет густая пороша, снег глубиною от полуторы до двух с половиною четвертей наступало удобное время для гоньбы зверя. Глубина снега лишало возможности зверю долго бежать, а для лошади рыхлый снег в две четверти ничего не значит.
При гоньбе лис и волков по первому снегу, но уже довольно глубокому, она скакала за зверем верхом на лошади, изматывая его, пока он не падал от изнеможения, и его можно было брать чуть не голыми руками. Много страстных охотников предпочитали гоньбу травле зверей борзыми собаками.
Но Дарья Николаевна все же предпочитала травлю зверей гончими. Она смотрела снисходительно на гоньбу зверей, ей нравилось их травить, а не добывать, любоваться резвостью, и дракой собак со зверьем.
Быстрая скачка на резвой лошади, по необозримому пространству, за убегающим хищным зверем сильно разгорячало ее, и она приходила в азарт, в какое-то вдохновенное состояние, в самозабвение. Носясь по полям и долинам, по оврагам, она мчалась по таким неудобным и даже опасным местностям, по каким она не вдруг бы решилась скакать в спокойном состоянии духа. Она любила такие минуты возбуждения...
В гонке лиса гораздо слабее волка. Волк может бежать без отдыха от десяти до пятнадцати верст; зато остановившись, он падает совершенно обессиленный, ткнется рылом в снег, и с ним можно делать что угодно: ему надо много времени, чтобы отдохнуть. Лиса, напротив, заганивается на двух-трех верстах. Высунув язык, она начнет оглядываться, искать возможности как-нибудь прилечь, чтоб отдохнуть хотя на одну минуту, и если ей это удастся, силы ее подкрепятся и она снова пускается в бег и долго бежит еще очень резво. Она старается спрятаться. В овражке или кустике плотно заляжет, что охотник не заметит ее сначала, проскачет мимо и даст ей время перевести дух.
Дарья Николаевна выходила на охоту когда ложилась густая пороша, держа в руке арапник, длинный хлыст на коротком изящном кнутовище. Громкое пощелкивание кончиком арапника оказывало магическое воздействие на ее лошадь, поддерживая ее быстрый бег в одном постоянном ритме. Выезжала она рано утром. Наехав на свежий лисий нарыск (лисий след) или волчью сакму (волчий след), она с егерем съезжала зверя. Когда он поднимется с логова, егерь начинает его гнать, преследовать неотступно, а барыня, мастерит, то есть скачет стороною, не допуская зверя завалиться в лес или не давая зверю притаиться в рытвинах, овражках, сурчинах и буераках, небольших оврагах, размытых ложбинах. поросших кустарником. Барыня пересекала ему путь, иногда заезжала навстречу, зная заранее по местности, куда побежит зверь, и нередко поворачивала его так, что иногда лиса, особенно волк, кружится на одном и том же пространстве, пробегая его несколько раз взад и вперед. Впрочем, это делалось только с волком, с лисой же она только наблюдала, чтоб лиса не залегла где-нибудь и не отдохнула. Лошадь егаря, который гнал зверя по пятам, по всем извилинам и поворотам его бега быстро уставала, и тогда Дарья Николаевна его сменяла. Егерь начинал мастерить, а барыня гнать. В отношении к волку они поступали так - как скоро он начнет бежать тише, так что нетрудно смять его лошадью, они не подскакивали к нему слишком близко. Дарья Николаевна хорошо знала, что матерый или старый волк, не лишенный еще сил, может кинуться на лошадь. Она сама однажды видела, как, что волк бросился на шею лошади соседского помещика и жестоко ее ранил своими клыками, даже кусал за ноги охотника. Хорошо тот, не теряя присутствия духа и времени, стал бить волка арапником. Волк боится даже лучка, как говорит народ, то есть боится, когда человек замахнется на него, как будто хочет лукнуть, бросить что-нибудь, и редко случается, чтоб волк в первое мгновение не отскочил от человека.
Брать загнанную лису живьем надо осторожно: она кусается гораздо чаще, чем волк.
Когда преследуемый зверь утомится совершенно, выбьется из сил и ляжет окончательно, или, вернее сказать, упадет, так что приближение к нему и близкое хлопанье арапником его не поднимают, тогда Дарья Николаевна, наскакав на свою добычу, проворно бросалась с седла и дубинкой убивала зверя. Если же она хотела взять его живьем, то хватала за уши или за загривок, поближе к голове, и, с помощью егеря, который всегда немедленно подскакивал, надевала на волка или лису намордник, взнуздывала зверя, как лошадь, веревочкой, свитой крестьянами пополам с конскими волосами. Эта веревочка углублялась в самый зев зверя, так что он не мог перекусить ее, да и вообще кусаться не мог; уздечка крепко завязывалась на шее, близ затылка. Живых лис и волков барыня приказывала брать для того, чтоб притравливать на них молодых собак, которые иногда не берут этих зверей. Волка молодые собаки просто боялись брать - он силен и жестоко кусается. Лиса молодых просто обманывала, как говорили псари отыгрывалась на них. Ненатасканные собаки по неопытности принимали ее за такую же, как они, собаку и начинали с ней играть. Лиса же, при первой возможности от них скрывалась и уходила.
Дарья Николаевна хорошо знала повадки зверей, а следы читала лучше, чем могла читать книги. Медвежий след чрезвычайно сходен с человеческим и отличается от него преимущественно отпечатками когтей. Волчий след похож на собачий, но только продолговатее и более резко отпечатанный. Главное же отличие заключается в совершенной правильности следа и прямолинейности его направления: волк идёт — шагом или труском — таким образом, что каждый раз в след правой ноги ступает левою заднею и наоборот, так что следы тянутся лентою; если волков несколько, то следующие за передним идут след в след, от чего получается впечатление, что прошёл только один зверь. Лисий след (нарыск) отличается от собачьего большею сжатостью лапы и правильностью поступи; троп лисица не делает, а постоянно вступает, самым аккуратным образом, в прежние свои следы; самка почти всегда прихватывает задними ногами (черкает), самец же идет чисто.
Следы лося отличаются величиною; лоси никогда не бороздят ногами и ставят их прямо; следы быка всегда круглее и больше, чем следы коровы. След кабана очень сходен со следом домашней свиньи, только относительно больше и резче его.
Нормальная побежка зайца — крупные прыжки, причем задние ноги он выносит почти или совсем одновременно, а передние ставит последовательно одна за другой; только при очень больших прыжках заяц ставит и передние лапки почти вместе. Заячьи следы бывают концевыми (когда идёт на корм), жировыми (во время корма), скидочными и сметочными (самые большие прыжки, делаемые под углом к первоначальному направлению следа). Перед тем, чтобы залечь, заяц начинает делать петли, то есть закругляет свой ход, снова пересекая свой след; затем начинают встречаться двойки и тройки, то есть сдваивание и страивание следа, причём следы бывают наложены один на другой…
Знала она и голоса зверей.
- У волка, как и у людей, разные голоса, - говорила она, заслышав волчье завывание. - Один кобель голосистый, другой гнусавый, один воет длинно, другой покороче.
- Это так, барыня, - поддакивал ей стремянный, когда они отдыхали и обсуждали охоту.
- Вой матерого волка, - продолжала барыня, - густой и низкий, очень редко с взлаиванием; вой матерой волчицы - на значительно более высокий; иногда имеет место скуление и взлаивание; - вой переярков еще более высокий с частым взлаиванием, иногда поскуливанием; прибылые не воют. Они "голосят", издают разноголосое, типично щенячье тявканье, взвизгивание, скуление.
- Я думаю, - делала заключение Дарья Николаевна, - волки вкладывают в вой совершено определенные значения: угрозу, тоску, отчаяние, грусть, сигнал о пойманной или найденной добыче, призывы, ласковые интонации по отношению к волчатам… Я не раз слышала, как волчица, возвращаясь к логову, негромким скулением нежно созывает разбредшихся волчат, на логове она коротко и негромко отвечает воем на вой возвращающегося матерого. Волчица или матерый, заслышав неумелую подвывку, заподозрив извечного врага - человека, резким фырканьем или рыком с клацаньем зубами обрывают неуместный ответный вой переярков или тявканье прибылых, а если они не послушаются мгновенно, то и накажут непослушных. Когда волчата подрастут, сигналы тревоги служат командой подросшим волчатам: "Всем спрятаться и затаиться".
- В первые дни после щенения волчица лежит "крепко', беззвучно, - поддерживал разговор стремянный. - Одинокая волчица во время гона призывно воет, поджидая самца, но, услышав его ответ, сама не отвечает и не идет навстречу. Он же точно его определяет и точно выходит на волчицу.
Матерый, возвращаясь к логову обычно позже волчицы, издает свой обычный вой, но несколько более слабый, короткий: "Я на подходе".
Матерый иногда огрызается на волчат, требующих у него отрыжки, старается отойти, но после вмешательства волчицы все же срыгивает.
Заслышав вой конкурента, посягающего на его кормовой участок, матерый с яростным рычанием идет ему навстречу для битвы.
Одиночный вой служит для связи между членами семьи-стаи, определения местонахождения одиночек, предупреждения о занятости территории, установления контактов разнополых зверей в период гона, выражения состояния особи, для созыва волчат и заботы о них со стороны родителей, сигнала добычи, тревоги и др.
Групповой вой служит для сплочения семьи стаи и выражения ее состояния, Возможно, групповой вой дружной, многочисленной и мощной семьи-стаи служит доказательством прочной занятости данного кормового участка.
- Мне рассказывали соседи, - прерывала стремянного барыня, - когда после гибели волчицы около гнезда стал часто появляться матерый и, не доходя до гнезда 300-400 м, издавал для волчат длительный сложный вой, как бы нежно успокаивая их.
- Фырканье обычно используется волчицей, реже матерым для предупреждения волчат. – продолжал разговор егерь. - После этого сигнала волчата проворно скрываются и затаиваются в защищенных местах. Вот сперва тихо затянул свое "у-у-у-у" матерый, звук все крепнет и вот уж на весь лес раздается густой, тягучий вой. Чувствуется мощь здоровенного волка. А под конец грозным предупреждением звучит еще более басистое "о-о-о-о" или "о-о-о-а-а": "Слышите, это мой и моей семьи лес, мой кормовой участок, берегись, чужак!", - словно говорит волк. Вот с неизбывной тоской затянула в два колена матерая: "у-у-у-у-у", "у-у-у-о"…
И так долго обсуждали они повадки зверей, передавая друг другу свое видение охоты…
Y
25 января 1741 года Елизавета Петровна, дочь Петра I, совершила государственный переворот, свергнув регеншу Петра YI Анну Леапольдовну, и стала императрицей Руси.
Анна Леопольдовна была довольно миловидной, доброй и спокойной, но недалекой и упрямой, любившей светские развлечения. В юности была влюблена в дипломата графа Линара, позднее, по-видимому, имела связь со своей фрейлиной Ю. Менден.
Интереса к государственным делам Анна Леопольдовна не проявляла, фактически передоверив всю власть Кабинету министров. Правительница проводила время за игрой в карты и в других придворных развлечениях. Она не воспримала всерьез предостережения о готовящемся Елизаветой Петровной перевороте и, когда в ноябре 1741 он произошел, без сопротивления рассталась с властью.
Елезавету Петровну тоже мало интересовала политика. Хотя она рано обучилась грамоте, учила французский язык, основы истории, географии. К 16 годам она уже знала французский, как свой родной, а также говорила по-немецки и по-итальянски, понимала шведский и финский языки. Но систематического образования она так никогда и не получила. Время ее было заполнено верховой ездой, охотой, греблей и уходом за своей красотой. Все восхищались ее красотой и ее искусством в танцах. Все восхищались искусством Елизаветы в танцах.
Любимым ее занятием в юности было собирать сельских девушек, слушать их песни и водить с ними хороводы. Она сама принимала вместе со своими фрейлинами участие в их простых забавах. Зимой она каталась по пруду на коньках и ездила в поле охотиться за зайцами. Она ездила также в Александровскую слободу и полюбила это место. Елизавета приказала построить здесь два деревянных дворца на каменном фундаменте, один зимний, другой летний. Проживая в Александровской слободе, она занималась соколиной охотой и ездила в село Курганиха травить волков. На масленицу собирались к ней слободские девушки кататься на салазках. Другим ее занятием было разведение фруктового сада.
Если она и оказалась в 1741 году вовлеченной в вихрь политических событий, то скорее из-за внешних обстоятельств, а не склонностей своей натуры. После смерти Анны началось сильнейшее брожение умов. Засилие немцев, которое покорно сносили в течение десяти лет, сделалось вдруг невыносимым. Бирона ненавидели все поголовно, Миниха и Остермана не любили, Антона Брауншвейгского презирали, Анну Леопольдовну не уважали. В этих обстоятельствах само собой приходило на ум имя Елизаветы. Спрашивали, с какой стати принимать немецкого императора и его родню, когда жива и здравствует родная дочь Петра Великого. То, что она родилась до брака и считалась незаконной, уже никого не смущало.
Разговоры о возможном перевороте начались еще в феврале 1741 года. Елизавета сносилась через своего врача и поверенного Лестока с французским посланником маркизом Де Ля Шетарди. Он готов был поддержать ее, но дальше разговоров дело не пошло. Еще 22 ноября ничего не было готово. Более того, никто даже не собирался ничего готовить. Не было ни плана, ни его исполнителей. Между тем слухи о том, что Елизавета что-то затевает, неоднократно разными путями доходили до Анны Леопольдовны, которая с 8 ноября была объявлена правительницей, но она каждый раз отмахивалась от них. Причин тому было две: во-первых, Елизавета неизменно поддерживала с регентшей хорошие отношения, и, во-вторых, Анна Леопольдовна в силу своей лени не давала себе труда задуматься над грозившей ей опасностью.
Как часто бывает в таких случаях, заговор, который до этого все никак не складывался в течение нескольких месяцев, составился вдруг, внезапно, и был почти немедленно приведен в исполнение.
23 ноября был куртаг (выход при дворе, приемный день) у герцогини Брауншвейгской. Все заметили. что Анна Леопольдовна была не в духе: она долго ходила взад и вперед, а потом вызвала Елизавету в отдельную комнату. Здесь между ней и царевной состоялся неприятный разговор.
- Что это, матушка, - говорила Анна Леопольдовна. - слышала я, будто ваше высочество имеете корреспонденцию с армией неприятельской (со Швецией как раз шла война) и будто ваш доктор ездит к французскому посланнику и с ним факции в той же силе делает. Мне советуют немедленно арестовать лекаря Лестока; я всем этим слухам о вас не верю, но надеюсь, что если Лесток окажется виноватым, то вы не рассердитесь, когда его задержат.
- Я с неприятелем отечества моего никаких алианцев и корреспонденций не имею, а когда мой доктор ездит до посланника французского, то я его спрошу, и как он мне донесет, то я вам объявлю, - ответила Елизавета Петровна и заплакала.
Анна Леопольдовна, будучи по характеру женщиной добродушной и мягкой, заключила ее в объятия и заплакала сама.
На этот раз Елизавете удалось отвести от себя подозрения, но разговор сильно взволновал ее, так как все упреки регентши были совершенно справедливы. Еще до начала войны со Швецией она вела переговоры со шведским посланником Нольккеном. Тот прямо предлагал ей деньги и помощь в перевороте в обмен на письменные обещания возвратить Швеции захваченные при Петре земли. Елизавета тогда благоразумно отказалась подписывать какие-либо бумаги, но Лесток был в курсе всех ее дел. Было очень сомнительно, что, попав в Тайную канцелярию, он не расскажет обо всем. Таким образом, царевна впервые почувствовала серьезную угрозу. Но в гораздо большей степени почувствовал ее Лесток. Утром 24 ноября он явился к Елизавете и застал ее за туалетом. Доктор завел разговор о перевороте. Елизавета продолжала колебаться. Тогда Лесток показал ей две картинки, наскоро нарисованные на игральных картах; на одной была представлена Елизавета в монастыре, где ей обрезывают волосы, на другой - вступающая на престол при восторгах народа. Лесток сказал, что третьего Елизавете не дано, и ей предстоит выбрать либо то, либо другое. Елизавета выбрала последнее.
Наступил решительный час. Елизавета велела всем выйти из комнаты, а сама начала молиться на коленях перед образом Спасителя; есть известие, что в эту-то страшную минуту она и дала обещание не подписывать никому смертных приговоров. Помолившись, она взяла крест, вышла к гренадерам и привела их к присяге, сказав: "Когда Бог явит милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей, а теперь ступайте, соберите роту во всей готовности и тихости, а я сама тотчас за вами приеду". Был уже второй час пополуночи 25 ноября, когда Елизавета, надев кирасу на свое обыкновенное платье, села в сани вместе с Лестоком Воронцов и Шуваловы стаяли на запятки. И они понеслись во весь дух по пустынным улицам города, направляясь к казармам преображенцев. Алексей Разумовский и Салтыков следовали за ней в других санях. На запятках у них стояло три гренадера.
Наступил решительный час. Елизавета велела всем выйти из комнаты, а сама начала молиться на коленях перед образом Спасителя; есть известие, что в эту-то страшную минуту она и дала обещание не подписывать никому смертных приговоров. Помолившись, она взяла крест, вышла к гренадерам и привела их к присяге, сказав: "Когда Бог явит милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей, а теперь ступайте, соберите роту во всей готовности и тихости, а я сама тотчас за вами приеду". Был уже второй час пополуночи 25 ноября, когда Елизавета, надев кирасу на свое обыкновенное платье, села в сани вместе с Лестоком Воронцов и Шуваловы стаяли на запятки. И они понеслись во весь дух по пустынным улицам города, направляясь к казармам преображенцев. Алексей Разумовский и Салтыков следовали за ней в других санях. На запятках у них стояло три гренадера.
Сани остановились перед съезжей избой полка. Не предупрежденный ни о чем караульный забил тревогу: настолько заговор был неподготовлен. Лесток кинжалом прорвал его барабан. Гренадеры, знавшие о заговоре, разбежались по казармам, чтобы предупредить своих товарищей. Здесь были одни лишь солдаты, помещавшиеся в отдельных деревянных домах. Офицеры все жили в городе, и лишь один из них дежурил по очереди в казармах. В несколько минут сбежалось более 300 человек. Большинство из них не знало еще, в чем дело. Елизавета вышла из саней и .спросила:
-Узнаете ли вы меня? Знаете ли вы, чья я дочь? Меня хотят заточить в монастырь. Готовы ли вы меня защитить?
- Готовы, матушка, - закричали гвардейцы, - всех их перебьем! Но Елизавета не хотела кровопролития.
- Не говорите про убийства, - с ужасом воскликнула она, - а то я уйду.
Солдаты замолчали смущенные, а царевна подняла крест и сказала:
- Клянусь в том, что. умру за вас. Целуйте и мне крест на этом, но yе проливайте напрасно крови!
Солдаты бросились прикладываться к кресту. После присяги Елизавета опять села в сани, а солдаты двинулись за ней. С дороги Лесток разослал отряды арестовать Миниха, Головкина, Менгдена, Левенвольде и Остермана. В конце Невского проспекта неподалеку от Зимнего дворца гренадеры посоветовали Елизавете во избежание шума выйти из саней и идти пешком. Уже начинавшая сильно полнеть царевна вскоре запыхалась, тогда двое гвардейцев взяли ее на руки и так донесли до дворца.
Здесь Елизавета отправилась прямо в караульню, где солдаты спросонку, не будучи предупреждены, не знали сначала, что такое делается.
- Не бойтесь, Друзья мои, - сказала им царевна, - хотите ли мне служить, как отцу моему и вашему служили? Самим вам известно, каких я натерпелась нужд и теперь терплю и народ весь терпит от немцев. Освободимся от наших мучителей.
- Матушка, - отвечали солдаты, - давно мы этого дожидались, и что велишь, все сделаем.
Покончивши в караульне, Елизавета отправилась во дворец, где не встретила никакого сопротивления от караульных, кроме одного унтер-офицера, которого арестовали. Войдя в комнату правительницы, которая спала вместе с фрейлиной Менгден, Елизавета сказала ей:
- Сестрица, пора вставать!
Герцогиня, проснувшись, воскликнула:
- Как, это вы, сударыня!
Увидевши за Елизаветой гвардейцев, Анна Леопольдовна догадалась, в чем дело и стала умолять царевну не делать зла ее детям. Елизавета пообещала быть милостивой, посадила Брауншвейгскую чету в свой дворец. Сама она отправилась следом, увозя на коленях маленького Ивана Антоновича. Ребенок смеялся и подпрыгивал у нее на руках. Елизавета поцеловала его и сказала:
- Бедное дитя! Ты вовсе невинно: твои родители виноваты.
23 февраля императрица выехала со всем двором в Москву, где должна была состояться коронация. 28 февраля Москва торжественно встречала Елизавету. Праздник Пасхи государыня встретила в Покровском селе, после чего 25 апреля состоялась коронация. Через четыре дня императрица переехала в Яузский дворец, после чего здесь стали устраиваться бесконечные празднества и торжества, балы и маскарады, на которых Елизавета собирались около тысячи дворян.
Балы и танцы были бесконечны. До конца 1742 года они проходили в Москве, а потом возобновились в Петербурге. Так началось веселое, беззаботное царствование Елизаветы.
Под шум бала и танцев был объявлен указ императрицы о сдаче населением всех монет с именем Иоанна Антоновича для последующей переплавки. Позже, был опубликован указ об уничтожении портретов с изображением Иоанна Антоновича, а также о замене деловых бумаг, паспортов и прочих документов с именем императора на новые.
В 1742 году, в тайне от всех, вся семья была переведена в предместье Риги, а через два года, в Ораниенбург, а оттуда и вовсе на север страны — в Холмогоры, где маленький Иван, законный наследник престола, был полностью изолирован от родителей. Долгие северные походы сильно отразились на здоровье Анны Леопольдовны: в 1746 году она умерла.
Страх Елизаветы перед возможным новым переворотом привел к новому путешествию Ивана. В 1756 году его перевезли из Холмогор в одиночную камеру в Шлиссельбургской крепости. В крепости Иван находился в полной изоляции, ему не разрешалось никого видеть, даже крепостных служителей. И имя его было запрещено произносить, его официально именовали «известный арестант». За все время заключения он так и не увидел ни одного человеческого лица, а при царствовании Екатерины второй он был убит.
С самого начала своего правления Елизавета хотела показать пример гуманности, великодушия и веселья. Вот почему официально опала постигла, якобы, немногих, да и из них никого не казнили, а лишь сослали в Сибирь. Да, умела Елизавета показать пример великодушия, проводя время в балах и безудержном веселье.
И дворяне пользовались этим полностью, все чаще забывая о служении отечеству и более думая о своих вотчинах и развлечениях. Развлекалась императрица, развлекался двор, развлекались помещики.
*.*
Когда в залитых светом залах Коломенского дворца шумело, гремело пиршество, устроенное Петром I в честь рождения дочери Елизаветы, за сотни верст от Москвы, в одной из хат захудалого хутора Лемеши, расположенного на тракте между Киевом и Черниговом, покачивалась под низким потолком люлька с младенцем, сыном казака Григория Розума. Нарекли его при крещении Алексеем, по-украински Олексой.
Олекса рос смышленым, любознательным хлопцем. Отца его, закоренелого гуляку и завсегдатая местных шинков, приводила в ярость любовь к книге, которую он заметил v сына. Однажды, войдя в хату и увидев Олексу с книгой в руках, он бросился на него с топором. Олекса, спасаясь от лютого отцовского гнева, убежал в соседнее село Чемер, к дьячку приходского храма, и взмолился о защите и приюте. Чемерский дьячок устроил его при храме, благо голос у него был, как говорили в старину, ангельский.
Там, в Чемерах, и приметил Олексу Розума полковник Федор Вишневский, возвращавшийся из Венгрии с винами для императорских погребов. Помимо этого, главного поручения, он имел еще одно, так сказать, попутное — искать голосистых парней для придворной капеллы.
Певчего с Черниговщины цесаревна Елизавета впервые увидела и услышала в дворцовой церкви. Да и как было не заприметить его, как не восхититься его пением!.. Рассказывают, что Олекса Розум был на редкость хорош собой. Высокий, стройный, смуглый, с правильными чертами лица, с темными глазами под изящно изогнутыми бровями. Одним словом, писаный красавец. И к тому же голос чистый, звонкий тенор.
Олекса Розум переселился к цесаревне и был зачислен в ее скромный двор в должности бандуриста. После дворцового переворота в ноябре 1741 года, когда тридцатидвухлетняя Елизавета взошла, наконец, на престол, бандурист с хутора Лемеши круто взмыл ввысь: графское достоинство под новой фамилией - Разумовский, камергер, обер-егермейстер, лейб-компании капитан-поручик и, наконец, генерал-фельдмаршал. Орден святой Анны и орден святого Андрея Первозванного. Тысячи крепостных. При коронации он нес её шлейф.
Увлечение российской императрицы бывшим певчим и бандуристом было, видимо, настолько сильным и глубоким, что она пошла с ним под венец. Обвенчались Елизавета и Разумовский тайно в подмосковной церкви поздним вечером, 24 ноября 1742 года, в первую годовщину дворцового переворота...
Чем был вызван такой шаг? Скорее всего, тайное венчание было обусловлено политическими соображениями. Сановники опасались, что руки красивой царицы будут домогаться многие европейские принцы. А иностранного засилия и так с лихвой натерпелись в царствование Анны Иоанновны. Бироновщина всем была памятна...
Согласно легенде, года два-три спустя после венчания в подмосковной церкви императрица Елизавета Петровна скрытно родила дочь, которую и прозвали позже «княжной Таракановой». Странное имя, не правда ли?
Князей Таракановых история не знает. Да и причем тут Таракановы, когда с одной стороны - Романова, а с другой - Разумовский? На этот счет строили различные предположения, но убедительнее других представляется одно, связывающее фамилию загадочной княжны с фамилией родственников Алексея Разумовского - Дараганов.
За казака Дарагана была выдана одна из его сестер - Вера. В придворных кругах Дараганов переделали в Дарагановых, а от Дарагановых - один шаг до Таракановых, фамилии куда более понятной для русских. Таракановыми стали называть не только племянников Алексея Разумовского, но и родную дочь его, которая провела раннее детство в доме Дараганов. Больше о ней, в те годы, ничего не было известно.
А по свету пошла гулять легенда о том, что где-то находится законная наследница престола...
YI
В конце октября в Троицком, как мы сказали выше, произошел случай, круто повернувший жизнь Дарьи Николаевны.
Начались зазимки (заморозки). Утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю. Лужи покрывались коркой льда. Лес стоял золотистым посреди зеленых озимей. Лисьи выводки начинали разбредаться, а молодые волки налились и матерели. Наступало лучшее время для охоты. Дарья Николаевна любила охоту и с ружьем. Она с удовольствием постреливала даже голубей из барской усадьбы.
Нередко во время охоты, во время отдыха, за дружеской беседой с гостями обсуждались хозяйственные и личные проблемы.
В ее усадьбах были люди, которые знали все тонкости охоты. Они выбирали подходящую местность, изучали повадки животных, хорошо ориентировались в лесах и полях. Ловчие и сокольничие - так назывались охотничьи должности - всегда тщательно готовились к очередной барской охоте, от их сноровки и знаний часто зависел успех охоты, а значит и настроение барыни
На обширных полях и перелесках было где разгуляться лошадям, запустить гончих, преследовать зайца или иного зверя. В поймах рек и на озерах водилось много всякой дичи, и охота, как правило, приносила хорошие трофеи.
Барыня вышла на крыльцо в усадьбе Троицкое, одетая в охотничий костюм, шитый ей в Москве.
Ее помещичья усадьба представляла собой парковый ансамбль с системой аллей и боскетами. Барыня любила отдыхать в боскетах. В жаркие летние дни, когда в помещении душно и некомфортно, она наслаждалась прохладой на свежем воздухе в своей «зеленой комнате».
Под открытым небом тесно посаженные деревья и кусты образовывали залы, кабинеты и лабиринты. Растения, образующие боскет, регулярно стригли крепостные, придавая им разнообразные формы.
На окраине усадьбы, поодаль от барского дома, дворик был полон птицами и всякой домашней тварью. Индейкам и курам не было числа; между них расхаживал петух, потряхивая гребнем и поворачивая голову набок к чему-то прислушиваясь. Бродили свиньи, разгребая кучу сора. Этот небольшой дворик, точнее курятник, преграждал досчатый забор, за которым тянулись просторные огороды с капустой, луком, картофелем, свеклой… По огороду были разбросаны яблони, вишни, накрытые сетями для защиты от сорок и воробьев, которые тучами переносились с одного места на другое. Для их отпугивания стояло несколько чучел на длинных шестах с растопыренными руками. За огородами следовали крестьянские избы, показывающие достаток обитателей. Изветшавший тес на крышах, коим были покрыты в основном деревенские избы в России, здесь был заменен новым. Заборы и ворота нигде не были скошена, как обычно, а в крытых крестьянских сараях можно было видеть одну, а то и две телеги.
Избы высокие, как бы двухэтажные. Первый этаж - подызбица, или подклет (подклеть), низкий и холодный, был, как правило, нежилым. Здесь обычно хранили квашеную капусту, соленые грибы, мед и другие съестные припасы, а также имущество и различную утварь. У каждого помещения - отдельный вход.
Жили крестьяне в бревенчатых избах, обставленных очень скудно: стол да лавки, вот и почти вся мебель. Спали на глиняных печах, занимавших до четверти избы. Труб, как правило, не делали и топили по-черному. В каждой избе был "красный угол", где висела по меньшей мере одна икона святого-покровителя, обыкновенно Николая Угодника. Приходивший гость прежде всего бил перед иконой поклоны и крестился.
Собираясь строиться крестьянин рубил деревья поздней осенью или ранней весной: к этому времени жизнь в дереве замирает, последнее годичное кольцо приобретает твердую, наружную оболочку, что предохраняет древесину от разрушения.
Прямо в лесу или возле деревни ставили сруб, приготовленный вчерне - без окон и дверей который разделялся на три части для просушки. А ранней весной его перевозили в деревню и собирали
В каждой деревне была баня, где крестьяне мылись по субботам и переодевались в чистое. Будничная одежда была непритязательна: крестьяне победнее носили платье, - длинную полотняную рубаху, перевязанную у пояса, полотняные штаны, лапти или валенки,- все домашнего изготовления. Кто мог позволить себе покупную одежду, предпочитал восточный покрой. Зимой крестьяне носили тулупы из овчины. Женщины повязывали голову платком - вероятно, поздний отголосок чадры.
Если посмотреть на русского крестьянина со стороны в нем не увидите вы рабского уничижения ни в его поступи ни в его речи. Он до отчаяния смел и смышлености ему не занимать, проворство и ловкость удивительны. В России не было человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, свободно оставлял свою избу, не заботясь об ее ограблении. Такого не было в чужих краях. Иметь корову в Европе было знаком роскоши; в России не иметь коровы было знаком ужасной бедности.
Русский крестьянин мало думал о себе. Он как бы растворялся в семье и общине. Деревенская община, мир, был выше личного я.
Выйдет крестьянин из избы, пройдет за деревню, посмотрит в окружающие его поля и через некоторое время чувствует, какая ширь в душу ему...
Только позднее, после отмены крепостного права, когда крестьянин получил возможность постепенно сколачивать большие капиталы, когда жажда накопительства полезла наружу в уродливой форме, в нем проснулся эгоизм.
Крестьянин чутко осознавал разницу между себе равными и вышестоящими. Всякого человека, не облеченного властью, он звал братом, а имеющего власть величал отцом или, чуть более фамильярно, батюшкой. С себе равными он обращался на удивление церемонно. Сейчас можно только удивляться насколько учтиво здоровались друг с другом крестьяне, вежливо кланяясь и приподнимая шапку. Можно удивляться и веселости подневольного крестьянина, его любви к забавам и песне, его добродушному нраву. Даже будучи сильно пьяным, он редко лез в драку.
Перед барином и барыней они степенно, без унижения били челом или отвешивали поясной поклон.
При Салтыковых построили дальше от Троицкого по Калужской дороге в селе Красное, на месте сгоревшего терема Ивана Грозного, двухэтажный каменный дом, при котором разбили парк во французском стиле, выкопали в парке 5 прудов соединенных каналом, который уходил далеко в лес и там образовывал островок с беседкой и статуей Аполлона.
Усадьбу можно было найти издалека по ярусному силуэту церкви Иоанна Богослова. Поговаривали, что «устроителем» церкви Иоанна Богослова был отец царевича Александра – грузинского царя Арчила Вахтанговича Багратиони. Кирпичный храм, принадлежащий к весьма распространённому типу «восьмерик на четверике» имел небольшую трапезную и южный придел.
"Государево именьице - сельцо Красное на реке Пахре", - так было записано в описях дворцового имущества Ивана Грозного. По преданию на месте усадебного дома стоял деревянный терем, в котором останавливался Иван Грозный по дороге в Оптину Пустынь. Здесь же, на расстоянии одного дневного перегона от столицы, могли отдыхать иностранные послы, прибывшие с запада.
Название Красное произошло от красоты прилегающих мест. Село живописно расположено на высоком холме при впадении речки Страданки в Пахру.
В начале XVI века этими землями владели Паховы. В 1568 году Пелагея Ивановна, вдова Григория Гавриловича Пахова, вместе с детьми отдала деревню "Пахово, Старое Зубцово тож" на реке Пахра московскому Симонову монастырю, от которого эти земли отходят в опричнину Ивана Васильевича.
В те времена вокруг Красного был дремучий лес, через который вела Калужская дорога, местами болотистая и труднопроходимая. Дорога издавна была известна своей разбойничьей славой. От немцев, от чехов и от ближайших соседей -калужан в столицу Руси шел самый разнообразный товар. Чтобы уберечь свои товары от разграбления московские купцы договаривались между собой и везли их обозами, которые сопровождали "обережные люди". Среди крепостных ходила легенда о разбойнике Ваське Усе, который подкарауливал купеческие обозы у топких мест, где товары переносили на руках и были вынужденные остановки. Дерзок и удачлив был атаман Васька Ус и много у него было добычи, которую, по преданию, хоронил он в овраге, в березовой роще. Этот овраг у жителей окрестных деревень звался потому Миллионный.
Из государственной вотчины сельцо Красное было пожаловано одному из правителей Кабарды Хорошай-мурзе, присягнувшему а на верность русскому царю, и получившему с принятием христианской веры имя Бориса Камбулатовича Черкасского. Это был аванс за верную службу..
После смерти Бориса Камбулатовича, село Красное переходит во владение его сына Ивана, который был некоторое время в опале за связи с сыном галицкого мелкого дворянина Юрием Отрепьевым, принявшего монашеский сан и иноческое имя Григорий и выдававшего себя за спасшегося чудом царевича Дмитрия.
Здесь в августе - октябре 1612 года было разгромлено войско польского гетмана Ходкевича, шедшее на выручку Лжедмитрию II, захватившему московский Кремль.
По писцовым книгам "сельцо, на реке Пахре, московского уезда, Лукомского стана, поместье за боярином князем Иваном Борисовичем Черкасским; в сельце двор боярский с деловыми людьми и двор конюшенный, да за рекою за Пахрою, на перевозе, на калужской дороге. 3 двора бобыльских с 4 человеками". Сельцу принадлежали деревни Горки на реке Пахре, и Гавриловка, Страдань тож, на речке Страдани.
Иван Борисович умер бездетным. Царь Алексей Михайлович Романов подарил сельцо Красное своему тестю Илье Даниловичу Милославскому, от которого оно через двадцать лет перешло к сыну - Ивану.
Иван Милославский был активным участником дворцового заговора царевны Софьи против законного наследника престола царевича Петра. Иван Милославский кипятил этот заговор. Однако заговор был раскрыт и его участников постигли страшные пытки и мучительная смерть. По приказу царя гроб с телом Ивана Милославского был осквернен. Но Петр не стал мстить всем Милославским, приходившимся ему родственниками по отцу. Сельцо Красное перешло к сестре Ивана Феодосье Милославской, которая, была замужем за имеретинским царевичем Александром, тем самым он стал совладельцем имения. Судьба Александра Арчиловича Имеретинского, близкого друга Петра.
После скоропостижной смерти по пути в Россию Александра Арчиловича, село Красное перешло к его родной царевне Дареджан (Дарье) Арчиловне, которая отказала его по духовному завещанию племяннице Софье Александровне бывшей замужем за князем Егором Леонтьевичем Дадиани.
Вот это имение и приобрел Николай Иванович Салтыков, сын внучатого племянника императрицы Анны Иоановны. С 12 лет служил в гвардии, участвовал в Семилетней войне 1756-1763 гг., обер квартирмейстер действующей армии. Затем командовал отрядом в Польше и участвовал в русско-турецкой войне. Стал воспитателем царевича Павла. Императрица пожаловала его в графы, с присвоением родового герба, а воспитанник присвоил ему воинский чин генерал-фельдмаршала, назначив вице-президентом Военной коллегии. Он воспитатывал и великих князей Александра и Константина., стал президентом Военной коллегии., потом стал председателем Государственного совета и председателем Кабинета министров правительства императора Александра I, который жалует его титулом светлейшего князя.
Некоторое время Красным владел племянник Николая Ивановича, гвардейский ротмистр Глеб Александрович Салтыков, который владел Колотиловым и Деребрюховым. После смерти Глеба Александровича Салтыкова в 1755 году оно перешло во владение 25-летней вдове Дарье Николаевне Салтыковой.
*.*
Выйдя на крыльцо, барыня потянулась, одурманенная свежим воздухом, насыщенным палой листвой. К ней подошла любимая ею легавая сука Дика, тоже потянулась, выгнула спину, а потом лизнула хозяйские сапоги. кокетливо виляя пышным хвостом.
Барыня держала огромную охоту, собак было больше полутора сотен. Псарка была на пригороке, в самом конце усадьбы. Место выпуска для гончих были сухим, залитым солнцем, хорошо проветривалось, а устроенные навесы давали собакам прохладную тень и защищали от дождя. Легкий ветерок шелестел листьями кудрявых берез, росших среди выпуска; гончие дремали, растянувшись в тени берез или навеса; некоторые бродили по усыпанной желтым песком площадке, лениво потягиваясь.
В псарне были в основном легавые и борзые. С легавыми барыня ходила на болотных, луговых и лесных птиц, иногда и на мелких зверей.
Она с интересом смотрела, как они неподвижно замирают перед учуянной ими птицей, то есть делали стойку. Многие из них ложились, останавливаясь перед почуянной птицей, поэтому их, верно, и назвали легавыми. Их отличала страсть к охоте на птиц, недальнее, но верное чутье, и полное послушание. Они необыкновенно красивы, умны и ласковы. Барские псари побирали собак, которые могла бы находить птицу и верхним чутьем, и по следу, и были бы способны работать по другим зверям — зайцам, лисам, косулям, кабанам. Собаки должны были преследовать, догонять и давить подранков, и подавать голос над трофеем.
Гончие использовали для загона дичи. У гончих развит охотничий инстинкт, и ориентация: они настойчиво преследуют зверя, изгоняют его под выстрел охотника. Гончие обладают особым, «трубным» голосом, который слышится издалека. В отличие от легавых, гончих барыня велела держать стаями.
Для охоты на барсука барыня держала такс, которые она приобрела для развода в Москве у немца. Мелкая, неприхотливая, легкообучаемая, и охота с ней увлекала барыню. Их охотничий инстинкт поражал её. Это были собаки, которым нравилось проникать в подземные норы. Для таксы охота — это жизнь. Облик таксы поначалу удивлял дворовых и они сдержанно хихикали при виде их несуразности - длинное тело и короткие лапки, но вскоре и дворовые зауважали их, видя как они охотно уничтожают крыс.
Вся охота собралась у крыльца барыни. Охотники были одеты в яркие кафтаны, сидели на конях и вместе с ярким, пестрым окрасом гончих составляли красивый контраст с бурой, покрытой увядшей рыжей травой землей.
Лошадь барыни, сивого меринка, названного ею Русой, подвел барский стремянный, но она предпочла выехать в дрожках.
Всех гончих выведено было около полусотни собак, с ними были старшие псари, доезжачие, и выжлятники, ведующие гончими. Борзятников было семеро, около них крутились тоже с полсотни борзых.
Барыня сосредоточенно осмотрела охоту, послала охотников в заезд, села в дрожки и, толкнув кучера Ермолая кнутовищем арапника, крикнула:
- Пшел, трогай!
Охотники и собаки за ними растянулись по дороге и полю, ведшими к лесу. Было раннее утро. Ехали тихо, почти беззвучно. Иногда слышались то храп лошади, то свист охотника, то шлепок арапника, то лай собаки.
К месту охоты подъехали минут через сорок. Барыня пересела из брички на подведенную ей стремянным лошадь и поехала верхом. Рядом ехал ее камердинер со своими пятью волкодавами и ее стремянный, неустанно, уж много лет, ухаживающий вместе с Ермолаем за ее любимой лошадью. Второй стремянный ехал чуть позади.
Далеко впереди послышался лай собак и вслед за ним раздался голос по волку, поданный в басистый рог.
- На выводок вышли, - произнесла барыня, натягивая повод лошади. Лошадь остановилась, нервно перебирая ногами.
Послышались вдалеке голоса гончих, ранее посланных вперед барыней. Голоса были с подвыванием, которое означало начало гона по волку. Слышно было и улюлюкание доезжачих.
Вскоре, минут через пять, послышались несколько злобных голосов гончих, набегавших на волка, к ним присоединяются голоса остальных.
Прислушавшись несколько секунд молча, барыня убедились, что гончие разбились на две стаи: одна с воем стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу, мимо Дарьи Николаевны. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Через какое-то время ситуация изменилась. Слившаяся стая, взревев, делает небольшой круг по полю и выносит переярка в поле.
Барыня пришпорила коня и поскакала навстречу голосам, дав рукой знак пустить борзых.
- Улю-лю, улю-лю!- закричала барыня своим низким голосом. Какая-то борзая вырывается из стаи и впивается в ухо волку. Волк осаживает, но его уже накрывает подоспевшая стая, и огромный переярок, злобно сверкая глазами, лежит окровавленный, соструненный из-под растянувшей его стаи.
Дарья Николаевна вместе с камердинером подъехала к порванному зверю. Он стеклянными глазами смотрел на них и тяжело дышал, его бока то вздымались, то опускались. Она знала, что здесь еще были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки, поэтому решила продолжить охоту.
Всю осень и начало зимы волчья семья не распадается - родители так и кочуют по окрестностям со всем своим выводком. Охота на волков с гончими считалась успешной лишь тогда, когда она проводится по выводкам. Подтягивались другие охотники с собаками, ожидая указаний барыни.
Окидывая взглядом подъезжающих людей, она увидела, что трое из ее людей, спешившись, вели какого-то мужчину из леса. Он упирался, но его подталкивали и силой вели под руки к барыне.
Подошедшие к барыне сняли шапки.
- Барыня, простите, но вот они охотились в вашем лесу, мы его и взяли, - сказал один из ее людей, обращаясь с поклоном к Салтыковой. – Он своих собак даже пустил на вашу травлю.
Дарья Николаевна привстала на стременах и гневно взглянула на непрошенного гостя. Она узнала в нём своего соседа по Троицкому поместью Николая Андреевича Тютчева, однако менять гнев на милость она не умела. К тому же был он человек небогатый: ему лично принадлежали всего 160 крепостных душ, к тому же разбросанных в шести селах трех различных уездов Ярославской и Тульской губерний, поэтому Дарья Николаевна могла не сдерживать своих эмоций.
- Ты что забыл, что согласно Ловчиму пути запрещается подпускать собак на чужую травлю. Была бы у меня охота на матерого волка, мог бы принять участи в травле, коль твои собаки могли бы поспеть к травле.
- Да я на зайцев ходил, - Дарья Николаевна, улыбнулся охотник.
- А почто в моем лесу? Свои зайцы вывелись? – съязвила барыня.
- Да заплутал я, Дарья Николаевна. Почто сердишься?
- А за то и сержусь, что при травле волков напускать собак на лис и зайцев тож непозволительно.
- Ну, виноват я, не казнить же меня за это.
- Казнить, не казнить, а посидишь у меня в подвале, подумаешь, как мешать охоте. Отведите его в имение, сверкнув глазами, сказала она своим холопам. В подвал его!
YII
Бравый секунд-майор Николай Андреевич Тютчев, впоследствии полковник Главного штаба, занимавшийся межеванием земель, установкой юридических границ между дворянскими угодьями. В то время не один помещик выяснял отношения с соседями из-за спорного «участка», так что работы Тютчеву хватало.
Николай Афанасьевич родился под Москвой, недалеко от Сергиево-Троицкой лавры, близ села Радонежа, в маленькой деревеньке тестя его отца, бедного неслужащего дворянина. Первые годы детства он провел среди крестьянских детей, ничем от них не отличаясь, и до десяти лет ничему не учился, так что было полное основание полагать, что он останется "недорослем".
Но судьба судила иначе. В деревеньку как-то заехал дальний родственник отца, пленился сметливостью маленького Коли, увез его в Петербург и сдал в одно из инженерных училищ. Этим, впрочем, заботы благодетеля о Коле и кончились. Он забыл его. Забыли о нем и сами родители.
Когда Тютчев, двадцати лет, окончил курс, вышел из училища, то, наведя справки, о своих отце и матери, узнал, что они давно умерли. Он поступил на службу сперва в Петербург, затем был переведен в Москву, где состоял при московском главнокомандующем, как называли тогда генерал-губернаторов, получал очень маленькое жалованье и жил тихо и скромно, не подозревая, что имя его попадет в историю, рядом с именем "людоедки".
В конце царствования императрицы Елисаветы Петровны предположена была к возведению какая-то казенная постройка близ города Подольска - и инженер Тютчев отправился на житье в этот город, где он долгое время находился без всякого дела, ожидая распоряжений из Петербурга. Распоряжений не приходило, и Николай Афанасьевич занялся от скуки ружейной охотой по соседним полям и лесам.
А вот сейчас уже третий день сидел он в подвале на воде и хлебе.
Барыня заходила к нему в темницу три раза в день – утром, днем и перед сном. Ее почему-то тянуло к этому видному и статному мужчине. Она пыталась унизить его, оскорбляла, но он отвечал достойно и тоже достаточно резко. Он знал своенравный и буйный нрав своей соседки, знал, что жаловаться на нее бесполезно, в любом случае она откупиться, да и связей у нее было предостаточно. Но, несмотря на это, он не уступал ей в словестной перепалке, и сам был не робкого десятка.
Никто не осмеливался дерзить барыне, больше того, - все соседи заискивали с ней, а этот майор отвечал на ее дерзости дерзостью, чем злил ее и доводил до бешенства, но, вместе с тем, эта его дерзость и заставляла ее приходить к нему. Чем больше сидел в подвале Николай Андреевич, тем больше хотелось ей сломать его, и тем больше она думала о нем, тем больше ее тянуло к нему. Она бабским нутром чувствовала его силу.
В тот вечер барыня зашла в подвал в хорошем расположении духа и с порога:
- Пожалуй, Николай Андреевич, утром отпущу тебя, велю выпороть на конюшне и ступай с богом, - ни то шутливо, ни то серьезно произнесла она, входя в подвал.
Николай Андреевич побледнел, медленно поднялся с лавки и медленно приблизился к барыне.
- Выпороть меня, дворянина! - злобно прошипел он. Он схватил ее двумя руками за воротник платья и притянул к себе. Перед ним она казалась совсем маленькой и жалкой, ее голова уткнулась ему прямо в грудь. Она ощутила пьянящий запах немытого неделю мужского тела и голова ее закружилась. От того, что она была прижата к груди руками молодого сильного мужчины, ей стало необычайно хорошо, и она почувствовала себя счастливой. – Повтори, сука, что ты сказала!- прорычал он.
- Непременно выпорю, - прошептала она, прижимаясь к нему сильнее.
Николай Андреевич отпустил руки, но она продолжала стоять, прижимаясь к его груди. Он оттолкнул ее и ударил наотмашь по ее лицу. Барыня отскочила в угол подвала и упала на пол, потом, не поднимаясь с пола, поползла к выходу.
Он схватил ее за платье и потянул к себе.
- Убьешь ведь, медведь, - томно простонала барыня.
- Убью, здесь и убью, сука! Узнаешь, как пороть дворянина!
Поставив барыню на ноги, он снова ударил ее в лицо, стараясь, правда, сделать это как можно мягче. Но и этого было достаточно, чтобы барыня как пушинка отлетела к стене и лежала там, согнувшись калачиком. Она не открывала глаза, ей было больно, но от этой боли она испытывала щемящую сердце радость и бабью истому. Ее платье задралось, обнажив ее стройные ноги, но она даже не пыталась одернуть ее.
Она, продолжая лежать, посмотрела на Николая Андреевича, увидела его горящие глаза хищника и возбудилась от этого еще сильнее.
- А теперь ползи, сука, а то, ненароком, действительно зашибу тебя…
И Дарья Николаевна поползла к выходу, так и не одернув свое плате, поползла, сгораемая желанием этого сильного мужчины.
В себя пришла Дарья Николаевна только в своих покоях. Сидя на кровати, она крикнула прислугу и велела принести ей умыться. Умывшись, она приказала причесать и одеть себя, одеть так, будто собиралась на бал. Когда все было сделано, она велела привести пленника и быть с ним полюбезнее.
Когда в дверях появилась статная фигура Николая Андреевича, она вскочила и бросилась ему на шею, целуя и прижимаясь к нему.
- Любимый, милый… - шептала она, страстно целуя его грудь и руки.
Он легко поднял ее на руки и понес к кровати….
На другой день после встречи с Тютчевым, Дарья Николаевна проснулась утром в каком-то совершенно незнакомом ей настроении духа.
Выпив горячего сбитню с теплым калачем, она сделала свои обыкновенные хозяйственные распоряжения, на этот раз, к удивлению прислуги обошедшиеся не только без щедро рассыпаемых пощечин, но даже без брани и крика. Затем Дарья Николаевна молча удалилась из людской в комнаты и уселась за пяльцы. Время до обеда, который подавался ровно в 12 часов, Дарья Николаевна посвящала обыкновенно вышиванию ковров, салфеток, одеял и прочее. Работа шерстью и шелком была ее любимым занятием. Но работа не спорилась. Дарья Николаевна бросила иглу и задумалась.
- Мне что-то недужится, - сказала она тихо, обращаясь к дворовой Катерине, жене кучера Ермолая.
- А что болит, барыня? – испуганно спросила та.
- Нет, не болит, а так что-то не по себе, ноет серде... – задумчиво сказала Дарья Николаевна.
- С чего бы это?
- Кабы я знала, так и не говорила бы с тобой, с дурой!..
- Это вы верно, барышня, дура я и есть...
- С утра, вот, места найти не могу, а всю ночь сны какие-то нелепые в голову лезли, и все...
- Николай Андреевич, чай?.. - не утерпела и прервала ее Катерина.
- Это кто такой?- Дарья Николаевна сделала удивленное лицо, как будто не понимала о чем говорит девка.
- Да Тютчев, вчерашний... - Али не угадала?
- Угадать-то угадала, да почему?
- Что, почему, барыня?
- Угадала-то ты...
- Как же не угадать-то... Видела это я, как он, сердечный, на вас поглядывал, когда уезжал. Да и молодец он из себя... Видный такой, красивый, вас была бы на диво парочка...
- Пошла брехать несуразное.
- Отчего и не побрехать, барышня, с брехотни ничего не сделается, а коли суженый, так его конем не объедешь!..
- Суженый. Нашла суженого, - продолжала возражать Дарья Николаевна, но было заметно, что возражала она только для поддержания разговора, но что этот разговор не был ей неприятен.
- Поди, чай, сердечный, и он тоже мается, - продолжала, между тем дворовая.
- И он, говоришь? Да разве я маюсь, язык у тебя без костей.
- А разве не маетесь, барыння; вестимо маетесь, только ведь и недолго помаяться, приедет сокол ясный, вечор али завтра, дольше не вытерпит, прикатит.
- Да откуда ты все это знаешь, что так расписываешь?..
- Да что тут не знать-то, видела я вечор, как вы прощались, ну, сейчас мне в башку и въехало... Кажись, думаю, обоих проняло... Он-то весь на ладони, а об вас-то, Дарья Николаевна, было у меня сумление, а ноне, с утра, как я на вас погляжу, погляжу, вижу, что и здесь, значит, тронуло...
- Ну и дотошная ты...
- Тоже около вас, Дарья Николаевна, а вам уму-то да разуму не занимать стать, ну и понатерлась.
- А о сне-то ты как догадалась? - задала вопрос Салтыкова.
- Да кому же девушке, как не парню, сниться-то!
- Снился он мне, проклятый, снился... - созналась Дарья Николаевна, - до трех раз снился и все в разных видах грезился.
- В разных видах?..
- Да, перво на перво, будто бы мы с ним в темном лесу на санях мчимся, вьюга так и поет, полозья скрипят по снегу... Жмусь я к нему крепко, крепко, мне жутко становится; глядь, а по сторонам саней кто-то тоже скачет, глаза, как угольки горят, воют, лошадь храпит, несет во весь дух, поняла я во сне, что попали мы в волчью стаю, холодный пот от страха выступил на лбу, а я ведь тоже не труслива, тебе это ведомо; он меня своим охабнем закрывает, а лошадь все несет; вдруг, трах, санки ударились о дерево, повернулись, мы с ним из них выкатились, и у меня над лицом-то не его лицо, а волчья морда теплая... Тут я и проснулась.
- Страсти какие, матушка-барыня! - воскликнула Катерина.
- Заснула опять, и снова он мне пригрезился. Снилось мне, что идем мы с ним цветистым лугом, утро будто бы летнее, раннее, на мураве-траве и на цветах еще роса не высохла, поляна далеко, далеко расстилается, и идем мы с ним уже давно, и я притомилась.
- Не присесть ли нам? - говорю я ему. Выбрали мы местечко, уселись, солнышко так хорошо пригревает, кругом все тепло да радостно, вдруг, вижу я змея большая-пребольшая вокруг него обвивается и в горло ему жало впускает, я как вскрикнула и опять проснулась...
- Ишь ты, что пригрезится... - могла только выговорить совершенно испуганная девка.
- А под самое утро, как заснула я, он опять передо мной, как тут, является. Вижу я площадь, народ на ней кишмя кишит, я на нее смотрю из затвора какого-то, окно сеткой прикрыто, покой, в котором я нахожусь, маленький, словно мешок какой каменный, народ глядит на меня, как будто показывает, глянула я наверх, кругом тела обвитый, бледный такой да худой и на меня так грозно, грозно смотрит, что мурашки у меня по спине забегали, все ближе он к окну моему, и страх все больше во мне... С тем я уже совсем проснулась, встала и тебя кликнула... Дарья Николаевна замолчала.
- К чему бы это сны такие?
- Да ни к чему, барышня, ни к чему, Дарья Николаевна. К чему и быть им... Так кровь разыгралась, ну и полезло не весть, что в голову, - отвечала, после некоторого раздумья, дворовая, стараясь придать тону своего голоса возможно спокойный, даже небрежный тон.
- Я и сама думала, что так в голову не весть что втемяшилось.
Казалось, облегченная от сердечной тяжести откровенным признанием, Дарья Николаевна бодро принялась за работу, но нет-нет, да поглядывала на окна, выходившие на улицу, по которой то и дело проезжали санки с обывателями и проезжими. Кровь, действительно, разыгралась в Дарье Николаевне. Она переживала неведомые для нее доселе ощущения. Образ Тютчева не только в сновидениях прошедшей ночи, но и теперь стоял перед ее глазами, под сердцем сосало, и какое-то неопределенное беспокойство от не менее неопределенных желаний наполняло все ее существо. Она, всегда с аппетитом кушавшая заказанные ею самой вкусные, сытные блюда, почти не притронулась к поданному обеду.
Отправившись, как это делала всегда после обеда, отдыхать, она не улежала и пяти минут, вскочила и стала ходить нервными шагами по своей спальне. Кругом все было тихо. В доме все спало послеобеденным сном. Эта тишина, как ни странно, еще более раздражала Дарью Николаевну.
"Ужели, действительно, обошел он меня вчера, околдовал окаянным взглядом своим, быстрым да пронзительным", - вспомнила она слова дворовой, и как бы на этот мысленный вопрос в ее памяти восставало вчерашнее прощанье с Тютчевым, и глаза его так и стояли перед ее глазами, так и проникали в ее душу.
"Господи, вот дьявольское наваждение!.. Может, он и думать забыл о вчерашней переряженной девке, может, просто брешет Катерина, что что-то заметила?" - продолжала мысленно спрашивать себя Дарья Николаевна.
Но глаза, его глаза, стоявшие перед ней, говорили иное, успокаивая ее. Вчера, именно вчера, он так смотрел на нее: "как кот на сало" - привела она, по обыкновению грубое, сравнение. Но это ее не обидело: пусть смотрит именно так, а не иначе.
"Может у него какая зазноба есть? - вдруг похолодела она вся."
Она вспомнила обвившуюся около него во сне змею и почему-то решила, что это именно зазноба.
"Да я не посмотрю на зазнобу, руками задушу... Никому не уступлю его, мой он будет, мой..."
Она упала на кровать и в каком-то припадке бешеной неудовлетворенной страсти стала грызть подушку. Все тело ее как-то конвульсивно передергивалось. Она не помнила, сколько времени это продолжалось. После приступа нервного возбуждения наступила какая-то общая слабость.
Дарья Николаевна заснула или, лучше сказать, лежала в каком-то забытьи. Ее разбудила не вошедшая, а почти вбежавшая дворовая девка.
- Дарья Николаевна, Дарья Николаевна!
- А?., что?..
- К нам гость пожаловал!
- Кто? Он?
- Он-с, он-с, Николай Андреевич Тютчев.
Дарья Николаевна, как была в домашнем платье, бросилась к двери…
Тютчев был действительно красивый мужчина, сильный, статный брюнет, с выразительными огневыми глазами, прямым с маленькой горбинкой носом и чувственными губами. Знакомство завязалось, и вскоре молодой инженер стал чуть не ежедневным гостем Красного или Троицкого, а спустя немного времени уже хозяйничал там, на правах близкого к Дарье Николаевне человека.
Бывали минуты, когда она, пылая к нему особенной нежностью, начинала кусать его, терзать, душить, даже резать ножом.
В один из таких своеобразных припадков нежности, со стороны Салтыковой, Тютчев взбесился и в свою очередь здоровым сильным кулаком повалил Дарью Николаевну на пол. Та от души хохотала, катаясь на полу, вся раскрасневшаяся, со сверкающими страстью глазами и задыхающимся, хриплым голосом повторяла:
- Вот так, молодец, Коленька, молодец... Ткни еще раз в морду-то... ткни, милый...
Любовь их длилась уже года два. За это время Дарья Николаевна резко изменилась, стала покладистой и даже доброй барыней. Катерину она отправила к Ермоляю. На волка и лисицу она уже не ходила, а если был выезд на охоту, то непременно вместе с Николаем Андреевичем и то была соколиная охота.
Салтыкова держала в имении сапсанов, кречетов, балобанов, тетеревятников, соколов, ястребов. За ними ухаживали и натаскивали на охоту 32 сокольничих.
Сокольничий был не просто доверенным лицом барыни, но и постоянным спутником, а зачастую и советчиком, поэтому поступить на эту службу к ней было очень не просто. Зачисление на службу она проводила по царскому образцу. Производилось по присяге, при которой присутствовали не только люди, но и птицы – именно они были главными гостями церемонии. Процедура открывалась «Наряжанием птиц» - символическим надеванием на птиц обнасцов, клобучков и колокольцев. Не забывали в этот торжественный момент и о том, что нет настоящего сокольничего без коня – для этого в избе, где ждали барыню, помещался стог сена, накрытый попоной. Вокруг сена – четыре стула для четырех лучших птиц. Весь ритуал был исполнен глубоким смыслом, сокольничему вручалась перчатка, и только после этого он брал на руку сокола.
Не торопясь, в сопровождении полусотни служителей –охотников, конюхов, Дарья Николаевна и Николай Андреевич приезжали на место охоты, где уже были готовы шатры и все необходимое для его забавы. По сигналу барыни, от громких звуков охотничьих рожков птицы взлетали в небо, после чего один за другим срывались ловчие птицы с рук сокольничих, и поражали добычу. После охоты самого удалого сокола преподносили Дарье Николаевне и Николаю Андреевич, чтобы они полюбовались хорошей птицей.
Вечерами было бурное застолье. Неистовый Николай Андреевич мог перепить любого гостя. Его страсть к Дарье Николаевне гасла, он все дольше засиживался за столом, а то и вовсе оставался на ночь за карточной игрой, что начинало тревожить барыню. Она же, напротив, все больше тянулась к Николеньке, как она его называла, потому что он был неистовый во всем и в любви также.
Николай Андреевич любил ездить на балы, и Дарья Николаевна старалась потакать ему в этом. На балу ценили три умения: умение одеваться, танцевать и общаться. Этими качествами в полной мере обладал Николенька. Одевался он просто и элегантно, как и требовал тогдашний этикет балов.
Этикет запрещал мужчинам жать даме руку, слишком приближаться к ней и говорить неприличные комплименты. На балу нельзя было утомлять серьезными и деловыми разговорами присутствующих. Бальные беседы обычно сводились к обсуждению спектаклей, постановок, концертов, спортивных событий, вопросов литературы и искусства… Дамам не рекомендовалось говорить о нарядах и украшениях, мужчинам — о коммерции, технике и политике. Здесь мгновенно распространялись сплетни, слухи… На балах завязывались знакомства и нередко решались вопросы карьеры, формировалось общественное мнение, и потому искусство общения играло огромную роль. Всем этим в полной мере владел Николенька Дари Николаевны, и она гордилась им на балах. Он часто повторял с улыбкой гостям заветы Петра поведения на ассамблеях.
“ Перед появлением многонародным гостю надлежит быти: мыту старательно, без пропускания оных мест; бриту тщательно, дабы нелепостям дамским щетиною мерзкою урону не нанести; голодному наполовину и пьяному самою малость.
В гости придя с расположением дома ознакомиться заранее на легкую голову, особливо отметив расположение клозетов, а сведения в ту часть разума отложи, коя винищу менее остальных подвластна. Явства употребляй умеренно, дабы брюхом отяжелевшим препятствий танцам не учинить. Зелье же пить вволю, нежели ноги держат, буде откажут — пить сидя.
Лежачему не подносить, дабы не захлебнулся, хотя бы и просил. Захлебнувшемуся же слава, ибо сия смерть па Руси почетна. Ежели меры не знаешь, на супругу положись — оный страж поболее государевых бдение имеет.
Упитых складывать бережно, дабы не повредить и не мешали бы танцам. Складывать отдельно, пол соблюдая, иначе при пробуждении конфуза не оберешься. Беду почуяв, не паникуй, нескорым шагом следуй в место упомянутое, но по дороге не мешкай и все силы употребляй для содержания в крепости злодейски предавшего тебя брюха.
Будучи без жены, а то и, дай бог, холостым, на прелести дамские взирай не с открытой жадностью, но исподтишка — они и это примечают, не сомневайся. Таким манером и их уважишь и нахалом не прослывешь. Руками не действуй, сильно остерегаясь и только явный знак получив, что оное дозволяется, иначе конфуз свой на лице будешь носить долго.
Без пения нет веселья на Руси, но оное начинают по знаку хозяйскому, в раж не входи, соседа слушай — ревя в одиночку, уподобляешься ослице Валаамовой, музыкальностью и сладкоголосьем же, напротив, снискаешь многие похвалы гостей. Помни, сердце дамское на музыку податливо”.
На балах мужчины часто заводили разговоры и об охоте, рассказывали охотничьи байки, спорили.
Однажды разговор зачели об охоте. Началось все с того, что кто-то высказал утверждение, что борзая собака не русская порода.
- У славян в древности не было и не могло быть борзых в настоящем смысле слова, то есть не могло быть таких быстрых собак, которые могли бы в течение нескольких минут, даже секунд догнать на чистом месте любого зверя, по той простой причине, что они быстрее. Борзая ловит, а не заганивает. Самая местность, занимаемая славянами, была тогда покрыта дремучими лесами и не могла благоприятствовать охоте с такими собаками.
- А откуда же она тогда взялась? – спросил кто-то из присутствующих.
- Приведенны к нам ордами монголов, - ответил первый голос.
- А как же тогда быть с борзыми которые были в приданом киевской княжны Анны Ярославны? А это одиннадцатый век, время до нашествия монгол, - неожиданно встрял в разговор Николай Андреевич. Тогда борзых, правда, называли «хорты», или «курчи». Ни Марко Поло, ни Плано Карпини, посетившие Монголию в Средние века, ни словом не обмолвились о существовании у тамошних ханов псовой охоты. Отсутствие псовой охоты у монголов оспаривать невозможно.
- Борзых монголы захватили по пути, во время завоевательных походов по землям, населенным арабами. Потом монголы в течение многих десятилетий разводили восточных борзых в Казанском Царстве, - возразил первый. - После окончательного разгрома Казани ратью Ивана Грозного, эти борзые стали смешиваться с местными собаками. Татарская борзая, как смешанная порода, оказалась слабее северной чистопородной и чистокровной ловчей собаки и только придала ей большую легкость, стройность и красоту.
- Позвольте, батюшка, - вмешался опять Николай Андреевич, - но усли существовали местные чистокровные и чистопородные ловчие собаки, то к чему вообще разрабатывать монгольский след?
- Да и вообще нет никаких оснований думать, что восточные завоеватели могли служить распространителями каких-либо культурных ценностей, к каковым, без сомнения, принадлежит и псовая охота, - вставил кто-то из толпы присутствующих.
- Да что там говорить, русская это забава. Ни в наименованиях должностей служащих., равно как и в описании борзых и гончих собак, мы не встретим ни одного заимствованного из других языков слова, только исконно русские древние слова! – опять добавил тот же голос.
- А как же норманы? Норманны держали, кроме стай гончих, сотни борзых собак, носящих название greehounds, с которыми добывали в лесах Скандинавии большое количество кабанов, оленей и других зверей, - опять встрял Николай Андреевич.
- Но откуда борзые пришли в леса Скандинавии? – не унимался первый голос.
- От нас и объявились у норманов борзые. Русские корни у борзых и нечего все глядеть то на Восток, то на Запад, - заключил Николай Андреевич.
На этом все и согласились. А Дарья Николаевна, слушавшая этот спор, была горда своим избранником, так умело и ловко поставившим все на свои места.
На одном из балов Дарья Николаевна и узнала, что ее Николенька волочится за дочерью владельца села Речица Брянского уезда Орловской губернии Пелагее Денисовне Панютиной. Это известие ошеломило барыню. Ее Николенька положил глаз на молоденькую девочку. Пелагея была совсем юной, на девять лет моложе Дарьи Николаевны, хороша собой и в то время жила в Москве у своей дальней родственницы.
Дарья Николаевна стала постоянно думать, как ей избавиться от соперницы, но ничего путного ей не приходило в голову. Мысли об измене страх потерять Николеньку приводили ее в бешенство. Она стала раздражительной, злобной. Чтобы как-то забыться о своих страхах и мыслях она стала часто ходить в конюшню, смотреть как порят по ее указу дворовых девок. Ее и раньше волновало это зрелище, но теперь она не просто смотрела, а представляла свою соперницу на месте дворовых.
Сегодня с утра Дарья Николаевна была явно не в духе и решила самолично выпороть свою Катерину за плохое мытье полов. Надо сказать, что мыла полы Катерина не лучше и не хуже обычного, как всегда стараясь угодить барыне. Но барыне угодить в последнее время было невозможно, и Катерина это хорошо чувствовала.
Барыня приказала принести замоченные розги, которые всегда имелись в канюшне на случай наказания дворовых по барскому указу.
Трясясь телом, Катерина вышла на середину. Барыня со злобой ходила по залу, ни слова не говоря. А это был дурной знак. Когда кричала и ругалась, тогда бранью истощала свой гнев. На Катерину напал панический страх и страшное предчувствие. На что угодно согласилась бы она, лишь бы не пороли.
Скомканная, сброшенная впопыхах одежда была разбросана по всей зале. Девушка осталась голой. Темно-русые волосы разметались по спине, а широкие карие глаза неподвижно уставились в пол. Лежак был без спинки, и Катерина в мгновение оказалась пригвожденной к лежаку. В одно мгновение слуги приподняли подушками те части корпуса девушки, которые во все времена в господском доме служили проводниками барской правды. Распластанное красивое женское тело возбуждало барыню. Ее руки жадно заскользили по телу крепостной.
- Тебе нравится?
-Да, так нравится. что и с вами готова поменяться, - бросила неожиданно для себя Катерина. От этих слов барыня побелела в лице. Она взяла розгу, и раздался жуткий ее свист.
Первые красные полоски проступили на теле крепостной. Страшным воем огласила Катерина барские хоромы. За первым воем раздался второй, не менее пронзительный умоляющий вопль.
Казалось, что шлепки отвратительной розги слышны не только в доме, но и на барском дворе. Катерина не смела кричать громко, как бы ни было больно. Дала себе зарок молчать, стиснула зубы. Хотя Катерину до этого драли и раньше и порка ей не в диковинку, продержаться без голоса она смогла только первую дюжину. Потом разоралась во все горло. Действительность, от которой зажмуривала плаза и затыкала уши, настигала ее, врывалась через зад и не было никакого спасения от этих вездесущих розог. Теперь всё то время, когда ее порола барыня, Катерина неистово орала односложными повторяющимися звуками.
- Оооооооопоо-о-ой.. .ай-ай-ааааай!
Невыразимая злость и обида душили ее. Кусала ногти, рвала волосы и не находила слов, какими следовало бы изругаться на чем свет стоит. Измученная страданиями, иссеченная почти в кровь, Катерина совсем одурела от боли. Того. чего боялась больше всего, получила, как ей казалась, сполна. Наивная, она не знала, что это далеко не конец ее мучениям.
Тем не менее, орала и кувыркалась на лавке, как кошка, посаженная в мешок, перед утоплением.
Потеряв всякий стыд от обиды, позора и боли, Катерина орала на весь двор благим матом…
По лицу барыни катился пот, она устала от битья и со злостью бросила прут на пол.
- Ермолай! - закричала она. В залу вошел побледневший Ермолай. Лицо его было искажено от переживаний за жену, от ее криков и стонов, которые разносились по всему дому.
- Ну-ка сам займись своей сучкой, чтобы знала, как надо служить барыне! – прокричала Дарья Николаевна, садясь в свое кресло.
Ермолай испуганно нагнулся, чтобы поднять брошенную барыней розгу.
- Нет, розги ей мало, неси плеть, - завопила гневно барыня.
- Слушаю-с, - пролепетал Ермолай и попятился к выходу.
Барыня считала удары. Вскоре кожа не выдержала, рассеклась, а еще через пару дюжин иссеченная спина несчастной опухла, из ран струились ручейки крови. Из глаз Ермолая текли слезы… Он успел полюбить свою жену за эти два года, но, боясь гнева барыни, порол долго и жестоко.
Свист, крики, свист, все слилось в едином, монотонном гаме. Причитание в промежутках между ударами сменились на хрип, кровавые полосы слились в одно сплошное пятно на поминутно вздрагивающем теле. Приходило душевное отупение. Перед ней разверзлась широкая, бездонная, зияющая пропасть господских ужасов, силу которых она полностью испытала на своем теле.
Ее отнесли на рогоже под навес. А под вечер, согнувшись в три погибели, еле-еле доковыляла к дому. Погреб "милостивый" барыня отменила, за что Ермолай целовал ей милостево протянутую барыней руку.
На утро Катерина померла. Барыня вскоре женила Ермолая второй раз на Федосье Артамоновой .
YIII
Федосья была молодой красивой женщиной со стройными длинными ногами и Николай Андреевич заглядывался на нее, когда ее вызывала барыня.
- Что нравится девка Ермолая? – спрашивала она, ловя его горящие глаза при виде заходящей Федосьи.
- Добрая баба, - бросал он, пожирая глазами Федосью.
- Что лучше меня скажешь?
- Ай, Дарьюшка. Почто пустое нести. Ты барыня, она девка. И сравнивать нельзя.
- А поди не прочь был бы позабавиться с ней? – не унималась барыня.
- Да позабавиться можно, если только так, забавы ради.
- Ну и кобель же ты бессовестный, Николушка.
- Ты спросила, я ответил.
- Ишь, Федосья, барин не против забавы с тобой.
Федосья Николаевна густо покраснела и опустила голову.
- Почто молчишь, дура? – в голосе Дарьи Николаевны послышался металл.
- Как можно такое говорить, барыня. У меня же муж есть.
- Муж, объелся груш.
- Что воля барина для тебя не закон уже?
- Воля ваша, барыня. Только уж лучше в петлю, чем такой позор.
- Это с барином-то позор? Ты совсем заговорилась, девка. Давно не пороли? Распустила я вас совсем.
При упоминании о порке Ксюша задрожала и стала нервно перебирать пальцы.
- Николушка, может с порки и начнешь свою забаву? – засмеялась Дарья Николаевна.
- Что, Дарья Николаевна, вместо ласки предлагаешь порку,- тоже улыбнулся Николай Андреевич.
- Так она ж горячее любить тебя будет после этого. Бабы любят когда их дерут, - продолжала смеяться барыня, - не так ли, Федосья?
- Не знаю, барыня, - сквозь зубы процедила побледневшая Федосья.
- Тебя твой Ермолай бьет?
- Нет, барыня, он добрый. Иногда, если выпьет, да и то не бьет, а так вожжами пройдется…
- Значит не любит, коль не бьет. Бабу люби как душу и тряси как грушу…
- Ладно, отпусти девку, тебе лишь бы бить ни за что, - вступился Николай Андреевич. – Ишь, белее снега стоит. Вели лучше кушать подать, проголодался я что-то. Да баньку пусть истопит, к вечеру погреться надо бы. Ты в Москву едешь?
- Да, мне надо в Москву на три дня. Ермолай отвезет и вернется. А ты здесь, Николушка, не балуй сильно.
*.*
Федосья, как и приказал барин, тихо вошла в баню и в нерешительности остановилась.
Барин лежал на лавке на животе, а Ермолай хлестал его вениками. Барин лежал с закрытыми от удовольствия глазами. Он подал ему знак остановиться и, фыркая как лошадь, сел, опустив ноги на пол.
– «Квасу!» – Хрипло крикнул он.
Ермолай положил веник в кадушку с водой. Барин заметил стоявшую у дверей Федосью.
- Пришла все же, - ухмыльнулся барин. – А как же Ермолай? Побьет ведь.
- Верно, побьет, - тихо сказала Федосья, искоса глядя на мужа.
- Ну, коль пришла, иди ближе.
- Ермолай, водки!– приказал барин. Ермолай вышел в предбанник и вынесла на подносе бутылку водки и миску с солеными огурцами. Барин налил себе стопку, залпом выпил и откусил огурец.
- Сейчас сделаю смотрины тебе Федосья! – Сказал он и поднялся с лавки – Ну-ка, показывай товар живо! А ты, Ермолай, можешь ступать.
Он стал лапать ее за груди, живот, бедра. Ермолай опустил голову и медленно вышел из бани. Барин жестом показал ей на лавку...
Только утром барин отпустил Федосью. Она зашла в избу. Ермолай сидел за столом и спал, положив голову на руки, перед ним стояла пустая бутыль с самогоном.
IX
На Руси с голоду не помрешь. Община всегда поможет.
В середине июня бабы оставили огороды и вышли на сенокос. Мужи еще вчера днем устроили там стан, а с раннего утра, пока была добрая роса, вышли косить. Вестимо, чем росистее трава, тем легче косить. И в на дальние луга крестьяне вчера выехали на обозах с бабами, девками и грудными младенцами.
Яркая толпа баб, одетых в разноцветных сарафанах, шла по дороге к лугам, раскинувшимся по берегам реки Пахра. Солнце уже встало и начинало прогревать еще влажную от ночи траву, но капли росинок еще не сошли и блестели в его лучах. Нужно было торопиться, чтобы начать растрепывать скошенную мужиками траву. Было ведренное время, значит, разбивку предстоит проводить целый день под изнуряющими лучами солнца. К вечеру почти сухое сено надо сгрести в валы, длинные гряды, а из них уже образовать копны. На другой день, когда роса уже поднимется, копны предстоит им сметать в стога.
Девки шли на уборку сена с радостью, считая это одной из приятнейших сельских работ. Теплые ночи, купанье после утомительного зноя, благоуханный воздух лугов, – все это ждало их и несло в себе нечто обаятельное, отрадно действующее на душу. Девки для работы в лугах надевать на себя не только чистое белье, но и одевались по–праздничному. Для них луг не только работа, но и гульбище. Даже на лугу, во время сбора, они, в ритм работая граблями и сопровождая работу общей песней, рисовались перед женихами.
– Бабы, посторонитесь, – истошно взвизгнул кто–то из толпы, – барыня едет.
Бабы и девки бросились врассыпную по обе стороны дороги. Действительно, на дороге уже хорошо виднелась разгоряченная тройка, мчащая коляску барыни. Бабы, встав в линейку в низком поклоне, провожали взглядом проносящуюся мимо них коляску.
– Интересно, куда это барыню понесло? – спросила молодая девка, распрямляя спину, когда коляска.
– Паломничество совершает. На богомолье поехала, в Саввино– Сторожевский монастырь, – сказала стоявшая рядом Катерина.
– Поломнии пешие идут, – вставила женщина из толпы.
– Кто пешие, а кто в коляске, – усмехнулась Катерина.
– А ты почем знаешь, что в Саввино–Сторожевский? Он ведь далековато.
– Дворовые говорили, – смущенно ответила Екатерина.
– Дворовые… Конюх твой Ермолай, поди, сказал, – улыбнулась соседка.
– Почто он мой–то, – еще больше смутилась Катерина.
– А что он наш что ли, – засмеялись рядом стоявшие девки.
Хватит языками трепать, сказала пожилая женщина, находившая ту же, – мужи уж косят во всю, поди, а мы стоим. Пошлите бабы.
Женщины продолжили свой путь к сенокосу, продолжая начатый разговор.
– А кто в коляске ехал с барыней–то? – спросила Катерину идущая рядом женщина.
– Да барин, Николай Андреевич, сосед барыни по Троицкой усадьбе, – сказала Катерина.
– Вот ушлая, все знает и про барина знает, – засмеялись в толпе.
– Да через кучера Ермолая она все и знает.
– А что там за баба с ними в коляске сидела?
– А то дворовая девка, прислуга барыни Аграфена. Ее барыня всегда берет с собой, – опять вставила все знающая Ксения.
– А монастырь–то тот мужской или женский?
– Мужской.
– Так что ей делать в мужском–то?
– Да вдова она, вот и тянет к мужикам, – съязвил кто–то.
Бабы засмеялись.
– Так она же с барином.
– Барин один, а монахов много, – опять встрял тот же голос. И бабы опять заржали.
X
Экипаж Дарьи Николаевны подъезжал к Саввино–Сторожевскому монастырю. После Звиногорода дорога шла вдоль Москвы–реки. Справа от коляски тянулись высокие сопки, поросшие кустарниками, елью, березами, кряжистыми дубами. Солнце стояло высоко над головой и бричку закрыли верхом, чтобы не пекло. На небе застыли редкие пуховые облака с нежными белыми краями. В воздухе стояла абсолютная тишина. Мелкая рябь воды искрилась в лучах солнца.
– Красиво здесь как, Николенька, – сказала Дарья Николаевна, обращаясь к Николаю Андреевичу Тютчеву.
– А дышится здесь как, аромат какой, – ответил Николай Андреевич.
– И пахнет полынью, рожью, гречихой… – заметила Дарья Николаевна.
– Да, такую красоту редко увидишь в Московии, – ответила Дарья Николаевна.
Между тем дорога резко свернула вправо и впереди, на высоком холме, показались купола Саввино–Сторожевского монастыря. Величественная белокаменная стена опоясывала монастырь, стоящий на самой вершине Сторожевой горы. Въехали через парадный вход красиво убранной прямоугольной башни, называемый Красной.
Гостей принял архимандрит Гедеон Криновский, вышедший из ворот величественного белокаменного Рождественского собора. Дарья Николаевна часто наведывалась в Саввино-Сторожевский монастырь и делала солидные вклады, поэтому она была любимой гостьей архимадрита.
Справа от собора в лучах солнца яркой белизной и золотом переливался каменный двухэтажный дворец царя Алексее Михайловича с деревянным крыльцом, а слева за собором виднелись белокаменные палаты царицы, окна которых были обрамлены красным камнем. Красным камнем был выложен низ палат и верх красочного крыльца с тремя массивными колоннами.
Дарья Николаевна слезла с коляски и подошла к отцу Геодону.
– Отец настоятель, благословите! – тихо произнесла она, склонилась в поклоне и поцеловала руку Гедеона.
Архимандрит перекрестил Салтыкову. Андрей Николаевич тоже подошел к архимандриту и тоже поцеловал руку и получил благословение.
– Рад видеть, дочь моя, в обители нашей тихой, как доехали? – обратился Гедеон к Дарье Николаевне.
– Спасибо, батюшка, хорошо. Погода нынче светлая.
– Ну, и слава Богу. Поди, устали с дороги, пройдемте в трапезную, там и пообщаемся.
Они прошли за архимандритом по дорожке к трапезной. Встречные монахи кланялись им, как дорогим гостям.
В трапезной Гедеон совершил молитву, а трапезарий Арсений , монах крупного телосложения с пышной, доходящей до груди бородой, неторопливо накрыл стол. Движения его были плавными, неторопливыми. Во всем чувствовалась стать и уверенность. Видно было, монахи были людьми, любившими хороший стол. Первое, что положил он на стол – хлеб, потом принес в графинах напитки.
На столе уже стояли чаши с медовухой, с фряжскими винами и разными сладостями, сушеными и вареными в сахаре, в меду и патоке фруктами. Стоял и графин с водкой. Рядом стоял взвар из овощей, морс и квас.
Потом была поставлена блюда с растительной пищей: кислая капуста, свекла с постным маслом и уксусом, гречневая каша с постным маслом, оладьи с медом, вареными и жареными грибами, блюда из гороха – горох битый, горох тертый, горох цеженый, сыр гороховый то есть толченый горох с постным маслом, лапша из гороховой муки, пироги с горохом; творог из макового молока, хрен, редька и другие овощи. Поставил трапезарий и "коливо" – кутью, приготовленную из риса, пшеницы и полбы (особый вид пшеницы) с изюмом.
Четверо молодых монахов, с едва пробивающимися волосиками будущей бороды, принесли блюда с осетрами, стерлядью и севрюгой.
- Утренний улов, - сказал довольный трапезарий, когда монахи расставлял на столе блюда.
Когда молитва закончилась и все, вслед за архимадритом, сели за стол, покрытый белой, красочно расшитой скатертью, трапезарий поставил на стол чаши с красной и черной икрой.
– Кушайте с Богом, гости дорогие, – сказал он, низко поклонился и степенно вышел. Четверо молодых монахов остались здесь же, за стульями сидящих гостей. Один встал за спиной архимадрита, сидящего во главе угла.
– С богом, – произнес архимандрит и перекрестился. Монах, стоящий за спиной архимадрита, подался вперед и налил тому из графина водочки. Николай Андреевич тоже взял графин.
– Что изволите, барыня, – обратился молодой монах к Дарье Николаевне.
– Медовухе налей, – тихо сказала барыня.
Монах аккуратно налил в бокал напиток.
– Дарья Николаевна, возможно, выпьете рейнского? – спросил архимандрит.
– Я, пожалуй, вашу медовуху испробую, ответила Дарья Николаевна.
– Хозяин – барин, - улыбнулся архимандрит.
Все выпили. Архимандрит рукой обтер усы, прогладил бороду и положил себе кусочек стерляди.
- Хороша ваша медовушка, батюка. Интересно, как вы ее варите?
- Арсений! – зычно крикнул архимадрит.
Вошел Арсений, поклонился.
- Как варишь мед барыня спрашивает Хвалит твое зелье.
Арсений улыбнулся, глаза его довольно заиграли.
- Да как варю, просто варю… Меня давно учили варить его так. Прежде всего спелая малина кладется в бочку, на нее наливают воды и оставляют в таком состоянии день или два, пока вкус и краска не перейдут с малины на воду, затем эту воду сливают с малины и примешивают к ней чистого, или отделенного от воска, пчелиного меду, считая на кувшин пчелиного меду 2, или 3 кувшина воды, смотря по тону, предпочитают ли сладкий или крепкий мед. Затем бросают сюда кусочек пожаренного хлеба, на который намазано нежных и верхних дрожжей, когда начнется брожение, хлеб вынимается, чтобы мед не получил его вкуса, а затем дают бродить еще 4 или 5 дней. Некоторые, желая придать меду вкус и запах пряностей, вешают в бочку завернутые в лоскутах материи гвоздику, кардамон и корицу. Я тоже вешаю. Когда мед стоит в теплом месте, то он не перестает бродить даже через 8 дней; поэтому я переставляю бочку, после того как мед уже бродил известное время, в холодное место и оттягиваю его от дрожжей… Мед и готов.
- У нас иначе варят, - задумчиво сказала Салтыкова. – Ваша вкуснее, улыбнулась она.
- Всяк как может варит, - ответил трапезарий.
Откушав и перекрестившись, все вышли из трапезной.
- Сейчас располагайтесь, отдохните пока солнце не спадет, а потом сходим к скиту Святого Саввы, - сказал архимадрит и повел гостей по избам, заранее приготовленным для них.
Николай Андреевич остановился в ближней к монастырю двухэтажной избе, стоящей в шагах двухсот от стен монастыря, напротив от восточных ворот. Здесь же было выделено место и для Ермолая.
За избой красовалась березовая роща, а левее от избы шла тропинка по крутому спуску с горы к раскинувшемуся внизу яблоневому саду.
Барыню и ее дворовую девку архимадрит повел дальше, чуть выше и правее от избы Николая Андреевича. Вскоре они скрылись в гуще прилегающих деревьев.
XI
Гостей разбудил послушник, когда солнце уже склонилось к закату.
- Батюшка ждет вас, Николай Андреевич. К скиту пора идти, -сказал кучер Ермолай, толкая за плечо глубоко спящего барина.
- Да, да, встаю, - пробурчал с просонья барин и перевернулся на другой бок.
- Барин, ждут вас там, внизу, - опять начал толкать за плечо спящего Ермолай.
- Пошел вон, дурак! - проревел барин, открывая глаза. – Сказал же встаю.
- Слушаю-с, недовольно буркнул Ермолай, пятясь к выходу.
Когда барин подошел к воротам монастыря там уже стоял архимадрит и о чем-то беседовал с Дарьей Николаевной.
- А вот и Николай Адреевич, - улыбнулась барыня. – Можно и идти к пещерке преподобного Саввы..
- Пойдем пешими или поедем в коляске? – спросил ахимадрит.
- А далече? – спросила барыня.
- Да недалеко и не близко, верст шесть не меньше, верно, - ответил архимадрит.
- Ну к преподобному Савве, верно, пешими следует идти.
- И то верно, - сказал архимандрит. -Савва туда в пещеру пешком ходил. Потом там вырос скит.
К скиту можно было идти низом, спустившись по тропинке к святому источнику, или верхом. Пошли верхом. Местность была неровная. Тропа то опускалась, то поднималась, но идти было после отдыха легко. Солнце садилось и жары уже не чувствовалось.
Вскоре подошли к обрыву. Внизу обрыва была поляна, обрамленная густым лесом, и виднелась протекающая небольшая, но быстрая речушка. Шум ее вод слышался даже наверху, где стояли наши поломники.
- Ну, вот и пришли, - сказал архимандрит. – Спустимся, там и есть пещера преподобного. – Только аккуратней спускайтесь, вон по той тропинке, здесь круто и можно оскользнуться.
Пещерка преподобного была небольшой, согнувшись можно было войти одному.
- Ее Савва сам вырыл, здесь и ночевал и время коротал в раздумьях и молитвах, - уточнил архимандрит, перекрестился, подойдя ко входу. Пещеру слабо освещал огонек свечи, горевшей внутрни.
Дарья Николаевна тоже перекрестилась, нагнулась и нырнула в пещерку. Сердце ее бешено колотилось от волнения, ее охватил страх и чувство благоговения. В полутемной небольшой пещерке, длиной в рост лежащего высокого человека, а шириной и того меньше было темно и прохладно. Свеча едва освещала стены, и они от ее мерцающего света, казалось, переливались кровавыми бликами. Сердце Дарьи Николаевны защемило от странного предчувствия. Внутри все похолодело, и она невольно вздрогнула.
Салтыкова после смерти мужа Салтыкова часто совершала поломничества по святым местам. Бывала она и в Троицко-Саргиевой лавре и Ново-Иерусалимском монастыре и в Суздальском женском монастыре… В Москве любила ездить в Новодевичий женский монастырь и там ее тянуло в Южный предел Смоленского собора, в стрелецкую караульню, где была заключена царевны Софьи, восставшая против Петра. Ей говорили, что всю зиму Софья видела повешенных у ее окон стрельцов. Было жутко от этих слов и она ясно представляла трупы стрельцов, висящих перед окнами и раскачивающихся в темные зимние стужи. Ей и тогда было жутко, жутко в кельи Софьи. Но сейчас это внутреннее состояние было острее и ярче.
Дарьи Николаевне рассказывали, что монастырь начали строить для великой княгини Соломонии Сабуровой. Двадцать лет она прожила с великим князем Василием Ивановичем, но так и не родила ему сына. Они много ездили по святым местам русской земли, молясь о чадородии, но Соломония так и оставалась пустой. Тогда Василий Иоаннович испросил разрешение у Патриарха на второй брак, а в великую княгиню постригли в монахини под именем София, но сослали в отдалённой Покровский монастырь города Суздаля.
Вот там и произошло чудо - она родила в Покровском монастыре царевича, и что бы сын избежал опасности, инсценировала его смерть. И в кельи Соломонии ей было жутко, но опять же не так, как здесь, в пещере Саввы.
- Не дай бог оказаться в такой обители навечно, - прошептала она, вылезая из пещеры.
И вдруг из глубины пещеры она ясно услышала голос преподобного Саввы, который отчетливо сказал ей – “Вот так, дочь моя, ты проведешь остаток жизни в темноте…”
XII
Было уже темно. Серебристый полумесяц горел среди звезд, в траве звенели кузнечики, воздух был насыщен прохладой цветов и травы.
Ворота монастыря были закрыты, монахи разбрелись по своим кельям, Дарья Николаевна давно ушла в монастырскую избу и, наверное, уже спала, а может быть и нет…
Николай Андреевич прогулялся по яблоневу саду, сходил там к святому источнику, поднялся наверх, обошел вокруг монастыря и возвращался на ночлег к избе.
Около избы он увидел монаха, который сидел на длинной лавочке, сколоченной из бревен, опустив голову. По его окладистой седой бороде было видно, что монах в возрасте.
- Вечер добрый, батюшка, - сказал Николай Адреевич, подходя к лавке и присаживаясь рядом.
-Храни Господь, - ответил монах, поднимая голову.
В свете луны Тютчев увидел бледное лицо монаха. Лоб его был покрыт глубокими морщинами. Из под бархатной скуфьи на плечи ложились длинные седые волосы. На рясе в отблеске луны светился большой крест.
- Почто не в храме, батюшка? - спросил Николай Андреевич.
- Выгнали, - тихо ответил монах, и опустил голову.
- За что же выгнали, - удивленно спросил Тютчев.
Монах обреченно провел согнутыми пальцами по шее.
- За это дело и изгнали.
- За пьянку что ли?
-Ну да, за пьянку. Перебрал я нынче, да и отметелил трех монахов. Меня в темную и посадили, а потом и вовсе изгнали.
- За что же ты их?
- За дело, за языки их длинные, - буркнул монах.
- Ясное дело, - сказал Николай Андреевич, - а зовут тебя как, отче?
- Лавретием зовут.
- А давно в монахах?
- Поди уже тридцать третий год пошел.
- А в миру кем был?
- Печатником на печатном дворе в Москве, около кремля, на Никольской. Книги печатал, да и сам писал немного.
- Грамотный значит, - задумчиво сказал Николай Андреевич.
- Есть такой грех…
- Поди голова болит, коль пил? – улыбнулся Тютчев.
- Ой, болит, не говори лучше…
- Так надо поправиться, - засмеялся Николай Андреевич.
- А есть? – с надеждой спросил монах.
- Найдем, пошли в избу.
Николай Андреевич встал, монах тоже тяжело поднялся.
- Ну, пошли, отец, подлечишься…
- Ермолай! – громко крикнул Николай Адреевич, войдя в сенцы. – Ермол-ай, эй, Ермол-ай!!!
Через несколько минут появился запанный Ермолай.
- Чего изволите, барин-с? – протянул Ермолай и сладко потянулся.
- Водки и закуски быстро, Ермолай, - прокричал Николай Адреевич, - все бы тебе дрыхнуть!
- Слушаюсь, барин-с, - прогундясил Ермолай и удалился.
- Проходите, батюшка, проходите, вот сюда, пожалуйста.
Монах перекрестился, вошел в избу и еще раз перекрестился на висевшую в углу икону.
- Присаживайтесь, батюшка, Ермолай тотчас накроет.
Монах сел к столу, напротив сел Николай Андреевич.
- Что ты там замешкался, Ермолай! – прокричал опять барин, быстро все на стол неси!
Из подпола показалась голова Ермолая, вылезавшего наружу с большим подносом.
Вскоре стол был накрыт.
- Ступай, Ермолай, - буркнул барин, - мы здесь сами управимся.
- Слушаюсь, - промычал Ермолай и попятился к выходу.
Николай Андреевич пододвинул к себе две рюмки, взял графин с водкой и налил по полной.
- Ну, с Богом, - сказал он, пододвигая рюмку монаху.
Монах перекрестился, взял рюмку.
- Дай Бог не последнюю, - произнес Николай Андреевич и опрокинул рюмку.
Монах тоже выпил залпом, крякнул и вытер губы рукавом рясы.
- Сальца, сальце бери, или вот холодная курочка, - угощал Николай Андреевич.
- Нет, благодарствую, я скоромного, - ответил монах и взял рукой соленый огурец из блюда.
- А что мясо совсем не ешь? Сейчас же не пост.
- Не ем, мясо не ем и рыбу не ем. Грешно это.
- А водку пить не грешно? - улыбнулся Тютчев, достал трубку и стал раскуривать.
- Водку не грешно, а вот курить грех большой, - ответил монах.
- Ну, коль не грешно, давай, отец, еще по одной.
- Можно и еще, - ответил монах.
Николай Андреевич взял графин и разлил по стаканам.
- Ну что, за знакомство?
- За знакомство.
Они чокнулись и выпили по полной.
- В миру, значит, книжником был, - прервал молчание Николай Андреевич.
- Был.
- А в монастыре какое послушание?
- Архимандрит повелел летописные списки собрать, свод сделать. Погодные записи веду, древние свитки разбираю.
- Историограф монастырский, значит…
- Можно и так сказать, а по-новому говоря, монастырский архивариус.
- И как тебе это послушание, в бумагах рыться?
- То не бумаги, а история Русская.
- Так ее, говорят, уже написали.
- То-то и дело, что написала, да немцы ее написали. Под себя и перекроили наше прошлое.
- А ты что против немцев-то имеешь? – спросил Николай Андреевич. – Они народ справный, добротно все делают.
- Так добротно и виселицы можно строить, чтоб сподручнее народ вешать.
- И то верно.
- А что мне супротив их иметь? Они миряне и сами по себе, я монах. Они за всю Россию рассуждают, а я только монастырские бумаги блюду. Впрочем, пришлось мне прочитать здесь речь немца Миллера - "Происхождение народа и имени российского"…
- И как она тебе?
- Хулу возводит он на Русь. Перевирает все. Во всей речи ни одного случая не показал к славе российского народа, но только упомянул о том больше, что к бесславию служить может.
- Вон оно как, - улыбнулся Николай Андреевич. – И в чем же это она, слава российского народа? В том, что князь Владимир веру чужую принял, отказавшись от своей? В том, что княжеские распри на Руси были постоянно? Или в том, что почти три века под монголами жили, в рабстве?
- Что веру Христову приняли, то во славу русскому народу, ибо Христос единый Бог наш. А что испоганили веру потом, то плохо. Распри были не только на Руси, во всем мире князья воевали меж собой, и ту вражду именно Русичи прекратили, и единым стал мир.. А вот что монголы захватили Русь и почти триста лет под игом держали, вранье это немецкое.
- Что значит вранье? – удивился Николай Андреевич.
- А то и значит, что не было никакого рабства, и никогда Русь не была под монголами, - разгорячился монах.
- А ну, давай-ка еще по одной, а то не пойму я что-то… - сказал Николай Андреевич.
- Можно и еще, не помешает.
Они опять чокнулись стаканами и выпили. Монах взял свой недоеденный огурец, а Николай Андреевич взял кусок жареной курицы.
- Так куда же подевались монголы? - удивленно переспросил он.
- А никуда они не девались, как жили, так и живут в своей Монголии, - ответил монах.
- А говоришь не было ига, - коль они есть.
- Они то есть, а ига не могло быть, вранье все это немецкое. Пригрел их царь Петр, вот они и мутить стали воду у нас. А потом бабы немецкие, царицы наши, в бабьей драке за корону все замутили. Смех и грех, одни бабы уж сколько лет на царстве, мужиков выжили совсем – кого потравили, кого убили, кого в темницы определили… Одним словом бабье царство наступило…
-Ты говори, говори, да не заговаривайся. Не бабы, а императрицы наши.
- Ну, Анну Иоанновна, была дочерью брата Петра I — Ивана Алексеевича. Но ведь при ней небывалых досель размеров достигло влияние иноземцев. Верховодил при дворе фаворит императрицы, курляндский герцог Бирон. Кто-кто, а уж он то пользовался безграничным ее доверием. При нем на доходные должности продвигались по службе иностранцы. Незадолго перед своей смертью императрица назначила себе преемника — Ивана VI — внука Екатерины Ивановны, дочери Ивана V, но уже на следующий год его ковырнула Елизавета, дочь Петра I. Елизавета Петровна и царствут поди почти двадцать лет. Дай Бог ей многие лета.
Вот и прут при них в Россию Миллеры и Байеры писать нашу историю. Скоро и Шлецер, чую, приедет. А нашего Ломоносова затирают. Ишь, Шлецер говорит, что между всеми русскими, писавшими до сих пор русскую историю, нет ни одного ученого историка. Ломоносов, видишь ли, не историк, а он историк… Нет, такое возможно лишь в бабьем царстве… А ну, наливай-ка еще, раз такое дело.
Николай Андреевич опять наполнил стаканы. Они выпили, монах опять зажевал своим недоеденным огурцом.
Надо сказать, что Николай Андреевич сразу почувствовал, что монах Лаврентий далеко не дурак и образован достаточно. Николай Андреевич тоже был не из простаков. Секунд-майор Николай Андреевич Тютчев, впоследствии полковник Главного штаба, занимался межеванием земель, установкой юридических границ между дворянскими угодьями. А это требовало большого образования. Но даже он, образованный дворянин, чувствовал свою неловкость перед рассуждениями Лаврентием. И поворот речей монаха был ему не совсем ясен, а точнее, совсем не ясен. Нет, Ломоносова, он, конечно, знавал, то есть не лично знал, но много слышал о нем, а вот этих немцев, которые ставили ни во что Ломоносова…
- Так что же ты там говорил про монгольское иго? – вернул разговор Николай Андреевич. – Все говорят монголы покорили Русь… Куда же подевалось это самое иго?
- Господи помилуй, - перекрестился Лаврентий. – И от чего мы, русские, не можем жить без признания того, что ига не было. Подавайте нам иго и все, а коль не было его вовсе, так это уже вселенская трагедия.
- Как это не было? Не возьму я твои слова в толк. Все знают, что почти три столетия оно было, а ты вещаешь, что не было. Так что же тогда было?
- Ну сам подумай, мил человек, возможно ли армию в пятьсот –шестьсот тысяч воинов перегнать из Монголии к самой Москве? – спросил монах.
- А почему же нельзя, ведь перегнали же, - возразил Тютчев.
- Смотри, на каждого воина приходится по три лошади. На одной он едет верхом, вторая везет его снаряжение в телеге, а третья для смены. Отдыхает. Вот и получается, что полумиллионное войско имеет табун в полтора миллиона голов. А теперь сам подумай, можно ли перегнать такой табун? Да любой конюх тебе скажет, что это невозможно. Передние линии лошадей съедят всю траву, а лошади сзади просто сдохнут с голодухи. Вот крикни сейчас своего кучера, спроси у него.
Николай Андреевич раздумывал. В его голове произошла сумятица. Действительно, он никогда не задумывался можно ли такое огромное войско привести из степей Монголии. Его так учили, и он не задумывался на сколько это верно. Учителя говорили, что монголы пришли и завоевали, и он так это и воспринял.
- Ермолай, - крикнул он.
Через минуту вошел Ермолай.
- Что изволите, барин-с?
- Скажи, Ермолай, вот ты кучер справный, лошадей хорошо знаешь. Скажи мне, можно ли провести огромное стадо лошадей из конца в конец России?
- Как это огромное, барин? Ежели пару дюжин голов то с начала лета до осени неторопясь проведу. Только Бог его знает, где конец Руси? Верст пятьдесят в день ежели давать. Торопиться здесь нельзя. Лошадям же кормиться надо, отдыхать им надо…
- Нет, Ермолай, скажем, если собрать всех лошадей у всех крестьян твоей барыни в одном месте, можно гнать такой табун? – спросил Андрей Николаевич.
- Нет, барин, все люди нашей барыни разбросаны по разным деревням, разным землям. Лошадям хватает лугов, чтобы пастись. А собери их в одну кучу, как же они смогут пастись. Они же в момент съедят всю траву и падать от голода начнут. Каждой лошади простор нужен с доброй травой, в одну кучу никак нельзя…, - сказал задумчиво Ермолай.
- А если они не гурьбой шли? – обратился Николай Андреевич к монаху .
- А если бы они были разбиты на мелкие отряды, то их бы быстро перебили по отдельности. Нет, скопом они должны были идти. В летописях пишут, что всем своим миром собрались и пошли вместе с бабами и детьми, с обозами…
- Ну, они степняки и их сила была в умении сидеть в седле, в степях выросли они, в быстроте передвижения была их сила, во внезапности, в необыкновенном умении стрелять из лука.
- Да как же стрелять с лошади из лука, если во времена Батыя и стремян-то не было на лошадях? И каблуков на сапогах не было тогда. Ведь каблуки потому и появились на сапогах, чтобы ногу в стремени удобно держать. Скажи, Ермолай, ты ездил на неоседланной лошади?
- Ездил, батюшка, ездил, в детстве много ездил. Да и щас изредка еду, когда лошадь купать веду, - ответил сквозь зубы Ермолай, не понимая, чего это его допытывают.
- А быстро скакать на лошади без стремян можешь? – спросил Николай Андреевич.
- Скакать никак нельзя, барин, задницу к черту всю отобьешь, - улыбнулся Ермолай.
- А стрелять на лошади можно без стремян?
- А отчего же нельзя, можно стрелять, только бестолку это.
-Почему это бестолку? - не унимался Николай Андреевич.
- А потому никогда не попадешь без стремени. Всадника же трясется, подпрыгивает без стремени на лошади, а чтобы точно стрельнуть надо на стремени стоять, барин. Непременно на стремени стоять.
- И то верно, - задумчиво произнес барин.
- Ну вот, и выходит, что и войско огромно нельзя вести на Русь было из Монголии и стрелять из лука точно нельзя без стремени, - улыбнулся монах.
- Бабье царство, говоришь… - в задумчивости, как бы про себя, произнес Николай Андреевич.
- Бабье царство, - вторил ему монах.
-Еще по одному стаканчику?
- А отчего же нет, можно еще по одному.
Николай Андреевич взял графин…
- Вот стакан, а слово-то тюркское и означает тостаган, - вслух стал размышлять Тютчев. – Значит, от них пришло это слово. И таких слов множество.
- Так Русь из покон веков была двуязычна, - возразил Лаврентий. А тюркский ходил среди народа, как сейчас немецким или французским пользуетесь вы, дворяне, в свете.
Николай Андреевич поднял стакан.
- За нас, - произнес Николай Андреевич и подумал, какой привычный и короткий тост… Тост, тост, тост… Стакан это тостоган, отсюда и слово тост, думал он про себя…
За вас, Николай Андреевич и за барыню Дарью Николаевну, - перекрестился монах.
Барыню-то, Дарью Николаевну поди любишь? - неожиданно спросил монах.
Николаевич Алексеевич задумался. С одной стороны он любил ее, любил по-своему. Она бывала доброй и отзывчивой, заботливой и нежной. А то становилась тигрицей, которую приходилось укрощать. Укрощал он ее быстро, иногда для этого хватало одного его взгляда, а взгляд у него был прожигающий, и тогда она становилась податливой и тихой, а иной раз приходилось и руку приложить. Иногда ему казалось, что она ждала и хотела именно его жесткой руки. Она получала какое-то свое, бабье, удовлетворение, когда он прикладывал к ней руку. Она сразу обмякала, становилась тихой, послушной, нежной…
Ему иногда казалось, что Дарья Николаевна впитала в себя весь русский дух. Она могла быть жесткой и непреклонной. Могла с горяча наговорить гадостей, накричать, ударить прислугу, а то и вовсе отослать на конюшню выпороть. И быстро отходила, становилась нежной, заботливой, готовой отдать все за ближнего. Была богомольной и могла тут же, в горячке, хулить Бога. Могла грешить и каяться… Каяться и тут же грешить. Бывала порой гордой даже заносчивой и неподвластной самой императрице, а то могла пасть ниц перед прислугой и молить прощение…
“Я царь,— я раб,— я червь,— я бог” - так писал, как будто о ней, Гавриил Державин.
И в минуты ее слабости ему хотелось с ней под венец, быть всегда с ней – нежной и послушной. А иногда от одной мысли, что ему предстоит прожить с ней всю жизнь, прожить с тигрицей, которую нужно постоянно укрощать, у него по спине пробегали мурашки. Особенно его мучила ее ревность к дворовым девкам. Ну зажмет он какую-нибудь молодуху и что с того, она же дворовая вещь и с нее не убудет от этого. А как устоять и не ущипнуть молодое, налитое девичье тело? И что барыне злиться на это? Она же всего лишь дворовая и создана для служения и удовольствия господ. А бывала наоборот, Его Дарья Николаевна в порыве страсти, сама толкала его на дворовую, пылая от похоти при виде этого зрелища… Ревновать и развратничать одновременно, любить и ненавидеть свойственно русским женщинам… Свойственно это было и Дарье Николаевне.
- Ну коль живу с ней, верно люблю, - заключил Николай Андреевич.
- Ну тогда венчаться надо, почто во грехе жить, - твердо сказал монах.
-Боюсь пока под венец идти, - честно признался Николай Анлреевич. - Ревность больно точит ее душу, дошла до того, что и в женские монастыри уже не ездим. Паломничество совершает только в мужские…
XIII
- Ну не обессудь, Дарья Николаена, пора мне уже, - произнес архиандрит Гедеон Криновский, поднимаясь с лавки, - а за дары монастырю превеликая благодарность, Дарья Николаевна. Господь тебя не забудет, да и мы молиться за тебя будем постоянно, за душу твою светлую.
- Да посиди еще, батюшка. Да, да… помолитесь за меня, батюшка, нет, не за меня, за нас, за наше счастье с Николаем Андреевичем.
- Венчаться надо, коль любите друг друга, дочь моя. Так не гоже жить.
- Надо, батюшка, я хоть сейчас за него пошла бы, но не все от меня зависит… - Дарья Николаевна тяжело вздохнула.
- Он не говорил об этом? - спросил архимандрит.
- Нет, батюшка, молчит… Ему и так хорошо, кобелю.
- Так любит ли он тебя?
- Не знаю, батюшка, ничего я не ведаю. То, мне кажется, любит он меня, то не чувствую я этого. Бывает грубым, резким… Мимо дворовой девки пройти не может, чтобы не шлепнуть ее по заду или не ущипнуть и меня даже не стесняется…
- Так он-то тебе люб?
- Ой, батюшка, я то люблю его, окаянного, пуще жизни люблю, то ненавижу его, разорвать готова. Как его с дворовой увижу, так обоих разорвать готова.
- Так зачем он тебе такой нужен? Ты женщина видная, богатая, самостоятельная… Он, насколько я знаю, бедный дворянин. Правда, хорош собой, ничего не скажу. Видный муж.
- Так сердцу указа нет, присохла я к нему. Да и девки мои подлые, почто вертеть задом перед барином? Не ровня он им, они же сами и манят его. А он мужик, как ему устоять… кобель одним словом…
Лицо Дарьи Николаевны исказило отчаяние. Подбородок ее задергался, глаза стали намокать.
- Не надо, дочь моя, принимать все близко так к сердцу. Все перемелется, мука будет, - он нежно, как отец утешает родную дочь, обнял ее за плечо. Она прильнула к нему, и ее тело стало содрогаться в рыданиях.
- Да как же его не любить, - рыдая, говорила она, - он бывает таким ласковым и нежным, а как он поет, соловушка мой. Но он неуемный, тесно ему в поместье. И, когда сердится, медведем становится. Медведь на задних лапах, - сквозь слезы усмехнулась она. - Сила в нем неуемная. Я его так и зову – мишка ты мой, косолапый.
-Да и ты, дочь моя, погляжу, не из смиренных.
-Есть за мной такой грех, батюшка. Как молодых баб вижу, так и начинает меня колотить, все кажется, что все они хотят моего Николеньку отнять от меня. А я его никому не отдам…
- Ладно, Дарья Николаевна, я уж верно совсем засиделся, пора идти в свою келью. Еще раз благодарствую за дары монастырю нашему, буду молиться за тебя и за твоего Николая, за то, чтобы господь соединил вас, - проговорил архимандрит, вставая и молясь на икону.
-Спасибо, батюшка, благодарствую за теплые слова и молитвы твои.
- Да, хотел спросить, - архимандрит как-то замялся, - не знаю, право, как и сказать…
- Что хотел-то, батюшка?
- А Аграфена твоя тоже липнет к барину?
-Да все они, бабы, одним миром мазаны... Захожу я как-то в сенцы, а он, кобел, зажал ее, сарафан задрал… срамно говорить даже, батюшка… Рожа у нее красная, как свекла… Я зашла, она увидела меня, отпрянула, оттолкнула барина и сарафан одергивает…
А ему, кобелю, хоть бы хны, только бормочет:
- “Вот и барыня пришла, а я уж заждался, куда пропала, думаю…”
- И что? - спросил архимандрит.
- Как что? Приказала на канюшне выпороть эту дрянь ненасытную.
- А ее-то за что? Она же не могла отказать барину, - удивился Гедеон.
- Ах, батюшка, сука на захочет, кобель не вскочет.
- Может и то верно, только подневольная она. Отлучить ее нужно от барина, коль такое дело.
- В деревню отослать мне ее, что ли? Да отошлю ее, другие девки будут, может еще и похлещи этой.
- Отчего отослать? Продай ее мне.
- Так она же замужняя.
- И что с того. Первую что ли отлучают от мужа. Мужика женишь еще раз.
- А тебе то она почто? – удивилась барыня? Приглянулась что ли, так тебе такое грешно…
- Грешно, не грешно… - пробурчал архимандрит. Бог милостив… Вот за избами посмотрит… Порядок наведет.
- Так у тебя за порядком в избах послушники смотрят.
- Послушники-то смотрят, так мужики же они и порядка не могут навести как следует. Здесь женская рука нужна, а я уже не молод и мне тоже уют надобен…
- Ну, батюшка, продать я тебе ее не могу, не по людски это будет. Подарить мог, если приглянулась.
- Ну за такой подарок век молиться за тебя буду, дочь моя. А она не болтлива?
- Ну это как сам поставишь, батюшка. В жестких руках будешь держать, языком мести не станет. Я сейчас пойду к Николаю Андреевичу, а ты, батюшка, оставайся, присмотрись к Аграфене. Может она и не подойдет тебе.
- А удобно сие, дочь моя?
- Что удобно?
-Ну, остаться удобно?
- А отчего нет? Кто про то прознает? А прознает, кто осмелится сказать. А пораньше мы с Николаем Андреевичем зайдем за тобой, отче, и вместе пойдем на утреннюю.
- Ну если так, то, пожалуй, можно, - пролепетал архимандрит, перебирая дрожащими от похоти руками висевший на рясе крест.
Ему было ужасно стыдно за нахлынувшую на него похоть, за свое падение в глазах Дарьи Николаевны. Но ему было почему-то легко спросить ее об этом, легко от того, что ему не надо было прятаться от нее, и от того легко, что он знал, что она не осудит его за его слабость. Она сама исповедалась ему в только что в своей слабости, и он простил ее, и понял ее в ее греховном союзе с Николаем Андреевичем и она поняла его. И от этого ему становилось легко и спокойно. И руки его перестали дрожать, и он довольно поглаживал уже свою бороду.
- Аграфена, - крикнула Дарья Николаевна.
Вошла Аграфена, поклонилась барыне. Глаза архимандрита засветились кошачьим блеском. Он, не скрывая похотливого желания, вожделенно любовался дородной девкой, ее станом, упругой грудью, ее милым молодым лицом.
- Что изволите, барыня?
- Аграфена, я иду к Николаяю Андреевичу…
- Я провожу вас, барыня, - прервала ее Аграфена и искоса быстро взглянула на архимандрита.
- Не надо, я сама. Ты останешься с батюшкой, и выполняй его желания. Постель приготовь…
- Ну, барыня… - пролепетала она.
- Не нукай, не запрягла. Делай как велено, и во всем слушайся батюшку. Поняла?
- Поняла, барыня, воля ваша…
XIY
Войдя в избу где остановился Николай Андреевич, она была немало удивлена, увидев сидевшего за столом Николушку с каким-то монахом.
Они так увлечены были беседой, что даже не заметили вошедшую барыню.
- Так что же было, коль не было монгол на Руси? –почти кричал возбужденный Николай Андреевич монаху.
- А была великая Русь. И называли ее Монголией, что в переводе означает Великая. А далекую страну Монголией назвали уже потом, и она никакого отношения к Руси не имела. А иноземцы называли нашу Русь Великой или Монгольской Тартарией. Я видовал их карты, так нам на всю нашу территорию шла надпись – Grande Tartarie, что означает великая Тартария.
Это было в далекие времена, когда князья воевали друг с другом за земли, и было великое страдание на земле. И остановить их ничто не могло. Тогда русский князь Георгий Данилович собрал войско, связался с воюющими князьями и предложил им себя в качестве третейского судьи в распрях:
-“Не воевать надобно, а жить в мире, говорил Георгий Данилович, - А коль споры возникать будут, я буду разбирать их со своей дружиной. А вы мне за это давать будете десятину от всего – от людей, от скота и лошадей… Эти ваши мужики и составят мое войско, точнее не мое войско, наше общее, третейское войско, которое и учинит мир на земле и будет утихомировать несговорчивых князей.”
Подумали князья и решили, что так будет лучше и крови будет на земле меньше. На том и сошлись. И стали и немцы и французы и шведы и все другие народы давать десятину на содержание миротворческого войска и признали Георгия Даниловича великим князем над всеми князьями. И потомки Георгия Даниловича становились великими князьями над всеми князьями и Европы и Азии. И стали на Руси воздвигаться великие храмы и постоено их было столько, сколько за всю историю Русской земли не было построено.
- Складно ты врешь, - задумчиво сказал Николай Андреевич. – Впрочем, хорошо бы так было. Русь великая лучше, чем Русь порабощенная. У тебя, как у Державина выходит:
«Воюет Росс за обще благо,
За свой, за ваш, за всех покой».
- О чем это вы глаголите? - прервала беседу Дарья Николаевна. - Я уж стоять устала, а вы и видеть не хотите барыню.
- Ой, Дарьюшка, - встрепенулся Николай Андреевич, заметив Салтыкову.
- Проходи, голубушка к столу, ты так тихо вошла, мы и не слышали как.
- Куда ж к столу, ночь уж на дворе.
- Да, да, ночь уже. А я собирался к тебе идти, да вот заговорились с монахом, а ты сама пришла. Уж я так рад тебе, - тараторил Николай Андреевич.
- Бабья царство… принесла нелегкая, - бормотал про себя монах.
- Что ты там бормочешь? – спросил Николай Андреевич.
- Да так, ничего. Пора мне уже.
- Да куда тебе идти-то, ночь на дворе. Оставайся у нас, места хватит, комнаты свободные есть в избе.
- Нет, пойду я к монастырским воротам. Утром архимадрит пойдет, увидит меня смиренного и простит.
- Ну, как знаешь, тебе виднее. Жаль недорассказал ты историю… любопфтно сие...
- Бог даст еще свидимся, тогда и поговорим.
Монах встал, перекрестился и пошел к выходу. Проходя мимо Дарьи Николаевны, он остановился.
- Вам, барыня, доброго здравия желаю. Молиться будем за вас, барыня. Благое дело для монастыря делаете…
Монах раскланялся, подошел к двери и остановился, переминаясь с ноги на ногу.
- Ты чего, Лаврентий? – спросил Тютчев.
- Барин, того с… на дворе ночь, зябко, а мне до утра сидеть у ворот… Ты мне не дашь, мил человек, водочки с собой для сугреву.
- О чем разговор, Лаврентий, конечно, конечно… Холодно на дворе ночью.
- Храни вас Господь, - поклонился Лаврентий.
- Ермолай! Ермолай! – закричал барин.
- Проводи Лаврентия, дай ему что скажет, - прогремел Николай Андреевич вошедшему Ермолаю.
Дарья Николаевна подошла к столу и села на лавку. Ермолай с Лаврентием вышли.
- Забавный монах, сказки складно рассказывает, - сказал Тютчев, обращаясь к Дарье Николаевне.
- Слышала, - ответила она. – Странные все же люди эти монахи. И пьют и грешат и молятся…
- Как и мы, грешные. И пьем и грешим и молимся… Они тоже люди… -
- Да, все люди грешные. Бог всемилостив, всех прощает…, - Николай Андреевич обнял Дарью Николаевну и нежно поцеловал ее.
XY
Неспешно и монотонно досель, текла жизнь рядового дворянина-помещика, коим являлся Николай Андреевич Тютчев. Он просыпался на утренней заре в спальне своего обширного деревенского дома. Дома мелких помещиков тех времен отличались от крестьянских только размерами, но не удобствами. Строились они из одного материала - дерева. Комнаты (как говорили тогда - «хоромы») были в них низки и неуютны, с голыми деревянными стенами, потемневшими от старости и копоти. Свет с трудом пробивался сквозь маленькие слюдяные или стеклянные окошки. Петровская эпоха принесла новое даже в самые глухие уголки. Вернувшись в деревню со службы, дворяне привозили диковинные заморские вещи, украшения…
Тютчев жил в те времена еще по-старинке, как жили дворяне еще во времена Петра I.
Дедовская примитивная мебель соседствовала новоманирным столиком, со стульями с высокой резной спинкой, привезенным кем-то из прусского похода и приобретенным Николаем Андреевичем. Голые стены и потолки с огромными щелями не нравились ему, которые видел, как живут люди в Петербурге или за границей. Поэтому он приказал обить потолки парусиной, а где-то обмазать мелом, на стены же сделал обои из расписных тканей. Он обходился не дорогими, купленными обоями, а самодельными, расписанными его крепостным художником, который изобразил растительный орнамент. Гобеленов и ковров, как у Дарьи Николаевны, у него не было.
Услышав, что барин проснулся и вылез из-под пуховиков (Николай Андреевич спал на перине и такой же периной укрывался), дверь спальни открыл ближний, доверенный слуга-лакей с подносом, на котором стоял чайник с чаем, кофейник с кофием, варенье, подогретые сливки и рюмка водки. Их этого набора барин выбирал себе что-то по настроению. Другой лакей следом нес уже раскуренную трубку - привычка к табаку стала устойчивой у барина, да и табак вошел в моду. Надев шлафрок - широкий халат - и не снимая с головы ночной мягкий колпак, барин вышел в другую комнату. Он, как многие помещики начинал день с молитвы - в особой комнате, в красном углу, находились старинные иконы с пышными окладами. Перед иконами горела лампада, заправленная конопляным или льняным маслом. Помещик молился, благодаря Бога за еще один дарованный ему день.
Пробуждения болярина, как говорила дворня, давно ждал и староста, который докладывал о том, как в имении прошла ночь, какие предстоят работы в поле и по дому, выслушивал распоряжения барина. Положение старосты (управляющего) всегда было довольно сложным. С одной стороны, все требования и прихоти помещика считались для него законом, а с другой стороны, ему приходилось общаться с крестьянами, учитывать реальное положение дел. Немало было старост, которые, пользуясь полным невежеством барина в сельском хозяйстве, обманывали, обворовывали его, прибирали власть к рукам и становились маленькими диктаторами в деревне. Но Николай Андреевич которые вникал во все тонкости сельского хозяйства, с раннего утра садились на коня и объезжали свои владения, зорко посматривая, нет ли в их лесу порубок, потравы в полях. Известно, что крестьянам в больших имениях жилось легче, чем в малых - в них контроль был слабее и барщина легче.
Завтракал и обедал в особых покоях. Частым гостем барина бывал и местный батюшка - священник приходской церкви. Хотя священник и был свободным человеком, но он во многом зависел от Николая Андреевича, господина земли, на которой стоял храм, а храм этот постоянно требовал ремонта, пожертвований на утварь, иконы. Обед затягивался, смены блюд следовали непрерывной вереницей. Кушанья отличались простотой, были обильны и жирны. Крепостные поварихи искусно готовить не умели, а повар - выученик какого-то столичного французского повара, встречался редко и стоил не меньше, чем собственный куафер-парикмахер, умевший завивать волосы. Иметь такого повора Андрей Николаевич не мог. Впрочем, в деревне одевались и причесывались попроще. Здесь, вдалеке от строгой власти, можно было не нацеплять каждый день парик, редко надевали и нарядный кафтан из шелка или бархата, из-под которого виднелся безрукавный камзол и белая полотняная рубашка без воротника, с пышным жабо на груди.
После обеда наступало сонное затишье - все отдыхали: барин в спальне, дворовые - в тени на земле или у порога дома. Потом полдничали. Вечера проходили довольно скучно. В полутемной гостиной - восковые свечи были дороги, жгли сальные, дававшие тусклый свет, - барин сидел с гостями, играли в карты, пили чай, слушали рассказы, сплетничали о соседях. Новости из столиц получали через письма родственников, приятелей, приказчиков да из старых номеров «Санкт-Петербургских ведомостей», которые изредка доходили до глухих дворянских гнезд. Характерные для XIX века музыкальные вечера еще не вошли в моду, да и иностранные инструменты были недоступны многим помещичьим семьям.
Ложились рано, как только темнело. Зевая, барин отправлялся к своим пуховикам. Слуги обходили хоромы, проверяли запоры, ложились на войлоке у дверей барской спальни или в людской на полу и на лавках. Так слуги спали всегда. Даже Аракчеев о своей любовнице Настасье Минкиной, убитой дворовыми, писал, стремясь подчеркнуть ее особую преданность, что «двадцать два года спала она не иначе, как на земле у порога моей спальни, а последние пять лет я уже упросил ее приказать ставить для себя складную кровать». Во времена отца Аракчеева так с избранными холопками не миндальничали. С улицы слышались лишь лай собак да стук в деревянную доску - это сторожа, обходя усадьбу, отпугивали лихих людей. В доме только тускло светила лампада, начинали шуршать мыши, да выходили из своих щелей тараканы и клопы - верные спутники человека XVIII века.
Издали помещичья усадьба казалась скопищем построек, замыкающим широкий и грязный двор. К барскому дому пристраивались людские избы, где жили в тесноте и грязи слуги - дворовые люди. Вокруг двора громоздились разные хозяйственные постройки: сараи, погреба, конюшня, псарня и т. д. Домашним хозяйством, как правило, руководила сама помещица, она давала распоряжения ключнице - доверенной холопке, которая ведала припасами. У Татищева жены еще тогда не было и всем управлял он сам. Работы было всегда много. Дворовые не только готовили еду на день, но и занимались заготовками - крестьянки приносили из леса ягоды и грибы, в саду созревали яблоки и груши, на огороде поспевали овощи. В девичьей целыми днями работали над пряжей и шитьем крепостные девушки. Осенью, когда убирали хлеб, любимым занятием помещика становилась псовая охота. Государыня Елизавета разделяла с юных лет это лихое развлечение русских помещиков и носилась по осенним полям вослед собачьим сворам, а иногда пускала с руки сокола. Было все, что нужно для веселой охоты - псарни, конюшни и пиры не уступали петербургским, хотя и проходили они в огромных палатках, рядом играли оркестры, гремели салюты. Простой помещик, конечно, такого себе позволить не мог, но на охоте тоже веселился вдоволь.
Очень редко помещик заглядывал в избу своего крепостного. Деревянный дом с маленькими окошками, затянутыми бычьим пузырем, казался темной пещерой, куда попадали через низенькую, обитую рогожами дверь. Единственная, без перегородок горница с земляным полом, иконами в красном углу и мебелью - столом и лавками вдоль стен - отапливалась по-черному, то есть печь не имела трубы. Дым уходил наверх в темную мглу - привычных нам потолков не строили, и внутренняя часть крыши служила потолком. Черное отопление позволяло лучше согреть дом - дров на черную печь шло в два раза меньше, чем на печь с трубой. Между тем заготовка дров с одним только топором, при отсутствии в те времена пил, была делом хлопотным и долгим.
Возле печи - места работы хозяйки с раннего утра до вечера - строились полати. Это был помост, который упирался одной стороной на печь, а другой - в стену дома. На полатях спали дети, старики же забирались на лежанку печи, на самое теплое место. Под полатями на зиму селили телят, овец. На узком пространстве перед печью, освещаемом вечером лучиной, и протекала жизнь русского крестьянина первой половины XVIII века. Так жили государственные, дворцовые, помещичьи крестьяне. Всем им хлеб доставался тяжким трудом на поле, непрерывной борьбой с природой. Все они боялись недорода, ранних заморозков, долгих дождей, с тревогой всматривались в небо, если оно долго не приносило дождя. Жизнь людей XVIII века, особенно крестьян, была коротка: недоедание, болезни, несчастные случаи обрывали ее задолго до 35-40 лет.
Чем больше ревновала Дарья Николаевна своего Николушку, тем больше охладевал он к ней. Его все больше тянуло к спокойной и всегда ровной Пелагеи.
В тайне от Дарьи Николаевны он все чаще заезжал к Пелагеи. Тонкая, как тростинка, с большими и всегда удивленными глазами она всегда радовалась его приезду, как ребенок радуется отцу, и ловила каждое его слово. Они ходили по тенистой аллее ее небольшого, но ухоженного парка и болтали не весть бог о чем. Говорили о любви, о проносящейся жизни, о вечном…Он часто ей читал стихи любимого поэта Державина.
Вот и сейчас они шли по аллее, державшись за руки и он читал ей Державина:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
- Да, никому не уйти от своей судьбы, - задумчиво сказала она.- Мне так нравится, когда вы читаете стихи. А сами пишите?
- Я люблю стихи, музыку люблю, но сам не пишу, Бог не дал, - с сожалением сказал он.
- Ну, ничего, дети ваши непременно будут писать или внуки, я это твердо знаю, - улыбнулась она. Она замолчала и добавила:
- Я тоже люблю музыку и стихи…
От этих слов ему, неуемному, стало тихо и спокойно и внезапно возникло желание прижать к себе эту милую девочку. Она покоряла его сердце своей непосредственностью и спокойствием, как умиляла его гладь воды при восходе солнца. Она никогда не спрашивала его о Дарье Николаевне, хотя прекрасно знала, что он проводит в ее имении много времени.
Дарья Николаевна тоже чувствовала и догадывалась, что ее Николушка бывает у Пелагее, злилась и часто высказывала ему, что ей не нравятся ее поездке к этой нищенки. Он молча выслушивал ее упреки, но ничего не говорил на это. Ее это бесило, и она все чаще изливала свою злость на крепостных.
Свое утешение она находила и в травле медведей собаками и других причудливых и злобных забавах. Много крестьян погибло в охоте на медведей для барских забав. Помимо борзых и гончих стали держать меделянских, датских, лошьих и других собак. Для травли медведей особенно подходили медлянские псы. Это огромные, большеголовые, тупорылыя, гладкошерстные псы, статями напоминающие бульдога. До семи пудов весу (112 кг.), семь четвертей в длину (125 см) и полтора вершка росту (78 см), медлянки производили страшное зрелище. Были собаки, которые в одиночку валили медведя.
В Москве она часто ездила смотреть на травлю медведей собаками за Тверской заставой. По воскресным дням съезжался туда праздный люд и с удовольствием наблюдал, как травили собаками диких медведей, специально пойманных для этого или разъяренных быков, приготовленных на убой.
Все чаще находила она утешения в кровавых забавах не только с животными. Однажды молодая крестьянка, редкой красоты, купленная барыней для утех, отказала Дарье Николаевне в ночных играх. Разгневанная барыня приказала раздеть ее до гола и привязать в углу избы, где на цепи находился свирепый медведь. Несчастная провела всю ночь, видя перед своим лицом пасть зверя, хотя цепь не позволяла ему добраться до пленницы, но можно представить, что она пережила. Короче, на утро она согласилась бесприкословно выполнять приходи барыни.
Одной из любимых забав ее забав являлся медвежий бой. Свои силы с косолапым пробовали крепостные по требованию барыни.. Часто на таких зрелищах присутствовали и гости Дарьи Николаевны. Для этой забавы ловили диких медведей и сажали их в специальные ямы и клетки. В назначенный день к месту зрелища стекался народ, предвкушая получить удовольствие от предстоящего боя. Для безопасности зрителей, а также для того, чтобы ни боец, ни зверь не могли уйти друг от друга, место обводилось глубоким рвом. Затем появлялся смельчак, готовый сразиться со зверем, после этого тотчас выпускали медведя из клетки. Завидя своего противника, стоящего с рогатиной, медведь становился на задние лапы, ревел и с открытой пастью бросался на крепостного. Боец стоял неподвижно, внимательно наблюдая за поведением зверя, и в нужный момент с размаху вонзал рогатину в медведя. Чтобы окончательно добить зверя, необходимо было обладать недюжинной силой, быть смелым и ловким. Народ, с азартом наблюдая за схваткой, восторженно с воплями и гиканьем приветствовал победителя.
Победителя торжественно представляли зрителям, а затем поили вином. Но так было далеко не всегда. Нередко бой оканчивался трагически для крепостных. Бойцу иногда не хватало силу и ловкости, и тогда медведь задирал его насмерть на глазах у всех присутствующих…
Даже для неистового Николая Андреевича эти кровавые развлечения были дикими, и он решил молча сбежать из Теплого Стана, от становившейся уже неприятной ему Салтычихи, как стали ее называть в округе. Она, видя изменившееся к ней отношение любовника, стала следить за каждым его шагом.
Однажды, когда Николай Андреевич собрался поехать к Пелагее и приказал собрать свои вещи, ничего не сказав Дарье Николаевне, та, и так будучи в тот день на взводе, взбесилась увидев сборы Николушки.
Николай Андреевич не реагировал не ее крики и причитания и молча собирался. Когда он уже садился в коляску, Дарья Николаевна закричала истошным голосом, обращаясь к дворецкому, вышедшему на крыльцо вслед за барыней.
- Схватить подлеца! В темную его посадить!!!
Трое дворовых, по знаку дворецкого, подбежали к Николаю Андреевичу. Он с силой и злостью отшвырнул мужиков.
- Да хватайте его, ироды!!! – кричала барыня, - Что ж ты творишь, соколик ты мой…
Подбежали еще дворовые, вытащили барина из коляски, завернув его руки за спину, и с трудом удерживали впятером уже Николая Андреевича.
- В сарай его заприте, пусть одумается, - кричала барыня.
Его потащили к сараю. Ермолай молча смотрел то на барыню, то на вырывающегося барина. Стоящая рядом с коляской жена Федосья только тихо прошептала:
- Что, ироды, творят. Уж коль Николай Андреевич не выдержал нашу бестию… Что же теперь будет…
- Замолчи, баба, - прошептал в ответ Ермолай, - ты договоришься, услышит барыня твои слова, не сдобровать тебе.
- Пусть слышит, жаль мне барина, - процедила она сквозь зубы.
Ночью Федосья, накинув на тело платок, подкралась к сараю и открыла замок ключом, украденным днем у барыни в опочевальне.
брошен в холодный сарай, из которого ему помогла выбраться жена Ермолая Федосья.
Прознавшая про это барыня, выплеснула дворовой крепостной в лицо кипяток из стоявшего на огне горшка. Федосья завыла от адской боли, схватившись за лицо руками. Дикий крик Федосьи возбудил Дарью Николаевну и она, схватив полено, стоявшее у печи, резко ударила им Федосью по голове. Та застонала и медленно опустилась на пол. Барыня стала пинать ее ногами и била так до тех пор, пока не заметила, что Федосья лишилась сознания.
Вид потерявшей сознание жертвы не насытил злость садистки. Она призвала мужа Федосьи, Ерсмолая, и велела ему бить полумертвую жену розговыми комлями по рукам и по ногам.
Увидев валявшуюся на полу бездыханную жену, Ермолай побледнел, но ослушаться барыню не посмел. Дрожащей рукой он взял прут, перевернул его толстым концом для нанесения удара и жалостливо посмотрел на барыню. Из глаз конюха текли слезы, мужские слезы крепкого мужика.
- Почто стоишь, олух, - улыбнувшись, сказала барыня. Госпожу ослушаться вздумал, скотина…
Ермолай выдохнул, как всегда выдыхал, поднося ко рту чарку, и замахнулся розгой…
Умирающую жену он отнес в «заднюю палату», и пытался отпоить несчастную вином, выданным ему барыней, чтобы хватило сил во время исповеди хоть что-то промычать. Катерину не удалось отпоить.
Салтыкова опять позвала своего доброго знакомого священника Иванова. Тот, впрочем, смутился очевидными следами насилия, заметными на лице и теле убитой женщины и заявил, что хоронить ее как обычную покойницу не позволит: мол, пусть Салтыкова предъявит тело полиции и получит официальное разрешение на захоронение. Дарья Николаевна, разумеется, утруждать себя не стала; она велела отвести труп Федосьи Артамоновой в Троицкое, дабы тамошний священник Степан Петров похоронил его без проволочек. Так и было сделано.
Ермолай сам повез хоронить жену в село Троицком. Ермолай присутствовал и при погребении. Он стоял под караулом, чтоб не мог уйти и объявить о преступлении.
Федосью привезли в Троицкое, где местный поп Степан Петров спокойно похоронил ее на местном кладбище.
Глубоко оскорбленная, переживающая несчастную любовь Дарья Салтыкова стала вымещать злобу и отчаяние на дворовых. Она чаще стала сама пороть, испытывая оргазмы от крика несчастных. В минуты порки Дарья Николаена представляла, что она порет свою разлучницу и от этого ей становилось сладко и спокойно. Она уже не щадила и детей.
XYI
Вскоре после смерти Федосьи Дарья Николаевна решила женить кучера Ермолая в третий раз. Женой ему она выбрала дворовую девку Аксинью Яковлеву.
Аксинья ей нравилась и внешне и своим угодливым характером, к тому же она была шустра и никогда не перечила барыне. Больше того, она всегда льстила барыне и всем видом показывала, что для своей госпожи готова пойти на все.
Кучер Ермолай совсем сник после смерти жены, стал пить. Дарья Николаевна приказала его исправно выпороть за это и после порки он стал шелковым.
Он молча выслушал волю барыни о его женитьбе на Аксинье, да и Аксинья приняла волю барыни как должное. После свадьбы Дарья Николаевна приблизила Аксинью к себе и редко отпускала ее домой к мужу. Аксинья была всегда при ней. И теперь даже в редкие встречи с Николаем Андреевичем Аксинья обслуживала их.
Николушка стал реже бывать у своей новой зазнобы Пилагеи и больше тянулся в дом к Дарье Николаевны.
Через Аксинью Дарья Николаевна добилась того, что не могла сделать сама – вернуть своего Николушку. Теперь ей оставалось избавиться от Пилагеи.
На Кузнецком мосту, недалеко от дома Салтыковых, стояла вросшая в землю избушка. Она производила на проходящих, даже на тех, кто не знал ее обитателя, впечатление чего-то таинственного.
Этим обитетелем был седой старик, которого в округе звали знахарь или аптекарь. Он занимался составлением снадобий от болезней - настойкой трав и сушкой кореньев. Поговаривали, что он изготовляет и приворотные и отворотные зелья, и даже яды.
Со стариком жил молодой парень лет девятнадцати, по имени Василий, которого знахарь подобрал на улице. Он умирал, но знахарь его выходил. Аптекарю нужен был помощник, так они и сошлись.
Знахарь учил его своему ремеслу, - рассказывал о травах, показывал как их правильно сушить, изготавливать снадобья… Учил всему, что знал сам. Старик на него не нарадовался, с ним коротал он свои досуги, особенно длинные зимние вечере, и ему со свойственным старикам болтливостью и потребностью покаяния выкладывал он свою душу, припомнил свою, не лишенную интереса по приключениям, молодость.
Дарья Николаевна давно заприметила молодого парня, жившего у аптекаря. Она его часто видела во дворе дома, когда проезжала мимо покосившейся избушки знахаря. Вот его-то она и решила использовать, чтобы добыть нужное ей зелье, чтобы окончательно избавиться от Пилагеи.
Василий был в тех летах, когда женщины только что начинают волновать кровь, и первая встречная умная девушка может окончательно покорить своей власти нетронутого еще жизнью юношу. Такой женщиной для Кузьмы оказалась третья жена кучера Салтыковой Ермолая миловидная Аксинья Яковлева. Ей-то и приказала Дарья Николаевна закружить парню голову.
Приказ барыни Аксенья восприняла спокойно, тем более ей был приянет этот молодой человек.
Она только и смогла сказать барыне:
- А как познает про это мой муж Ермолай. Он же убьет меня. Да и Николай Андреевич не погладит.
- А ты Ксюша, будь осторожнее, хитрее. Пойдешь к нему, скажешь барыня вызвала к себе, а увидит кто с ним ненароком скажешь барыня посылала к знахарю.
- Слушаю-с, барыня, - только и ответила Ксенья.
Увлечь Василия Ксеньи не составила труда, да и сама она увлеклась им.
Василий нравился ей почтительностью и робостью, теми качествами еще не искушенного жизнью юноши, которыми так дорожат женщины. Он при первом знакомстве едва сказал с нею несколько слов, но по восторженному выражению его глаз она поняла, что произвела на него впечатление, и в первый раз она была, казалось, довольна этим.
При следующих встречах он едва осмеливался подойти к ней, и она сама стала подзывать его, чтобы он помог ей что-то поднести. Прошла зима. Василий и Аксинья сошлись, но близость друг к другу постепенно меняла их отношения. Аксинья крутила парнем как хотела. Василий, дерзкий и наглый с другими, был рабом своей Аксиньи, готовый для нее на все.
Есть женщины, которые родятся с этой тайной способностью подчинения мужчин. Была ли эта способность у Аксиньи, или же тайные встречи и опасность, которым они подвергались от злобы людских толков, делали их связь острой и дорогой им обоим, а следовательно и крепкой. Тайна двигает любовью, а встречи острыми и незабываемыми.
Так или иначе, но неведомо ни для кого любились крепостная дворовая баба, собственность Дарьи Николаевны, и приемыш "аптекаря".
Наступила весна. Аксенья вместе со своей барыней должна была переезжать в имение Троицкое. Частые свидания с Василием должны будут прекратиться.
Печально было их последнее свиданье, хотя Аксинья не показывала виду, что страдает от предстоящей разлуки.
- Довольно, погуляли... - деланно хладнокровно сказала она Василию, притаившемуся вместе с ней у забора пустыря поздним зимним вечером.
- Это как так, довольно, погуляли... - упавшим шепотом повторил Кузьма.
- Так, говорю, довольно погуляли...
- Значит мне тебя больше не видать?.. - с болью в голосе спросил Василий.
- Может и не видать... Ведь я подневольная...
- Да ни в жисть!..
- Ишь прыткий... А что сделаешь?
- Как что... Ты не удосужишься... Не ближний свет из Троицка сюда шастать...
- Где уж от барыни урваться...
- Так я буду кажинный день сам наведываться... Может удосужишься за ворота выбежать... Хоть весь день простою, да увижу тебя, моя ненаглядная...
- Зачем целый день... Можно так уговориться... Только не знаю там порядки какие в доме...
- Какие порядки... У меня припасено на черный день деньжонок... Человек я вольный... Знакомство сведу с тамошними парнями, с мужем твоим сойдусь, угощенье выставлю, свой человек во дворе буду... А там найдем укромное местечко...
- Делай как знаешь и... как хочешь... - с расстановкой сказала Аксинья, подчеркнув последние два слова.
- Как хочешь... Грех тебе, Аксинушка, такие слова говорить... Как хочешь... А ты что же думаешь, не хочу я не видеть тебя, аль не люба ты мне...
- Мне как ведать...
- Эх, ты... - сквозь слезы произнес Василий.
- Надоела может...
- Надоела?.. – вскрикнул Василий. - Да ты в уме ли...
- Коли нет, так и ладно... Мне-то все равно...
- Все равно... Так-то ты любишь меня?
- Не на шею же тебе вешаться...
- Эх, Аксинушка...
- Что, Аксинушка... Знаю я, что я Аксинушка...
- Ужели не видишь, как я люблю тебя. Кажись, жизнь бы свою тебе отдал... Прикажи, что хочешь... Все исполню... Испытай...
- Чего испытывать... Мне от тебя ничего не надо... Хошь люби, а хошь нет... Мне все ладно...
- Нет, ты испытай...
- Отвяжись... Недосуг мне с тобою... Еще барыня взыщется...
- Разве не спит?..
- Легла... да проснуться может...
- Авось не проснется...
- Хорошо тебе "авоськами", спина-то у меня своя...
- Побудь маленько...
Кузьма привлек ее к себе... Раздался шепот и поцелуи...
Наконец, Аксинья вырвалась и убежала. Она не думала в это время, что скоро она действительно должна будет "испытать" Василия, который докажет при этом испытании всю силу своего к ней чувства.
Переезд в Троицкое состоялся, и Василий, верный своему слову, чуть ли не каждый день являлся из Москвы в усадьбу Салтыковой. Он сумел втереться в приятельские отношения к дворовым Дарьи Николаевны и сошелся с мужем Аксиньи Ермолаем, и стал видеться с Аксиньей, тайком от них, в глубине лежавшего за домом сада.
Надо сказать, что Дарья Николаевна теперь часто и сама посылала Ермоля в Москву за Василием.
Так продолжалась эта связь, крепкая своею таинственностью и опасностью быть открытой и разорванной. Никто в доме Салтыковых не подозревал этого романа Аксиньи с Василием, который приучил дворню видеть себя почти каждый день, а своим веселым нравом и угодливостью старшим сумел приобрести расположение даже Ермолая.
Однажды Дарья Николаевна приехала от Тютчева в раздраженном и озлобленном состоянии. Ее душила ревность к новой пассии Тютчева.
Аксинья, по обыкновению, пришла раздевать ее в ее будуаре.
- Ох, уж надоела мне эта разлучница, мочи моей нет с ней... Извести бы ее хоть как-нибудь...
Аксинья молча делала свое дело.
- Чего молчишь, как истукан какой... Чем бы барыню пожалеть... или помочь чем, а она молчит и сопит только...
- Чем же я вам, барыня Дарья Николаевна, помочь могу...
- Говорят, есть снадобья такие, что изводят человека в месяц, в другой... незаметно.
- Мне почем знать... - отвечала Аксинья.
- Мне почем знать, - злобно передразнила ее Дарья Николаевна. - А ты у Васьки, аптекаря приемыша постпрошай… Может у него снадобье такое есть.
- Можно поспрошать, - ответила Аксинья.
- Поспрошай, Аксинья, завтра же с мужем в Москву скатайся...
- Слушаю-с...
- Ты только так стороной, будто для себя... Обо мне ни слова... Понимаешь?..
- Как не понять, понимаю...
- Только бы достать зелья какого ни на есть... Извела бы я ее, проклятую... Так ты, Аксинушка, это устрой мне.
- Постараюсь, барыня Дарья Николаевна...
- Ну, вот ты и возьмись тогда крепче за Василия-то... Окуртила его?
- Окрутила, барыня, как вы приказали.
- Постарайся для барыни, а я не оставлю... Если нужно денег, я дам...
- Постараюсь...
- С молодым ты управишься... Девка красивая, шустрая... Не слиняешь, а дело сделаешь...
- Слушаю-с...
- Так завтра же и начни... В неделю, чай, оборудуешь...
- Может и раньше...
На следующий день, с раннего утра, барыня стала торопить Аксинью исполнить ее поручение, и даже вручила ей на подкуп знахаря больщие для тех времен деньги - двадцать рублей.
- Ведь Василий-то твой мало что смыслит в этом деле, старик даст что-нибудь не то, так лучше знахаря ты сама ублаготвори... Люди на деньги падкие, - говорила барыня.
- Уж вы не беспокойтесь, барыня Дарья Миколаевна, в лучшем виде все оборудую, только...
Аксинья остановилась, не докончив фразы.
- Что только?.. Говори...
- Вы уж дозвольте мне с Василием-то и потом видеться...
- Да видайся, сколько хошь... Мне что, лишь бы по дому порядок был...
- Все будет в порядке...
- Иди же, иди... Ермолаю я сказала, каляска уже ждет тебя.
Аксинья вышла из будуара, где происходил этот разговор, и одевшись, ушла из дома.
Для Василия этот день начался незадачей. Олег знахарь должен был куда-то отлучиться и заставил своего приемыша сидеть дома, так как неровен час, мог кто придти из болящих. Кузьма, между тем, уже два дня не видал Аксиньи и все его помышления были во дворе и в саду дома Салтыкова. Грустный сидел он на лавке в избе, когда в дверь раздавался легкий стук.
- Кого-то несет нелегкая! - проворчал Василий и неторопясь отодвинул засов.
Перед ним стояла Аксиньяя, раскрасневшаяся от скорой ходьбы.
- Аксинушка!.. - воскликнул обрадованный Василий. - Вот одолжила, вот обрадовала-то... Старого-то нет и долго не будет... Ходь в избу...
- Нет... А мне до него дело есть...
- До него... Больна разве?.. - испуганно воззрился на нее Василий, впуская в горницу и тщательно запирая дверь за дорогой гостьей.
- Здоровехонька... - засмеялась Аксинья, обнаружив ряд своих ослепительной белизны зубов. - Дело-то есть особенное... Может ты помочь моей беде можешь? Да навряд ли...
- Скажи, Аксинушка, скажи, родная, все сделаю, что могу, может сколько времени жду я часу этого, чтобы просьбу твою исполнить, а ты, на поди, к старику...
- Оно, конечно, тебе бы и следовало помочь мне, так как из-за тебя и я в беду попала, что не расхлебаешь.
- В беду?.. - побледнел Василий.
- Да, Кузя, беда неминучая; не исполню воли господской, сошлют меня в дальнюю вотчину, на скотный двор, да еще, пожалуй, и исполосуют как Сидорову козу...
- Чего ты, что ты!.. Да что надо-то? - дрожащим от волнения голосом произнес Василий.
- Прознала Дарья Миколаевна, что мы с тобой любимся...
- Ну?..
- Вчера призывает меня да и говорит... Достань ты мне снадобья, от которого человек извелся бы, да так, чтобы никому невдомек было, как и что с ним приключилося... Я так и обомлела... Да где же, матушка Дарья Миколаевна, я такого вам снадобья достану... - говорю я ей. А она пронзительно на меня посмотрела, что мурашки у меня по спине забегали и отвечает: Ты, Аксинья, казанской сиротой не прикидывайся... Знаю я давно твои шашни с Васькой, работником "аптекаря", вот ты через него или прямо от самого старика мне снадобья этого и достань, а не достанешь, говорит, так я тебе покажу себя... Знаешь ты, чай, меня не первый год... Поняла, говорит, сказано и делай... Вот, Вася, дела-то какие... Всю, как есть, ноченьку не спала я, а сегодня к тебе и прибежала... Ох, беда, ох беда неминучая...
Аксинья растерянно разводила руками, сидя на лавке и исподлобья наблюдала впечатление своих речей на стоявшего перед ней Василия. Последний был бледен и молчал, видимо, под гнетом тяжелого раздумья.
- Старик-то мой этими делами не орудует...
- Какими делами? - не поняла Аксинья.
- Снадобьями-то этими... Ядами они прозываются...
- Ужели?..
- Верно... Он мне тут болтал, что прежде брал и этот грех на душу свою, а теперь, вишь, пошабашил...
- Мне сделает... Не даром она тоже...
- Не даром?..
- Десять рублев барыня Дарья Миколаевна мне отпустила... У меня за пазухой.
- Не пойдет он на деньги... Упорен... О душе стал помышлять уж куда старательно... Мне тоже заказывал, да и что заказывать... Меня он этому и не обучал... Только что от него слышал, что немец-колдун, у которого он в науке был и который ему эту избушку и оставил, здесь на пустыре и похоронен, на этот счет дока был...
- И его, Олега-знахаря-то, выучил?
- Вестимо...
- Так может, ежели я с ним поговорю да денег посулю - он и сделает...
- Ни за что... Прогонит... Открещиваться станет... А есть у него снадобье одно...
- Есть, говоришь?..
- Есть...
- Так ты мне, Вася, его спроворь...
- Эх, Аксинушка, Аксинушка, кабы я знал где оно, то и разговора бы нам с тобой вести было не надобно...
- А ты не знаешь?
- То-то и оно-то... Схоронил он его, а снадобье-то еще немец-колдун делал... Рассказывал мне старик-то... Такое снадобье, какого лучше не надо... Изводит человека точно от болезни какой, на глазах тает, а от чего - никакие дохтура дознаться не могут... Бес, говорит, меня с ним путает... Сколько разов вылить хотел - не могу, рука не поднимается... Схоронил в потайное место, с глаз долой... Никто не сыщет...
- А ты поищи...
- Поискать, отчего не поискать, только вряд ли найдешь...
- Поищи, Кузя... Ты сядь-ка рядышком.
Василий не заставил себе повторить приглашения и присел близко к своей возлюбленной. Аксинья обняла его рукой за шею и заглядывая нежно в глаза, повторила:
- Поищи, Кузя...
- Эх, Аксинушка, - вдруг порывисто обнял он ее, - добуду я тебе это снадобье.
- Добудешь?..
Она подставила ему свои пухлые губы, в которые он впился страстным поцелуем.
- Добуду... Не сойти мне с этого места, если не добуду!
- Догадываешься, значит, где оно?
- Где догадаться.
- Так как же?
- Сам старик мне отдаст, руками...
- Ну!..
- Отдаст, есть у меня против него слово... Пригрожу - испугается и отдаст...
- Тогда уж совсем поверю, что любишь меня...
- Ненаглядная!..
Они снова крепко расцеловались.
- Деньги-то возьми... Может, он на них польстится...
- Не... Денег не надо, деньги у себя схорони, тебе на обновки понадобятся...
- Милый!..
- С деньгами с ним ничего не поделаешь, а вот, что я надумал, так подействует...
- Что же ты надумал?
- Тебе что за надобность... Снадобье будет, а обо всем прочем долго рассказывать...
- Когда принесешь?
- Да сегодня по вечеру, а то уж беспременно завтра утречком.
- Добудь, голубчик...
- Сказано, слово свято...
- Верю, верю!..
Аксинья уже сама поцеловала окончательно счастливого Кузьму.
- Да зачем твоей-то это снадобье?..
- А шут ее знает, разве говорить она будет... А уж как я боюсь, как тебе не удастся...
- Не бойся, удастся... Будет снадобье...
- Хорошо бы. А я все же до завтра измучусь...
- Сегодня вечером притащу... Постараюсь...
- Постарайся, Вася.
Еще около часу побеседовали Аксинья и Василий, хотя час этот показался им за мгновенье, особенно последнему, на самом деле искренно и сердечно привязавшемуся к молодой девушке. Что касается Аксиньи, то ей скорее льстила скромная и беззаветная преданность молодого парня, сносившего от нее всевозможные обиды и даже оскорбления - эта бессловесная привязанность собаки, лижущей руки бьющего ее хозяина.
Она привязалась, привыкла к Василию, он был для нее необходим, даже дорог, но она не любила его в смысле того чувства, которое охватывает женщину и под чарами которого она считает своего избранника лучше всех людей и в самом подчинении ему находит более наслаждения, нежели во власти над ним.
Любовь и себялюбие - два совершенно противоположные чувства, которые не могут ужиться в сердце человека вообще, а женщины в особенности. Любит - только раб, госпожа - ласкает и позволяет любить себя. Аксинья была госпожей над сильным телом и слабым духом Василием. Она сохраняла его для себя, "за неимением лучшего". Этим объясняется ее власть над ним и его к ней беззаветная привязанность.
Мужчина на всех ступенях общественной лестницы, далеко, конечно, не к чести их сильного пола, любит в женщине не преданное и любящее существо, а то, - как ни странно это, - мучительное беспокойство, которое иные из представительниц прекрасного пола, тоже всех ступеней общественной лестницы, умеют возбуждать в них. Страх потерять этот призрак любви, так как самой любви такие женщины не питают, доводит мужчин до самозабвения, до слепоты относительно предмета его страсти, держащего его в постоянной неизвестности относительно завтрашнего дня. Это отношение к женщине лежит в натуре большинства мужчин, для которых беспрепятственное и прочное обладание женщиной порождает привычку - этого самого злейшего врага чувства, понимая под последним страсть. Непостоянный по натуре, сам мужчина, проповедуя постоянство для женщины, именно его и не ценит в них.
Для жен, любящих, верных и преданных не совершают преступлений и правило французских следователей: "ищите женщину" не относится к женам.
Будь между Василием и Аксеньей отношения равного взаимного чувства, первый не был бы в таком состоянии безумной решимости, во что бы то ни стало добыть для "своей лапушки", как он мысленно называл Аксенью, нужное ей "снадобье". Она ушла, а Василий стал ходить взад и вперед по избе, обдумывая план атаки на Олега-знахаря.
- Душу загублю, а уж достану... Ишь, подлая, расправиться с ней хочет... и расправится... Салтычиха - одно слово... Да нет же, не дам ее в обиду, сами мы Салтычиху эту в бараний рог согнем с Аксинушкой... В руках у нас будет... Во... где!..
Василий даже протянул руку и сжал ладонь в увесистый кулак. В это время в дверь раздался стук. Это вернулся домой знахарь.
ПОД УГРОЗОЙ
Несмотря на то, что в голове Василия, как мы уже сказали, сложился окончательно план добыть у старика необходимое для Аксиньи снадобье, появление знахаря все-таки застало его врасплох. Одно дело обдумывание плана - совершенно другое его осуществление. Человек предполагает и то, и другое, ему кажется все это так легко, так исполнимо, но приближается момент начала действия и перед все как будто решившим, обдумавшим мельчайшие подробности плана человеком план этот лежит снова неразрешимой трудной задачей. Особенно это случается тогда, когда между обдумыванием плана и его осуществлением неожиданно для замышлявшего проходит слишком короткий промежуток времени.
Так было и с Василием. Когда на пороге, отпертой им двери, появился старик, все вылетело из головы парня, кроме гнетущей мысли: "надо заставить его отдать снадобье".
- Это ты, дядя? - растерянно произнес он.
- А кто же как не я, али ослеп, парень? - полушутливо и полусерьезно отвечал старик.
- Скоро обернулся!.. - заметил Василий, видимо, лишь для того, чтобы что-нибудь сказать.
- Уж и измаялся я, ходючи, устал!.. - ворчал себе под нос старик, снимая охабень и бережно вешая его на один из гвоздей, вбитых в стене около двери.
- Исколесил много?..
- Не мало, парень, исходил я ноне...
Олег знахарь подошел к кровати, стоявшей в глубине горницы, за красной полинявшей от времени занавеской, взял с нее подушку и бросив на лавку, улегся на нее, видимо, в полном изнеможении.
- Был кто? - обратился он, после некоторой паузы, к Василию, растерянно стоявшему среди горницы.
Тот вздрогнул, но тотчас же ответил:
- Никого...
Наступило молчание. Василий то топтался на одном месте, то неведомо для чего подходил к окну и смотрел в закопченое и грязное стекло, через которое ничего не было видно, то прохаживался по горнице. Олег знахарь несколько раз ворочался на лавке, стараясь улечься поудобнее. Его, видимо, клонило ко сну.
"Заснет, вот сейчас заснет, тогда пропало дело..." - мелькало в голове Высилия, а между тем язык почему-то, вопреки этой мысли, произносил:
- Ты бы на кровать лег, дедушка, там поудобнее...
- Днем по кроватям валяться не подобает... Кровать на ночь определена али для болезни.
Василий ничего не ответил, сам удивившись тому, что боясь смертельно, что старик заснет, пока он соберется с мыслями переговорить с ним о деле, он же предлагает ему улечься поудобнее для сна. Он стал снова слоняться по избе.
- Что ты бродишь, точно душа неотпетая... - обратил, наконец, внимание старик на действительно странное поведение Кузьмы.
- Я, я ничего...
- Какое ничего, шастаешь из угла в угол, неведомо по что... Ищешь что ли что?
- Нет, ничего не ищу.
- Пошел бы дров нарубил или чем около дома занялся, все не в праздности... Коренья-то, что принесли намедня, повесил?..
- Повесил...
- Отобрал крупные к крупным, а мелкие к мелочам?..
- Все как сказал...
- Так вот крупные ты бы и нарезал кружочками, да потоньше, скорее высохнут... Из них тоже порошок тереть надо...
- А от чего он пользу приносит?
- От нутра, если что в нутре оборвется... Кашлять человек начнет, так настой из них грудь мягчит и мокроту гонит...
- А... - произнес Василий, не трогаясь с места.
- Так поди себе, нарезай, а я сосну часов, другой... Смерть заморило...
Старик , видимо, улегся совершенно покойно и даже закрыл глаза.
"Пора... пора..." - неслось в голове Василия. Старик снова заворочался.
- Дядюшка, а дядюшка... - сдавленным голосом окликнул его Василий.
- Ась...
- Хотел я тебя поспрошать...
- Чего тебе... - открыл знахарь глаза. - Ишь неугомонный... Заснуть не дает... Что там еще приспичило?..
- Ты, надысь, мне говорил о зельях... О тех, что извести могут... Еще их старик-аптекарь делал и тебя выучил...
- Говорил, говорил... Ох, грехи мои тяжелые... Много этот немец народа извел в Белокаменной, да и я немало... до тех пор, пока не зарекся раз навсегда бесу-то служить... И тебе закажу, бойся его, проклятого, как раз уготовит геенну огненную.
- Да я что же, я и не умею.
- И благо тебе, для того тебя и не учил я этому, чтобы соблазна не было... За зелье-то это, ох, много денег дают... Ох, много... Прости мое согрешение...
- И тебе давали?..
- Не без греха было... Только Господь меня, грешника нераскаянного, взыскал и послал сонное видение. Старик набожно перекрестился.
- Видение?.. - повторил Василий.
- Сонное... Вижу это я, кругом меня люди лежат, умирают, стон стоймя стоит, кругом родные убиваются... А голос мне неведомый шепчет строго на ухо: "Это все от твоих снадобий..." Три ночи мучил меня все тот же сон.
Старик тяжело вздохнул.
- На четвертый день пошел я в Новодевичий монастырь и там предстал перед иконою Владычицы Царицы Небесной клятву дал: больше греховным сим делом не заниматься... Кстати, к этому времени у меня снадобий таких не было, я и прикончил... Денег у меня сотни четыре собралось от этого богопротивного дела, пошел поклонился матушке-игуменье Новодевичьего монастыря... Соблаговолила на вклад принять... На душе-то точно полегчало... С тех пор народ пользую по разумению, а вреда чтобы - никому...
- А ты мне, баял, что есть у тебя снадобье, еще от немца осталось, человека наверно изводит, исподволь...
- Ох, не говори... Схоронил я его, памятуя покойника приказ... На смертном одре приказал мне он его схоронить... Такого, говорит, ты не сделаешь, я тебя этому не доучил... Больших денег оно стоит, не гляди, что пузырек махонький... Золото дадут за него люди, при надобности... Можешь и не пользоваться им, а храни, в память мою храни... Иначе счастья тебе в лечении не будет... С тем и умер... Да, кажись, я тебе это рассказывал...
- Кажись, что нет...
Василий лгал, но он надеялся протянуть время, чтобы собраться с духом и приступить к требованию снадобья решительно и дерзко.
- Обдумывал я эти последние слова "немца" особенно после сонного видения, когда я с этим богопротивным делом навсегда прикончил... Дума у меня явилась, что говорил он от нечистого... Путы на меня наложил перед смертью, путы бесовские. Много раз решался я этот пузырек выкинуть и снадобье вылить, да бес-то еще, видно, силен надо мной, рука не поднималась... Схоронил я его в укромном месте... Умру - никто не найдет...
- Отдай его мне, дядюшка... - вдруг почти вскрикнул Василий.
Эта неожиданная просьба положительно ошеломила старика. Он быстро спустил ноги с лавки и сидел на ней некоторое время молча, устремив помутившийся взгляд на Василия. Видимо, первую минуту он даже не мог говорить. Василий, уже решившийся не отступать, нахально и дерзко смотрел на старика.
- Да ты, парень, ошалел, что ли? - наконец произнес он.
- Не ошалел, дяденька... Отдай, говорю...
- Ни в жисть...
- Ну, слушай старик... - вдруг злобным, охрипшим от страшного внутреннего волнения, голосом заговорил Василий. - Добром не отдашь, силой вытяну у тебя где схоронил ты это снадобье... Мне его во как нужно, зарез... Кабы не нужда такая, стал бы я из-за такой дряни разговаривать...
- Да тебе зачем?.. - уже более нерешительным тоном, казалось, испуганный видом разъяренного человека, спросил Олег знахарь.
- Не твое это дело, старик, а коли "дашь мне добром его, я и себя, и тебя погублю, попробуем мы с тобой полицейских палок...
Старик вздрогнул, точно под ударом бича.
- Сейчас побегу, все как следует донесу. Откуда ты и каким делом занимаешься. Взроют пустырь и немецкие кости найдут, да и не похвалят тебя за это... Слышь, лучше добром отдай!
- Господи Иисусе Христе!.. - не отвечая на слова Василия, сыпавшиеся как горох, перекрестился Олег-знахарь.
- Не крестись, старик, я не черт, теперь хуже черта... Ни крестом, ни пестом от меня не отделаешься...
Старик молчал и крупные слезы струились по его щекам. Самое воспоминание о застенке, в котором он уже побывал в молодые годы, производило на него панический страх, не прошедший в десятки лет. Страх этот снова охватил его внутреннею дрожью и невольно вызвал на глаза слезы, как бы от пережитых вновь мук. А между тем, он понимал, что угроза Кузьмы, которому он сам выложил всю свою жизнь, может быть осуществлена, и "застенок" является уже не далеким прошедшим, а близким будущим.
Вид плачущего, как-то особенно сгорбившегося под гнетом этих мыслей старика, не повлиял на Ваську, а только как будто еще более остервенил его.
- Отдашь али нет? - крикнул он злобно.
Олег-знахарь сидел, как окаменелый, и молчал. Василий несколько оторопел.
- А вдруг умрет, неровен час, умрет сейчас и унесет тайну места, где сохраняет снадобье, в могилу... Тогда все пропало.
Ему представилась Аксинья, искалеченная Салтычихой за неисполнение барской воли. Кровь бросилась ему в голову.
- Грех, великий грех на свою душу приму... От всех грехов тебя вызволю, пусть на мне все они будут... Отдай.
Старик продолжал бессмысленно смотреть и молчал...
- Не хошь, так пропадем мы с тобой... Василий схватил шапку и бросился к двери.
- Стой! - раздался вдруг властный возглас старика, вставшего с лавки и стоявшего вытянувшись во весь рост.
- Отдай! - крикнул Василий.
- Бери... и будь... проклят... - прохрипел Олег знахарь и быстро, мимо ошеломленного этим согласием и проклятием Кузьмы, вышел из избы.
Василий опустился на лавку и стал ждать. Время шло.
"А как он удерет..." - мелькнуло в его голове.
Но не успел он подумать этого, как старик вошел в избу и бережно положил пузырек на стол. Василий бросился к склянке, схватил ее и быстро опустил за пазуху.
- Спасибо, старина... Век не забуду услуги твоей...
Олег знахарь ничего не ответил, снял с гвоздя охабень и, нахлобучив шапку, снова вышел из избы, оглядев ее внутренность как бы последним прощальным взглядом. Василий остался один.
НЕ К ДОБРУ - ДОБРА
Обрадованный получением пузырька со снадобьем, Василий не обратил внимания на то, что Олег-знахарь, только что вернувшийся, усталый до изнеможения и повалившийся на лавку отдыхать, снова ушел из дому. Он даже забыл об этом неожиданном уходе. В голове молодого парня вертелась одна мысль, как обрадуется его Аксенья, получив снадобье и как крепко она поцелует его за такое быстрое и успешное исполнение ее поручения.
Только через несколько времени он огляделся и, не видя старика в избе, вспомнил, что тот ушел, надев охабень и шапку.
"Пусть проветрится, сердце на вольном воздухе успокоит, но я-то его дожидаться не стану. Може он тут на пустыре, так скажусь, а нет, запру дверь на замок и айда к Ксюше", - мысленно сказал себе Василий и одевшись, захватив с собой висячий замок и вышел из избы.
На пустыре старика не было. Василий пошел до улице, посмотрел по сторонам, но его нигде не было видно. Парень вернулся к избе, запер дверь в привинченные кольца висячим замком и положил ключ в расщелину одного из бревен - место, уговоренное со стариком, на случай совместного ухода из дому. Почти бегом бросился он затем по улице и, не уменьшая шага, меньше чем через час был уже во дворе дома Салтыкова.
Привратника не было, двор был пуст и Василий тотчас же направился в дальний угол сада - место обычных его свиданий с Аксиньей. Так ее не было, но он не ошибся, предположив, что уже несколько раз в этот день побывала она там и должна скоро прийти туда. Не прошло и четверти часа, как в полуразрушенную беседку, где обыкновенно они с Аксиньей крадучи проводили счастливые минуты взаимной любви, и где на скамейке сидел теперь Василий, вбежала молодая девушка.
- Вася... ты... пришел... принес? - торопливо заговорила она.
- Пришел, моя кралечка, пришел и принес, - заключил он ее в свои объятия.
- Спасибо, милый, хороший... Где же оно?
- Вот, на, получай.
Василий вынул из-за пазухи пузырек со снадобьем и подал его Аксинье.
- Не обманул старый.
- Не... Будь покойна, не обманул... С проклятьем отдавал... а отдал...
- Верно подействует?
- Так, что лучше не надо, захиреет человек, зачахнет... и умрет... Как ни лечи, никакие лекарства не помогут.
XYII
Пелагея выжила. Когда она болела Николай Андреевич часто приезжал к ней, подолгу оставался в ее имении, ухаживал за больной, и окончательно привязался к ней. Так и остался у нее навсегда.
Дарья Николаевна не могла успокоиться и задумала погубить бежавшего изменника вместе с его невестой.
Она задумала произвести то, что сегодня мы бы назвали террористическим покушением. По ее приказу конюх Алексей Савельев, купив в главной конторе артиллерии и фортификации пять фунтов пороху, изготовил взрывное устройство, которое надлежало подоткнуть под застреху дома Панютиной у Земляного города за Пречистенскими воротами и поджечь. Террористический акт сорвался – в последнюю минуту исполнители дрогнули.
Затем еще раз послала конюхов самодельную взрывчатку подоткнуть под застреху. Крепостные греха на душу не взяли, за что были нещадно избиты батогами…
Мстительница, узнав, что Тютчев с невестой направляются в Брянский уезд, а путь туда лежал прямехонько через Троицкое, придумала новый план. Она устроила засаду, в которой влюбленных ждали вооруженные дубинами и ружьями крестьяне. Но то ли Николая Андреевича предупредили о готовящемся покушении, то ли он, зная, мягко скажем, крутой нрав бывшей пассии, поостерегся, но по той дороге не поехал.
Вскоре состоялась свадьба Николая Андреевича Тютчева и небогатой помещицы Пелагее Панютиной.
Свадебный бал удался на славу. За ужином отовсюду слышались пожелания счастья молодым, которые под крики «горько», «горько» нежно целовались.
- Точно голубки, - слышались замечания.
Гости разъехались, когда над первопрестольной столицей уже брезжило раннее зимнее утро. Для многих из действующих лиц нашего правдивого повествования этот рассвет не был светлым предзнаменованием. С этого времени в их жизни начинались непроглядная ночь, и во главе этих обреченных людей стоял в это мгновенье счастливый молодой муж, им самим избранной, безумно любимой жены.
Они были людьми небогатыми: ему лично принадлежали всего 160 крепостных душ, к тому же разбросанный в шести селах трех различных уездов Ярославской и Тульской губерний. Его жена Пелагея в качестве приданного получила 20 душ крепостных и родительский дом в селе Овстуге Брянского уезда Орловской губернии. Рядом с домом была скромная церковь и колокольня. Дом окружал со всех сторон сад с вековыми липами и густой сиренью. Молодожены поселились в Овстуге и деятельно занялись хозяйством. Николай Андреевич был исправным офицером, избирался предводителем брянского дворянства, однако особенно карьера его не удалась. Он дослужился до чина полковника, но его хозяйственные успехи с лихвой компенсировали служебные неудачи. Тютчев и его жена постоянно покупали землю и крестьян и успешно вели судебные тяжбы с соседями по поводу спорных участков земли. Зато хорошо сохранились купчие на новые земельные владения, причем среди благоприобретенных Тютчевыми имений значатся и хорошо нам знакомое подмосковное село Троицкое с деревней Верхний Теплый Стан.
Спустя четверть века Тютчевы стали людьми весьма состоятельными и владели 2717 крепостными душами, причем на имя Николая Андреевича была куплена 1641 душа, а Пелагея Денисовна приобрела 1074 души. В Овстуге был построен большой господский дом и разбил регулярный парк с прудами.
Религиозным благочестием Тютчев не отличался, хотя и построил в Овстуге не только господский дом, но и каменную Успенскую церковь (1776 г.), в которую впоследствии делал богатые вклады и не жалел средств на ее украшение. Ему, вероятно, было за что вымаливать прощение у Господа.
Николай Андреевич имел большую семью – четверых сыновей и четырех дочерей. Облик старшей его дочери Анастасии сохранил для нас портрет работы славного живописца Рокотова; младшая дочь, Надежда, на склоне лет была ближайшим другом Н.В.Гоголя. А старший сын Иван, родившийся в 1768 году, стал отцом величайшего творца мировой поэзии.
УБИЙСТВА ПОМЕЩИКОВ
В свете все чаще говорили о поджоге крестьянами поместий и даже убийстве помещиков.
Действительно за последние двадцать лет (1835-54 гг.) крепостными крестьянами было совершено 144 убийства помещиков. Наибольшее число убийств пришлось на 1842 г. случаев. Не проходило месяца, чтобы не убили кого-нибудь из помещиков. Помимо помещиков, крестьяне убивали их управляющих имениями. Основными причинами убийств являлось "бессовестное разорение крестьян" и "помещичий разврат". В последнем случае нередко в самосуде принимали участие и женщины. Иногда помещиков убивали одни только женщины, без участия мужчин. Такой случай имел место, например, в 1846 г., когда ожесточенные бесконечными домогательствами своего помещика Хитрово крестьянки забили его насмерть дрекольем.
Нередки были случаи крестьянского самосуда в форме телесных наказаний, повторяющих государственные. Так, в 1840 г. крестьяне били батогами дворянина Головина, когда тот посетил свое новгородское поместье. В 1843 г. был высечен розгами капитан Шлихтинг, с которого, затем, крестьяне взяли расписку об отпуске их на волю.
За убийства крестьян наказывали кнутом, вырезали ноздри, клеймили и ссылали на каторгу.
Все чаще помещики использовали физическую расправу как средство наказания крепостных. Примером наказания помещиков за жестокое обращение с крестьянами стал судебный процесс над кромскими дворянами Трубецкими, проходивший в 1850-1853 годы. За систематические издевательства над крепостными княгиня Надежда Трубецкая была сослана на жительство в Иркутскую губернию «с заключением на четыре года и воспрещением въезда в другие сибирские губернии в течение 12 лет». По приказу княгини крестьянину Федорову, изнуренному продолжительным заключением в кандалах, было нанесено не менее 50 ударов «ременным кнутом», после чего он умер. Крепостного наказали за невыполнение приказа помещицы: вместо «отделки ткацкого стана» он был занят изготовлением «деревянной лоханки». Муж княгини, уездный предводитель дворянства Сергей Трубецкой, получивший в народе прозвище Лихой, за злоупотребление помещичьей властью и доведение крестьян до нищенского состояния был отстранен от должности, а также «ограничен в праве избрания на будущее время в должность предводителя».
XVIII
Дарья Николаевна вновь проснулась в недобром расположении духа. Вызвала девку, чтоб та ее одела. Вскоре утренний туалет оказался законченным. Придраться было не к чему. Тогда барыня без всякой причины оттаскала крепостную за волосы. Затем помещица пошла по комнатам проверять, все ли чисто убрано. В одной из них она увидела маленький, осенний листочек, который залетел в окно и прилип к половице. Салтычиху прорвало. Она визгливым голосом потребовала ту, которая убирала комнаты. Ни жива ни мертва вошла Аграфена.
Салтычиха схватила увесистую палку и стала нещадно бить «провинившуюся», пока девица, истекая кровью, не повалилась на пол. Позвали священника, но Аграфена не могла даже слова вымолвить. Так и умерла без покаяния.
Издевательства происходили, в основном, в московском доме Дарьи Салтыковой и в ее подмосковной усадьбе в селе троицком. Практически всех своих жертв салтычиха мучила собственноручно. Обычно, обвинив очередную жертву в нерадивости, барыня начинала с окриков и пощечин, а затем впадала в дикую ярость и принималась бить девушку чем попало - скалкой, поленом, хватала за волосы и била головой о стену. Одной своей жертве мучительница подожгла волосы на голове, другой изуродовала раскаленными щипцами уши... Затем, уже падая с ног от усталости, но еще не насладившись в полной мере видом чужих страданий, Дарья вызывала гайдуков, и те забивали несчастную плетьми до смерти. О большинстве преступлений салтычихи узнавали, в первую очередь, священники, которым доводилось отпевать покойниц, но они не смели поднять голос против богатой и могущественной помещицы.
Поводом к убийству служили плохое, по мнению барыни, мытье пола или же некачественная стирка. Достаточно традиционными были и орудия убийства. «Наказывать» начинала она собственноручно скалкой, поленьями, палкой и вальком. Затем подключались конюхи и гайдуки, которые секли провинившихся розгами, батогами, кнутом и плетьми. Чаще всего Салтычиха заставляла это делать мужей да близких родственников. Но было и нечто новое для России, «некоторый род мучения, христианам неизвестнаго, — как отметила следственная комиссия, — употребила: разженными щипцами припекательными тянувше за уши и обливая голову горячею из чайника водою».
Марью Петрову Салтычиха начала избивать скалкой за нечистое мытье полов. Натешившись, она приказала Богомолову продолжить воспитание езжалым кнутом, а затем загнать ее (тем же кнутом) в пруд, где несчастную четверть часа продержали по горло в ледяной воде. После этого Марью снова заставили мыть полы, «но от таких побои и мученья мыть уже не могла; и тогда ж она, помощница, била ту девку палкою, а оной гайдук бил с нею, по переменам, за то, будто б она ругается и пол мыть не хочет; и от тех побои та девка Марья в тех же хоромах, того ж дня, в вечеру, умерла, и из хором тот гайдук мертвое оной девки тело вытащил в сени». Поздним вечером Богомолов и Аксинья Степанова отвезли труп в Троицкое. По приказанию Салтыковой Богомолов сообщил священнику Степану Петрову, что смерть наступила от болезни. Но священник потребовал удостоверение в ее исповеди и причащении от духовного отца умершей. Салтыкова, приехав в Троицкое, приказала Богомолову зарыть тело в лесу, а «сама же во всю ночь ходила по хоромам со свечою смотреть: не ушел ли кто подглядеть, где похоронят в лесу». На следующий день она послала Зотову в Москву письмо с приказом подать челобитную о побеге Петровой, что тот и сделал.
Некоторые трупы были до того изуродованы, что сама салтычиха не решалась выставлять их в церкви для отпевания. Эти тела подручные убийцы тайком зарывали где-нибудь в лесу, после чего управляющие подавали "явочные прошения" о том, что женщины якобы подались в бега. Тем не менее, по Москве поползли страшные слухи об ужасной салтычихе, которая зверски убивает молоденьких женщин, отрезает им груди, жарит и ест. Отсюда и второе прозвище, которым народ "наградил" салтыкову - "людоедка". Женщин салтыкова, правда, не ела, но то, что с ее дворов каждый месяц выносили по нескольку покойниц, скрыть было невозможно.
Порой кровавой барыне недостаточно было одной жертвы. В ноябре 1762 года, когда Салтыкова находилась уже под надзором, Марина Федорова рассказала караульным, что помещица их бьет и мучит, морит голодом, заставляет в зимнее время в холодном покое мыть полы и отряхивать из оконниц голыми руками из платья пыль. Дворовый Мелентий Некрасов показывал, «что тех девок иных, в разные времена, ставливали на дворе босых». Когда священники отказывались хоронить, Зотов подавал челобитные: бежали и где находятся — не известно. Сообщения властям о смерти, правда, могли иметь вариации: «в доме-де его помещицы такая-то женка или девка без покаяния умре, которая имелась больна и лежала в той болезни (горячке, колотьи, роже и проч.) столько-то времени и умерла», или: «такая-то женка или девка тогда-то занемогла и для исповеди ея зван приходский поп, но приходом своим умедлил; а у означенной женки или девки язык притупе, и он-де, священник, исповедывать и причащать не стал, и она без исповеди умерла». О девочке Елене Васильевой Зотов объявил, «что она шла из палат в передния сени, и невем каким случаем с крыльца упала и расшибла лоб до крови и в скорости умре».
В случаях особого исступления она морила голодом, привязывала голых девок на морозе, обливала кипятком, брала за уши горячими щипцами, кидала девочек с высокого крыльца… Так, убивая крестьянку Ларионову, Салтычиха в приступе бешенства схватила свечу и поднесла пламя к волосам девушки…
Бывало, что убивала Салтычиха и мужчин. В 1761 году в Великий пост гайдук Федор Иванов, отданный под надзор старосты села Вокшина Григорьева, ушел из-под караула. Григорьева привезли в Троицкое, где тогда жила госпожа. Сначала неисправного караульщика попеременно драли кнутами и батожьем четыре конюха. Когда несчастный едва дышал, Салтычиха приказала отложить экзекуцию. Спустя три дня, когда силы старосты восстановились, его привели к хозяйке, которая приказала конюху Артамонову бить Григорьева кулаками по скулам и щекам. К утру староста умер в сарае.
Казалось, фантазии Дарьи Николаевны не было предела. Часто провинившуюся крепостную девку раздевали догола и, уложив животом на землю, связывали за руки и ноги, после чего обливали водой и накрывали мокрой простынею. На простыню обильно насыпалось пшено, после чего на "живую кормушку" напускалось стадо индюков. Это истязание было больнее, чем при порке плетью.
Кровавая барыня находила особое удовольствие привлекать к убийствам родственников. Особенно не повезло конюху Ермолаю Ильину, трижды ставшему вдовцом. Во время следствия он показал, что «по приказу помещицы, многих, взятых из разных деревень во двор, девок и женок бивал, во время чего и сама она, помещица, сверх их побои, тех же бивала, которые от тех побоев вскоре и умирали, но всех по имянно, которая тогда бита, и после того, в какое время умерла и где каждая похоронена — того точно показать не может. А что она, помещица, ему, Ильину, так часто приказывала многих девок и женок бить и при том и сама их смертно бивала, и те девки и женки от таких ея смертных побои помирали, — о том он, Ильин, нигде не объявлял и не доносил, убоясь оной помещицы своей, а более того, что и прежние доносители: женка Василиса Нефедьева, Федор Иванов Сомин и Федот Михайлов Богомолов наказаны кнутом; то ежили б и он, Ильин, стал доносить, также ж был истязан или еще и в ссылку послан, чего опасаясь и не доносил».
Дарья Николаевна любила принимать гостей в своем московском доме на углу Лубянки. Она жила на углу улиц Большая Лубянка и Кузнецкий Мост, то есть на месте, где позже были построены здания, принадлежащие ныне ФСБ России. Название «мост» улица получила от бывшего на ней моста через реку Неглинную. Вначале этот мост был деревянный, но с 1754 г.— каменный, шириной около 12 м и длиной свыше 120 м.
До XV в. здешняя местность за рекой Неглинной была пустынной и называлась «Неглинный верх». В конце XV в. Иван III поселил здесь слободу кузнецов и конюхов построенного им невдалеке Пушечного двора; от них мост, а затем и улица стали называться Кузнецкими. В то же время он заселил и соседнюю к востоку часть Неглинного верха выведенными из Пскова семьями наиболее зажиточных людей.
Здесь, на на углу Большой Лубянки и Кузнецкого Моста, стояла и первая здешняя церковь – храм Введения в Псковичах, построенный итальянцем Алевизом Фрязиным Новым в 1517 году. Мы могли бы увидеть его и сегодня, но в 1924 году храм снесли.
Слобода кузнецов и конюхов Пушечного двора стояла здесь между Неглинной и Рождественкой и в XVII в., но среди слободских дворов были уже дворы князей, дьяков и других лиц. К востоку от Рождественки лежал обширный двор с хоромами и множеством служб, принадлежавший окольничему М. Собакину, потомку родственников третьей жены Ивана Грозного.
В 1737 г. пожар Москвы опустошил Кузнецкий Мост. После этого он быстро отстроился и стал центром модных французских лавок и «святилищем роскоши».
В 1750—1780-х годах северная часть улицы от Рождественки до Петровки была занята огромной усадьбой графа И. Л. Воронцова, посреди которой в парке свободно текла река Неглинная. По Кузнецкому Мосту, боком к улице, граф выстроил несколько каменных корпусов и сдавал их внаем под квартиры и лавки. Эти французские лавки и положили начало торговой славе Кузнецкого моста. Той самой, о которой Фамусов сетовал в «Горе от ума»: А все Кузнецкий мост и вечные французы, Откуда моды к нам, и авторы, и музы – Губители карманов и сердец…
По той же стороне улицы, между Рождественкой и современной площадью Воровского, и был дом Дарьи Николаевны Салтыковой.
Не все были вхожи к ней, большинство людей света она просто не переваривала, хотя в обществе и скрывала свою неприязнь к ним. Некоторых, совсем немногих, она обожала. Среди обожаемых ею людей был отставной бригадир Бормотухин. То есть он вышел из чина полковника, а до генерала не дослужился немного. Он жил вдовцом, недалеко от Лубянки, вниз по Кузнецкому мосту через Неглинную речку. Богатым он не был, крепостных у него было не больше сотни, и делами имения совсем не занимался. Зато увлечениием его была старина. В молодости он служил в Коллегии иностранных дел действительным тайным советником при Генрихе Остермане и при Никити Панине, о которых рассказывал Дарье Николаевне с почтением. Имел доступ к бумагам Посольского приказа, которые попали в Коллегию после ликвидации данного приказа. Бормотухин Илья Митрофанович любил историю и знал много историй.
История, в сущности, не интересовала Салтыкову, но она загоралась, когда Бормотухин, после двух трех румочек водки начинал рассказывать о полководцах, о нравах Древних Римлян. Особенно любила она его рассказы о гладиаторах, об Александре Македоском и даже об учителе Александра Аристотеле. То есть она любила не философа Аристотеля, а его отношения с женщинами.
Старинные источники сообщают о такой истории в жизни Аристотеля и его юного ученика - царя Александра Македонского. Последний активно постигал чувственный мир и попал под сильное влияние гетеры Феллиды. Видя пагубность этой связи для государства, Аристотель просит Филлиду оставить Александра. Феллида согласилась это сделать, но при условии, что Аристотель прокатит ее по комнате на своей спине, т.е. станет "лошадкой". Не видя других путей решения проблемы, Аристотель уступает...
В самый разгар "скачек" в комнату входит Александр и видит Феллиду верхом на философе. Смущенный Аристотель говорит Александру: "Вот видишь, если она такое вытворяет со мной, старым, умудренным человеком, то можешь себе представить, во что она превратит тебя". Этого урока царю оказалось достаточно. По другим версиям: Филлида, чтобы отомстить Аристотелю, внушила ему любовь к себе и потребовала, как доказательство, чтобы он позволил ей проехать на его спине как на лошади. Свидетелем падения своего учителя был Александр, который учился таким образом не доверять женщинам, против которых даже старые философы были бессильны.
Когда у Дарьи Николаевны происходили размолвки с Тютчевым она с интересом слушала рассуждения Бормотухина об отношенях к любви мужчины и женщины.
- И женщины и мужчины любят друг в друге себя: она - потому, что он ее любит, он - потому, что она дает ему наслаждение в постеле, - задумчиво рассуждал Бормотухин.
- Да, да, вы правы, Илья Митрофанович.
- Прежде чем провести с мужчиной ночь, женщина хочет понять, любит ли она его. А мужчина может понять, любит ли он женщину, после того как провел с ней ночь.
- И это, верно, наверное, Илья Митрофанович
- А отчего это, как вы думаете, Дарья Николаевна?
- Даже не могу вам сказать от чего такое, - говорила она задумчиво.
- все это потому, Дарья Николаевна, что для женщины цель - любовь, а постель - это средство. Для мужчины наоборот: цель – добиться женщину, а любовь - средство. - Женщина хочет многого, но от одного мужчины. Мужчина хочет одного, но от многих женщин, - улыбался Илья Митрофанович.
- Верно, верно, я могу любить только одного, - в задумчивости говорила Дарья Николаевна.
- Женщине легче влюбиться, чем признаться в любви. А мужчине - легче признаться, чем влюбиться. Вот так, Дарья Николаевна.
- Все то вы знаете, Илья Митрофанович, - улыбалась Салтыкова.
- Помилуйте, Дарья Николаевна, это просто мои мысли такие, - смущался Илья Митрофанович.
- Любовь, любовь, как это больно… - прошептала как бы про себя Дарья Николаевна.
Илья Митрофанович, одобренный Дарьей Николаевной, решил продолжить тему любви.
- Философ Аристотель, открыл целых шесть ипостасей любви. Первую он назвал Агапе. Агапе - самоотдача, одаряющая любовь и жертвенная любовь, где влюблённый человек делает все для того, чтобы объекту его любви было хорошо.
Как правило, он долго ухаживает, прежде чем признаться в своих чувствах, в отношениях ничего не требует взамен, ведёт себя преданно и бескорыстно.
- И чего ждать от такой любви? – спросила Дарья Николаевна.
- Для влюблённого по типу Агапе, заметил Илья Митрофанович, – это не слишком удачный вид отношений, так как он постоянно жертвует своими интересами, и, как правило, такая сильная забота начинает раздражать его партнёра.
Если мужчина берёт на себя роль любящего "папочки", то, женщина, может стать излишне капризной и перестать его ценить, к тому же всеохватывающая опека не способствует желанию мужчины женщины.. Навязываемая забота и ласка ослабляет влечение мужчины к женщине. Ведь мужчина по природе своей любит сам добиваться и покорять.
Агапе – тип любви, которая может стать счастливой, только если оба партнёра испытывают подобные чувства одновременно. И тогда они просто созданы для того, чтобы жить друг для друга.
Далее Аристотель выделяет Людус. Игривая и поверхностная любовь, основанная на хотении мужчины женщину, а женщине мужчину. влечении.
Мужчина с самого начала отношений не утруждает себя ухаживаниями. Он полагает, что его постельный интерес к женщине и есть лучшее подтверждение его любви. Уже на первом свидании возможны откровенные заявления о том, что неплохо было бы познать друг друга плотски. В случае отказа влюблённый Людус чувствует себя отвергнутым, полагая, что если женщина его «не хочет», то и нет вообще никаких перспектив общения.
Любовная сила Людуса проверяется на расстоянии. Достаточно партнёрам не видеться какое-то время, - страсть охладевает, появляются интриги и встречи на стороне. Но как только они вновь встречаются – то снова испытывают сильное притяжение.
- А от таких отношений чего ждать Аристотель говорил?
- Для партнёра, который мечтает о надёжном спутнике жизни или постоянном партнёре, Людус – это путь к глубокой печали и разочарованию, так как эти отношения скоротечны и неглубоки. Когда буря эстрастей и сумасшедшее влечение проходит, возникает понимание о том, что кроме секса партнёров больше ничего не связывает.
Понятия постель и любовь в Людусе – неразделимы. Некоторых людей такие отношения устраивают. Они годами могут наслаждаться встречами с объектом своего влечения, подогревая страсть долгой разлукой. Такие отношения всегда вносят элемент яркости в скучную обыденную жизнь.
Для остальных любовная связь Людус так и останется интрижкой.
Еще Аристотель выделяет Эрос. Это чувственная любовь, основанная не только на физическом влечении. Партнёр интересуется проблемами и делами своего возлюбленного. Обоим есть о чём побеседовать.
Влюблённый по Эросу - идеальный партнер, умеющий ценить чувства, который не будет шантажировать своей любовью. Это настоящая, земная любовь, в которой есть всё: и переживания, и романтика, и постельная страсть.
Иногда любовь превращается в одержимость. Состоит не только из страсти, но и ревности, порой доходящей до безумия. «Медово-ягодный» период сменяется на череду придирок и раздражения, снисходя до унижения и бытового хамства. По Аристотелю это Мания.
Одержимый любовью из всего способен создать проблему, обижается по пустякам, у него возникают приступы патологической ревности, а заботу и любовь воспринимает как должное.
Видя охлаждение возлюбленной или возлюбленного, одержимый Манией вновь всеми силами стремится понравиться. Затем вновь наступает охлаждение. Он сам провоцирует разрыв отношений, потом умоляет вернуться и «всё начать сначала». Это тяжёлый изматывающий союз, отнимающий много сил и энергии.
Еще Аристотель писал о Прагме. Это рассудочная любовь, основанная на прагматизме. Рассудочный человек, знакомясь с партнёром, уже заранее говорит о том, каким он представляет спутника жизни. Не мудрено, что на первом свидании он может справиться о том, сколько вы зарабатываете, умеете ли вести домашнее хозяйство, не страдаете ли хроническими заболеваниями, какие у вас планы на будущее и так далее.
Поиск партнера, удобного для жизни, без страстей и не предсказуемых поступков, стремление знать о нем всё, - напоминает выбор товара в магазине.
С другой стороны, рассудочная любовь ищет стабильность и спокойствие, а не постоянные перемены и жажду новых ощущений.
Еще есть Сторге. Это любовь, основанная на дружбе. В этом союзе двух сердец принято делиться всеми своими проблемами с целью найти понимание и поддержку.
Такой союз не подходит для людей, которым нужны сильные эмоции. К тому же, если знать все мысли, тайны и желания друг друга, в конце концов станет не интересно друг с другом и отношения придут к своему финалу.
Но если иметь свои маленькие увлечения и занятия, обустроить свое личное, пространство, то Любовь-Сторге может пережить все вышеуказанные типы любви.
Сторге - самый комфортный тип любви, при котором ни один из партнёров не испытывает страданий, ревности, сильного разочарования и других негативных эмоций. Даже расставшись, влюблённый по типу Сторге может оставаться другом на всю жизнь.
- Уж больно это всё умно и непонятно, - прервала его Дарья Николаевна. - У нас с Николушкой другое было, проще и ярче…
Последние время больше трогали Дарью Николаевну острые рассказы Бормотухина из истории.
- Ты мне лучше про воспитание дворовых расскажи, а то я совсем своих распустила, - часто прерывала она разговоры Ильи Митрофановича. Как там римлянки воспитывали своих, за что драли их?
Илья Митрофанович давно заметил, что разговоры о порке крепостных будоражали Дарью Николаевну, да и сам он не чурался этих рассказов.
- Для того чтобы высечь рабыню, вполне достаточным основанием у римлянки - по словам Ювенала - служил нос невольницы, который почему-либо не нравился капризной госпоже; или стоило римлянке быть недовольной своей собственной внешностью, как за это расплачивалась ни в чем не повинная рабыня.
У некоторых матрон существовало даже правило, в силу которого рабыни, занимаясь прической своей госпожи, должны были оставаться полуобнаженными, чтобы в случае малейшей погрешности, происшедшей вследствие незначительной неловкости, быть готовой к восприятию того количества ударов, которое заблагорассудится назначить пришедшей в негодование барыне. Если случалось так, что прислужницы разбивали стакан или во время варки портили какое-либо кушанье, то заранее могли рассчитывать на самую ужасную порку, которая нередко производилась в присутствии гостей, дабы их поразвлечь. И действительно, гости были крайне благодарны за доставленное им бесплатное зрелище. Ювенал, описывая настроение одной римлянки, недовольной своим мужем и поэтому обрушивающейся на рабов, выражается буквально следующим образом: "О, горе ее прислужницам!
Горничные должны снять верхние платья свои, прислужник получает упреки за долгое отсутствие свое. Полосы кожаных ремней разрываются о спины некоторых рабынь, у некоторых потоками струится кровь под ударами плетей, у других - вследствие ударов батогами из пергамента.
- Да, прислугу надо пороть, - задумчиво говаривала Дарья Николаевна. – Да ты наливай себе рюмочку, Илья Митрофанович, и мне винца не забудь. А то словами сыт не буешь… И закусочку, закусочку бери, Илья Митрофанович.
Откушав Илья Митрофанович, продолжал свои рассказы.
- Матроны, содержавшие большой штат прислуги, никогда не унижались до того, чтобы лично наказывать провинившихся рабынь. Но одна из знатных римлянок не побрезговала этим занятием, и за это Овидий насмехается над ней в следующих выражениях:
"Я ненавижу ведьму, которая мучает свою прислугу,
Колет иголками и причиняет боль острыми гвоздями,
Вызывает кровь и слезы на глазах несчастной...
И тот в душе проклинает ее, который отдал ей свою руку и сердце."
Для приведения экзекуции в исполнение содержались особые рабы, носившие название lorarii. Доставалась работа и официальным палачам, известным под именем carnifices. Особым благоволением для рабынь считалось быть наказанной рукой своей госпожи и повелительницы.
- Да, пожалуй, наказать дворовую своей рукой большая честь для нее, - комментровала эти слова Дарья Николаевна.
- Ну, Дарья Николаевна, пора и честь знать. Спасибо вам за хлеб, соль… - засуетился Илья Митрофанович.
- Да посидите еще, Илья Митрофанович, вы так складно всегда говорите. Вот что значит ученый человек, а мы то серые совсем, одичавшие…
- Спасибо, спасибо вам, Дарья Николаевна. Мне уже давно пора, дела еще ждут меня, засиделся я и так у вас. Да, чуть не забыл, вот вам книжеца, я обащал вам передать, да чуть не забыл. – Он достал из сумки небольшую книжечку, переплетенную синей кожей.
- Сам вот я переписал, своею рукою переписал и отдал переплести, - говорил он, протягивая книжецу Дарье Николаевне. - К ночи, когда почевать ляжете, пусть вам девка какая-нибудь почитает. Надеюсь понравится вам. У вас есть грамотные девки?
-Есть, батюшка, есть. Найдем и грамотных, - улынулась Дарья Николаевна.- Как же не найти грамотных. А вам огромное спасибо за заботу, Илья Митрофанович, - говорила она, провожая гостя до дверей.
ЧТЕНИЕ
Барыня возлежала на своей кровате, а дворовая девка Дашка читала ей принесенную Ильей Митрофановичем книгу.
- Не разрешишь ли, господин, своему верному вольноотпущеннику
предложить тебе развлечение, которое рассеет тебя на несколько минут?
- Говори, Фаос, но да поразит тебя гром небесный, если твои слова
окажутся пустой болтовней! Я вне себя от бешенства и злобы.
- С моим благородным патроном поступили действительно недостойным
образом. Фамилия Метелиус одна из тех, которую все должны уважать.
- Эти негодяйки не только грубо отвергали мое брачное предложение, но
еще обе, и мать и дочь, распространяют про меня и мою семью самые позорные
вещи. Ты так же, как и я, слышал эти сплетни?
- Потому-то я и возмущен так, что я вполне искренно предан своему
господину и глубоко чту фамилию, которую он носит.
- Ты верный слуга, и освобождение не превратило тебя в неблагодарного.
Молю весь Олимп, да постигнет несчастье этих женщин с такими ядовитыми
языками. Не стоит и думать о них!
- Укроти свой гнев и успокой свои раздраженные нервы, господин! Не
хочешь ли наказать сегодня плетью одну из своих рабынь?
- Ты полагаешь, что это развлечет меня немного?
- Я почти в этом уверен. У тебя есть потребность сорвать на ком-нибудь
свой справедливый гнев. Крики наказываемой женщины явятся для тебя
успокоительным бальзамом. К тому же ты постоянно наслаждаешься, когда при
тебе секут женщину.
- Ты тоже, Фаос, любишь это зрелище, почему и побуждаешь меня слишком
часто подвергать женщин такому наказанию. Вот, черт возьми, было бы здорово
выпороть моих болтушек! Я бы уж приказал пороть без пощады!
- Ты можешь вообразить, что наказываешь одну из них. Ничто так не
похоже друг на дружку, как крупы наказываемых розгами женщин. Разреши мне
привести сюда одну из твоих рабынь.
- Ну, ступай и живо приведи сюда женщину с широким крупом да принеси
хороших розог, - я ее буду сам сечь. Ты прав, крики наказываемой женщины
немного успокоят меня.
- Господин останется доволен своим верным слугой.
Оставшись один, Кай Метелиус продолжал быстро шагать по комнате, не
будучи в силах сдержать душившего его гнева.
Римлянину было около тридцати лет. Родители его умерли и оставили ему
очень большое состояние вместе с древним патрицианским именем. Он был
высокого роста, сильного и хорошего сложения. По бронзовому цвету его лица
можно было сразу видеть, что он служил в армии. Действительно, Метелиус,
совсем еще юный, участвовал в разрушении Карфагена, а недавно он состоял при
генерале Сципионе и участвовал имеете с его отрядом в тяжелой и
продолжительной осаде испанского укрепления города Нуманции. Из этих походов
он вынес не только почетное оружие, но и душу пылкую и привычку повелевать.
Молодой патриций по смерти своего отца бросил военную службу и решил
посвятить себя общественной службе. Фамилия Метелиуса была известна всему
Форуму и насчитывала немало консулов. Но Кай был еще слишком молод, чтобы
занять какую-нибудь высшую должность в Республике, и ему пока не оставалось
ничего другого, как только поддерживать свою репутацию. Уже несколько
месяцев он старался создать себе семейный очаг и обеспечить в будущем
поклонение своим семейным богам - ларам. Понятно, что у него не было
недостатка в наложницах; ему нетрудно было также найти среди своих молодых
рабынь готовую исполнять все его прихоти... Но она не была бы законной
супругой, которая могла бы дать ему потомство и быть в то же время не
слишком ревнивой к его женской прислуге.
До сих пор все матримониальные предприятия Метелиуса оканчивались
неудачей. Все знали, что он богат, но несносного характера. Лагерная жизнь
еще более ухудшила его властный и мстительный характер, и многие главы
семейств отклонили честь породниться с ним. Про него рассказывали, что
молодой человек был груб в обращении с женщинами, и, хотя молодая римская
девушка не имела почти никакого влияния на своих родителей в решении выдать
или не выдать ее замуж, тем не менее, все они до сих пор проявили мало
желания войти в его дом. Метелиус, хотя, в общем, и не отличался от других
особенной жестокостью, славился, однако, тем, что относился с каким-то
особенным презрением и беспощадной строгостью к прекрасному полу. До сих пор он пользовался только ласками своих напуганных покорных рабынь, а потому
смотрел на женщину, как на существо низшее, которое обязано повиноваться и
которое за непослушание наказывают.
Метелиус был господин строгий к своим рабам, и, хотя в то время никто
не проявлял особенного участия к рабам, многие все-таки находили, что жизнь
прислуги молодого патриция не была завидной. После возвращения из похода в
Испанию, где он принял участие в беспощадном истреблении жителей
неприятельских городов и деревень, римлянин усилил еще более жестокость
наказаний для своей прислуги и без всякой жалости пользовался
предоставленной ему законом абсолютной властью над своими рабами.
Это роковым образом должно было превратить Метели-уса в горячего
поклонника телесного, наказания женщин. Тут соединялась его природная
суровость с презрением к женщине, чему еще более способствовали прежние
походы. Легионер часто подвергался палочным ударам по приказанию центуриона,
и вот он, в свою очередь, подвергал неприятельских жителей жестоким телесным
наказаниям, вымещая на них свою злобу. Нередко молодой человек видел, как
привязанных к позорному столбу испанских женщин наказывали плетью или как
солдаты ради забавы хватали совсем молоденьких девушек, клали их себе на
колена и, обнажив, секли розгами до крови. Метелиус и сам принимал участие в
подобных развлечениях, а потому, возвратясь в Рим, он продолжал подвергать
рабынь телесным наказаниям для того, чтобы вызвать приятное щекотание своих
чувств. Его вольноотпущенники, в особенности Фаос, всячески старались
развить эту позорную страсть. Чтобы развлечь его и расположить к себе, они
за самый ничтожный проступок, а часто и вовсе ни за что приказывали
подвергать служанок продолжительному сечению.
Итак, рабыни Метелиуса подвергались в самой широкой степени телесным
наказаниям и не могли ждать от него никакой пощады. Женщины наказывались
плетью или розгами под самым ничтожным предлогом, а часто, как мы увидим
ниже, ради просто одного развлечения. Наказаний последнего рода рабыни
особенно боялись, так как тогда римлянин не стеснялся проявлять без всякого
удержу свою страсть к флагелляции, подвергая несчастных своих жертв страшным
истязаниям. Наказываемые девушки могли кричали что есть мочи, отчаянно
извиваться от боли, тем не менее наказание продолжалось без всякой пощады.
Единственным пределом для строгости наказания являлась забота, чтобы кожа
наказываемой не была навсегда повреждена рубцами и ранами. Но до этого
предела женщины могли подвергаться продолжительным и мучительным истязаниям.
Метелиус выбирал самых опытных исполнителей, которые, наказывая розгами или
плетью, умели причинять возможно большую боль, не нанося коже неизгладимых
повреждений, и сам он достиг в этом жестоком искусстве высокой степени
совершенства. Ему не доставляло особенного удовольствия видеть, как у
наказываемой девушки течет кровь, он старался достигнуть той особенно
сильной боли, которую вызывают удары плетью по нежной женской коже. Он любил
наблюдать, как тонкая кожа краснела, мало-помалу, под ударами плети, нервы
возбуждались, что выражалось в конвульсивных подпрыгиваниях тела. То он
приказывал наказывать молодых девушек, чтобы насладиться их ужасом и видом
их нежной кожи; то, наоборот, приказывал сечь взрослых женщин, чтобы
полюбоваться законченностью их форм а также большей выносливостью. Само
собою разумеется наказания всегда производились по обнаженному телу; причем
не обращалось ровно никакого внимания на вполне законную стыдливость,
которую могли сохранить даже рабыни.
Именно одна из подобных сцен была главной причиной крушения его
последнего матримониального проекта. Чтобы сломить сопротивление только что
купленной им девственницы-рабыни, он велел ее высечь при себе двум
рабам-варварам, но и после наказания девушка продолжала таки сопротивляться
и даже слегка оцарапала его ногтями.
Это привело Метелиуса в такое бешенство, что он тут же велел девушку
сечь веревками до потери сознания. Конечно, тут не было ничего особенного,
он только воспользовался своим правом собственника женского тела. Но об этом
случае стали рассказывать болтуны-рабы, значительно, как всегда,
преувеличив; о нем узнали в семье, где Метелиус сделал предложение, и ему
отказали.
Метелиус в самое последнее время воспылал сильной любовью к прелестной
Цесилии - падчерице своего двоюродного брата проконсула Лициния Курзо. Этот
чиновник недавно вернулся в Рим после довольно продолжительного пребывания в
одной из провинций Малой Азии. Поехал он туда бедным холостяком, а вернулся
богатым и женатым на вдове одного римского гражданина, покинутой там вместе
со своей единственной дочерью. Впрочем, подобный брак был вполне понятен,
так как жена проконсула, Юлия Помпония, была тридцати шести или тридцати
семи лет и в полном расцвете своей замечательной красоты. Что же касается до
ее дочери - Цесилии, то она отличалась чистотой своих форм и очаровательным
личиком.
По возвращении в Рим проконсул искал общества своего старого
родственника, чтобы при помощи его связей проникнуть в самые
аристократические семьи. Метелиус скоро воспылал страстью к молодой девушке
и через несколько дней сделал предложение. Лициний, понятно, ничего не имел
против этого брака, но мать и дочь наотрез отказались принять предложение.
Дело в том, что Метелиус некоторыми своими сарказмами над манерами и
неумением держать себя в обществе сильно задел самолюбие Юлии Помпонии.
Цесилии тоже не нравилась грубость, его частые припадки гнева и отсутствие
той утонченной вежливости, с которой она познакомилась на Востоке.
Так как обе женщины имели громадное влияние на проконсула, человека уже
в годах и истощенного от всевозможных излишеств, то Метелиус вскоре встретил
и с его стороны пассивное сопротивление своим матримониальным планам, что
его страшно раздражало.
Лициний сильно его любил, но находился под очень большим влиянием своей
жены и падчерицы, чтобы быть в состоянии настоять на своем желании. Случай
же с наказанием рабыни убедил его окончательно в жестокости характера своего
будущего зятя, и он, хотя и с сожалением, решительно отказал ему в руке
своей падчерицы. Чтобы закрепить окончательно за собой победу и навсегда
удалить неприятного претендента, Юлия и Цесилия каждый день рассказывали про
Метелиуса самые неприятные вещи, выставляя его кровожадным развратником.
Эти сплетни еще более взбесили римлянина, и без того раздраженного
крушением сладострастных вожделений, которые возбудила в нем редкая красота
Цесилии. Кроме того, он, не без основания, видел, что ими могут
воспользоваться его политические враги, а плебеи - отказаться голосовать за
него. И тогда все его честолюбивые мечты рассеятся, как дым, так же, как
матримониальные планы. Он рисовал в своем воображении, как он останется
старым холостяком без всяких почестей. Как раз ему только что случайно
удалось подслушать в Форуме далеко не лестное о себе мнение, происхождение
которого ему отлично было известно. Вот почему он вернулся домой страшно
раздраженный против всех женщин вообще и особенно против тех, которые так
сильно ему вредили.
Перебирая в своем уме всевозможные планы мести и с трудом сдерживая
свой от природы бешеный характер, Метелиус продолжал нервными шагами ходить
по комнате, довольно скромно меблированной, когда дверь отворилась и
показался Фаос с женщиной, которая должна была разрядить на себе его гнев и
удовлетворить его страсть к флагелляции.
Рабыня, шедшая за вольноотпущенником, была еще довольно молодая
женщина, лет двадцати пяти, со смуглым лицом и очень толстыми губами,
свидетельствовавшими о ее африканском происхождении. Ее звали Гисбэ. Она
родилась в доме родителей Метелиуса и с малолетства привыкла к покорности и
беспрекословному исполнению всевозможных капризов своих господ. Сознавая,
что она совершенно беззащитна и находится в полной их власти, Гисбэ
старалась покорностью избегать слишком частых телесных наказаний. На ее горе
природа одарила ее очень развитым крупом, и благодаря этому господский гнев
очень часто оставлял на нем чувствительные следы.
Для Гисбэ достаточно было одного беглого взгляда, чтобы сразу
определить степень раздражения Метелиуса и убедиться, что ее ожидает
жестокое наказание, хотя она ни в чем не провинилась. Она слегка побледнела;
Гисбэ множество раз подвергалась наказанию розгами, все-таки она страшилась
их горячих ласк. Ее опытность рабыни удержала ее от проявления даже тени
сопротивления, когда Фаос, положив ее грудью на сиденье высокого стула, стал
привязывать ей руки и ноги. Это была мудрая предосторожность, иначе молодой
человек, конечно, приказал бы исполосовать плетью женщину, которая была бы
настолько глупа, что позволила бы усилить его нервное возбуждение неуместным
сопротивлением. Не произнося ни одного слова в то время, как Метелиус, тоже
в полном молчании, следил за всеми этими знакомыми ему приготовлениями, Фаос
поднял платье Гисбэ и привязал его к верхней части тела, обнажив таким
образом совершенно тело женщины, у которого выступали во всей наготе два
смежных полушария крупа, покрытого тонкой, блестящей кожей... Положив
недалеко несколько пучков принесенных с собой длинных, довольно толстых и
свежих березовых розог, он молча вышел из комнаты, оставив господина наедине
с его жертвой.
Женщина лежала неподвижно,, слегка только вздрагивая в ожидании
неизбежного наказания. Метелиус перестал шагать, и его горевшие недобрым
огнем глаза, не отрываясь, смотрели на этот обнаженный перед ним женский
круп. Юлия Помпония, думал он, должна была иметь подобный же круп, и он
дорого бы заплатил, чтобы иметь его в своем распоряжении. Цесилия, конечно,
обладала менее развитым крупом. Но он с наслаждением бы высек и его. От
одной этой мысли все лицо его побагровело, и, взяв в руки пучок розог, он
приблизился к покорной рабыне.
Заметив, что розги подняты над ней, женщина инстинктивно сжала свои
обнаженные ягодицы. Спустя секунду последовал по ним первый сильный удар
розог, вызвавший у бедной Гисбэ глухой стон. За первым ударом безостановочно
стали сыпаться следующие. Гисбэ была очень закаленная в этом отношении, но в
тот день Метелиус сек женщину без всякой пощады. Розги свистали в воздухе и
со страшной силой ложились на тело женщины. Вскоре ягодицы стали покрываться
красными рубцами, все более и более расширявшимися. Сначала Гисбэ стонала,
затем вскоре она стала кричать, а потом молить о прощении, хотя она по опыту
знала, что самые трогательные мольбы не останавливали наказания. Господин,
действительно, продолжал наказывать ее, не обращая внимания на ее крики и
жалобы. Как и предсказал Фаос, по мере причинения страданий невольнице гнев
Метелиуса утихал. Стоны, мольбы о пощаде и крики наказываемой женщины
доставляли ему удовольствие; он даже стал улыбаться при виде иссеченного
розгами крупа молодой женщины. Метелиус продолжал его сечь, но уже более
направлял удары розог несколько ниже крупа женщины, которая от страшной боли
напрасно сжимала свои ляжки. В глазах Метелиуса показался яростный огонек, и
он, конечно, продолжал бы сечь несчастную, пока она не потеряла бы сознания,
если бы не отворилась дверь и на пороге не появился бы Фаос.
- Прости, господин, - сказал он дрожащим от волнения голосом, - твой
родственник Лициний умер, и говорят, что он назначил тебя своим единственным
наследником.
Метелиус рассеянно слушал, как писец монотонно читает список
оставленного имущества Лициния. Как верно молодому патрицию. Но перечисление
всех оставленных ему богатств нисколько не трогало его, если бы не одно
обстоятельство, которое являлось последствием этого наследования.
По смерти Лициния, Юлия и ее дочь Цесилия проявили страшную скорбь и в
то же время беспокойство. Обе выразили желание немедленно покинуть Рим,
чтобы, говорили они, скрыть горе в какой-нибудь глухой и отдаленной
деревушке. Метелиус ничего не имел против подобного желания. Но законные
формальности требовали присутствия вдовы, а также было необходимо
посоветоваться с адвокатами. Юлия так торопилась исчезнуть, что предлагала
даже отказаться от своей законной доли наследства. Подобная поспешность
сильно интриговала молодого человека; как вдруг в один прекрасный день он, к
величайшему своему удивлению, нашел разрешение этой загадки.
Юлия никогда не была законной женой проконсула; она была просто куплена
вместе со своей дочерью лет двенадцать тому назад в одном из городов
Сицилии. Акт о покупке ее, вполне ясный и законный, был найден при разборе
бумаг покойного, и не было никаких следов позднейшего их освобождения.
Хорошенькая и ловкая рабыня, без всякого сомнения, сумела мало-помалу
добиться, чтобы ее выдавали за законную жену; последнее было еще потому не
особенно трудно, что Лициний отсутствовал в Риме продолжительное время, а по
возвращении в Рим ни у кого из его близких не было основания подозревать
действительность брака. Таким образом, Юлия вполне свободно могла выдавать
себя за матрону и пользоваться всеми привилегиями не принадлежащего ей
положения, рассчитывая, конечно, исчезнуть, как только будет открыто ее
настоящее положение. Внезапность смерти проконсула помешала привести этот
план в исполнение. Таким образом, обе женщины по наследству стали рабынями
Метелиуса.
Это открытие вызвало страшный скандал в Риме. Матроны, гордые тем, что
состояли в законном браке, не могли простить себе, что они принимали как
равную особу, которая была только ловкой служанкой, а патрицианки еще более
были возмущены, что открыли двери своих домов хитрой рабыне. Друзья,
родственники покойного стали умолять Ме-телиуса, чтобы он примерно наказал
мать и дочь и отомстил за нанесенное ими оскорбление достоинству римской
дамы. Так как они были рабыни, то их и следовало подвергнуть наказанию,
назначенному рабыням, т. е. унизительному телесному наказанию.
Метелиус вовсе не нуждался в подобных просьбах и поощрениях, чтобы
решиться приказать высечь розгами обеих женщин. Конечно, он разделял
горделивое мнение своей касты и понимал, что нужно наказать интриганок,
обманувших его семью, но прежде всего он хотел выместить свою личную злобу.
Юлия и Цесилия задели его самые святые чувства, нанесли ущерб его самым
дорогим интересам, распускали про него дурные сплетни, и вот теперь обе они
были в его полной власти, от него зависело подвергнуть их любому наказанию.
Наконец его душа могла вволю насладиться местью безжалостной и долгой,
сообразно гению расы, никогда не дававшей пощады слабым и побежденным.
Со дня открытия обмана обе женщины находились под строгим надзором и с
ужасным трепетом ожидали, чтобы господин решил их участь. Но Метелиус не
торопился и наслаждался тем, что рисовал в своем воображении планы самых
утонченных наказаний, которым он подвергнет Юлию и Цесилию.
Неоспоримо, что он велит обеих высечь плетью, тем более, что подобное
наказание доставит лично ему большое удовольствие. Он, как мы уже видели,
вообще любил наказывать женщин телесно, даже без всякого повода. Во сколько
же раз ему приятнее будет видеть, как будут сечь в его присутствии женщин,
так жестоко его оскорбивших? Метелиус особенно еще наслаждался тем, что
подобное жестокое удовольствие он будет иметь когда ему угодно и в каком
угодно количестве. Лишь бы только исполнители были искусны, а своих он
набирал с разбором, почему у него женщины и даже молодые девушки могли
подвергаться наказанию плетьми или розгами бесконечное число раз без всякого
вреда для их здоровья или опасности для их жизни. Он припомнил, что у его
родственника, такого же страстного любителя телесных наказаний, как и он,
была молодая девушка, которая в течение долгих лет, почти ежедневно, а
иногда и по несколько раз в день наказывалась розгами или плетью, и несмотря
на это она была вполне здорова и сильна. Вот почему патриций думал
подвергнуть двух новых своих рабынь такому же режиму.
Менее опытный господин, чем Метелиус, приказал бы своих жертв сразу же
наказать со страшной жестокостью и удовлетворил бы свою злость. Римлянин
хотел, наоборот, наслаждаться своею местью возможно долее. Ему не нужно
было, чтобы при наказании кровь лилась ручьем... Женщина, наказываемая без
излишней жестокости, но наказываемая возможно чаще, могла доставить ему
более сильное удовольствие. Прежде всего в последнем случае он испытывал бы
каждый раз варварское удовольствие наслаждаться ее позором, который ей
приходится испытывать при раздевании донага при нем. Юлия была еще очень
хороша, а Цесилия в полном расцвете своей юношеской красоты, и для них самым
ужасным позором будет то, что они будут обнажены в его присутствии, особенно
тяжко это будет для Цесилии, которая никогда не была на положении рабыни. Но
и мать ее уже привыкла, чтобы с ней обращались, как с законной супругой.
Метелиус заранее смаковал, как он будет любоваться множество раз ужасом
своих новых рабынь, их слезами, тем более, что они оттолкнули его с
презрением.
Наказывая их плетью, он мог причинить самые сильные и продолжительные
мучения. Действительно, чем чаще женщина подвергается наказанию плетью, тем
более она страдает от боли, и вскоре наказание становится для нее
положительно мучением. Одновременно кожа ее от частых наказаний делается
способной выносить все большее и большее число ударов, таким образом, с
каждым разом является возможность наказывать ее сильнее и продолжительнее.
Во всяком случае, плеть причиняет женщине такие жестокие страдания, что
более сильных не мог желать даже самый свирепый господин, а в отношении Юлии
и Цесилии плеть была особенно жестоким орудием наказания, ввиду особенной
нежности их кожи. Для наказания их Метелиус мог употреблять, начиная от
березовых розог, сравнительно детского орудия наказания, и кончая плетью из
коровьей кожи, причинявшей женщине особенно нестерпимые страдания. Для
начала он решил подвергнуть мать и дочь строгому и продолжительному
наказанию плетью, а затем сечь их каждый раз, как ему придет охота.
Через несколько дней для несчастных женщин начался новый режим
истязания их. Метелиус приказал приготовить все необходимое для наказания и
спокойно ждал появления двух своих жертв.
Мать и дочь вошли, ведомые или, вернее, влекомые двумя черными
невольниками, которые должны были подвергнуть женщин истязаниям по приказу
их господина. Цесилия плакала горючими слезами от страха наказания плетью и,
особенно, от предстоящего позора быть обнаженной. Юлия снаружи пыталась
казаться спокойной, хотя внутри испытывала ужас быть в полной зависимости от
флагелляторских капризов Метелиуса. К тому же, хотя и рабыня, она, благодаря
своей красоте, до сих пор умела подчинять себе своих господ и никогда не
была телесно наказана розгами отцом или матерью совсем маленькой девочкой.
Правда, последний раз за излишнее кокетство с сыном хозяина отец прежестоко
высек ее розгами, но ей было тогда двенадцать лет, и она совершенно забыла
теперь об этом неприятном событии. Она отлично знала, какие страшные мучения
испытывают наказываемые телесно женщины, так как сама приказывала нередко
наказывать провинившихся служанок, но наказывала их только розгами сама или
приказывала сечь женской прислуге. Она ни разу не наказывала женщин плетьми,
а также не только не поручала наказывать розгами мужчине, а даже держать
наказываемую мужчинам. Свою же дочь она никогда не секла. Зная хорошо
римлянина, она не сомневалась, что их обеих ожидает страшно жестокое
наказание плетьми.
В черных глазах патриция блеснул недобрый огонек, когда он увидел
молодую девушку всю в слезах, а мать дрожащей от страха. Руки его сжались в
кулаки, и был момент, когда он готов был броситься на Цесилию и начать ее
бить. Испуганная девушка была в эту Минуту как-то особенно хороша:
раскрасневшиеся от волнения щеки, блестящие от слез глаза, испуганные
движения еще более усиливали ее и без того дивную красоту. Однако Метелиус
сдержал себя, он не хотел выдать, что красота девушки произвела на него
впечатление. Как самая обыкновенная рабыня, она сделается игрушкой плети
палачей. Что касается Юлии, то она в глазах его была просто опасная
интриганка, заслуживающая самого беспощадного наказания плетьми. После
нескольких минут полного молчания Метелиус заговорил; голос его звучал
жестоко и с насмешкой: "Привет вам, целомудренная матрона и непорочная
девица. Вы не хотели меня иметь супругом. Я тебе, Цесилия, представляю мужа,
которого я тебе выбрал".
Он указал рукой на одного из негров, черного колосса с чисто животным
лицом, которое осклабилось в широкую улыбку и показало ряд белых зубов.
Молодая девушка бросилась к матери и спрятала свое лицо на ее груди,
отчаянно зарыдав.
- Ты, кажется, не особенно влюблена в него, - продолжал Метелиус, - и
не расположена быть к нему благосклонной, хотя он красивый мужчина. Сейчас
ты будешь к нему более любезной, после того, как он угостит твое тело
плетью.
Цесилия еще сильнее прижалась к своей матери, которая, рыдая, обняла
дочь, как бы желая ее защитить.
- Трогательная картина любви дочери, - сказал с насмешкой римлянин. -
Вы отлично подражали манерам римских дам, и подобно последним ты, Юлия,
должна научить свою дочь послушанию.
- Ты - господин, - отвечала женщина, подняв высоко голову, - вели бить,
если ты безжалостен, но не издевайся над нашим несчастьем.
- Шутка довольно удачная, - возразил, смеясь, Метелиус. - Две рабыни,
которые должны были бы на коленях умолять меня о прощении, начинают мне
проповедовать мораль. Клянусь Юпитером! Видно, что вас еще никогда не
наказывали.
- Пощади нас, всемогущий, - прошептала молодая девушка.
- Слушай, Цесилия, - продолжал молодой человек, - ты еще невинна, и я
никогда не простил бы себе, что выдал тебя замуж не вполне осведомленной.
Так как твоя мать не хочет помочь тебе своими советами, пусть она научит
примером.
- Что хочешь ты этим сказать? - спросила с испугом Юлия.
- Очень просто, моя красавица, сейчас я велю моим неграм сечь тебя
плетьми. Я тебе предоставляю выбор: или приказать Цесилии беспрекословно
слушаться меня или я велю тебя сечь при ней, чтобы она наглядно могла
убедиться в пользе послушания.
- О, это слишком гнусно, - вскричала в негодовании Юлия, - велеть сечь
меня мужчинам на глазах моей дочери! Это ужасно!
- Я теперь ясно вижу, что только одна твоя гордость мешает тебе оценить
всю мою умеренность. Только одна плеть в силах заставить женщину понимать.
Сейчас тебя мои рабы познакомят с ее ласками.
Тотчас же негры оттащили Цесилию от матери. Молодая девушка упала на
колени и закрыла лицо обеими руками. Когда Юлия почувствовала, как ее
схватили негры, то стала отчаянно сопротивляться и кричать.
- Не утомляй напрасно своего голоса, - сказал Метелиус, - он тебе
сейчас понадобится.
- Прикажешь, господин, наказывать ее хорошенько? - спросил один из
негров.
- Секите ее по крупу посильнее, но только чтобы кожа не была иссечена
до крови! Пускай она познакомится только с плетью.
- Будь спокоен, господин, я только что хорошо смазал хвосты плети
салом, чтобы они лучше хлестали тело.
Палачи растягивают и привязывают несчастную женщину на деревянной
кобыле. Теперь она вполне уже беззащитна. Один из негров поднял ее одежду и
обнажил тело до талии. Чувствуя, что ее окружают мужчины, Юлия ребяческим
жестом старается спрятать свое лицо, прижимая его к кобыле, как бы стараясь
скрыть свой позор.
Цесилия продолжает истерически рыдать.
Метелиус тоже подошел к кобыле и, тронув рукой круп Юлии, сказал: "У
тебя, действительно, прекрасный круп и славная кожа. Смотри, Цесилия, как и
тебя сейчас будут наказывать".
- Прости нас, господин, - пролепетала Цесилия, упав к ногам Метелиуса.
- Клянусь Юпитером, вы обе заслуживаете за ваш обман хороших плетей.
Начинайте, негры, наказывать и дайте ей понять, что у нее есть теперь
господин.
Тотчас же негры начали истязание. От первого же удара круп несчастной
женщины быстро поднимается, чтобы в ту же секунду опуститься, и отчаянный
крик одновременно вырывается из груди. Гибкие хвосты плети ложатся вдоль
всего тела женщины, обжигая своими жгучими ласками самые чувствительные
места. Крики наказываемой становятся резче и продолжительнее.
Теперь уже Юлия кричит почти безостановочно и с каждым новым ударом
плети все сильнее и сильнее. Благодаря своей тонкой коже, она испытывает
невыразимые страдания. Негры наказывают спокойно и медленно, ударяя каждый
раз по выбранному заранее месту, и после каждого удара на теле появляется
красная полоса. Плеть обжигает круп наказываемой и даже ложится на талию и
ляжки. Кровавые полосы все растут числом и видимо сближаются одна с другой.
Из утонченности жертва не была притянута к кобыле вполную, почему может
биться. Она извивается всем телом при каждом прикосновении ужасной плети.
Круп подпрыгивает скачками; когда плеть ударяет по нему, ягодицы сжимаются,
становятся более округленными, потом вдруг расплащиваются, как будто этим
движением наказываемая старается уменьшить свою боль.
Метелиус сел и спокойно смотрит, как вертится женщина и отчаянно
кричит. Он следит взглядом за движением мускулистых рук негров, и в глазах
его ясно просвечивает бешеная радость, особенно в те именно моменты, когда
плеть особенно удачно ложится на тело и вызывает наиболее отчаянный крик у
истязуемой. Круп сделался уже совсем красным, и после каждого нового удара
плети рубцы становятся все ярче и ярче.
Негры продолжают сечь женщину, не обращая ровно никакого внимания на ее
мольбы и стоны; но боль становится нестерпимой, и несчастная начинает
умолять простить своего господина. Ее нежные нервы не в силах более
переносить прикосновения плети, ей кажется, будто ее круп разрывают на
части, и истязание поражает решительно все ее мускулы. Она молит о пощаде в
промежутке между ударами плети. Когда ее крики становятся сильнее, а
подпрыгивание быстрее, негры громко смеются, а патриций холодно улыбается.
Он вполне наслаждается унижением и страданиями стонущей под ударами плети
женщины.
Метелиус наклоняется к Цесилии, продолжающей все еще рыдать у его ног:
"Посмотри, - говорит он, - что испытывает по моему приказу твоя мать и что
вскоре ожидает и тебя. Полюбуйся результатами наказания плетью".
Он хватает молодую девушку за руку и грубо поднимает ее. В то же время
оба негра глазами сговариваются и одновременно дают женщине с обеих сторон
два особенно жестоких удара, от которых на крупе появляются два страшных,
багровых рубца.
- Ах, ай, ай, - задыхаясь, кричит Юлия, - больно, ай, очень больно!..
- Ты видишь, как хорошо пробирает плеть, она сделает чудеса на твоем
молодом теле, Цесилия!
- Избавь ее, - умоляет Юлия, - я готова лучше умереть под ударами
плети...
- Ну а я предпочитаю видеть, как твоя красавица Цесилия будет
подпрыгивать на кобыле под ударами плети...
Молодая девушка хочет снова закрыть руками свое лицо, чтобы не видеть
ужасного истязания своей матери, но ее господин схватывает ее руки и
заставляет смотреть до конца, как ее мать извивается под ударами плетей.
Негры продолжают сечь все с той же жестокостью...
Наконец Метелиус делает знак остановиться. Теперь очередь молодой
девушки подвергнуться позорному сечению.
- Не вели меня раздевать, пожалей мою молодость, - рыдая, умоляет
несчастная девушка.
- Разденьте ее совсем и привяжите к кобыле. Рабыня должна забыть
капризы знатной барышни, - произносит с иронией Метелиус.
- Мама, мама, помоги мне, спаси меня! - кричит обезумевшая молодая
девушка, когда негры стали ее раздевать и привязывать к кобыле.
- Прикажешь ли, господин, наказывать построже? - спрашивает один из
негров, когда совершенно обнаженная девушка была привязана.
- Так же, как наказывали ее мать, не до крови, но секите так, чтобы она
задыхалась от боли.
Услыхав эти слова и чувствуя, что сию секунду ее начнут сечь, Цесилия
силится как бы защитить свой круп, и ее мускулы от этого напрягаются, но ее
ляжки крепко привязаны, и весь круп отлично выдается для наказани. Ради
большей предосторожности негры привязали ее к кобыле еще за талию широким
ремнем, чтобы круп не мог вовсе вертеться...
Увидав, как оба негра, стоявшие по обеим сторонам тела, взяли в руки
плети, Цесилия начинает исступленно кричать:
- Не бейте меня, не секите, я буду послушна, совсем послушна!
- Господин, - умоляет привязанная Юлия, - пожалей это дитя, плети
причиняют страшную боль, это нестерпимая пытка.
Оба негра стоят с обеих сторон с поднятыми плетьми и ожидают только
знака римлянина.
- Я все сделаю, - продолжает просить Цесилия, - все, что хотите... Ах,
аа!
В это время один из негров наносит первый удар, на теле девушки
появляется длинный красный рубец. За этим первым ударом второй негр тотчас
наносит второй удар по тому же самому месту, отчего боль еще усиливается.
- Довольно, оо! Довольно! - вопит жертва. - Я не могу терпеть...
Простите, не буду, не буду, ай, ай, не могу, ах, аа, ай, ааа!!..
Но плети продолжают медленно стегать несчастную девушку, покрывая круп
ее все новыми и новыми красными рубцами и заставляя все ее тело судорожно
вздрагивать.
- Я не могу, я не могу, ой, ай! - кричит несчастная, - ой, ой, аа, ай,
аа!
Палачи начинают хохотать. Это настоящее наслаждение сечь такую нервную
девушку, которая от первых же ударов так сильно страдает. Когда обе плети
ложатся одновременно, то у девушки вырывается особенно продолжительный вопль
от нестерпимой боли.
- Отлично, продолжайте ее так пороть, и с расстановкой, чтобы она
побольше страдала! - говорит Метелиус.
Плети свистят в воздухе и с сухим ударом ложатся на молодое тело,
которое корчится от страшной боли. Круп девушки остается неподвижным, так
как талия и ноги крепко притянуты к кобыле, но все мускулы находятся в
сильном напряжении, а оба полушария крупа только дрожат под жгучими ласками
плетей...
Цесилия все время сильно кричит, изредко произнося отрывистые слова.
Временами крики переходят в непрерывный стон. Весь ее круп уже иссечен
красными рубцами, и когда плети ложатся по пораженным частям кожи, то
вызывают у несчастной отчаянный вопль.
- Порите круп, - приказывает господин, - а также ляжки, чтобы она
знала, как наказывают капризных женщин...
Крики жертвы становятся еще более отчаянными, раздирающими, она
поднимает свою голову, и ее обезумевшие глаза, искривившийся рот лучше всего
говорят о нестерпимом мучении, которое она переносит. Плети стегают
решительно по всем, даже самым чувствительным местам. Негры, видимо, секут с
особым наслаждением. Они не сразу отнимают, после удара, от тела плети, а
выдерживают несколько секунд, чтобы кожаные хвосты, прижимаясь к пораженным
местам кожи, причиняли более сильную боль... Затем они хлещут также по
внутренним частям ляжек, где, как известно, кожа особенно чувствительна.
Каждый из них направляет удары плети, начиная от колен, и, медленно,
постепенно поднимаясь, доходит до крупа девушки, где обе страшные плети, по
молчаливому уговору палачей, ложатся на круп одновременно с более ускоренным
темпом, который выдерживается ими все время, пока они секут круп и
спускаются к ляжкам, откуда до колен опять начинают сечь враздробь и более
медленно.
Римлянин, видимо, с сладострастием следит за истязанием, которое
производится по его приказу. Все тут должно доставлять ему наслаждение.
Девушка обнажена, ее круп сделался красным, тело дрожит под ударами плетей -
все это действует возбуждающим образом на его чувства, и это видно по блеску
его глаз. Но кроме того, он удовлетворяет свою месть. Отказ девушки выйти
замуж за него задел его гордость, и он в восторге, что подвергает мучениям
неосторожную девушку; он ее неограниченный повелитель и только от него
одного зависит, прекратить или продолжать жестокое наказание.
Цесилия теперь безостановочно вопит, боль от ударов плетьми так велика,
что она уже не в состоянии произносить, как вначале, слова мольбы о
прощении. Теперь она чувствует только, как внутренний жар проникает во все
части ее тела и все растет, и растет... Каждую секунду ей кажется, что она
не в силах будет дольше переносить такие мучения, и, мгновение спустя, новый
удар плети вызывает опять приступ страшной боли и заставляет все ее тело
конвульсивно содрогнуться.
Ее мать в безумном ужасе плачет и умоляет... Крики корчащейся под
ударами плетей дочери вырывают у нее жалобные стоны. Она молит господина,
просит сжалиться палачей, умоляет, чтобы ее снова наказывали плетьми с какой
угодно жестокостью, но чтобы пощадили Цесилию. Негры даже не слушают ее
причитаний, так же как и криков жертвы. Плеть для того и назначена, чтобы
гулять по спинам женщин. Они секут спокойно, видимо наслаждаясь производимым
ими истязанием. Что касается до Метелиуса, то крики и слезы несчастных
только усиливают наслаждение, испытываемое им при виде наказания их.
Молодую девушку все еще секут. Теперь плети опять ложатся на дрожащий
круп девушки. Кожа стала менее красной и в состоянии без вреда принять еще
новое число ударов. Но чувствительность не уменьшилась, и бедную девушку,
напротив, ждут еще большие страдания.
Наконец Метелиус приказывает прекратить наказание девушки и велит
отвязать ее и унести негру, которого он ей назначил в мужья. Юлия, все еще
привязанная к деревянной кобыле, не может удержаться, чтобы не обругать
гнусного господина, когда видит, как негр, с горящими от сладострастия
глазами, уносит ее истерзанную дочь, чтобы совершить над ней еще более
ужасное насилие. Патриций, услыхав брань, хватает плеть у негра и начинает
полосовать тело несчастной Юлии. В припадке бешенства он с остервенением
сечет ее. Вскоре круп и ляжки Юлии снова покрываются темно-красными рубцами,
и во многих местах выступает кровь... Наконец он бросает плеть и велит негру
отвязать женщину и увести ее.
Метелиус взял себе в наложницы одну из доставшихся ему в наследство
рабынь по имени Калиста, которая за последнее время пользовалась его
особенным фавором. Это была брюнетка с большими черными глазами. От природы
она была очень страстная, но страшно ленивая. Когда Юлия пользовалась
правами супруги Лициния, то Калиста была ее горничной. Хотя, как мы уже выше
сказали, Юлия Помпония не была любительницей жестоких наказаний, но Калисту
она неоднократно наказывала очень строго розгами за лень, а раз, когда она
застала ее на коленях Лициния, то уговорила Лициния велеть наказать ее
плетьми и поручить наказывать двум неграм. Но когда Калисту привели
наказывать, то она все-таки смягчилась, отослала негров, велела позвать для
наказания женщин, а также убрать плети и принести несколько пучков длинных и
толстых березовых розог. Правда, из страха потерять любовь Лициния и желая
отучить Калисту раз и навсегда от всяких любовных видов на Лициния, Помпония
проявила обыкновенно не свойственную ей жестокость. Когда Калиста была
раздета и привязана к скамейке, Юлия велела сечь ее розгами с двух сторон
одновременно и, кроме того, мочить розги в уксусе. Два раза Калиста от
потери крови и боли теряла сознание, и каждый раз Юлия приказывала
прекратить сечение и привести Калисту в сознание, но оба раза как только она
немного оправлялась, ее снова, по приказу Юлии, растягивали на скамейке и
продолжали беспощадно сечь розгами. Наконец, когда Калиста потеряла сознание
в третий раз, Юлия после того, как ее привели в сознание и опять собирались
растянуть на скамейке, смягчилась и простила ее. Помпония достигла цели.
После такого жестокого наказания, когда ее отвязали от скамейки, она не
могла стоять, и ее снесли на плаще в ее комнату, где она провалялась три
дня, лежа все время на животе. Больше она не искала любви Лициния и стала
очень усердно исполнять обязанности горничной Цесилии. Молодая же девушка в
течение двух лет велела наказать розгами Калисту всего три раза, каждый раз
по настоянию матери. Наказание розгами производилось в присутствии Цесилии,
но она, под страхом самой быть наказанной розгами, не смела намного
уменьшить число ударов розог, назначенных матерью. Во всяком случае, Калисту
наказывали эти три раза так слабо, как не наказывали даже патриции своих
провинившихся дочерей. Однако понятно, с какой радостью Калиста увидела, что
ее бывшие госпожи попали в разряд простых рабынь, к тому же пользующихся
нерасположением господина. Вот почему Калиста не упускала ни одного удобного
случая восстановить Метелиуса против Юлии и Цесилии, пользуясь для этого
своим влиянием, а также влиянием на него Фаоса.
Отдав обеих женщин, чтобы их унизить, во власть своих черных рабов,
Метелиус и сам удостаивал их благосклонности. Хотя и чувственно, но он
сильно любил Цесилию. Если место любви заменило чувство злобы, то все-таки
физические прелести Цесилии по-прежнему возбуждали сладострастие у
Метелиуса. Калиста была слишком хитра, чтобы открыто бороться с этим
чувством, но она внушила молодому человеку мысль подвергать несчастных
женщин телесному наказанию перед тем, как удостоить ту или другую своей
благосклонности. Метелиус принял этот совет с удовольствием, так как он
потворствовал его страсти к флагелляции. Теперь Цесилия и Юлия знали, что
каждый раз, как та или другая будут приглашены Метелиусом для исполнения
супружеских обязанностей, они перед этим будут неизбежно подвергнуты
телесному наказанию, часто очень жестокому.
Жизнь бедных женщин стала настоящим адом. Метелиус велел назначать их
на самые унизительные работы - прислуживать рабам и рабыням, главным образом
кухаркам, а также убирать комнаты рабынь. Обеим женщинам постоянно
приходилось исполнять отвратительные и нечистоплотные работы, одним словом -
быть прислугой слуг господина. Вопреки существовавшему обычаю, по которому
рабы никогда не имели права наказывать телесно других рабов, патриций
дозволил своим рабам и рабыням, которым обе женщины прислуживали или под
наблюдением которых исполняли работы, наказывать их розгами за леность,
дерзость или непослушание, сохранив за собою только право наказания их
плетьми. Но и права наказания розгами по своему усмотрению было слишком
достаточно. Под самым ничтожным предлогом, а иногда даже без всякого
основания несчастных женщин секли розгами по голому телу. Причем немедленно
после наказания они должны были продолжать работать без малейшего ропота под
угрозой жалобы господину на их леность и неизбежного тогда за это жестокого
наказания плетьми. Калиста особенно злоупотребляла правом наказывать их; она
разыгрывала роль дамы, приказывала матери и дочери одевать ее в присутствии
своих подруг-рабынь, насмешливо улыбавшихся. Пучки розог из толстых, длинных
и свежих березовых прутьев постоянно лежали у нее в комнате, и под
каким-нибудь предлогом она приказывала рабыням обнажать мать или дочь,
держать их, и сама собственноручно жестоко наказывала розгами. Одной из
работ, которой особенно страшились несчастные женщины, было верчение
мельничного колеса для приготовления муки, необходимой для домашнего
употребления. Господин велел назначать их на эту работу, и ежедневно утром
их приводили к тяжелой машине. Перед тем как поставить их вертеть колесо,
надсмотрщик обнажал им спину и круп, привязав платье. Затем при малейшем
замедлении с их стороны работы он хлестал по обнаженному телу бичом. Часто
даже он хлестал без всякого повода, чтобы полюбоваться красными полосами на
теле, подпрыгиваниями и криками женщин от боли. Несмотря на подобное
унижение, они должны были продолжать вертеть колесо из страха подвергнуться
за непослушание жестокому наказанию плетьми.
Но самым тяжелым моментом, которого новые рабыни всегда ожидали с
трепетом, был вечер, когда все работы оканчивались и вся прислуга собиралась
вместе. Тогда нередко некоторые из мужчин делали попытки совершить над
обеими женщинами гнусное насилие. Другие рабыни обыкновенно хохотали или
помогали держать несчастных жертв, вырывавшихся из грубых объятий или
защищавшихся от ударов. Иногда дело только этим и кончалось, но чаще,
особенно когда при таких сценах присутствовала Калиста, мужчины хотели
добиться, чтобы мать и дочь исполнили их фантазию. Конечно, обе отказывались
подчиниться, и тогда Калиста шла жаловаться Метелиусу на мнимое непослушание
со стороны новых рабынь. Ответ не заставлял себя ждать и всегда был
неизменно один и тот же: "Выпори их обеих хорошенько плетьми и заставь
слушаться". Когда Калиста возвращалась и сообщала о распоряжении господина,
то рабы и рабыни громко выражали свой восторг; рабские души от природы были
так низки, что могли наслаждаться мучениями своих же товарищей по несчастью.
Все наперегонки торопились принести две деревянные кобылы, поспешно
раздевали женщин и привязывали. Затем начиналась оргия истязания их. В таких
случаях всегда наказывали не розгами, а страшными плетьми, причем секли
мужчины. Под ударами плетей вскоре тела наказываемых женщин покрывались
красными полосами. Женщины окружали наказываемых и, улыбаясь, подбивали
наказывающих мужчин сечь сильнее, а крики истязуемых вызывали у них смех.
Наказание производилось без соблюдения всякой стыдливости, в присутствии
мужчин и женщин, как самая натуральная и обыкновенная вещь, причем секли с
удивительной жестокостью. Молодая девушка всегда особенно сильно кричала, но
и Юлия, хотя и более выносливая, не могла удержаться от стонов. Число ударов
не считалось. Наказывали не только беспощадно, но страшно долго, так как
знали, что господин одобрит всякое истязание, лишь бы кожа не была
повреждена. В особенности для Цесилии были тяжелы и мучительны подобные
истязания. Благодаря нежности своей кожи, она испытывала страшную боль и не
могла удержаться, чтобы не кричать. Исступленные же ее крики и стоны
доставляли особенное наслаждение мучителям, и они всегда наказывали ее
сильнее и дольше матери ее. После наказания мать обыкновенно, забыв
собственные страдания, должна была до самой поздней ночи омывать и лечить
иссеченное тело своей бедной дочери.
Друзья Метелиуса, конечно, отлично знали горькую участь этих двух
женщин, но никто не жалел их; Закон давал господину самую неограниченную
власть над рабом, и в его власти было наказывать раба по своему усмотрению.
Раз в руках господина была жизнь этих двух женщин, то, очевидно, он имел
полное право подвергать их каким угодно наказаниям, и никто не мог помешать
ему в этом. Напротив, все были очень довольны, что Метелиус подвергает двух
искательниц приключений и интриганок таким унизительным и жестоким
наказаниям. Римские матроны и барышни патрицианки никогда не могли им
простить, что они обманом вошли в их среду; Строгость Метелиуса привлекла
ему симпатии, и его политическое положение возросло, когда узнали о его
обращении с обеими женщинами. Все сожалели, что поверили сплетням,
распускавшимся про него Юлией и Цесилией, и, чтобы заставить его забыть это,
сами советовали приказывать почаще и построже сечь обеих женщин.
Римлянин, как мы уже видели, вовсе не нуждался в таких поощрениях. Он
всегда от души смеялся, слушая рассказы Калисты о жестоких и продолжительных
наказаниях розгами, которым она подвергает этих несчастных женщин. Не говоря
уже о том, что чрезвычайно часто и сам приказывал жестоко сечь Юлию и
Цесилию в своем присутствии. В последнее время он велел наказывать их особой
длинной плетью. Наказания такой плетью боялись самые отчаянные мужчины. В
первый раз, когда несчастные узнали, что их ожидает такое наказание, обе
стали безумно кричать и умолять Метелиуса... Они имели понятие о той боли,
которую приходится испытывать при обыкновенных наказаниях розгами или
ременной плетью, даже очень строгой, но они знали, что страдания от длинной
плети в несколько раз мучительнее.
Этот инструмент употреблялся для наказания азиатскими царьками, и
римские чиновники заимствовали его от них. Длинная плеть была изобретена
специально для наказания рабов за наиболее страшные проступки. Она состояла
из толстой рукоятки с одним хвостом, длиною в шесть или семь футов, из полос
коровьей кожи, склеенных так, чтобы получилась лента толщиною в палец.
Предварительно такая лента делалась очень мягкой, благодаря этому она при
ударе плотно прилегала к коже, а ее чрезвычайная гибкость даже
препятствовала поранению тела при наказании. Длинная плеть причиняла
наказываемой женщине невероятные страдания, благодаря своей длине и толщине.
Хвост охватывал все тело, и после удара получалось впечатление, как от
ужасного и продолжительного ожога; испытываемая боль была несравненно
сильнее, чем от удара обыкновенной плетью. После нескольких ударов такою
плетью тело наказываемой становилось столь чувствительным, что прикосновение
к коже пальцем вызывало страшную боль. Несмотря на это, если экзекуторы были
опытные, то кровь не появлялась даже после очень значительного числа ударов,
хотя наказываемая испытывала адские мучения.
Обеим женщинам не удалось упросить Метелиуса избавить их от подобного
жестокого истязания. Напротив, он, по совету Калисты, согласился усилить и
без того страшно жестокое истязание обжиганием кожи перед наказанием длинной
плетью и поркой на деревянной кобыле веревочной плетью погонщиков.
Для наказания длинной плетью обеих женщин совершенно раздели и в
стоячем положении, со связанными и поднятыми вверх руками, привязали к
веревке, спускавшейся с потолка, а ноги их были также связаны и притянуты к
полу. Таким образом тело было доступно для плети со всех сторон, и от пяток
до шеи не было места, по которому палач не мог бы сечь.
Но перед этим их подвергли прижиганию раскаленным железом. По очереди к
обеим женщинам подходит Калиста и, взяв раскаленный железный прут, начинает
им водить по коже, начиная с грудей. Потом негры поворачивают женщин, и она
водит таким же прутом по ягодицам, которые спазматически сжимаются и
открываются от прикосновения прута. Калиста постоянно меняет пруты, чтобы
они были хорошо накалены, водит она по телу слегка, кожа, остается
нетронутой, обжигается только наружная поверхность. Но дикие крики и
конвульсивные движения несчастных женщин лучше всего говорят, какие
нестерпимые мучения им приходится испытывать...
Наконец прижигание кончено, и, по знаку Метелиуса, обеих женщин
начинают сечь длинной плетью. Боль так сильна, что захватывает дух у
наказываемых, и секунду они молчат и затем испускают дикий, нечеловеческий
крик, одновременно тела их начинают корчиться в конвульсиях.
Крики утихают, как только плеть отнимается от тела, чтобы с новым
ударом раздасться еще сильнее. Истязуемые женщины отчаянно бьются, как бы
желая избавиться от объятий плети. Они кричат с безумными глазами и пеной во
рту.
Цесилия откинулась назад и издает жалобные, дикие вопли. Страдание
вдвое сильнее оттого, что плеть ложится по обожженным местам.
Метелиус с горящими глазами следит за истязанием. Наконец, по его
приказанию, обеих женщин отвязывают и дают несколько минут отдохнуть.
Несчастные, все исполосованные рубцами, катаются по полу от боли. В это
время негры приносят две деревянные кобылы. По знаку хозяина обеих женщин
привязывают на кобылах и по только что иссеченному телу начинают сечь
веревочной плетью погонщиков. Женщины кричат от страшной боли... Еще
несколько ударов и кровь польется, но господин желает сохранить их для новых
истязаний и приказывает прекратить наказание и отнести женщин в их комнату.
Мы не будем перечислять всех последующих истязаний, которым Метелиус
подвергал обеих женщин. Его звезда на политическом небосклоне блистала все
ярче и ярче. Он был выбран на очень важную должность. В восторге от своей
победы, он подверг Юлию и Цесилию ужасному наказанию плетьми, - причем в
этот раз разрешил сечь до крови. Калиста же добилась права наказывать их не
только розгами, но и плетью.
Дашка закончила чтение, закрыла книгу и посмотрела на барыню. Барыня уже спала, она мерно дышала, видя во сне сцены римской жизни.
Дашка аккуратно задула свечу, чтобы свет не мешал барыне, вышла на цыпочках и позвала ночную сиделку.
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ
Современные исследователи сходятся на том, что наиболее дурной чертой русского крепостничества были не злоупотребления помещичьей властью, а органически присущее ему беззаконие, то есть извечное подчинение крестьянина никак не стесненной чужой воле.
За несколько дней до кончины Елизаветы Петровны, когда положение императрицы было уже совершенно безнадежно, княгиня Дашкова — так она сама рассказывает — явилась ночью к великой княгине Екатерине Алексеевне и умоляла ее открыть ей, какой у нее план действий на случай смерти императрицы, и уверяла, что будет самою верною и преданною ее помощницей во всяком ее предприятии; по словам Дашковой, великая княгиня была тронута этим, но еще не имела никакого определенного плана.
После смерти императрицы Елизаветы на престол вступил Пётр III, который был женат на Екатерине. Отношения у них c женой Екатериной были плохие, император явно шел к разрыву: Екатерину ждал развод, монастырь, может быть смерть.
В ночь на (28 июня) 9 июля 1762 года, когда российский император Петр III находился в Ораниенбауме, его супруга Екатерина тайно прибыла в Петербург и в казармах Измайловского полка была провозглашена самодержавной императрицей. Вскоре к восставшим присоединились солдаты других полков. Весть о восшествии Екатерины на престол быстро разнеслась по городу и была с восторгом встречена петербуржцами.
Для предупреждения действий свергнутого императора были посланы гонцы в армию и в Кронштадт. Между тем Петр, узнав о происшедшем, стал посылать к Екатерине предложения о переговорах, однако они были отвергнуты. Сама императрица во главе гвардейских полков выступила в Петербург и по дороге получила письменное отречение Петра от престола.
Дарье Николаевне Салтыковой шел тогда тридцать третий год.
А этот год, год одна тысяча семьсот шестьдесят второй стал для Екатерины самым удачливым в ее жизни, а для Дарьи Салтыковой этот год стал роковвым.
Екатерина II была тонким психологом и прекрасным знатоком людей, она умело подбирала себе помощников, не боясь людей ярких и талантливых. Именно поэтому екатерининское время отмечено появлением целой плеяды выдающихся государственных деятелей, полководцев, писателей, художников, музыкантов. В общении с подданными Екатерина была, как правило, сдержанна, терпелива, тактична. Она была прекрасным собеседником, умела внимательно выслушать каждого. По ее собственному признанию, она не обладала творческим умом, но хорошо улавливала всякую дельную мысль и использовала ее в своих целях. За все время царствования Екатерины практически не было шумных отставок, никто из вельмож не подвергался опале, не был сослан и тем более казнен. Поэтому сложилось представление об екатерининском царствовании как «золотом веке» русского дворянства. Вместе с тем Екатерина была очень тщеславна и более всего на свете дорожила своей властью. Ради ее сохранения она готова пойти на любые компромиссы в ущерб своим убеждениям.
Екатерина была убежденной противницей крепостного права, считая его антигуманным и противным самой природе человека. В ее бумагах сохранилось немало резких высказываний по этому поводу, а также рассуждений о различных вариантах ликвидации крепостничества. Однако сделать что-либо конкретное в этой области она не решалась из-за вполне обоснованной боязни дворянского бунта и очередного переворота. Вместе с тем Екатерина была убеждена в духовной неразвитости русских крестьян и потому в опасности предоставления им свободы, считая, что жизнь крестьян у заботливых помещиков достаточно благополучна.
Вот почему ее размышления о судьбах крепостных закончились своеобразно. В 1767 году она издала указ, запрещавший крестьянам жаловаться на своих помещиков; виновные в нарушении этого указа подвергались ссылке на каторжные работы.
Указ Екатерины II о запрещении крестьянам жаловаться на помещиков дал толчок для разгула страстей разнузданного русского барина. Если Салтычиха, жившая в центре России, собственноручно замучила до сотни человек, то что же делали помещики, жившие на окраинах? Крестьян продавали оптом и в розницу, помещики обесчещивали девушек, женщин, насиловали несовершеннолетних, издевались над беременными. В день свадьбы они похищали невест и, опозорив, возвращали женихам. Крестьян проигрывали в карты, меняли на собак, за малейшую провинность жестоко избивали плетьми, кнутами, розгами.
ЧЕЛОБИТНЫЕ.
По деревням поползли слухи, что одновременно с подписанием манифеста о дворянских вольностях в 1762 г. Петр III издал другой указ, передающий землю крестьянам, но сама Екатерина и дворяне утаили его и упрятали императора в темнице.
Большинство крепостных давно смирились со своим положением полных крепостных Салтыковой..
- «Бог ей судья, - говорили одни. – На нее управы нет и не будет. Наше дело исполнять барскую волю и терпеть. Бог терпел и нам велел».
В те времена чернь не имела права жаловаться на своих господ «яко дети на родителей». Кроме того Дарья Николаевна имела обширные связи. Частенько челобитные к ней же и попадали.
Поначалу по окрестным деревням поползли слухи о лютой помещице, которая собственноручно забивает до смерти своих крепостных. Люди шептались о подробностях: бабы крестились, мужики крякали от удивления — о таких зверствах они еще не слыхивали.
Потом мимо потянулись телеги с подозрительным, едва прикрытым рогожей грузом. Сопровождающие не слишком таились от невольных свидетелей — дескать, везем трупы в полицейскую канцелярию на освидетельствование, умерла очередная девка, царство ей небесное, сбежала, дурочка, а по дороге-то и отдала Богу душу, теперь нужно все, как положено, зафиксировать. Но случайно сползшая рогожа открывала взору жуткий обезображенный труп — обваренная кожа, струпья вместо волос, колотые и резаные раны.
О ней уже хорошо знали и в тайных сыскных конторах. Сюда проникали смельчаки, вырвавшиеся из Салтычихиного ада, с них брали показания и… отправляли назад, под надзор помещицы.
Да и что они могли поделать. Таковы были законы того времени. Власти предпочитали молчать, а по Москве уже во всю судачили об убийце.
Среди домашних слуг Салтыковой были братья, которые решились донести московским властям о преступлениях помещицы. Крепостные знали о том, что у помещицы прекрасные отношения с высшими чинами московской полиции и решили обратиться с жалобой в Сенатскую контору. Ночью они выбежали из дома, но Салтыкова их хватилась и послала за ними в погоню. Все беглецы были задержаны, позже в канцелярии они рассказывали обо всех убийствах людей, совершенных Салтыковой, спустя две недели их отвезли в Сенатскую контору, там они были допрошены и возвращены обратно к помещице. Бежавших выпороли и отправили в Сибирь.
Проверка архивов нескольких канцелярий, включавших в себя канцелярии полицмейстера, губернатора и других важных лиц Московский губернии, показала, что в период 1756-62 гг. на Дарью Салтыкову ее крепостными была подана 21 жалоба. Во всех жалобах приводились примеры побоев и констатации нескольких смертей в результате этих побоев. Всех доносивших отправляли либо в ссылку, либо они погибали.
Страшные слухи о зверствах барыни ползли по всем окрестностям. Крестьяне ужасались и старались не попадаться на глаза хозяйке. Измученные дворовые часто убегали и жаловались властям на садистку, но остановить многолетние мучения крестьян мешало родство Салтыковой со многими "лучшими фамилиями". Достаточно заметить, что расследования начинались и прекращались целых 17 раз! Салтыкова дает крупные взятки - и чиновники отправляют жалобы в архив, а беглецов возвращают законной владелице. "Вы мне ничего не сделаете, - бахвалится Салтычиха перед дворней, - Они все меня на вас променяют!"
В конце апреля 1762 года крестьяне Савелий Мартынов и Ермолай Ильин решились на очередной отчаянный шаг — крепостные вознамерились собственноручно передать жалобу императрице, они оба потеряли своих жен по вине Салтычихи.
ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ
В 1742 году императрица Елизавета Петровна вызвала своего племянника Петра в Петербург, крестила под именем Петра Фёдоровича и объявила наследником российского престола.
В 1745 году, когда будущему императору исполнилось 17 лет, его женили на принцессе Анхальт-Цербстской, будущей императрице Екатерине II, которая родила ему сына Павла (будущий император Павел I).
Елизавета перлюстрировала письмо нового прусского посла Финкенштейна к королю. Это было письмо относительно наследника престола ее племянника Петра Федоровича и его жены, немки, Екатерины. "Надобно полагать, - сообщал посол, - великий князь никогда не будет царствовать в России... он так ненавидим всеми русскими, что непременно должен лишиться короны. Непонятно, как принц его лет может вести себя столь ребячески. Великая же княгиня ведет себя совершенно иначе!"
Это была правда: Екатерина завоевывала симпатии в свете. Пожилых статс-дам расспрашивала о здоровье, с почтением внимала рассказам генералов о битвах, наизусть знала, у кого в какой день именины, не забывая принести поздравления.
Екатерина осваивала генеалогию русской знати, чтобы познать изнутри сложную структуру родственных отношений; навещала больных старушек, помнила клички их любимых мосек, мартышек и попугаев... Это помогало Екатерине сживаться с русским обществом, в котором к ней уже стали привыкать, как к своему человеку. Она не фальшивила в своем поведении: от души веселилась на святках, каталась на санках с ледяных гор, играла с фрейлинами в жмурки, крестила чужих детишек - и все это делала с приятным лицом, радостно-шаловливая, неизменно отзывчивая к любым мелочам чужой жизни. В результате: Петр Федорович своими поступками терял во мнении общества - Екатерина же Алексеевна, напротив, много приобретала...
Императрица Елезавета Петровна между тем все чаще заводила речь о бесплодии Екатерины. Она не раз подсылала к Екатерине повитуху, а к Петру своих врачей, чтобы доложили кто из супругов более виноват? Елизавета даже приставила к племяннику бойкую вдову живописца Гроота, обещая ей в мужья генерала, если сумеет побудить Петра к любовным прихотям. Но Екатерина осталась в прежнем положении, и тогда у нее состоялся деловой разговор с императрицей.
- Вот что, миленькая! - объявила Елизавета. - Не знаю, каково уж вы там столько лет миндальничали, но толку-то от ваших высочеств, как с козла молока... А ежели от мужа нет явного пособления, так его надобно на стороне сыскивать. И не воротись от меня - эдак-то всегда при дворах знатных поступали!
После этого разговора в придворном штате "малого" двора появился новый камер-юнкер, и Екатерина отметила: "Прекрасен, как ясный день". А звали его Сергеем Салтыковым...
Елизавета Петровна первые годы стояла на страже нравственности придворных. Она карала блудолюбивых дам и кавалеров, остригала им волосы или ставила на колени в углу на сухом горохе. Сама же она не подавала пример праведности и ее примеру следовали и придворные. Постоянные вечера и балы, даваемые ею во дворце, вели к бесшабашному разврату. Разврат при дворе стал делом привычным и постепенно входил даже в прямую обязанность придворных...
Вокруг великой княгини влюблялись, разводились и сходились... "Махались", как тогда говорили, и совсем юные девочки-фрейлины, и даже возростные дамы, имевшие взрослых внуков. Конечно, молоденькой женщине, какой была тогда Екатерина, было поначалу неловко в этом амурном вертепе, но Екатерина лишь кокетничала с мужчинами, никогда не переступая границ.
А когда в придворном штате "малого" двора появился новый камер-юнкер Салтыков, задачей которого по настоянию императрицы было совратить молодую Екатерину и обрюхатить ее, Екатерина не устояла против чар молодого красавца.
Все лето Екатерина успешно отбивала настойчивые атаки. Салтыков даже силой пытался проникнуть в ее спальню, но и это оказалось безрезультатым.
- Не забывайте, что я жена наследника престола, - грозно сказала она пролезшему в окно Салтыкову.
В августе двор табором отъехал в подмосковное Раево, где на острове была устроена охота на зайцев. Лошадей переправили водой на пароме, гости добирались на остров в лодках. Салтыков постоянно держался возле Екатерины, словно приклеенный, но она, спрыгнув на берег, вскочила в седло, вихрем понеслась в сторону леса - за отдаленным лаем гончих собак. Салтыков настиг ее на солнечной поляне. Поблизости было тихо, не слышно было даже голосов охотников.
- Уйдите, что вы преследуете меня! – воскликнула Екатерина
Екатерина, привстав на стременах, хотела взмахнуть хлыстом, но ее рука не поднялась. Салтыков соскочил со своей лошади, подошел к лошади Екатерины и протянул к ней свои руки.
Она безвольно вынула ноги из стремян и упала к нему в руки….
Летом 1762 года в Петербурге происходит государственный переворот, и к власти приходит Екатерина II. Не будучи жестокой от природы, императрица хочет навести порядок в государстве.
ЦАРСКИЙ ДВОР
Немного из истории,
рассказанной
Андреем Буровским
До середины восемнадцатого века дворянство не было еще свободным.
Полное раскрепощение дворян произошло благодаря Манифесту 18 февраля 1762 года «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству».
В этом знаменитом Манифесте всем дворянам дается право служить или не служить вообще, а находясь на службе, в любой момент ее покидать, и в числе прочего — свободно уезжать за границу и служить иностранным государям. Ограничения невелики: правительство оставляет за собой право не отпускать в отставку офицеров во время войны и за три месяца до срока начала войны вызывать дворян из-за границы, «когда нужда востребует», и «заставлять их служить», когда «особливая надобность востребует». В остальное же время, вне особых ситуаций, дворяне могут быть вполне свободны от службы.
Учиться молодые дворяне теперь могли в России или в европейских державах, в казенных заведениях или дома.
Манифест гарантирует дворянству, что к нему не будут применяться телесные и иные позорящие наказания.
При этом Манифест возглашает, «чтоб никто не дерзал без учения пристойных благородному дворянству наук детей своих воспитывать под тяжким нашим гневом», и дворян, не служащих без оснований и не учащих своих детей, повелевал всем и уничижать, ко двору не принимать и в публичных собраниях не терпеть».
Сбылась мечта российского дворянства: оно стало привилегированным сословием и свободно настолько, насколько могут быть свободны люди в стране. Им дали полную свободу распоряжаться и судьбами принадлежащих им крепостных крестьян.
Дворяне получали право продавать крестьян без земли, то есть фактическое превращение их в рабов дворянства. Дворяне получали право расширение судебной и полицейской власти над крепостными, почти равной власти государства, вплоть до права ссылать и отправлять их на каторгу.
В Российской империи произощло разделение - на дворянство и народ и вершенно непонятным стало является ли дворянство частью народа.
В буквальном значении «народ» — это все, кто «народился». Русский народ — это все, кто народились от русских матерей и отцов, как от бояр и дворян, так и от корабелов, строящих каспийские бусы, как от купцов гостиной сотни, так и от церковных побирушек.
Народ — это целостность, совокупность, по своему значению близкая к французскому «нацьон» или английскому «нэйшен» — нация, или немецкому «фольк».
Теперь же получалось так, что часть русских вовсе не составляет народа. Они — дворянство, шляхетство, и юридически, своими правами, и своим образом жизни крайне резко отделенное от остального народа…
Указом от б мая 1736 года помещик сам определял меру наказания крестьянину за побег. Указом от 2 мая 1758 года помещик должен был наблюдать за состоянием своих крепостных. 13 декабря 1760 года помещики могли ссылать своих крепостных в Сибирь, на поселение, а засчитывать их отправку как сдачу рекрутов. Крепостные не могли даже добровольно уходить в солдаты. Даже и эта последняя печальная дорога из крепостного состояния оказалась для них отрезана.
Проект нового законодательства предусматривал, что «дворянство имеет над людьми и крестьяны своими и над имением их полную власть без изъятия, кроме отнятия живота, и наказания кнутом и проведения над оными пыток».
Дворянин волен отрывать крепостных от земли, разлучать семьи, распоряжаться их трудом, разрешать и запрещать жениться и выходить замуж.
Так завершается процесс, шедший всю эпоху Дворцовых переворотов, от смерти Петра в 1725 году до воцарения Екатерины II в 1762 году. В 1785 году Екатерина II в своей «Грамоте на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства» («Жалованной грамоте дворянству»), подтверждает все, данное Манифестом 1762 года: свобода от обязательной службы, избавление от подушной подати, телесного наказания, от постоя войск. Судить дворянина мог только дворянский суд, а его имение за любые преступления не могло быть конфисковано. Только дворяне могли владеть землей и крепостными, они же владели недрами в своих поместьях, имели право разрабатывать недра, заводить заводы и торговать.
Дворяне получали право на самоуправление; в губерниях и уездах дворянские собрания созывались каждые три года, избирая уездных и губернских предводителей дворянства, судебных заседателей и капитан-исправников, возглавлявших уездную администрацию.
Государыня находилась в Москве, где на тот момент были торжества по случаю коронации царицы. Народ тоже участвовал в празднике. По улицам разъезжали телеги, на которых «возлежали» жареные быки, грудами возвышалась дичь и хлеба разного сорта. За «колесницами» с кушаньем катили бочки с медом и пивом. На Красной площади били фонтаны с красным и белым вином. Сама Екатерина разъезжала в карете с открытым верхом, смотрела, как ее герольды бросают в толпу серебряные монеты. Вдруг из этой массы народа выскочил бородатый мужик с обезумевшим взглядом. Он быстро бросил в окно кареты скомканный грязный листок. Был это Ермолай Ильин - крепостной конюх Дарьи Салтыковой, которая одну за другой забила насмерть трех его жен. Провалявшись в горе несколько дней после убийства третьей жены, Ермолай решил во что бы то ни стало привлечь ненавистную барыню к ответу. Он убежал от Салтычихи и смог пробраться к карете государыни.
После возвращения с праздника в Кремлевские палаты Екатерина II решила познакомиться с прошением. Она пробежала глазами челобитную и погрузилась в раздумье.
Ссориться с аристократами не хотелось. Они помогли ей взойти на престол. Однако императрицу ужаснули факты, приведенные в бумаге. К тому же она всего несколько дней назад обещала своим подданным быть «матерью русского народа».
Екатерина хорошо знала и другое. У Дарьи Салтыковой существовала связь с потомками старшего брата Петра I. Родная ее тетка Аграфена Автономовна Иванова и царевна Прасковья Иоанновна были золовками — женами братьев Дмитриевых-Мамоновых Ивана Ильича-старшего и Ивана Ильича-младшего. Именно поэтому следствие по делу Салтычихи можно было начать только полностью перехватив власть, что сейчас и разрешилось, ведь она стала у трона. Но начать следствие надо тихо, без шума. а довести его можно до конца если удастся убрать Иоанна Антоновича, ведь он, хоть и находился под стражей в Шлиссербургской крепости, но в случае, если ему удастся освободиться, будет прмой угрозой ее престолу. Вот почему стражникам Ивана была выдана секретная инструкция умертвить арестанта, если его будут пытаться освободить, даже предъявив указ императрицы об этом.
Со смертью императора-арестанта суровость суда над Салтычихой приобретала бы смысл и как прямая угроза связанной с престолом семье, и как свидетельство человеколюбивых начинаний нового правления в духе принципов французских просветителей, с которыми так упорно заигрывала Екатерина II.
Еще немного подумав, государыня сделала выбор: «Произвести о помещице Салтыковой следствие».
СЛЕДСТВИЕ
17 мая 1764 года на Дарью Николаевну было, наконец, заведено уголовное дело.
А до этого два чиновника, Волков и Цицианов, отправившиеся на места преступлений — на Сретенку и в Троицкое — трудились около года, опрашивая сотни свидетелей. Многие местные крестьяне, запуганные чудовищем, соседи и знакомые предпочитали молчать, однако нашлись люди, рассказавшие правду о событиях, очевидцами которых они стали. Открывшаяся следствию картина леденила кровь количеством убитых и бесчеловечной жестокостью Салтычихи. Делу дали законный ход: из тайников Сыскной полиции извлекли те самые показания, которые пылились там не один год. Признания беглых смельчаков, похороненные в полицейской канцелярии взятками Салтычихи, всплыли на поверхность и потопили многих чиновников-мздоимцев.
Только в ноябре 1763 года удалось установить, что большинство крепостных помещицы умерли не своей смертью. Эта тайна открылась следствию, благодаря записям в арестованных счетных книгах Салтыковой. Именно по ним можно было определить количество умерших крестьян и установить круг влиятельных лиц, замешанных в деле помещицы.
Из этих записей сразу стало ясно, что большинство крестьян умерли не своей смертью и при странных обстоятельствах.
Так неоднократно на службу горничной к помещице поступали девушки двадцати лет и через две недели умирали. В 1759 году предъявлялось тело крепостного Салтыковой Хрисанфа Андреева в Сыскной приказ г. Москвы с многочисленными телесными повреждениями. Расследование обстоятельств смерти крестьянина проходило с грубыми нарушениями в оформлении документов.
Самыми подозрительными в документах помещицы были смерти трех жен Ермолая Ильина, того самого крепостного, который донес на свою хозяйку. Согласно записям в домовых книгах Салтыковой, многие из крестьян были отпущены в вотчинные деревни, но все они умирали по прибытии на место или пропадали без вести. По мнению следователей, жертвами Салтыковой стали 138 крестьян.
За время расследования чиновники Волков и Цицианов не раз приходили к выводу, что Салтыкова, находясь на свободе, препятствует процессу следствия: крестьяне, находившиеся в зависимости от помещицы, боялись ее и редко говорили на допросах по существу.
6 ноября 1763 г. в Правительствующий Сенат в Санкт-Петербург следователями была направлена выписка из дела, в которой было предложено применить в отношении Салтыковой пытку. Кроме этого сообщалось о необходимости назначения управляющего имуществом подозреваемой, а также, предлагалось отстранить помещицу от управления поместьями и денежными средствами, с целью лишить возможности оказывать давление на свидетелей и продолжать давать взятки чиновникам. Этими просьбами следователи не ограничились и решили прибегнуть к крайней мере — произвести "повальный" обыск, в ходе которого допросить всех проживающих на данной территории крестьян.
Разрешение на пытку Салтыковой получено не было, но прочие запросы следователей были удовлетворены. Помещицу Салтыкову отстранили от управления собственным имуществом, назначив управляющего в лице сенатора Сабурова.
В начале февраля 1764 года помещице Дарье Николаевне Салтыковой было официально объявлено об аресте и предстоящей пытке. К ней был приставлен священник, который должен был подготовить арестованную к тяжелому и болезненному испытанию и возможной смерти. В обязанности священника также входило уговорить Салтыкову помочь следствию, чтобы снять грех с души. Служитель московской церкви Николая Чудотворца Дмитрий Васильев проводил беседы с Салтыковой целый месяц, но ему не удалось уговорить ее сделать чистосердечное признание.
3 марта 1764 г. Дмитрий Васильев подал рапорт в Юстиц-коллегию, в котором сообщил следователям, что Салтыкова "приготовлена им к неизбежной пытке".
Так как у следователей не было санкции на пытку, они нашли иной способ усилить давление на подозреваемую. 4 марта 1764 г. Дарья Салтыкова была доставлена в особняк московского полицмейстера в сопровождении стражи. В этот же особняк привезли палача, Салтыкову поставили в известность о том, что она привезена на пытку. Но пытали не помещицу, а совершенно другого человека, у Салтыковой на глазах. Следователи ожидали, что этот спектакль произведет на нее впечатление, но ошиблись, Салтыкова никак не отреагировала на мучения пытаемого. После очередного допроса, Дарья Николаевна, широко улыбаясь, ответила следователям, что "вины за собой не знает и оговаривать себя не будет".
Степан Волков, пытаясь доказать вину Салтыковой решил в очередной раз спросить разрешения на ее пытку, но 17 мая 1764 года получил окончательный запрет: "(…) Ея Императорского величества Указом повелено не чинить ни ее (дворовым) людям, ни ей пыток".
В первой декаде июня 1764 г. были проведены в нескольких местах одновременно "повальные обыски". Обыски проводились в Москве на Сретенке, где находился дом Салтыковой и в подмосковном селе Троицком. Общее число допрошенных при обыске на Сретенке составило 130 человек. К удивлению следователей, большинство допрошенных смогли назвать точные даты убийств и фамилии погибших.
При допросе дворовых крестьян Салтыковой выяснилось, что в марте 1762 года. Следователям удалось выяснить фамилии людей, которые были свидетелями убийств трех жен Ермолая Ильина. Большое количество людей смогли подтвердить наличие на телах умерших женщин явных повреждений.
Повальный обыск в Троицком тоже принес неожиданные результаты. Число опрошенных превышало триста человек. Следствию, стало известно о некоторых преступлениях и подельниках помещицы.
Летом 1762 года была убита дворовая девушка Фекла Герасимова. Староста села Троицкого Иван Михайлов, перевозивший труп замученной девушки, дал показания и назвал свидетелей, которые могли подтвердить его слова, полицейского врача Федора Смирнова, обследовавшего тело убитой в помещении московской губернской канцелярии.
Следствию предстояло пролить свет на гибель 138 человек, из которых 50 — официально считались "умершими от болезней", пропали без вести 72 человека, 16 считались "выехавшими к мужу" или "ушедшими в бега". Сами крепостные обвинили свою помещицу в убийстве 75 человек. Но не по всем инкриминируемым Салтыковой преступлениям имелись свидетели и исчерпывающие доказательства.
Следователи пришли к выводу, что помещица доказано виновна в смерти 38 человек и подозревается в убийстве еще 26. В гибели 11 человек Салтыкова была оправдана, следствие посчитало, что крепостные хотят оговорить свою хозяйку. В общем списке, сформированном и представленном для Юстиц-коллегии пострадавшими от Салтыковой значились 75 человек, лишь 38 из них признавались погибшими в результате телесных повреждений — побоев. Важнейший вопрос, который в то время занимал следователей — подготовка убийства дворянина Николая Андреевича Тютчева.
Материалы следствия передали императрице Она не жалела ни сил, ни денег, чтобы разоблачить убийцу и ее пособников, с чьего молчаливого согласия совершались дикие преступления. И вот сейчас результаты на лицо.
Открывшаяся перед ней картина леденила кровь количеством убитых и бесчеловечной жестокостью Салтычихи. Из тайников Сыскной полиции извлекли те самые показания, которые пылились там не один год. Признания беглых, отчаявшихся крепостных, похороненные в полицейской канцелярии взятками Салтычихи, всплыли на поверхность.
Императрица листала листы следственного дела машинально, потому что вникать в суть кровавых злодеяний было выше ее сил.
Салтычиха постоянно была недовольной трудом дворовых и произвела массовую казнь. Она приказала конюхам сечь розгами девок Феклу Герасимову (№ 11), Марью (№ 37), Авдотью Артамонову (№ 39), Авдотью Осипову (№ 40) и двенадцатилетнюю Прасковью Никитину (№ 38). Затем заставила их снова мыть полы, хотя они «и ходить на ногах не могли». Фекла Герасимова была едва жива: «волосы у ней были выдраны, и голова проломлена, и спина от побои гнила». Авдотью Артамонову после сечения «угостили» еще скалкою, а когда она упала, то Салтыкова приказала вынести ее в одной рубахе в сад. Но, видно, слишком долго не замерзала несчастная, и Салтыкова продолжила работу скалкой на свежем воздухе.
Акулине Максимовой (№ 34) после битья «без всякого милосердия скалкою и вальком по голове» барыня жгла волосы. Прасковью Ларионову (№ 35) садистка после собственноручного избиения палкой и поленом заставила конюхов бить батожьем, крича при этом в окно: «Бейте до смерти! Я сама в ответе, и никого не боюсь, хотя от вотчин своих отстать готова. Никто ничего сделать мне не может». Несчастную забили до смерти. Конюх Роман Иванов и девка Аксинья Степанова повезли труп в Троицкое. На тело положили ее грудного ребенка, который по дороге замерз на трупе матери.
Девку Агафью Нефедьеву (№ 43) после скалки помещица била в спальне головой об стенку. Конюх Давид Иванов, отвозя тело Катерины Ивановой (№ 46), «видел от бою ноги опухлые и из седалища текла кровь».
Аграфену Агафонову (№ 63) Салтыкова била катальною скалкою, а «конюхи били смертно палками и батожьем, отчего руки и ноги у нее были переломаны».
Жен конюха Артамона Шавкунова — Екатерину и Наталью (№ 66 и 67) Салтыкова била железным утюгом, а потом «по приказанию ея, бил муж батожьем и плетью». Одиннадцатилетнюю дочь дворового Антонова, Елену Васильеву (№ 73), она учила катальною скалкою по голове, затем столкнула с каменного крыльца.
Сил перечитывать все это у императрицы не было и она перестала закрыла подшитое в переплет дело.
Екатерина дала указания разобраться с чиновниками-мздоимцами.
Документы следствия ничего не сообщали о том, с чего начинала свою кровавую практику Салтычиха. В них лишь бесстрастно перечисляются доказанные случаи убийства.
Екатерина, оказавшись на престоле в результате дворцового переворота, опасалась разозлить дворянство, для которого крепостное душевладение было основой благосостояния. С другой стороны, европейски воспитанную императрицу коробило от российских порядков и обычаев, она горела желанием их исправить. В прошениях на высочайшее имя все, включая дворян, именовали себя рабами. Екатерина это запретила. Она и ее окружение обсуждали упразднение крепостного права, хотя дальше благих намерений дело не пошло. В любом случае мысль о безнаказанности зверств Салтычихи была Екатерине невыносима.
- От чего все это происходит в моей стране? – шептала совсем тихо Императрица, закрых глаза. – Возможно салтычиха просто сумасшедшая? Ну тогда сошли с ума все мои приближенные…
- Зачем я обманываю себя, - думала Екатерина. - Ведь весь мой двор похож в обращении со своими дворовыми на салтычиху. Да, сколько таких помещиц и помещиков о которых я никогда не узнаю было в глубинках России, - говорила себе Екатерина. - В конце концов, Салтыкова была мелкой помещицей, без титула и без связей при дворе.
Она вспомнила, что в годы правления Петра III мелкую помещицу Зотову, пытавшую крепостных, постригли в монахини. Ее имение продали и выдали пострадавшим компенсацию. В 1761 году поручика Нестерова из Воронежа сослали в Нерчинск навечно «за доведение до смерти дворового человека».
- Я готова навести порядок, удерживать как могу дворян от крайностей… Но примеры известных процессов редки, и все осужденные — помещики мелкие, малоизвестные, без прочных связей при дворе.
- А к вельможам ведь и я не доберусь, - продолжала рассуждать вслух Екатерина. – Коснись что, и меня ведь не станет. Свергнут с перстола недовольные и вмиг открутят голову.
Перед Екатериной ясно пролетали картинки постоянных государственных переворотов, которые начались со смерти Петра великого.
Потом она стала вспоминать разные разговоры предворных, перед ней всплывали отрывки виденного или слышанного во дворце.
Вот Александр Сергеевич Шеншин, комендант Петропавловской крепости. Казалось бы он должен вести праведную жизнь, сам ведь следит за осужденными. Да не тут-то было. Екатерина вспомнила, как встречая Шеншина, Потемкин всякий раз спрашивал у него:
— Ну, каково кнутобойничаешь?
— Да помаленьку, ваше сиятельство, — отвечал Шеншин с добродушной улыбкой.
Сам Потемкин говорил ей, что Шеншин и у себя в имении не в силах был расстаться с любимым делом: содержал целый подвал, оборудованный под камеру пыток, и целый штат крепостных палачей, с которыми нередко развлекался, пытая других своих крепостных.
И она очень хорошо знала, как развлекается Шеншин. Не раз онаI осуждающе качала головой, махала пальчиком Александру Сергеевичу: мол, знаю, знаю, чем ты там у себя занимаешься! А тот смущенно улыбался, разводил руками: мол, извини, матушка, более не повторится… И продолжал.
А взять хотя бы того же Струйского, создавший в своем поместье собственную типографию, издававший роскошные книги своих собственных стихов. Стихи бездарные, но ведь сам писал их и сам издавал же! И она сама, Екатерине II, даже хвастаться иностранцам: вот, мол, что у нас издается в такой глуши!
И тот же Потемкин говорил ей, что кроме типографии, в имении Струйского была прекрасно оборудованная пыточная, — образованный граф много читал об инквизиции, и кузнецы по его чертежам воспроизвели практически весь арсенал времен «охоты за ведьмами».
Да, книгами его типографии она хвасталась перед иностранцами, но никогда же не говорила о его втором увлечении, - о домашней пыточной.
И, вместе с тем, этот поэт-душегуб Стрйский воглавлял трибунал, которых судил виновных в чем бы то ни было, пусть в самой малой малости. И он выступал всегда в багровой мантии, с жезлом Великого Инквизитора, а во время «процесса» время от времени зловеще хохотал.
Приговор же он выносил всегда простой и стандартный: «запытать до смерти». Опытные, знающие свое «ремесло» палачи принимались за дело; сколько мужиков и баб испустило дух в пыточной Струйского, неизвестно. И у Екатерины не было никакой уверенности, что Дарья Салтыкова превзошла Струйского по числу убитых им людей. Очень может быть, как раз Струйский ее перещеголял.
А еще в имении Струйского был, по словам Потемкина, оригинальный домашний тир… Об этом тире уж точно было известно Потемкину, потому что Струйский много раз приглашал туда гостей. В этом тире настоящие живые парни и мужики перебегали перед графом и его гостями, а те палили по живым людям из самого настоящего оружия. В этом тире ранили и убивали не «понарошку», но скольких именно постигла злая смерть — тоже история умалчивает.
Перед Екатериной вставал вопрос: а как хоронили убитых в тире и запытанных до смерти? Как отпевали и какие причины смерти «устанавливали» священники? Знали ли чиновники о преступлениях и много ли получали «на лапу»? Получается, — многие и много чего знали. Но ни процессов, ни доносов не было.
Пытать и убивать крепостных закон все-таки запрещал. Но ведь императрица хорошо понимала, что можно было совершать чудовищные злодеяния и не нарушая формально закона, Или сочетать такие злодеяния и поступки формально дозволенные, но не менее устрашающие.
Екатерина всполнила, что имение у помещицы Е. Н. Гольштейн-Бек отобрали в казну «за недостойное поведение» и за управление, которое могло повлечь за собой разорение крепостных. Опять же она помещица мелкая, неродовитая.
Ну, недостойно ты управляешь имением, это полбеды. Ну как можно считать себя дворянкой, когда ты приказываешь топить новорожденного? А ведь как только у дворовой девки рождался ребенок, барыня приказывала его топить. А топила потому что, видишь ли, не любила шуму и «детского запаха» в доме. Сколько детишек утопили, Екатерина не знала точно, но если ребеночек и подрастал — не в барском доме, в деревне, помещица приказывала целыми возами свозили на базары ребятишек, продавали подальше, чтобы не мешали просвещенной барыне своими воплями, возней и ревом.
Если топить детишек официально все-таки не дозволялось, то уж продавать — за милую душу. В этом пункте барыня нисколько не переступала закон; ведь она, и только она, решала, кого из своих крепостных продавать, в каком составе и куда.
Даже если помещик все же убивал крепостного, не всегда и понятно, нарушал ли он закон Российской империи. Пытать и убивать запрещено… Но вот помещик Псаров на Покров, Рождество и Пасху устраивал в своих деревнях поголовную порку. Мужиков пороли на конюшне, баб в бане, что называется, рядами и колоннами. Пороли так, чтоб только живы были. Формально Псаров никаких законов не нарушал: пороть крестьян розгами, ремнем, плетью считалось в порядке вещей, запрещался исключительно палаческий кнут. Так что полный порядок, никакого нарушения законов.
Екатерина знала, что князь Ширятин запорол насмерть трех егерей. Подлые мужики подстрелили на охоте его любимую борзую суку. Раненая сука поправилась, а вот мужики умерли под плетьми.
Екатерина так и не знала, «правильно» убил своих слуг князь или «неправильно». Убивать нельзя, но пороть плетью — можно. Да ведь он находился в состоянии аффекта: любимого песика убили!
Никакого нарушения закона не было и в помине, когда крепостных секли публично, на глазах жен, мужей, детей и родителей. Когда за недоимки сажали в погреб без света, на хлеб и воду, или приковывали на цепь, не спуская по неделям и месяцам. Их ведь не убивали, не пытали, кнутом не били.
Да ведь и не только в физических истязаниях дело. При фантастической власти помещика над крепостным можно не тронуть человека пальцем, но совершенно раздавить его личность. Уже упоминавшийся князь Ширятин имел обыкновение раздавать породистых щенков бабам, кормящим грудью — чтобы выкармливали и щенка. Потом точно так же поступали и многие другие страстные охотники его круга, так что «изобретение», что называется, пришлось «в жилу» российскому дворянству.
Власть помещика была так необъятна, что открывала дорогу самым невероятным злоупотреблениям. И для превращения крепостных в жертв злобности и самодурства «просто» плохого, душевно скверного человека. И для превращения их в заложников извращенцев, людей с патологическими чертами характера.
Но даже поступки людей вроде бы не жестоких и не злых оборачивались издевательством не меньшим, чем кормление грудью щенков или утопление новорожденных младенцев.
Граф Александр Васильевич Суворов совершенно справедливо вошел в историю как национальный герой. Он не был ни жестоким, ни даже чрезмерно строгим начальником. С солдатами Суворов был всегда заботлив и добр, никогда не оскорблял их и не наказывал не за дело. И даже за вину часто прощал. Суворов мог дружески беседовать с солдатами, пить с ними водку и петь матерные песни. И не только матерные. Он не раз пел с солдатами народные песни у костров, рассказывал новобранцам о давно минувших временах и подавал дельные советы: как лучше варить кашу или как обматывать ногу портянками. Во время Швейцарского похода он велел «отвести штыки под провиант»: насадить на штыки уходящей в горы армии по головке швейцарского сыра.
Но вот как помещик, вел он себя… своеобразно. Сам хозяйство Суворов не вел по понятной причине: служил, не было времени. В его деревне Ундол, под Владимиром, был поставлен управляющий.
Как ни радел об армии Александр Васильевич, но в своем имении завел обычай: не отдавать в рекруты своих крестьян, покупать рекрута на стороне. Половину стоимости рекрута платил барин, половину — сами мужики. И возникло у крестьян Ундола желание в этот раз не покупать рекрута, сэкономить немного денег: ведь есть в Ундоле негодный бобыль, у которого нет ни путного хозяйства, ни хорошей избы, ни даже чашки и ложки…
Насчет чашки и ложки мужики, скорее всего, «загнули», — очень уж им не хотелось покупать рекрута, тратить денежки, если можно сдать «негодного» односельчанина.
Староста был грамотный, все как есть отписал А. В. Суворову. И получил ответ, от которого не один день поеживался… Суворов принял решение прямое, как его героические переходы, простое и крутое, как штурм Измаила: пусть деревня построит бобылю избу, заведет ему хозяйство. Жены нет?! Как это нет — пусть староста выдаст за него свою дочку! Чтоб не писал староста барину, чего не надо, и чтобы поделился своим относительным богатством, помог экономически подняться еще одному плательщику оброка.
Однажды Суворов приехал в свое имение. Собирал грибы, ходил в церковь, беседовал со стариками — в общем, был с крестьянами прост и доступен, как и с солдатами… Крестьяне-то бросились к барину, жалуясь на притеснения и несправедливости. Суворов же разбираться не стал, отказался «вникать». Даже добавил кое-что….
Оказалось, в Ундоле скопилось много холостых парней, «бобылей». В те времена для ведения полноценного хозяйства нужны были и мужские, и женские руки, и бобыли наносили ущерб — и самим себе, и крестьянской общине, и барину. Суворов действовал решительно и энергично. Для начал велел собрать бобылей:
— Почему не женаты?!
— Невест не хватает, батюшка…
Невест и правда не хватало. По неизвестной причине в соседних деревнях было больше девиц на выданье, а вот в Ундоле — избыток парней. Эти девицы принадлежали другим помещикам, они денег стоили, и их неохотно выдавали замуж за ундольских…
— Купить невест! — велел Суворов.
На первой же ярмарке на деньги Суворова купили невест. К приезду невест Суворов велел священнику облачиться, собрал бобылей и ждать возле церкви… Вот едут телеги, везут невест.
— Здорово, невесты! — кричит Суворов.
Что отвечают девицы, история умалчивает.
— С телег долой! По росту строй-ся! — опять командует великий полководец.
Невесты построились по росту, так же по росту построились и женихи.
— Невесты, под руки женихов бе-ери! В церковь шагом арш!
Что характерно, священник все это безобразие венчал. А у молодоженов после венца возникла одна-единственная проблема: не все запомнили в лицо своих мужей и жен. Но из положения вышли легко: опять построились по росту, и сразу все стало понятно.
Легко найти разницу между поступками Суворова и Салтычихи. Но в главном эта кошмарная баба и Суворов действуют одинаково. Салтычиха хотела пытать и убивать. Ширятин — разводить борзых собак. Суворов хотел наладить приносящее доход хозяйство. Лично он не был злобен и жесток, скорее снисходителен и добр. Но отношение принципиально то же самое.
В какой степени бесправны были крепостные, показывает распространение в XVIII — начале XIX века крепостных гаремов. Явление это совсем не такое редкое, как может показаться. Известна анекдотическая, но совершенно реальная история, когда в 1812 году, во время встреч Александра I с московским дворянством и купцами, некий помещик в пылу патриотического энтузиазма закричал царю: «Государь, всех бери — и Наташку, и Машку, и Парашу!» Это возложение гарема на алтарь Отечества легко счесть эксцессом… Но за этим эксцессом стоят достаточно страшные явления.
Помещик Я. М. Неверов держал 12–15 молодых и красивых девушек. Они занимали целую половину дома и предназначались только для прислуги Кошкарова; вот они-то и составляли его гарем. Собственно женская половина барского дома начиналась гостиной… Здесь же обыкновенно проводили время все члены семьи и гости, и здесь стояло фортепиано. У дверей гостиной, ведущей в зал, стоял, обыкновенно, дежурный лакей, а у противоположных дверей, ведущих в спальню Кошкарова, — дежурная девушка, и как лакей не мог переступить порог спальни, так и девушка не могла перешагнуть порог зала… Не только дежурный лакей или кто-то из мужской прислуги, но даже мужские члены семьи или гости не могли пройти далее дверей, охраняемых дежурной девушкой… Обыкновенно вечером, после ужина, дежурная девушка, по его приказанию, объявляла громко дежурному лакею: „барину угодно почивать“, что было знаком для всей семьи расходиться по своим комнатам… а лакеи вносили тотчас в гостиную с мужской половины простую деревянную кровать и, поставив ее посреди комнаты, тотчас удалялись, а дверь из гостиной в зал запиралась, и девушки из спальной выносили пуховик, одеяло и прочие принадлежности для постели Кошкарова, который в это время совершал вечернюю молитву по молитвеннику, причем дежурная держала свечу, а в это время все девушки вносили свои койки и располагали их вокруг кровати Кошкарова, так как все непременно должны были, кроме Матрены Ивановны, начальницы гарема, спать в одной с Кошкаровым комнате… Раз в неделю Кошкаров отправлялся в баню, и его туда должны были сопровождать все обитательницы его гарема, и нередко те из них, которые еще не успели, по недавнему нахождению в этой среде, усвоить все ее взгляды и в бане старались спрятаться из стыдливости, — возвращались из бани битыми».
«Все без исключения девушки были не только грамотные, но и очень развитые и начитанные, и в распоряжении их состояла довольно большая библиотека, состоявшая, конечно, почти исключительно из беллетристических произведений. Для девушки грамотность была обязательна, иначе она не смогла бы исполнять обязанностей чтицы при Кошкарове, партнерки в вист и т. д., а потому каждая вновь поступившая тотчас же начинала учиться чтению и письму».
П. А. Кошкаров в свои 70 лет очень ревностно охранял свои права владельца гарема, и когда одна из девушек, Анфимья, пыталась бежать со своим любимым, их обоих наказали крайне жестоко. Анфимью после сильной порки пытали, «посадив на стул» — то есть приковав к неудобному креслу, на котором она не могла даже наклонить голову: шею подпирали острые спицы. То есть ее пытали с помощью специальных орудий, в нарушение даже формально действовавших законов, и продолжалось это целый месяц.
А «в тот же день, когда совершилась экзекуция над Анфимьей… после чаю приведен был на двор пред окна кабинета бедный Федор. Кошкаров стал под окном и, осыпая его страшной бранью, закричал: „Люди, плетей!“ Явилось несколько человек с плетьми, и тут же на дворе началась страшная экзекуция. Кошкаров, стоя у окна, поощрял экзекуторов приказами: „Валяй его! Валяй сильнее!“, что продолжалось очень долго, и несчастный сначала страшно кричал и стонал, а потом начал притихать и совершенно притих, а наказывавшие остановились. Кошкаров закричал: „Что встали?! Валяй его!“ — „Нельзя, — отвечали те. — Умирает“. Но и это не могло остановить ярость Кошкарова гнева. Он закричал: „Эй, малый, принеси лопату“. Один из секших тотчас побежал на конюшню и принес лопату. „Возьми г… на лопату“, — закричал Кошкаров. При слове „возьми г… на лопату“ державший ее зацепил тотчас кучу лошадиного кала. „Брось в рожу мерзавцу, и отведи его прочь!“».
Конечно, Кошкаров нарушил закон: нельзя было убить крепостного и нельзя было его пытать. Но и тут у юристов наверняка возникли бы вопросы: как трактовать настолько зверскую порку: как прямое убийство? Как пытку? Как легкое превышение полномочий? Как случайность? Как видите, даже здесь все можно повернуть очень по-разному, многое зависит от адвоката, от настроения судей…
Но вот уж завести гарем Кошкаров был в своем полнейшем праве: ведь нигде в своде законов Российской империи, в указах царей, в решениях Сената не значилось, что заводить крепостные гаремы запрещается. А что не запрещено — то разрешено, это старая истина.
СУД
Разбирательство продолжалось шесть лет. Здесь не обошлось без связей Салтыковой и подкупа следователей. Последние втайне надеялись, что императрица забудет об этом деле. Но государыня все помнила. И она не любила, когда ее требования не выполнялись. Наконец, 13 января 1765 года, вышло определение: поскольку Дарья Салтыкова, хотя публично многими свидетелями и пострадавшими изобличена, сознаваться не желает, то подвергнуть ее пытке. Но пытать дворянку не решились. Ей только показали, как это делается. То есть при ней пытали другого преступника. Салтычиха только ухмылялась, глядя на старания палача, - она сама и не такое вытворяла.
Узнав, что истязательница по-прежнему упорствует, Екатерина II назвала ее «уродом рода человеческого», после чего приказала провести строгий, «повальный обыск о личности Салтыковой». В 1768 году юстиц-коллегия все-таки доказала, что Дарья Николаевна Салтыкова «немалое число людей своих мужеска и женска пола бесчеловечно, мучительно убивала», посему достойна смертной казни. Однако «просвещенная» императрица не могла пойти на крайнюю меру. Государыня помиловала преступницу, определив ей пожизненное заключение.
Салтычиху лишили дворянства, вывели на эшафот, установленный на Красной площади, привязали к позорному столбу и повесили на грудь доску с надписью: «мучительница и душегубица».
Салтыкову судили и приговорили к смертной казни. Уже на эшафоте Дарье Николаевне объявили о смягчении приговора, о замене смертной казни пожизненным заключением. Состоялась отвратительная сцена: Дарья Салтыкова сидела, прикованная цепью в столбу, обхватив голову руками, — смертной казни она очень боялась. А стоявшие вокруг помоста крестьяне кричали ей что-то в духе:
— Кончились твои дела! Ну, показни нас, показни! — и так далее.
Услышав, что не умрет прямо сейчас, «урод рода человеческого» встрепенулась, встала и, издавая какие-то горловые звуки, повизгивание, сипение, с оскаленным лицом пошла в сторону стоявших у помоста крестьян, протянула к ним растопыренную, как птичья лапа, руку. Зрелище было настолько омерзительное, что бывалых солдат, присутствовавших при нем, тошнило. А крепостные Салтыковой продолжали тешиться: свистели, орали, даже пытались кидать в Салтыкову комками грязи, пока солдаты их не отогнали. Не будем осуждать этих людей, вспомним, что они пережили.
Дарья Николаевна Салтыкова никогда и ни в чем не призналась, несмотря на самые «железные» улики. Тем более она ни в чем никогда не раскаялась.
Ивановский монастырь
Вот прямо перед нами улица Забелина, которая на самом деле очень небольшая. Изначально ее название было Солянка, затем оно сменилось на Большой Ивановский переулок. Эта улица в давние времена была дорогой от Кремля к Ивановскому монастырю, именно он и дал название переулку и прилегающей к нему местности. Позже название переулка сменилось на Иконный, а уже потом в 1961 году улица обрела свое нынешнее название, которое было дано в честь известного историка Москвы И.Е. Забелина. Посмотрев направо, можно увидеть корпуса бывшего доходного дома Варвариновского товарищества домовладельцев. Эти корпуса были построены в начале 20 века, и одной стороной примыкают прямо к Ивановскому монастырю. Сейчас в здании бывшего доходного дома находится множество различных фирм, туристических агентств, а также здесь можно найти выставочный зал «На Солянке».
Закончились корпуса и мы видим прекрасный Ивановский монастырь. Ни в одной летописи не удалось найти точной даты создания монастыря, но, чтобы ощутить длину его истории, можно сказать, что 1415 году здесь уже был Ивановский мужской монастырь «под Бором» в Замоскворечье – в Черниговском переулке, около Пятницкой улицы. Также есть сведения о том, что в конце 14 века на том месте, где сейчас находится монастырь жил одинокий старец, который предсказал рождение сына Василия великому князю Василию Дмитриевичу. Вероятно, появление этого монастыря относится именно к этому периоду, а может быть даже как-то связано с этим старцем, к сожалению, данных о том времени почти не осталось. Монастырь изначально появился как мужской, но потом стал женской обителью.
Создание женской обители произошло, по мнению историков во времена правления Ивана III, напомним, что правил он с 1462 до 1505 года, хотя вот здесь мнения историков несколько расходятся. Причиной этому служит архитектура монастыря, которая схожа с архитектурой церкви Усекновения Иоанна Предтечи с приделами Николая Угодника и Казанской иконы Божьей матери над Святыми воротами, а эта церковь создавалась по архитектуре 14-15 столетий. Другая часть историков считает, что женский монастырь создавался в честь Ивана IV его родителями Василием III и его женой Еленой Глинской в 1533 году. Правда, впервые монастырь упоминается в исторических летописях в 1604 году.
В 1657 году была основана каменная церковь Иоанна Предтечи с приделом Николая Чудотворца, а затем в 1701 году в монастыре была построена каменная крестовая палата с сенями, это произошло при помощи Петра I. Позже в 1753 году Ивановский монастырь был по всему периметру огорожен каменной стеной, длина это стены была 253 метра и она полностью скрывала всю территорию монастыря. Попасть во двор можно было лишь через двое ворот: Святые, которые находились на севере напротив Хохловского переулка, и Восточные, ведущие со стороны Малого Ивановского переулка. Святые ворота примечательны тем, что над их двумя арками была церковь памяти Происхождения Честных Древ, а с севера прямо к ним выходила келья настоятельницы, а напротив нее, с юга, стояла сторожка. В самом центре двора возвышался собор Иоанна Предтечи с трапезной и колокольней с северной стороны. Ближе к юго-западному углу примыкала одноэтажная палата тюрьмы, подвалы которой простирались под трапезной и собором. Историки говорят, что монастырь существовал исключительно на подаяниях населения, средства покровителей и помощь государя, но это было не так. При монастыре были свои крестьяне. Об этом сообщают летописи, которые гласят, что в 1700 году при монастыре было 37 крестьянских дворов, а к 1744 году на благо монастыря трудился 221 крестьянин, которые вели хозяйство и исполняли всю ручную работу, к 1812 году количество крестьян стало 813 человек. В основном, конечно, монастырь жил за счет поддержки из государственной казны, которая регулярно с 1625 года выдавало на нужды монастыря довольно приличные деньги. Также из государственной казны полностью оплачивалось жалованье служащих собора.
На удивление, история показывает, что в монастыре даже существовали рабыни, которые присылались сюда для выполнения «черной» работы. Доказательством служат документы, которые сообщают, что в 1624 году сюда были переведены шесть пленных женщин, а также жена казака Рудкова Офимьца, все выполняли исключительно черную работу и жили далеко не как прислужники монастыря. В 1726 году в монастырь была пострижена Анастасия Демидова, притом она была пострижена по просьбе ее сына после того, как умер ее муж князь Владимир Волконский. Конечно же, после ее пострига в казну монастыря от Давыда Волконского поступали значительные суммы, которые расходовались не только на содержание его матери, но также и на нужды монастыря.
В 1700 году потомками князя Семена Романовича Пожарского, который был убит в 1659 году, монастырю были подарены значительные земли, а точнее село Вытнево на реке Угре-де, село Юрьевское и деревня Сафоново Московского уезда. Подарок был сделан «на помин» души их отца, а также его жены Авдотьи Васильевны. После прихода поляков монастырь разграбили. Затем в 1654 году была эпидемия чумы, от которой умерло сто монахинь, а всего их было сто тридцать. Также часто в монастыре происходили пожары, из-за которых монастырь постоянно закрывался. 1654 год для монастыря стал знаменательным еще тем, что, начиная с него, у стен монастыря стали проводиться «бабьи шерстяные ярмарки». Они происходили в день памяти Иоанна Предтечи (29 августа), в этот день монахини выходили из монастыря и выставляли на продажу, все рукоделие, которое произвелось за год. Эти ярмарки продолжались довольно долго, и с них также поступали деньги в казну монастыря.
Исторические документы говорят нам о том, что Ивановский монастырь несколько отличался от остальных монастырей. Первым отличием являлось то, что туда никогда не пускали посетителей, к тому же, монахини выходили в город очень редко только в исключительных случаях. Вторая интересная особенность была в том, что большая часть монахинь были образованными женщинами, которые к тому же знали иностранные языки. Это использовалось монастырем, монахини постоянно занимались переводом религиозных книг на различные языки. И, наконец, он находился неподалеку от пыточной Тайной канцелярии, из-за чего в монастыре часто содержались преступницы.
Можно подумать, что монастырь чаще всего выступал в роли тюрьмы. Доказательством этого стали документы, которые сообщают о первой узнице. Этой узницей стала вторая жена царевича Ивана, который был страшим сыном Ивана Грозного, царевна Пелагея Михайловна Петрова-Соловьева, после пострига она получила имя Параскевна. Она была пострижена насильно по указу своего мужа в Белозерском монастыре, а затем помещена сюда. Здесь она прожила до 1620 году, пережив своего мужа на 39 лет. После смерти она воссоединилась со своими родственниками в усыпальнице Вознесенского монастыря. Некоторые источники также сообщают о том, что здесь провела свои последние годы и скончалась в 1620 году первая жена Ивана Грозного, которую звали Евдокия Богдановна Сабурова. Она была также подстрижена силой и получила имя Александра, но эти данные не проверены, поэтому особого доверия не внушают.
Точно можно сказать, что здесь содержалась еще одна знатная узница Таисия из рода князей Масальских. По историческим данным, находясь здесь, она переписывалась с князем Василием Голицыным, который стал известен тем, что стал одним из участников заговора против Василия Шуйского, притом он также являлся претендентом на трон государя с 1606 по 1610 год. А некоторые историки, также говорят, что в 1620 году сюда поместили и супругу Шуйского царицу Марию Петровну, которая потом была перевезена в Покрово-Суздальский монастырь.
Позже на кладбище монастыря были найдены останки, захороненных здесь князей Засекиных, Волынских, Ознобишиных, Хомутовых, Ордын-Нащекины, Рязановы, Елизаровы, Окуньковы, Оболенские и многие другие. Тут также были похоронены два начальника раскола – крестьянин из Мурома Иван Тимофеевич Суслов и его последователь стрелец Прокопий Данилович Лункин. Они с помощью одной из узниц Анастасии, которую до пострига звали Агафья Карпова, основали секту «духовных христиан» прямо на территории монастыря. Основой их учения было положение, что возможно прямое сообщение со Святым Духом, а также, что Бог может воплощаться в телах верующих («христах» и «богородицах»). Именно Лункин стал « христом» в секте, после его смерти на могиле был возведен каменный памятник и на могиле написали похвалу «святому человеку». Секта перестала существовать после того, как известный сыщик Иван Осипов-Каин разыскал ее в монастыре, это стало таким потрясением, что тела умерших начинателей секты были выкопаны и публично сожжены. Послушницу Анастасию по Синодальному указу, изданному в середине июня 1734 года, как посадницу ереси, приговорили к смертной казни, а всех кто следовал рядом с ней, отправили в ссылку в различные самые далекие монастыри. Раньше около северной стены монастыря находилась могила, где на мемориальной плите было написан год 1638 год, а также слова, которые гласили о том, что она поставлена в честь святой преподобной мученицы Евдокии на долгую память умершей юродивой Марфе. Доподлинно неизвестно, кем была эта Марфа, но известно, что сюда приходили на панихиды беременные женщины, которые затем получали помощь. Складывается мнение, что она умерла при родах, которые принимали в этом монастыре.
Самой известной узницей Ивановского монастыря стала помещица Дарья Николаевна Салтыкова, прозванная Салтычихой Через час ее перевели в темницу, которая находилась в подвале под Соборной церковью Ивановского монастыря.
Помещение имело совсем маленькое оконце, едва пропускавшее свет. Так что в «жилище» узницы почти круглые сутки было темно. Свечу здесь зажигали только тогда, когда она ела. После «трапезы» огонь задували.
В летние месяцы простой люд приходил посмотреть на «злодейку Салтычиху», для чего бесцеремонно отдергивали со смотрового окна занавеску. В ответ бывшая барыня старалась попасть в глаз смотревшего палкой и плевалась, при этом у нее безобразно тряслись щеки: за годы, проведенные в подземелье, Салтычиха здорово располнела.
Москвичи часто распевали здесь сочиненную песенку для нее песенку:
Салтычиха, Балтычиха,
И Высоцкая дьячиха;
Власьевна, Герасимовна,
Дмитревна, Васильевна,
Савишна;давишня барышня!
А у нас пироги
Горячи, горячи,
С рыбкой, с вязичкой,
С говядиной, с яичком.
Пожалуйте, у нас для вас
В самый раз!
В нашей лавке
Атлас, канифас,
Ситцы, полуситцы,
Шпильки, булавки,
Чирьи, бородавки..
Андрей Буровский
Там она содержалась в течение 11 лет, притом из всех людей она видела только охранника, который приносил ей пищу. Случилось так, что в этой темнице она родила ребенка от своего охранника. После этого ее перевели в специальную клетку, которая находилась около стен собора на виду всех горожан. В этой клетке она провела последние 22 года своей жизни и умерла в 1801 году. Притом ее даже не стали хоронить на кладбище при монастыре, Салтычиха была похоронена на кладбище Донского монастыря. Даже в нынешние дни можно увидеть ее надгробие на том кладбище.
Дарья Николаевна Салтыкова, о которой слышал любой школьник, совершала свои преступления совсем недалеко от Москвы, а то и непосредственно в самой Москве. А сколько таких помещиц о которых мы никогда не узнаем было в глубинках России.
И в наших местах была своя Салтычиха, может написать каждый краевед. Вот, например, что рассказывает И. В. Климкин историк-краевед.
«Герой мой жил в 30, 40, 50-е годы настоящего столетия Тамбовской губернии Елатомского уезда, в сельце Беседках. Имя его, прославленной крайней жестокостью к крепостным и самым необузданным цинизмом в разврате, и доныне слишком памятно всем жителям Тамбовской губернии, несмотря на то, что в этом крае крепостные злоупотребления практиковались в широких размерах и, следовательно, более или менее примелькались каждому». Вот так начинает свой рассказ И. И. Дубасов. Следует пояснить, что Михаил Кошкаров относился к разряду крупнопоместных помещиков. В его владениях насчитывалось свыше 600 душ крепостных. Только на территории нынешнего Пителинского района барину принадлежали крестьяне нескольких сёл и деревень, в том числе Веряево, Свищёво, Каменки, Беседок, Кенора, Пёта, Агеевки (ныне Станищи), Кошкаровки (ныне Каменка), Петровского.
Жену Кошкарова в народе называли «второй Салтычихой» не зря. По-видимому, писал Дубасов, она находила особое наслаждение в тиранстве над беззащитными крестьянами. Раз, например, привела в баню беременную крестьянку Авдотью Санникову, чем-то прогневившую свою барыню, раздела её донага и собственноручно избила кнутом. В другой раз разозлилась на дворовую девку Дарью Федину, которая была беременна, жестоко высекла её розгами и несколько раз ударила по голове палкой, вследствие чего Федина выкинула младенца.
У Кошкаровой была определена норма для истязаний, от пределов которой она выходила только в крайних случаях. Мужчинам полагалось давать по сто ударов кнутом, женщина – по 80. Все эти экзекуции производились помещицей лично. Высшие же наказания находились под непосредственным ведением самого Кошкарова.
Предлогами к истязаниям чаще всего служили разные упущения по хозяйству, иногда очень незначительные. Так, повара Карпа Орлова Кошкарова наказала раз за то, что он не так опалил свинью, другой раз – за то, что суп пришёлся ей не по вкусу, а в третий – за невкусную ботвинью, в которой оказалось мало луку.
В имении Кошкаровых были заведены самые строгие порядки. Крестьяне работали на помещика по пять дней в неделю, Не исключая праздников и воскресных дней, причём за ними наблюдал большей частью сам Кошкаров, всегда вооружённый кнутом и плетью. В случае малейшей оплошности наказание производилось немедленно и с крайней жестокостью. Давали по 400 ударов кнутом, так что наказанные лежали больными по три месяца. Одного крестьянина Кошкаров сёк в течение великого поста 16 раз (в каждом случае провинившийся получал по 100 ударов). Иной раз секли так, что через полтора года на спинах несчастных были видны широкие рубцы.
Наказывая безо всякой жалости взрослых, Кошкаров был также неумолим и жесток с детьми. Одного мальчика он засёк до смерти, 13-летнюю Прасковью Кузьмину бил кулаками по лицу и голове, 12-летнюю Авдьтью Петрову так жестоко высекли, что она опомнилась только на третий день. Как человек с чрезвычайно жестокой натурой, Кошкаров, наказывая, любил издеваться над своими жертвами. Высеченным по его приказанию часто брили головы. У одной девочки он даже сжёг на голове волосы, а другой обезобразил лицо зажжённой свечкой.
А ведь у помещика были и свои дети – сыновья Александр, Пётр и Георгий. Что было с ними? Любил ли он их и оберегал или издевался над ними так же, как и над крепостными детьми? Этого мы, к сожалению, уже не узнаем. Но известно, что своих сыновей помещик «вывел» в люди, они имели и звания, и поместья, и крепостных.
У оброчных крестьян, составивших посредством заработков кое-какое состояние, Кошкаров любил отнимать всё имущество, после чего переводил их во дворовые. Этак конфискация была самая полная: у ограбленных уже ничего не оставалось дома, и шли они на барский двор в одних рубахах и рваных зипунах. Дворового Владимра Румянцева, несмотря на его старость и увечья от частых наказаний, Кошкаров прогнал со двора и наложил на него большой оброк. При таком порядке вещей не удивительно, что многие крепостные Кошкарова охотно шли в солдаты или же бежали куда глаза глядят.
Вообще Кошкаров был настоящим пугалом для своих крепостных. С приездом его в какую-нибудь деревню на всех жителей нападал панический ужас, женщины и дети бежали куда попало: в конопли, во ржи, а зимой к гумнам и в овраги. Кроме того, помещик весьма неумеренно пользовался своими правами над крепостными женщинами и девушками (даже малолетними, начиная от 7-8 лет). За несогласие бил кнутом, розгами, брил головы. Добившись своей цели, отдавал впоследствии непослушных замуж нарочно за самых безобразных мужиков. Пользовался барин-самодур иногда и правом первой ночи, причём в присутствии своей жены. Та не только не возмущалась такими зрелищами, но даже потворствовала им. По крайне мере известно, что некоторых малолетних девочек она сама приводила к мужу и в случае их сопротивления помогала ему… Известны случаи, когда Кошкаровы приказывали крепостным женщинам кормить грудью щенят на псарне.
В 1844 году Кошкаров приехал в одно из своих имений Темняковского уезда и потребовал себе старостиху Акулину Панкову. Ей был отдал приказ собрать барину молодых баб и девок. Те долго не являлись. Тогда Кошкаров в наказание за нераспорядительность на улице при народе подверг публичному позору 70-летнюю старостиху. Обиженная женщина пожаловалась губернатору, а Кошкаров за это отдал в солдаты её единственного сына.
В 1845 году кто-то написал в Петербург донос на Кошкарова, адресованный на имя шефа жандармов графа Орлова. Началось следствие. В резиденцию Кошкарова (сельцо Беседки Елатомского уезда) были посланы губернаторский чиновник особых поручений Сумароков и жандармский офицер Телегин. Следователи, имея ввиду очевидные улики против Кошкарова, подвергли его строгому заключению. Днём держали под караулом в кабинете, а ночью – в спальне. По-видимому, помещику приходилось плохо, и между его крестьянами распространился слух, что барина засудят неприменно.
Кошкаров увидел, что с ним не шутят и, как очень богатый человек, прибёг к известным способам оправдания – стал подкупать следователей. Телегину предложил полторы тысячи рублей и бриллиантовый перстень лишь за позволение видеться и переговариваться с женой и некоторыми людьми, причём обещал дать ему в пять раз больше, если он будет снисходительно производить следствие.
Следователи оказались, однако, честными людьми и не польстились на взятку. Тогда Кошкаров стал писать на них жалобы губернатору и шефу жандармов. Он обвинял следователей во взяточничестве. «Телегин, - писал он губернатору, - просит у меня пять тысяч рублей, чтобы повернуть дело в мою пользу». Эти жалобы возымели своё действие. Следователей переменили, прислав на их место жандармского полковника Ходнева и советника губернского правления Попова. Но и они произвели следствие не в пользу Кошкарова.
«За каждую малость нас били, - говорили крестьяне жандармскому полковнику, - Скотина худа – за это секли скотников. Скотина потолстела – и за это секли. Барин был не в духе – сёк с досады, барин был весел – драл для потехи». Следователи вызвали из Елатьмы врача Туберовского и поручили ему освидетельствовать крестьян Кошкаровых. Врач осмотрел 27 человек и больше не стал, так как дело было ясно. Все они имели на себе глубокие рубцы и сине-багровые знаки.
Один из местных дворян Стокасимов говорил: «Ничего хорошего и приличного звания дворянина я в Кошкарове не видел, у литургии не видал его ни разу, а живём мы с ним в одном селе. Жестокость супругов КОшкаровых несообразна с правами помещиков и не имеет границ. Вопли и крики в их доме раздаются постоянно. В дополнение ко всему этому прибавляю, что многие кошкаровские крестьяне ходили и ходят по миру.
Впрочем, многие из местных дворян относились к Кошкарову весьма сочувственно и даже по мере сил вступались за него. Например, елатомский уездный предводитель Карачинский во время следствия в селе Беседки писал губернатору, что между крестьянами стали ходит слухи о вольности, «Весь уезд, - заявлял он, - встревожен по поводу участи господина Кошкарова». Всё клонилось к тому, что жестокого помещика надо было освободить от всякой ответственности. Местные полицейские чиновники, очевидно, задаренные, тоже всячески препятствовали следствию, уклоняясь от дачи показаний. Например, становой Кикин приехал было в Беседки по требованию Сумарокова, но немедленно уехал куда-то в уезд «по делам службы». Опираясь на помощь некоторых дворян и уездных чиновников, сам Кошкаров приободрился и стал писать высшим властям смелее, указывая им на свою посрамлённую дворянскую честь.
«Без власти моей, - писал Кошкаров губернатору, - в имениях моих пошли ужасные беспорядки: земля осталась совершенно не вспахана многими, дворовые люди предались буйству и драке, женщины – полному распутству, чего прежде не было, и сделались беременными. Оброки не собраны». Словом, по мнению Кошкарова и Карачинского, всякое вмешательство представителей закона в действия помещика, каковыми бы они ни были, Представлялось уже нарушением государственных основ и народного спокойствия.
Все эти соединённые усилия, направленные к ограждению Кошкарова от законного взыскания за чрезвычайные злоупотребления помещичьей властью, увенчались полным успехом. Правда в 1847 году Кошкарова вызвали в Тамбов под надзор полиции, имение его было несколько времени в опеке, но…тем дело и кончилось.
И всё же в каждом человеке есть и плохое, и хорошее. И если добро побеждает зло, то эта победа обязательно останется в памяти людской. Как искупление за свои грехи тяжкие, как дань народу, измученному помещичьей дуростью, выросла в 1850 году в селе Пёт церковь. На свои средства Кошкаров выстроил тёплую деревянную церковь с тремя престолами: главный – в честь введения во храм Пресвятой Богородицы, правый – святого Николая Чудотворца, левый – великомученика Георгия Победоносца.
Время стирает в пыль дворцы, имения, но память человеческую оно не одолеет никогда.”
Бабье царство. Эссе
© Copyright: Николай Ходаковский, 2016
Свидетельство о публикации №216052301226
Свидетельство о публикации №216052301226
Рецензии