Не оборвать в былое нить. Часть 9

Чирчик - Ташкент - Нижний-Тагил- Полтава

В воспоминаниях о Великой Отечественной войне основное внимание часто уделяют только тем события, которые связаны с определёнными успехами наших войск: фронтов, армий, частей, подразделений или отдельных лиц. Это, конечно, правильно. Во всяком случаи – патриотично.

Тем не менее, было бы неверным забывать, что окончательная наша победа была добыта в бесчисленных, малых и больших, сражениях на полях многих фронтов, распростёршихся на землях европейской части Советского союза  и Восточной Европы от северных до южных морей. И каждое такое сражение, независимо о его результата, являлось, для его конкретных участников, источником тяжёлого нервного напряжения и переживания. И если даже, кто- нибудь после завершения сражения, в глубине души, мог быть довольным собой, своей судьбой или конечным результатом своих действий на данный момент, то, в целом, окружающая обстановка, отнюдь, не способствовала открытому её проявлению,  тем более, радости.

Тот, кто находился на передовой линии сражения, атакуя или сдерживая наступательный войск противника, знает, сколь тяжела боевая страда, и как жуток, собираемый ею, кровавый урожай, способный омрачить даже большую радость личного успеха. Её затмевала горечь утраты близких друзей и фронтовых товарищей – однополчан, а также, невыносимое для глаз нормального человека, зрелище изуродованных, изувеченных, разорванных на куски тел, только что здоровых, полных сил и энергии молодых людей. Такому зрелищу трудно подобать иной эпитет кроме как – кровавая бойня!

Но если это зрелище было тяжело для восприятий тем счастливчикам, кого, сия чаша на этот раз миновала, то можно представить себе, какого было тем, душа которых ещё не успела покинуть их изуродованные тела, и жизнь ещё теплилась в них, а в направленном на тебя взоре, полном страданий, мольба о помощи, и укор, что его не могут избавить от невыносимой боли.

Мне не пришлось участвовать в сражениях на фронтах ни в первые два года (1941-1942гг.) по возрасту, ни в завершающих войну победных операциях 1944-1945 годов. На мою долю выпала лишь осень и зима 1943 года. Но и за этот короткий срок я познал в полной мере, что собой представляет суровый нрав войны, на полях которой вовсю хозяйничала злобно оскалившаяся смерть, злорадствующая при каждой своей удаче. Вот и меня, ей удалось погладить, своей костлявой рукой, по голове. На официальном языке приказа по 110 танковой бригаде за №0378 от 25 декабря 1943 г. этот факт зафиксирован так: "5. Командир танка Т-34 2-го батальона лейтенант Питиримов Аркадий Михайлович убит на поле боя. 18.12.43 г. в районе хутора Вага Кировоградской области, погребён на хуторе Вага. Вот так, всего несколько строк приказа – и вся судьба человека, которому ещё не исполнилось и двадцати лет. И таких судеб за пять лет войны - миллионы. Если конкретно, то 3 миллиона 296 тысяч человек, т.е. 38% из всех погибших на войне 8,7 миллионов военнослужащих.

Кто расскажет о них, малолетках-мальчишках, об их последних днях, часах, минутах, мгновениях жизни? Они сами уже не в состоянии сделать это. Да и времени, со дня их гибели, прошло уже больше полувека, и многие подробности из той их жизни понемногу стали забываться. Обидно будет если память о них исчезнет навсегда, как говориться, канет в прошлое.

Чтобы не случилось окончательно я предлагаю вам познакомиться с воспоминаниями человека, которого сочли, в то время мёртвым после ранения в голову. Может быть, содержание этих воспоминаний покажется вам интересным тем,  что чувствует и переживает человек в подобного рода ситуациях. Может быть заинтересует кого-то фактическое изложение хода удачных и неудачных боевых операций танковой части и, вообще, жизнь и быт людей в полевых условиях фронтовой обстановки и находящихся в тылу, но испытывающих на себе каждый день тяготы военного времени. Какие это были дни? Разные! Вот, например, у меня они были такими.

По окончанию курса обучения и сдачи экзаменов, мы, курсанты, теперь уже бывшего 2-го батальона 1-го Харьковского танкового училища средних танков, находящегося в городе Чирчик, в ожидании присвоения нам офицерских званий Народным комиссариатом обороны СССР, значилось в резерве. Теперь у нас было достаточно времени для регулярного прослушивания сводок «От Советского Информбюро». Слушали мы их ежедневно, с нескрываемым интересом, который кроме общего для населения всей страны, с нетерпением ожидающего скорейшего разгрома и изгнания фашистких захватчиков за пределы нашей Родины, подогревался ещё и нашей личной заинтересованностью. Мы пытались предугадать на какой из фронтов нас могут направить в качестве командиров средних  танков.

Происходящая в это время Курская битва, давала нам некоторое основание предполагать, что, вероятнее всего, это будет один из южных фронтов: Центральный, Воронежский, Степной, Юго-Западный, Южный. После поражения в Курском сражении, пытаясь остановить продвижение Советских войск и стабилизировать линию фронта, немецкое командование 11.08.43 г. отдало приказ об ускорении строительства стратегического оборонительного рубежа по линии рек Днепр-Сож, который западные историки потом нареки Восточным валом. Именно здесь гитлеровские командования надеялись окончательно остановить продвижение советских войск, и, измотав, и ослабив их силы в оборонительных боях, вновь перейти в наступление.

В свою очередь, Ставка Советского верховного Главнокомандующего 12.08.43 г. приказала войскам Воронежского и Степного фронтов, после разгрома противника в районе Харькова, продолжать наступление в направлении Полтава-Кременчуг-Днепропетровск, выйти к Днепру и овладеть там переправами.

На подготовку указанной наступательной операции отводилось не больше полумесяца. Это время требовалась, чтобы перегруппировать, очень поредевшие в прошедших тяжёлых боях, войска, подтянуть тылы, накопить боеприпасы.

В начавшемся новом наступлении в конце августа и начале сентября, важно было не дать противнику возможность закрепиться на правобережья Днепра. Несмотря на его яростное сопротивление в стремлении задержаться на промежуточных рубежах, по  берегам рек Мерефа, Мжа, Орель, Ворскла, наши войска в наступательном прорыве последовательно освободили, один за другим, города: Люботин, Валки, Красноград, Мерефу, уверенно приближаясь к Днепру.

Успешное наступление наших войск, позволили Верховному командованию сосредоточить усилия Воронежского фронта на киевском направлении, а Степного – на кременчугском, предав им из резерва Ставки, дополнительно ряд армий и корпусов. В частности, вернуть 5-ю гвардейскую танковую армию вновь в состав Степного фронта. Получив подкрепление, войска Степного фронта, преодолевая ожесточённое сопротивление противника 21.09. форсировали реку Ворскла севернее и южнее города Полтава и 23 сентября освободили сам город, продолжая прокладывать себе дорогу в непрерывных, тяжёлых боях к Днепру.

Чирчик- Ташкент – Нижний Татил - Потава

В начале второй декады августа изустное курсантское агентство донесло до каждого из нас новость о получении приказа. Это означало, что совсем скоро нам придётся распрощаться с училищем. И действительно, через пару дней нам стали вручать удостоверения об окончании 1-го Харьковского Танкового Училища Средних танков имени Сталина. Удостоверение было подписано начальником училища генерал-майором танковых войск Делаковым и начальником Строевого отдела интендантом 3-го ранга Пелецким. В удостоверении, кроме оценки, с какой курсант окончил учёбу, было указанно также, что ему Приказом НКО СССР № 0360 от 4 августа 1943 года присвоено звание «Лейтенант» или « Младший лейтенант» , в зависимости от успеваемости.

При вручении, каждого из нас не преминули предупредить, чтобы мы все эти дни никуда с территории училища не отлучались. В ожидании прошло незаметно ещё несколько дней. И вот рано утром 20 августа, прозвучал приказ на общее построение, нас выпускников, в походную колонну. Впереди колонны пристроился духовный оркестр, и мы, без лишних прощальных речей, скрытно для остающихся курсантов, отправились через город на станцию.

Зато запомнилось, как нас провожали жители, когда мы проходили по одной из улиц, тогда ещё небольшого города. В основном, это были женщины, которые высыпали из своих квартир к подъездам домов на звук оркестра.

Реакция их была неоднозначна: те кто помоложе – прощались с ними с улыбками, помахивая рукой; старше же – с печалью на лицах.  Стараясь перекричать оркестр, первые – напутствовали нас словами: Счастливого пути! Бейте фашистов гадов! Желаем скорейшего возвращения домой с победой! Вторые – только вздыхали, переговариваясь между собой. "Ещё одну партию отправляют на эту проклятую мясорубку! Когда она только закончится?" – неожиданно уловил слух голос, какой- то сердитой бабушки.

Однако настроение у меня было праздничным. Думаю, в этом я был не одинок.  Все мы, проходя по улице, как-то сами собой подтянулись, переполненные гордостью за свою, ожидающую нас впереди трагически-героическую судьбу, мы твёрдо вышагивали стройными рядами, в этом последнем своём параде.

На станции Бозсу нас уже ожидал состав приготовленного поезда «Ташкент-Чирчик», и мы, разместились по его вагонам. Поезд тронулся. Мы, прощаясь, смотрели на пробегающие мимо окон, знакомые места, стараясь их запечатлеть в своей памяти.

В Ташкенте нас высадили на товарной станции Шумилова. Каким поездам и когда тронемся дальше никто не знал. Была только  команда: "Не расходиться!". И добавлено: "В любое мгновение могут падать вагоны". В начале, как-то поверилось в правдоподобность отданного распоряжения. Огорчительно было только осознавать, что находишься в своём городе, ты не можешь дать о себе знать. Представлялось, что сейчас посадят нас в вагоны, и прощай, родной, любимый город!

Мгновения постепенно складывались в минуты, а минуты во время, достаточное для того, чтобы добежать до дома и вернуться назад. От этого все больше становилось не по себе: быть совсем рядом, и не иметь возможность повидаться с родными и близкими, что может быть более мучительным в своей несправедливости, чем это. Тем более, когда впереди каждого из нас ожидало неизвестное будущее.

Всё больше сетуя на несправедливость, нет не судьбы, а отданного неразумного распоряжения, я заметил, что один, а затем второй сотоварищи по неприятной ситуации, пересекли пути товарной станции и направились в город кратчайшим путём.

Прикинув в уме, за какое время я смог бы преодолеть расстояние в 4-5 км пути, нет не до дома, а хотя бы до школы, где работал мать, которая находилась наполовину ближе, чем дом, а затем вернуться, я решил, что вполне управляюсь с этим минут 25-30. Уверенность в благополучном исходе задуманного мною мероприятия ещё больше утвердилась, когда я увидел, что тем путём, который предстояло мне преодолеть, направились ещё, один за другим, два человека из наших. "Теперь уже, если мы опоздаем, - подумалось мне, - то нас будет целая группа, как-нибудь выкрутимся".

И я решился на самоволку. Прейдя многочисленные станционные пути и взобравшись на возвышенность прилегающей территории города, я ещё раз осмотрелся, нет ли какого-либо движения составов со стороны пассажирской станции? Убедившись в том, что там всё спокойно, припустил в путь, где ускоренным шагом, где трусцой, а где было можно - бегом. И вот передо мной конченая цель- школа. Стучусь! Дверь открывает незнакомая женщина, и смотрит на меня, военного, с нескрываемой заинтересованностью. "Здравствуйте! – поспешил заговорить я, в надежде скорее увидеть родное лицо матери, - можете ли позвать мне… ?" "А её ещё нет! - как гром с ясного неба прозвучал ответ,- Но она вот, вот должна подойти. Вы можете её подождать здесь. Заходите, пожалуйста".

Такой неудачи я не мог предполагать. От неожиданности я даже сразу как-то растерялся. Что делать? Бежать домой? Далеко, да и можно - разминуться. Неужели так и не придётся увидеться? Подумал я, тут же, не заботясь больше ни о каком этикете, с тоской в голосе поспешно заговорил: "Извините, пожалуйста! Я е сын. Мы проездом в Ташкенте. Нас отправляют на фронт. Сейчас мы находимся на товарной станции Шумилова. Ждём пересадки. Я боюсь остаться. Как только она появится, передайте ей, пожалуйста, пусть придёт туда. Может быть, ещё успеет. Я очень вас прошу. Она может быть, ещё успеет до отправления…" Я говорил всё это с горечью, скороговоркой досадуя на свою невезучесть, а сам, продолжая говорить, уже пятился спиной назад к выходной двери.

Слушая, что я ей торопливо говорю, моя собеседница, чем больше доходила до неё суть, создавшейся ситуации, изменялась в лице. Если в начале, при виде молоденького лейтенанта, на её лице можно было заметить любопытство и игривую готовность завязать шутливый разговор, то в конце, на нём отобразилось взволнованное сочувствие. Она как и я торопливо, стала успокаивать меня и обещать, что непременно выполнит мою просьбу. Мне даже показалось, что она готова бросить: бежать навстречу моей матери, чтобы скорее сообщить её эту новость.

Неудовлетворённый своим вояжем, но надеясь всё, же на чудо, поспешил вернуться назад. Подойдя к границе станции и окинув с высоты взглядом обстановку, увидел, что там ничего не изменилось. Это, с одной стороны успокоило меня, а с другой - вызывало раздражение: стоило ли мне так торопиться? Не лучше было бы пробежать ещё дальше, чтобы увидеться с мамой.

Раздражение вызывало и то, что наше начальство, пользуясь случаем, само смоталось в неизвестном направлении, поэтому узнать, когда же нас будут отправлять, было не у кого. Плохое настроение у меня сохранялось до тех пор, пока я не заметил в группе приближающихся женщин, знакомую фигуру матери. С их прибытием число провожающих значительно увеличилось. Время было уже полдень.

Жаркое августовское солнце на безоблачном небе, давало себя чувствовать вовсю. От раскалившихся шпал и насыпи, пахло мазутом. К рельсам не прикоснуться. И мы, и провожающие, страдали от жары и жажды, а те кто много пил воды, обливались потом.

В это время, кто-то из всезнающих или хорошо осведомлённых, распустил слух, что поданные нам к этому времени, шесть четырехосных товарных вагонов с нарами, будут подцеплены к почтово-пассажирскому поезду №54 Ташкент-Москва. Отправление этого по расписанию в 15 часов 45 минут по московскому времени. Видя, что мать мучается от жары, и осознавая, что по местному времени это будет три часа позднее, я уговорил её пойти домой отдохнуть, а вечером, ко времени, отправления, вернуться вместе с тётей, её сестрой, и другими знакомыми, которых она, возможно, повстречает.

Мама ушла, а я забрался в теплушку, улёгся, на нарах и незаметно для себя уснул. Проснулся, когда уже начало вечереть. Выглянув из вагона и удивился: рядом с нашим составом и на соседних свободных путях расположился целый лагерь провожающих, состоящий из отдельных, малых и больших, группок, в центре которых находились провожаемые в окружении родных и близких. Во всех группах происходил оживлённый разговор, перед предстоящим расставанием, а в кое-где было организовано «застолье» на разостланных, тут же на земле, газетах, полотенцах и платках.

Местные приглашали своих иногородних товарищей и угощали их принесённой родными небогатой снедью военного времени. Напротив нашего вагона, между рельсами соседнего пути, разослали свой дастурхан родные, провожающие Асамутдинова Хайрутдина. Заметив меня, выглядывающего из дверей вагона, Хайрудин приветливо замахал мне рукой, приговаривая: "Дастурхонга мархамат! Пожалуйте к столу". Я спрыгнул на землю и на корточках присел рядом с расстеленном поверх газеты платком, на котором были разложены горкой фрукты и стоял чайник с пиалами. Стесняясь, я взял веточку винограда, но в это время заметил, приближающихся к вагону маму и тётю. Извинившись и поблагодарив за угощение, я поспешил к ним навстречу. Было уже 18:30 местного времени, следовательно, через 15 минут должен был отправиться пассажирский поезд на Москву. Я торопливо подошёл к ним попрощаться, так как считал, что вот–вот должна подкатить к нам маневровая «овечка» паровоз серии ОВ, для того чтобы подцепить нас к этому составу. Однако никто к нашим вагонам не подъезжал. На товарной станции по-прежнему всё было тихо и спокойно.

Через пятнадцать минут я увидел, как между просветами складских помещений замелькали пассажирские вагоны, отправившегося почтово-пассажирского поезда на Москву. "Ясно,- подумалось мне, - мы снова стали доверчивой жертвой лжеосведомлённого всезнайки, распустившего этот слух". На самом деле никто не должен знать время отправления воинского эшелона, так как это является военной тайной. Незаметно в беседе прошло ещё три часа. Солнце уже зашло. Было около девяти часов местного времени. Неожиданно для всех на нашем пути появился мощный паровоз СО (Серго Ордженикидзе).

Звякнули буфера вагонов, и  только–только мы успели запрыгнуть в свои теплушки, как состав тронулся, набирая скорость. Последние прощальные взмахи рук и мы уже мчались на всех парах в ночную темень. Состав набирал скорость так резко, что в какие-то считанные минуты мы оказался за границей города. А он увеличивал и увеличивал скорость, как-будто бросился за кем-то в погоню. Колёса на стыках рельсов стали постукивать так часто, что казалось, прибавь паровоз ещё немного пару, они застучат наподобие пулемётной очереди. Вагон сильно раскачивало. Его доски скрипели и повизгивали, как-будто жаловались, что могут вот-вот рассыпаться.

От этого даже стало как–то неспокойно: так недолго и до аварии. Но, наверное, физическое утомление пришедшего дня взяли своё. Разговоры в вагоне бысро смолкли и все вскоре уснули. Проснулся я только при утреннем свете слудующего дня, и, ещё лёжа, я обратил внимание на замедленное, по сравнению со вчерашним, постукивае колёс на стыках рельсов. Да и раскачивание вагона было не таким энергичным.

Вспомнился вчерашний разговор о том, что нас должны подцепить к пассажирскому составу. У раздвинутых дверей вагона стояли и смотрели на пробегающие мимо степные просторы проснувшиеся раньше меня попутчики, недавние курсанты, а ныне товарищи лейтенанты. "Что, действительно, нас ночью подцепили к пассажирскому составу?" – спросил я, не обращаясь к кому-либо конкретно. В ответ один из них утвердительно кивнул головой. Я продолжал лежать, дремотно посматривая в открытую дверь, на, пробегающее мимо, жёлтое однообразие, убегающей за горизонт, голой степи. Даже не верилось, что это голая земля с редкими жухлыми, выгоревшими до желтизны, стебельками, весной была покрыта изуродно-зелёным ковром эфемерной травянистой растительности, расцвеченной малиново-красным цветками тюльпанов и маков, янтарно-жёлтыми одуванчиками, сине-фиолетовыми васильками и невзрачным на вид, но разноцветными маревыми растениями.

Вспомнились недавнии весенние-полевые учения, когда выдохнувшись от нескончаемых «коротких» перебежек, в разыгрываемой наступательной операции и уткнувшись лицом в землю, я рассматривал всю это зелёную прелесть, мечтая о том, чтобы это мгновение продлилось как можно дольше. Однако каждый раз эти мгновения прерывались командой: "Короткой, вперёд".

Постепенно голое плоское однообразие стало чередоваться возвышающимися холмиками. Затем возвышенных мест стало ещё больше, и линия железной дороги пошла петлять между холмами, время от времени, прорезая их прорытыми проходами.

Скорость поезда тоже перестала быть постоянно-монотонной. Теперь она то значительно замедлялась на подъёмах, то увеличивалась до резвой на спусках. Во время прохождения состава поезда по одному из поворотов железной дороги на подъёме, я не выдержал. Любопытство взяло верх  над благоразумием. Захотелось, как в детстве, увидеть паровоз. Я соскочил с нар и выглянул открытые двери теплушки.

Изгиб железнодорожной линии на подъёме был достаточно крутым, и я не только увидел начало нашего состава, с тяжело пыхтящим паровозом во главе, но и целую вереницу пассажирских вагонов. Значит, на самом деле, как и говорили, нас подцепили к пассажирскому поезду. Но сделали это не сразу, а отправив его из Ташкента без нас.  Затем, через три часа, отправили и наш состав, догонять первый. Где-то в ночи наш состав перецепили. И всё это делалось, вероятно, с целью запутать противника и не дать ему возможность совершить диверсию.

О диверсиях и вредительстве, в наше время, и не только военное, но и задолго до войны, говорилось и писалось  много. Кажется, что в каждом довоенном художественном фильме присутствовала обязательно эта тема о шпионах, вредителях и предателях, стремящихся везде и всюду, где только можно, подорвать экономическую и военную мощь нашей Родины. Стоит вспомнить только фильмы: "Партбилет", "Ошибка инженера Кочина", "Джульбарс", и другие. В наших ребячьих башках мысль о том, что в каждом фильме обязательно должны быть шпионы, вредители или предатели, укоренилась настолько, что если этого не было в фильме, то фильм считался ерундовый.

На самом деле в жизни, вокруг себя шпионов мы не встречали. Были, конечно, нечестные люди, врунишки и обманщики, даже воришки и гнусные доносчики - ябеды и. т. п. – но все они были не настоящие враги, а наши, свои. Настоящие враги были там, где-то далеко, в другой, непонятной для нас, взрослой жизни.

Враги являлись нам на обложках школьных тетрадей и страницах учебников, которые заставляли нас вырывать, или в именах и фамилиях людей, которые нужно было зачёркивать. Но это было совсем не то, как в кино. И сколько мы не старались в рисунках тетрадных обложек и текстах, выражаемых нами страниц обнаружить фашистскую свастику или иную крамолу, - нам это не удавалось. Просто нам, детям, нужно было верить старшим на слово. Поэтому мысль о том, что вокруг нас кишат шпионы и враги, казалось нам больше художественно-литературным вымыслом, чем настоящей действительностью.

Подобного рода школьное представление о шпиономании, сохранялось в моём сознании в бытность курсанта и ничуть не изменилось от того, что мне было присвоено звание лейтенанта. Именно с этой позиции я высоко оценил мастерски продуманную операцию обмана вражеской агентуры нашими спец - органами. Но воспринял её просто, как игру типа наших, разыгрываемых атак, во время учений. Больше об этом я не думал, да и ни от кого ничего по этому поводу не слышал.

Скучная дорога навивала, соответствующее ей меланхолическое настроение. Глядя на бесконечные степные просторы, которые снова сменили холмистую местность, так и захотелось затянуть: "Степь, да степь кругом. Путь далёк лежит". Однако кроме этих слов из старинной русской песни, которые навязчиво звучали в голове, в памяти ничего не сохранилось. И я молча сидел на полу у открытых дверей, свесив ноги наружу. При этом, я испытал, пусть небольшое, но всё-таки какое-то наслаждение от возможной опасности вывалиться из вагона. 

Помнится, ещё в детстве, я с завистью посматривал, на взрослых парней, которые могли позволить себе посидеть на ветерке на ступеньках пассажирского вагона при открытых дверях. Однако строгость матери не позволяла мне этого тогда сделать. Зато вот теперь моя детская мечта осуществилась сторицею: я не только сидел, свесив ноги наружу в пустоту, но ещё и болтал ими. Рядом со мной подсаживались и другие, а когда они уходили их места занимали новые. "А ты всё сидишь?" - "А что делать-то ещё?" - "Как что? Ну, хотя бы сыграть в картишки. Ты что, не умеешь, что ли играть или денег нет у тебя?" – "Есть немного, и играть могу, да не хочу. Это такая зараза. Сядешь, потом не оторвёшься" - "А ты не сможешь их мне одолжить? Приедем на место я тебе их верну. Пожалуйста, я обязательно верну".

Дав ему сумму, которую он просил, я продолжал сидеть и бездумно взирать, уже без всякого интереса на пробегающее мимо степное пространство. Да и сколько можно было глазеть на одно и то же. Хорошо было тем, кто, забравшись на нары, резались в карты. Они, в азарте игры, ничего не замечали вокруг себя. Посидев ещё некоторое время в дверях, я снова завалился спать.

Какое-то разнообразие в наше путешествие внесла остановка на станции Аральск. Ещё до подъезда к ней, вид голубой водной глади среди жёлтых песков, поразил меня своей какой-то фантастической романтичностью. Поезд остановился так, что само здание вокзала было где-то за сотню с лишним метров впереди, наши вагоны оказались среди песков. Кто-то высказал предположение, что белый налёт у уреза воды – это ничто иное, как соланчик, который может заменить при нужде соль. Поэтому его можно здесь набрать, а там, дальше где-то продать. Многие опорожнив свои вещмешки бросились к кромке воды, где на жёлтом песке белели солончаковые плешины. Странно было наблюдать, как множество людей в военной форме, присев на корточки, лихорадочно сгребают солончак ладонями и наполняют им раскрытые вещевые мешки.

Только гудок паровоза прервал это их занятие. Те, кто не успел во время вернуться в свои вагоны, услышав гудок, бросились бежать к составу. Однако зыбучий песок, не позволял им быстро подбежать к вагонам и они, догоняя их, запрыгивали уже при движении поезда. К своему огорчению, я увидел, что самым последним из бегущих, оказался мой товарищ по курсантскому взводу Валентин Кудашев. Он, как не спешил, так и не смог догнать последний вагон состава, т.к. поезд начал набирать уже скорость. Меня очень это расстроило. Волнуясь за Валентина, я не мог сразу успокоиться, и, делясь о происшедшем, спрашивал собеседников, что же теперь будет с ним. Большинство из наших молодых, также как и я находились в растерянности. Однако старший по вагону из старослужащих, на мой вопрос уверенно заявил: "Ничего страшного!  Догонит со следующим поездом". Его уверенность успокоила нас. И действительно, пророчество старослужащего оправдалось, На следующей же станции, где мы долго стояли, в ожидании чего-то, по соседнему пути нас стал обгонять санитарный состав. На ступеньках одного из его вагонов, мы неожиданно для себя, увидели, сидящего, Валентина.

Санитарный поезд остановился на минуту и тут же тронулся снова, вперед нашего. А мы в это время уже тормошили Валентина, расспрашивая его о случившемся. Оказалось, что не догнав состав, он тут же направился к дежурному по станции, и тот подсказал ему, что скоро подойдет литерный. Ему нужно будет только попросить начальника поезда, чтобы тот прихватил его с собой. Валентин так и сделал. Ему не только не отказали, но даже пригласили ужинать, от чего он, правда, отказался.

В полдень следующего дня, мы прибыли в город Чкалов. Высадили нас на вокзале. Я здорово поразился, когда под его крышей на вывеске прочел старое названое - "Оренбург". Мне казалось, что раз город переименован в Чкалов, то, соответственно, и его станция должна именоваться также. Однако, по-видимому, железнодорожное начальство думало иначе. В Чкалове повторилась та же история, что и в Ташкенте. Кроме того чтобы мы никуда не расходились, ничего нового нам не сказали. Прослонявшись по перрону вокзала около часа и установив, что на станции наступило полное затишье, и нет никакого намека на какую-либо подвижку вагонов на ее путях, мы с Кудашевым вышли за его пределы, и тут Валентин, показав рукой в сторону города сказал: "Вон там, видишь, за оврагом дома? В одном из них живет моя бабушка. Давай сходим туда. Я хочу с ней попрощаться". - "А как, по-твоему, напрямик через овраг, мы сможем браться?" - спросил я его. "Да нет, наверное, хотя, я точно не знаю. Мы приезжали к ней, когда я был еще совсем маленьким. Пойдем лучше по дороге от вокзала вокруг оврага -  "Хорошо, пойдем. Только давай по-быстрому, по-военному, марш-броском" - "Хорошо".

Мы торопливым шагом направились к указанному им дому. Несмотря на большой крюк, мы добрались довольно быстро. Валентин постучал в окошко. К нему вышла, его бабушка. Они обнялись, расцеловались. Однако в дом заходить мы решительно отказались. Валентин поговорил с бабушкой ещё минут пять, и мы направились в обратный путь.

Время приближалось к вечеру, когда на первый путь подали состав пассажирского поезда. Однако из всего состава нам было выделено всего два вагона. И это примерно на 17О человек. Естественно, что в эти вагоны мы набились, как сельди в бочку. В таких случаях, как всегда, хорошие места достаются более рослым и сильным, которые, столпившись у входов в вагоны, оттеснили всех других. Кто же был послабее и ниже ростом, те вынуждены были довольствоваться либо верхними полками для багажа, либо располагаться в проходах, прямо на полу. Ничего не поделаешь! Такова, наверное, эгоистическая природа человека, которая по Артуру Шопенгауру, является основной реальной пружиной его поведения, так же как и животного. И несмотря на то, что в школе нам внушали: быть эгоистом - плохо, советский человек должен преодолевать свои эгоистические чувства, по-видимому, внушение на большинство не произвело никакого воздействия.

Нас учили брать пример с героев-революционеров из романа "Что делать?" Н.Г. Чернышевского, которые во имя, избранного ими идеала жертвовали своими личными интересами. В действительности, зачастую, все было наоборот. Видимо, в этом и состоит вечная истина о праве сильной личности, которая возрождается каждый раз, как птица Феникс, там, где наличествует недостаток и отсутствует система строгого, справедливого распределения. Причем, для того, чтобы считать себя "сильной личностью" не обязательно превосходить других физической силой. Важно осознавать свое превосходство в хитрости, беззастенчивости, бесстыдстве, наглости и, вообще, в отсутствии каких-либо моральных принципов, мешающих тебе урвать лакомым кусочек жизненных благ. С этим приходилось, приходится и, наверное, в будущем будет, необходимость считаться, если не мириться.

Поскольку Валентин у нас в ротном строю был, из-за своего роста, замыкающим левофланговым, и, конечно, ему самому было не пробиться через толпу великорослых, то я предложил ему забраться в вагон через окно. Поколебавшись, он согласился. Пока я подсаживал его, а потом пробивался сам в вагон, там все места на полках были, уже захвачены - пришлось ложиться на пол.

В Свердловск, ныне Екатеринбург, мы приехали на следующий день поздним утром. По команде вышли на привокзальную площадь и сложили свои вещи у глухой стены какого-то строения, расположенного напротив вокзала. О времени нашего отправления пока ничего не было известно, но нас просили быть: начеку и далеко не расходиться. Тем не менее, кое-кто, пользуясь случаем, решил посмотреть город, другие отправились на ближайший, к вокзалу рынок, чтобы избавиться от своих соляных запасов, третьи, как я, остались на привокзальной площади.

После полудня, наконец-то, объявили, что в нижний Тагил нас отправят в 18.00. Несколько раньше указанного срока я уселся на свой баульчик и с удовольствием  вытянул ноги. С моего места мне хорошо было видно здание вокзала с большими круглыми часами и прыгающий каждую минуту стрелкой, и, слева от него, железнодорожные пути.

Наши уже все собрались вокруг вещей и оживленно делились друг с другом своими успехами, кто в коммерческой области, а кто в туристическом знакомстве с городом. Прислушиваясь к их разговорам, я, время от времени, посматривал как минутная стрелка медленно но неумолимо приближается к назначенному нам времени, пока наконец она вместе с часовой не составила одну прямую линию. Я перевел свой взгляд на железнодорожные пути. По ним медленно в сторону Нижнего Тагила двинулся состав открытых платформ, на которых возвышались горки каменного угля. Подумалось с разочарованием: "Продолжается прежняя игра в "жмурки" со шпионами-диверсантами. Однако через какие-то 2-3 минуты раздалась команда на посадку и мы, забрав свои вещи, быстро зашагали на перрон. На этот раз нас разместили, как порядочных, в поезде пригородного сообщения.

В вагонах были деревянные скамейки для сидений, выполненные в форме дивана. Такие скамейки в вагонах я видел впервые: и удивился. "Как в трамваях", - подумалось мне. На посадку времени ушло не более десяти минут, и мы тронулись за угольным составом. Однако ехали не долго. На первой или второй станции, если память мне не изменяет, с названием "Исеть", остановились. В начале казалось, что это обычная кратковременная остановка. Но время шло и шло, а мы все стояли и стояли. Наступили сумерки, а затем и вообще потемнело. Сидеть в неподвижных вагонах было скучно, поэтому те, кто не дремал, сидя на скамейках, вышли на деревянную платформу станции и прогуливались по ней взад и вперед, как по бульвару.

Среди них появились и парочки, видимо, наши лейтенантики уже познакомились с молодыми женщинами. Не знаю, они ли послужили причиной ссоры между молодыми ревнивцами, или причиной ее явились какие-то старые счеты, но шум скандала за окном и взволнованный голос: "Наши  6-й дерутся с 5-й", взбежавшего в вагон, возбужденного Кудашева, разбудил дремавших. Однако когда я посмотрел из окна вагона, то на платформе станции увидел только как разведённых драчунов успокаивали, окружавшие их товарищи. В тусклом свете фонарей, далеко отстоящих друг от друга осветительных столбов, мне так и не удалось опознать к какой курсантской роте принадлежит та или иная группа. Вскоре обе они разошлись в разные стороны и на платформе вновь стало все спокойно.

Гуляющих тоже поубавилось, а вскоре все разошлись по вагонам. Перед тем как задремать тревожно подумалось: "Что-то необычно долго стоит наш поезд. Не произошло ли что-то неординарное? Распространившемуся среди нас объяснению причины длительной остановки, будто машинист оказался пьяным, и ему ищут замену - не верилось. Вероятно всего, что случилась какая-то авария. Хорошо еще, что с нами ничего не случилось, и мы здесь дремлем в вагоне ничего не подозревая.

С этими мыслями я уснул, если можно назвать сном состояние человека, сидящего на скамейке. Скорее всего это было нечто вроде дремоты или полусна, так как при первом же толчке вагонов, я проснулся. Было уже светло. Однако солнца видно не было из-за облачности. Поэтому время определить точно я не мог.

Поезд тронулся и медленно, как бы с неохотой, стал набирать скорость. Предполагая, что стоять на небольшой станции столь продолжительное время наш состав мог только из-за повреждения путей или какой-нибудь другой серьезной аварии на них, я, с любопытством, стал пристально смотреть в левое, по ходу движения, окно. Поезд, по-прежнему, двигался с небольшой, по сравнению с обычной, скоростью и пробегающие мимо, прилегающие к пути участки земли, хорошо просматривались. Окружающая местность понизилась, и линия железнодорожного полотна потянулась по насыпи, которая становилась все выше и выше.

"А вот и оно, то самое место!"- подумал я, когда увидел, что откос насыпи на протяжении 200-300 метров покрыты плотным слоем мелкого каменного угля. Впоследствии Кривов Г.Н., наблюдавший за движением поезда с другой стороны, рассказал мне, что на том же участке он заметил остатки разбитых платформ. Увиденное, укрепило мою уверенность в том, что это и есть то самое место, где произошло крушение угольного состава. Именно оно и послужило причиной того, что наш состав простоял всю ночь.

Не вызывала у меня никаких сомнений и сама причина крушения. И что бы потом не говорили о нашей задержке с отправкой из Свердловска и длительной стоянке на станции, вернее, полустанке - я был уверен, что это не что иное, как диверсия. Цель диверсии - уничтожить весь наш выпуск на корню. Ведь, если всех нас посадить в качестве командиров танков Т-34, то это, по тому времени, составило бы полный танковый корпус, который ехал на фронт. Не правда, ли - игра стоила свеч. Но они ее проиграли. И только тень смертельной опасности коснулась наших судеб.

Но удивило меня другое: произошло все это в самом центре России, в глубоком ее тылу, где люди проверены-перепроверены органами. Однако трудно было поверить в то, что осуществила диверсию свежая группа, толь ко что заброшенная немецкой разведкой. Следовательно, это были все же люди с паспортами гражданина СССР, которые, по им одним известным причинам, боролись против "существующего Советского режима".

Однако кто бы они ни были, не надо забывать, что под абстрактное понятие "существующий Советский режим" подпадали и все мы 19ти летние мальчишки, только что начавшие свою жизнь и никому не сделавшие еще ничего плохого, никому не причинившие зла. Нас то за что было лишать жизни, прикрываясь абстрактным понятием. Неужели не ясно, что наша смерть причинила бы горе и нашим матерям, родным и близким. А это уже не только власть, а частица самого народа. Уничтожать же народ - грешно, по всем светским и религиозным канонам.

Именно поэтому тот, кто хотел уничтожить нас, был нам врагом, пусть пока невидимым, замаскированным, пусть пока абстрактным, но врагом, а тем самым и врагом народа, диверсантом, фашистским прихвостнем. Думаю, что не нашлось ни одного человека, которого ударили бы по щеке, в смысле пытались бы лишить жизни, а он согласился бы подставить добровольно  другую, только потому, что кто-то борется против "существующего Советского режима".
 
В Нижний Тагил мы прибыли за полдень. Состав наш остановился не на пассажирской станции, а на подъездном  заводском пути. Выгрузившись, мы направились пешком в расположение 2-го запасного танкового полка, который находился не далее как в двух кварталах от боковых заводских ворот.

На следующий день нас построили и распределили на отдельные маршевые роты, состоящие пока только из 12 офицеров. После чего полковое начальство поставило нас в известность, что остальные члены танковых экипажей пока что в полк не прибыли из школ подготовки младших командиров. Поэтому их придется подождать дня два-три. А чтобы зря время не терять нам рекомендовали заняться самоподготовкой по своему усмотрению. Последнее нас вполне устраивало: уж больно не хотелось  опять заниматься изучением, каких ни-будь теоретических положений по учебникам, а тем более, каких-либо уставов.

Командиром нашей маршевой роты был назначен Николай Богданов, с которым ранее я находился в одном курсантском взводе, а в последнее время он исполнял обязанности помквивзвода. Рыжеволосый, светлоглазый, высокого роста, физически крепкий он выделялся из всей нашей братии своей представительностью. В училище он прибыл из Монголии и являлся для нас школьников "старичком".

После того, как сирой распустили, мы, окружив Богданова, стали советоваться, чем нам лучше всего заняться. Кто-то предложил: "Лучше всего тактикой по подготовке и ведению боя с учетом местной обстановки", - поясняя,- "Это позволит нам отлучаться с территории полка на законном основании". Против данного предложения никто яте возражал. Решили, рефлизовать его немедленно, и тут же направились в ближайший, примыкающий к окраине города, лесной массив.

Выйдя из ворот, повернули направо, и пошли вдоль деревянных одноэтажных домов к концу улицы. Перед ее окончанием, слева за приусадебными участками, перед нами появилась возвышенность, на которой сплошной стеной  стояли высокие ели. Мы прошли последний на улице дом, и, идущий впереди, свернул за ограду участка к лесу. Однако, не успел он сделать несколько шагов, как ноги его стали проваливаться в трясину. С каждым шагом они проваливались все глубже и глубже, а впереди появилась вода. "Нет, тут не пройти",- сказал он, отступая назад.

Оглядевшись, мы заметили, что огород на участке дома, у которого мы остановились, подходит почти к самой возвышенности. Вокруг - никого, так же как и в самом доме, - спросить не у кого. Посоветовавшись, мы решили самовольно нарушить право собственности владельца.

Осторожно пройдя межу грядок, и перепрыгнув узкий топкий участок, мы, наконец-то, вышли в лес. Далеко углубляться не стали, а остановились метров через 500 на понравившейся полянке. Что делать дальше, никто не знал. Поэтому решили - пусть каждый занимается сам, чем захочет, а через некоторое время придёт сюда же, на место сбора.

Погода была пасмурная. Постоянно моросило. И хотя под разлапистыми елями можно было укрыться, я надумал прогуляться: любопытно было посмотреть на лес, в котором никогда не приходилось бывать. Я шел между, деревьями с интересом разглядывая их. Однако вскоре убедился, что все они мало чем отличаются друг от друга, а под ними ничего не растет. Удовлетворив, таким образом, свой познавательный интерес, я вернулся на место сбора. Там уже, под ветвями толстой этой ели, собралась небольшая компания любителей картёжной игры.
 
Не желая к ним присоединяться, я выбрал массивное и разлипистое дерево: и уселся под ним, опираясь спиной о ствол. Однако сидеть на земле показалось неудобным. Осмотрелся и обнаружил, что невдалеке лежит поваленная ель. Подошел к ней, потрогал упругость ее ветвей. Показались упругими. Попробовал сесть на них - прогнулись, но до земли не достали. Тогда забрался повыше на ветви и лег на спину. Ветки спружинили и лежать на них было мягко, как на добротной пружинной кровати. Мешало только одно: неприятно было ощущать холодные капельки моросящего дождя на открытом лице. Пришлось закрыть его пилоткой.

На этой вполне "комфортабельной" лежанке я и продремал, пока не настало, время нам возвращаться. Так закончилось наше первое знакомство, с доселе неизвестной нам, азиатам, уральской природой. Надо сказать, что мне, родившемуся в Средней Азии и прожившему безвыездно всю жизнь в Ташкенте, климатические условия Нижнего Тагила показались весьма странными и непривычны ми. Тоже самое, наверно испытывали и другие южане, особенно коренные.

Взять, например, хотя бы только то, что выезжал из Ташкента в августовскую жару, мы в душе проклинали скатки шинелей, перекинутые по диагонали через плечо, которые натирали своим сукном потную шею. Кто бы мог подумать тогда, что уже через четыре дня, это, проклинаемое, толстое сукно шинелей, будет ласково облегать наши тела, согревая их от низкой температуры и укрывает беспрестанно моросящих дождей.

А эти деревянные настилы-помосты вдоль домов, которые назывались здесь тротуарами, или дороги, из настланных бревен, езда по которым вытрясала из тебя все внутренности!? А попробуй ступить в сторону с этих деревянных тротуаров или настилов, на кажущееся, на первый взгляд, твердое земное, покрывало, как ноги твои начинают проваливаться в хлюпающую жижу.

Можете представить, каково было нам. Ведь мы привыкли летом к безоблачному, высокому небу, а не к низко несущемуся над головой небу, покрытому сплошными черно-серыми тучами. Мы привыкли чувствовать теплую, иногда пыльную, но твердую землю, а не хлюпающую под ногами жижу.

В дальнейшем наше знакомство с окрестностями Нижнего Тагила происходило вполне цивилизовано. Мы научились пользоваться, как и все, общими тротуарами и дорогами. Однажды ранним туманным и холодным утром, на одной из таких настланных деревянных дорог мы повстречались с нашими земляками, которые прошли мимо нас, нестройными рядами. Они были одеты, кто во что горазд, но на большинстве из них были чапаны. Обувь также была разнообразна. Однако некоторые шли даже в узбекских осстроносых калошах не босу ногу. На головах тюбитейки, обвернутые вокруг платками с национальными узорами.

Пожилые, хмурые серые лица, дополнили грустное зрелище, от которого стало даже не по себе. Огорчительно было смотреть на эту трудовую армию. И хотя одежда большинства из нас также была не ахти: х/б одежда и кирзовые сапоги не одень-то украшали офицера Советской Армии, - но мы-то готовились днями уехать отсюда, а их здесь ожидала голодная, суровая уральская зима.

Кстати, о чувстве голода. Теперь нас, офицеров запаса, кормили не так как курсантов: дневная норма хлеба снизилась с 900 граммов до 600 и соответственно этому  снизилась колорийность обедов в столовой. Поэтому постоянно ощущалась потребность что-то поесть. Особенно трудно было бороться с этим, когда мы проходили мимо рынка. Хотя на рынке и не было такого изобилия продуктов, как в мирное время, но там всегда можно было купить килограммовую буханку серого хлеба за 200 рублей или за 15 рублей картофельную котлетку, величиной в пол-ладони. И мы покупали эти продукты, чтобы заморить червячка, хотя наше месячное денежное довольствие составляло всего-навсего 500 рублей, т.е. две с половиной буханки хлеба.
 
Время, как бы ни казалось, что оно тянется медленно, в конце концов пролетает мимо в стремительном беге секунд, минут, часов, дней. Вот уже и кончился август. Наступил, еще более дождливый и холодный сентябрь, в один из первых дней которого нам сообщили, что завтра в полк прибывают механики-водители и башенные стрелки или попросту башнёры, как мы их называли. А вслед за ними, через день в полк должны прибыть и стрелки-радисты.

С этого момента наша жизнь стала протекать в более напряженном ритме. Во всяком случае, вместо той информационной пустоты в памяти, о днях первой недели пребывании в запасном полку, только перечисление событий, имевших место в последующие дни: формирование танковых экипажей, первое знакомство с ее членами, занятие по строевой подготовке, ротное комсомольское собрание, выезд на полигон и проведение контрольно-проверочной стрельбы из танков, суточное несение караульной службы на заводском складе артиллерийских снарядов и других боеприпасов, и, наконец, окончательное отбытие из полка на завод, работа в его сборочном цехе в течение суток, по доукомплектованию боеприпасами и прочей мелочью, полученного под свое командование танка, погрузка танков на железнодорожные платформы, - говорит само за, себя.

В свою очередь, каждое из этих событий по эмоциональной окраске, являлось настолько ярким и рельефно выпуклым, что крепко запечатлелось в памяти. Поэтому-то все они, по прошествии стольких лет, воскрешаются в воспоминаниях со всеми мелкими подробностями, как-будто происходили совсем недавно.

Может быть это связано с тем, что восприятие этих событий происходило в период, знаменующий собой время перехода от юности во взрослое состояние. В самом деле, для нас, недавних школьников, от которых постоянно требовали, слушаться и учиться у старших, а затем рядовых курсантов, которым, согласно уставу, необходимо было беспрекословно подчиняться всем приказам командиров, независимо от их звания, - трудно было сразу перейти в иное, взрослое состояние, когда нужно не только отвечать за свои поступки, но и выбирать наиболее верные из них, прогнозируя их последствия. После присвоения офицерского звания нужно было какое-то время, чтобы перестроиться. Ведь как бы ты не готовил себя теоретически, на практике это психологически всегда получается впервые, неожиданно и вдруг.

Вдруг, в один прекрасный день, под твое командование передают группу людей, для которых ты уже сам являешься командиром. Для них ты старший по званию, и поэтому, каждое твое высказованное суждение, воспринимается теперь как руководство к действию, независимо от того, произнес ли ты это в форме приказа или просто что-то сказанул между прочим.
Хорошо еще, если это, необдуманное, придется к делу, а если невпопад и не к месту?

Да, к такой метаморфозе, практически приспособиться сразу нелегко. Нужно приучить себя к этому, преодолеть в себе некую робость, которая в первые мгновения, где-то еще сидит в глубине твоего сознания. Однако страшно только ожидание, когда ты, обуреваемый сомнением, "мандражируешь". После первого же общения с подчиненными все становиться на свои места.

Начинаешь понимать, что для них , ты на самом деле командир, что теперь ты отвечаешь не только за самого себя, но также и за судьбы этих людей. Ведь именно с ними, тебе предстоит отправиться на фронт. Естественно, что и они становятся не безразличны тебе, и поэтому ты проявляешь к ним все больший и больший интерес.

Их было трое: Механик-водитель, старший сержант, 1920 года рождения. До призыва в армию - тракторист одного из колхозов Пермской области (в то время -Молотовская область). Женат, имеет детей. Несколько выше среднего роста, плотный, широкоплечий крепыш. При беседе со мной, он, как правило, посматривал на меня, несколько отведя голову в сторону. Во взгляде, его неулыбчивого лица, чувствовалась настороженность и ожидание к.-л. подвоха с моей стороны и решительная готовность, не дать спуска, в случае ущемления его профессионального достоинства.

Стрелок-радист, старшина, 1917 года рождения. Житель города Нижний Новгород (в то время гор. Горкий). Еще до войны был осужден за кражу и отбывал наказание по месту заключения. Оттуда и прибыл х нам с группой остальных. С его слов, там, где он отбывал наказание, были организованы курсы стрелков-радистов, и тем, кто отбыл половину, назначенного судом срока наказания, было предложено поступить на курсы, с условием, после их окончания, досрочного освобождения и отправления на фронт. Старшина был ниже среднего роста, худощавый, подвижный. При разговоре открыто и спокойно смотрел прямо в лицо собеседника. В компании разговорчив. Хорошо пел, аккомпанируя себе на гитаре, Все вместе, бывшие в заключении, составляли хороший хор, и в свободное время, вечером, по просьбе командиров рот, спели для нас несколько песен, в том числе песню "Вечерний звон".

Башенный стрелок (попросту "башнер"), сержант. 1923 года рождения, женат. Родом из глубинки Кировской области. Среднего роста и телосложения, со странной, раскачивающееся походной. При разговоре смотрит на собеседника добрадушно -улыбчивыми глазами, с выражением готовности исполнить любую просьбу. После представления командирам танков членов их экипажей, командования предложило, в свободное до обеда время, командирам заняться проверкой, насколько его люди. владеют строевой подготовкой.

Отозвав свой экипаж в сторону, на свободное место, я построил их по росту, в одну шеренгу, как обычно это делается перед боевьми машинами, и затем подал ряд других команд. При команде: "Прямо, шагом марш!" Я обратил внимание, башнер, как-то карикатуро выбрасывает руку вперед вместе с той ногой, которая шагает вперед. Это было так неожиданно и смешно, что я еле сдержался от смеха, вспомнив анекдот "о сене и соломе".

Отпустив остальных, я занялся обучением башнера, как следует ему чередовать движение руки и ноги при ходьбе. Казалось бы, что может быть проще. Однако башнеру удалось сделать правильное движение рук, только спустя несколько минут. Отпустил я его без уверенности, что то же самое не повториться в следующий раз.

Казалось удивительным, что на 26 году Советской власти, у нас в стране еще встречаются такие люди. Где он учился и чему его до этого обучали? Помнится, что нас учили правильно ходить в строю еще в детском садике, не говоря уже о школе.

После обеда в роте состоялось первое организационное комсомольское собрание. Проводил собрание штатный комсомольский работник запасного полка, самоуверенный, громко говорящий лейтенант. Повестка дня собрания для него, по-видимому была стандартной, не раз обкатанной: 1. Выборы комсорга роты; 2. О бдительности в условиях военного времени.

С первым вопросом управились быстро. По сути дела, на собрании впервые присутствовала большая группа людей, малознакомых друг с другом и поэтому на вопрос кого вы бы желали избрать комсоргом роты - все помалкивали. Выручил командир роты Николай Богданов, будучи из всех нас хорошо знакомым только со мной, он, неожиданно для меня, предложил мою кандидатуру. Естественно, что против никто не возражал. За то, чтобы я стал комсоргом роты — проголосовали единогласно. Я занял место председателиствующего, и по второму вопросу предоставил слово представителю полка.

Последний долго распространялся о необходимости быть бдительны и приводил в подтверждение этого много хрестоматийных примеров. Многим стало скучно слушать давно известные истины, вроде той, ставшей уже лозунговой, что болтун - находка для  врага.

Наконец он перешел к тому, как проверяя документы можно  установить, что они поддельные. "Даже проверяя и рассматривая комсомольский билет можно, в некоторых случаях, определить его подложность, я вам могу это продемонстрировать на примере. Пожалуйста, лейтенант, - обратился он ко мне,- дайте мне ваш комсомольский билет". Я расстегнул нагрудный карман гимнастерки, и достав билет, протянул ему. Он, раскрыв его продолжал говорить: "Вот смотрите, когда вы будете внимательно читать печатный текст, то можете обратить внимание на то, что в отдельных местах он напечатан не по-русски". Видимо, он хотел сказать, что в отдельных случаях фрагменты печатного текста, не соответствуют правилам грамматики русского языка. Но слово — не воробей, то, что сказано — сказано. "Например,..." — он замолчал, ища то место в печатном тексте, на которое хотел обратить наше внимание, и вдруг замер от неожиданности. Затем медленно повернул голову в мою сторону и, изменившимся глухим голосом спросил: "Лейтенант, а почему это у тебя, текст кроме русского, напечатан на иностранном языке?"

Действительно, бланковый текст в комсомольском билете выданном мне в 1939 году, на узбекском языке был напечатан шрифтом латинского алфавита.  В комнате все замерли и уставились на меня в ожидании ответа. А мне подумалось: "Тоже мне, поймал у себя под боком шпиона, прямо во время доклада". Однако меня возмутила его интонация, с которой он задал мне вопрос, и одновременно удивила о политическая безграмотность комсомольского работника, разглагольствующего с такой амбицией о бдительности, а практически мало разбирающегося в государственном строении СССР.

Волнуясь, но пытаясь сохранить видимое спокойствие, я стал излагать ему известную истину, что наш Союз СССР состоит из 15—и самостоятельных республик, и в каждой из них принято бланковый текст официальных документов, печатать на двух языках. А я из Ташкента, столицы Узбекистана, поэтому в комсомольском билете текст продублирован на узбекском языке. Говоря это, я старался не смотреть в лицо комсомольского работника: мне было как-то неудобно за него.

Я понимал, что сенсация не состоялась. Продолжение поучения о необходимости проявляла бдительность - тоже на этом оборвалась. В комнате все стали громко разговаривать друг с другом. Стало шумно. Я, как председательствующий, стал успокаивать расшумевшихся, требуя внимания. Постепенно разговоры стали смолкать, но одна пара продолжала, громко и горячо о чем-то спорить, не обращая внимания на мои призывы. Тогда ,заметив, что один из них похож на южанина, земляка, обратился к нему по-узбекски: "Эй, ошна, джим утиринг!" (Эй, приятель, сиди спокойно!) Услышав это, он смущенно взглянув на меня - затих.

Успокоив, таким образом, собрание, я обратился к докладчику с вопросом, будет ли он еще продолжать, и, получив отрицательный ответ, объявил о закрытии собрания.

На следующий день командирам укомплектованных танковых экипажей командование устроило проверку подготовки стрельбы по целям из двигающихся танков. Полигон, где это должно было происходить, располагал где-то за городом, куда нас повезли в открытом кузове полуторки ("полуторка" - это полуторатонный грузовичок ГА-АА). Дорога проходила через лес и была почти на всем протяжении, выстлана, положенными поперек бревнами. И как бы плотно бревна не были уложены друг с другом, колеса, перескакивая с выступающей окружности одного бревна на другое, встряхивали автомашину так, как будто она ехала по ребрам большой стиральной доски.

Тряска была настолько сильной, что казалось все внутренности оборвались и свободно болтаются, ударяясь друг о друга. Это причиняло боль и требовало большой сосредоточенности в выборе удобного положения тела, чтобы несколько смягчить неприятные болевые толчки.

Тряска прекратилась, когда мы свернули с бревенчатого настила на размокшую от дождя колею грунтовой дороги и стали подниматься на возвышенность холма. Спустя несколько минут машина остановилась у неширокой, полого возвышающейся прогалины, земля которой была взрыхлена траками танковых гусениц. Тут же справа стали три 34-ки.

К нам подошли офицеры полигона и объяснили, что в конце прогалины установлены мишени и каждому из нас предстоит произвести по три выстрела из двигающихся танков, имитируя атаку танкового взвода. Первую тройку должен был возглавить сам Николай Богданов. Видимо он помнил по училищу, что у меня были хорошие оценки по огневой подготовке, поэтому пригласил в свою тройку меня.

По команде мы побежали к стоящим танкам. Перед тем как опуститься в башню; доставшегося мне танка, я с его высоты окинул взглядом дальний конец полигона. Там на левом фланге сиротливо маячила над уровнем земли всего одна прямоугольная мишень.

Уже сидя на месте, перед тем как танк тронулся, я успел провести перескоп по переднему краю полигона. Но и на этот раз, кроме той же мишени, ничего не заметил. Подумалось, что, наверное, остальные мишени либо хорошо замаскированы, под небольшие возвышения того же цветового оттенка, либо, вообще, отсутствуют. Поэтому для себя решил стрелять, наверняка, по видимой мишени. И это, несмотря на то, что, проходя мимо прибывших ранее нас и уже отстрелявшихся офицеров, услышал совет доброхота: "Не стреляйте в видимую мишень, она подвешена." Но даже, зная это, я, в тайне, надеялся ее сбить.

Однако как я ни старался тщательно подводить перекрестие прицела, она оставалась висеть после каждого выстрела. А поскольку мишень располагалась на самой вершине возвышения, а далее, где-то в отдалении, просматривался следующий, покрытый лесом, холм, то и разрывов снарядов, по которым бы можно было скорректировать следующий выстрел, также не было заметно. Неудовлетворенный стрельбой, расстроенный, я возвращался на сборный пункт с понурой головой.

Поравнявшись с группой офицеров полка, наблюдавших за проведением стрельб, я обратил внимание, что они смотрят на нас одобрительно. А старший из них, капитан, похвалил нас за отлично проведенную стрельбу. Обращаясь же лично хо мне, видимо потому, что был правофланговым, улыбаясь, спросил: "Интересно только, почему вы все трое стреляли по одной мишени?" - "Ага, - обрадовался я, - значит были и мои попадания!" А ему ответил: "Хотелось сбить вашу подвеску",

В полк мы вернулись только к обеду. Примерно через два часа после обеда, нас пригласили на общее построение полка, на котором объявили, что наша рота с сегодняшнего вечера назначается дежурной по полку. И далее, после напоминания обязанностей караула, изложенных в уставе гарнизонной и караульной службы, началось распределение объектов охраны.

Все это я выслушивал в каком-то отрешенном состоянии, только время от времени вникая в смысл слов говорившего, и потому даже вздрогнул от неожиданности, когда услышал свою фамилию. Оказывается меня назначили начальником караула по охране заводского склада боеприпасов. Помощиком начальника был назначен Асамутдинов Х. В состав караула входили еще 12 человек из членов экипажей.

После напутственного наставления дежурного офицера по полку, мы отправились на завод.  Заводское караульное помещение располагалась справа от боковых ворот, сразу же за подъездными железнодорожными линиями. Охраняемый объект представлял собой склад ящиков со снарядами, гранатами, патронами для пулемётных магазинов. Часть ящиков была уложена штабеля ми под навесом. Другая - лежала в беспорядке тут же рядом с железнодорожной линией. Большинство ящиков было опорожнено, а некоторые из них разбиты.

Сама "караулка" являла собой небольшое, обособленное строение, состоящее из прихожей, общей большой комнаты с деревянными двухэтажными нарами для отдыха свободной смены караула, комнаты начальника караула и его помощника со входом в нее через общую комнату.

Принимая объект охраны и караульное помещение от своего предшественника, такого же молоденького, тщедушного лейтенанта, я обратил внимание на то, что часть инвентари, перечисленного в книге сдачи и и приема, отсутствует. Преодолев минутное замешательство, вызванное, не столько нерешительностью, сколько, застенчивостью и нежеланием причинить человеку неприятность, я, набравшись духу, преодолевая стыдливость, спросил: "Слушай, а где вот эти, перечисленные здесь предметы?" От моего вопроса он как-то передернулся и покраснел, а поток досадливо ответил: "Да их тут давно нет. И мне их также никто не передавал". 

От его ответа я почувствовал себя в какой-то пустоте незнания: что же делать дальше? Проявить принципиальность и не ставить свою подпись в приеме. Этим самым я подставлю под удар ни в чем не виновного человека. А ведь  я ему верил, и нисколько не сомневался в правдивости его слов. Ему также "всучили" все это, кем-то давно разворованное, несуществующее  имущество. Поколебавшись какое-то мгновение, я, с  отчаянной решимостью, молча поставил свою подпись о приеме, всей этой чичиковской пустышки, сказав ему: "Будь здоров!" В ответ на это он ничего не ответил  но я заметил как лицо его расслабилось от напряженности и на нем промелькнуло нечто подобия,  конфузливой улыбки.

Мог ли я предполагать, что этот инцидент явится началом ряда последующих неприятностей, которые ожидают меня впереди. Расставив с Асмутдиновым часовых на посты, мы по по очереди  сходили поужинать в заводскую столовую. Когда же я вернулся из столовой, уже стемнело, и в караульном помещении стало неуютно от холода и сырости. Поэтому, после некоторого колебания, я разрешил, свободным от дежурства ребятам, взять пустые ящики из-под снарядов и их досками растопить печь.

Удалившись с Асмутдиновым  свою комнату, мы обсудили с ним, как нам распределить между собой ночное дежурство. Я предложил ему выбрать, по своему усмотрению, дежурство или отдых в первую половину ночи. Он выбрал отдых, и вскоре улегся на нары, а я отправился проверять посты.  Когда же я вернулся в караульное помещение, то в нём было уже довольно  тепло. Вокруг открытой дверцы печи полукругом расположились свободная, бодрствующая смена караула, а остальные похрапывали на на нарах.

Я попросил ребят подвинуться и присел к печке погреться. Ребята не скупились на доски от разбитых ящиков, и каждый раз новая их порция, осыпаемая искрами от догорающих углей, вспыхивала высоким пламенем, обжигая теплом наши лица, вынуждая отклоняться назад. Наслаждаясь теплом таким образом, мы коротали свое ночное время.

Однако долго блаженствовать нам не пришлось. В комнату вошел, стоящий у входа в караулку, часовой и доложил, что меня просит выйти офицер пожарной охраны. "Пропусти его. Пусть войдет сюда", ответил я, не желая расставаться со своим местом у печки. Часовой вышел, а вместо него в комнату вбежал, раскрасневшийся  от гнева лейтенант пожарной охраны.

Не здороваясь, он сходу стал громко ругаться: "Как вы посмели затопить печь? Вы что, хотите склад подорвать? Кто вам разрешил это делать? Я же написал предписание вашему начальству, что печь неисправна и ее топить нельзя. Нужен ремонт. Немедленно загасите огонь!"

Он кричал все громче и громче, и, видя, что никто из нас не намеревается выполнять его приказание, попытался протиснуться между сидящими у печки, чтобы самому сделать это. Но тут я не вытерпел и тоже взорвался. Резко встав с ящика, и приблизившись вплотную к нему, смотря прямо в глаза, негромко, но со злобой проговорил: "Что это ты здесь раскомандовался? А ну-ка, марш отсюда! Меня не касаются ваши отношения с командованием полка. Это ваши проблемы. Моя забота, чтобы люди после смены не мерзли тут в холодном помещении" Видя, что он не собирается уходить уже более решительно я добавил: "Тебе говорю, что стоишь? Марш! Марш отсюда!" "Марш, не то арестую и запру в кладовой!" - уже под конец,  зло чуть ли не прокричал я ему прямо в лицо.

Пожарник, не ожидая получить такой отпор, опешил от неожиданности, опустив голову, круто повернулся и направился к выходу, бурча себе под нос: "Я это так не оставлю. Вы мне за это ответите!"

Проводив пожарника сердитым взглядом, и все еще продолжая гневаться, я повернулся к своим и строго спросил: "А вы что, не слышали что ли, что печь аварийная?  убавьте пламя и смотрите чтобы не искрилось!" Сидящие у печки, опасаясь, что я прикажу им совсем погасить ее, согласно закивали, а один из них стал вытаскивать не успевшие еще разгореться доски. А я, не дожидаясь результата, удалился в свою комнату, где Асамутдинов  Хайрутди безмятежно спал на нарах.

Подложив под голову свернутую шинель, сидя за столом, я сложил руки на столешнике и опустил на них голову, уткнувшись лбом в ладони. Мое нервное возбуждение от происходившего, неожиданно для меня самого, оказалось очень сильным, и я никак не мог успокоиться. Так, сидя за столом со склоненной головой, я мысленно продолжал свой спор с, незаслуженно обиженным мною, пожарником.

Я понимал, что он действительно пытался честно выполнять свои обязанности, и в меру своих сил и компетенции проводил профилактическую работу по предупреждению возникновения пожара. А что такое пожар в непосредственной близости со складом боеприпасов - объяснять не надо. Но с другой стороны, мне было не совсем понятно - почему от этого должен страдать личный состав караула? Почему часовые, возвращаясь с поста, должны быть лишены отдыха в теплом помещении, когда это прямо предусмотрено, уставом караульной службы? Так кто, в таком случае, в этом виноват: полковое или заводское начальство? На этот вопрос  у меня не было ответа. Поэтому я чувствовал себе не в своей тарелке. От этих навязчивых, невеселых мыслей отвлек меня дежурный, напомнив мне о времени. После смены часовых, я разбудил Хайрутдина и лег отдохнуть. Однако уснул не сразу: все ещё в мыслях возвращаясь к пережитому.

На следующее утро Хайрутдин отправился с первой партией личного состава караула в столовую на завтрак. Однако все они неожиданно быстро возвратились назад, а Хайрутдин сообщил мне, что кормить их отказались, так как из полка на нас не были присланы продукты. Так там и заявили: "Принесете нам продукты - мы вас будем кормить, нет - не будем". Услышав такое я снова опешил: "Выходит и впрямь прошли те иждивенчиские времена, когда за меня начальство решало все: и когда ложиться спать, и когда вставать, мыться в бане, есть, учиться, даже писать письма домой родным. Теперь же начальник я сам, и именно мне нужно было решать эту, неожиданно свалившуюся на мою голову, неприятную задачу.

Поборов в себе минутное колебание, я поспешил в  столовую к ее заведующей, чтобы самому разобраться в возникшей ситуации. Но та, ничего нового мне не сказала, повторив, то же самое, что я уже слышал от Хайрутдина. Однако заметив, видимо, на моем ребячевом  лице растерянность, с напускным безразличием добавила: "Вот телефон, вы сами можете узнать у вашего дежурного, что у них там случилось. Звоните по номеру... Я обрадовался подсказке, и, поблагодарив за совет, позвонил дежурному. Сдерживая волнение, сбивчиво объяснил создавшееся положение, думая, что это вызовет у них переполох. Но, к своему немалому удивлению, в ответ услышал, наиграно-спокойное предложение, прислать в столовую полка двух человек там полудить продукты. Облегченно вздохнув от того, что так просто разрешился, тревожащий меня вопрос, и даже не думая о том, чтобы выяснить, кто же в этом виноват, я поторопился вернуться в караулку.

За продуктами в полк отправились два добровольца. Вскоре они принесли хлеб, мясо, полбутылки подсолнечного масла, перловую круппу, несколько вилков капусты, три морковки и свеклу. Увидев такое изобилие продуктов, ребята обрадовались. У них разгорелись глаза, и когда я их спросил: "Ну что, отнесем все это в столовую?" Они все разом заговорили, выражая неодобрение такому моему предложению.  Смысл их высказываний сводился к одному: "Там из этих продуктов постараются часть присвоить себе. Лучше самим приготовить еду". Поучив мое согласие, они стали громко обсуждать, кто и что может из этих продуктов приготовить.

Обсуждали горячо, но как оказалось, только двое из всего нашего караула, что-то, мало-мальски соображали в этом деле.  Вот они-то и решили сварить перловую кашу с мясом, а овощи съесть сыром виде, в качестве гарнира. Большинство с ними согласилось, и работа завертелась вовсю.

Без нашего с Асамутдиновым вмешательства, была раздобыта на кухне заводской столовой кастрюля, соответствующего объема. На открытой площадке, сбоку караульного помещения, из собранных поблизости кирпичей и их обломков, соорудили, нечто напоминающее открытый очаг, водрузили на него кастрюле с водой и развели огонь. Долго спорили два, так называемых, повара между собой о том, что варится дольше - крупа или мясо. Потом всыпали в кастрюлю перловую крупу и положили мясо, разделенное на куски по числу людей.

Поначалу нашим добровольным поварам помогали один-два помощника. Но чем ближе время подходило к обеду, тем больше проголодавшихся собиралось вокруг импровизированной кухни. К их неудовольствию к огорчению наших кулинаров, каша не хотела вариться. Вода, то и дело выкипала, а крупа и мясо оставались твердыми. Воду подливали снова, а чтобы она быстрей закипала в очаг подбрасывали новую, увеличенную порцию дров. В результате языки пламени поднимались выше кастрюли, разбрасывая искры во все стороны от очага.

Заметив это из окна, я торопливо вышел из помещения, и, едва ли не бегом, направился вдоль стены здания караулки. И как только завернул за угол, закричал: "Вы что это делаете? Забыли что ли, что рядом снаряды? Немедленно убавьте, пламя! А вы,- обратился я к голодающим ротозеям, окружившим очаг,  встаньте с той стороны стенкой так, чтобы ни одна искра не пролетела  к складу". Наблюдая как выполняются отданные мною распоряжения, я заметил как из-под платформы, стоящего на подъездных путях состава, вынырнул человек в военной форме, и, пригибаясь, бегом направился ко входу в караульное помещение.  Часовой же, который в это время должен был стоять у дверей, отошёл к углу, и с любопытством поглядывал на нас, стараясь понять, почему это я так поспешно из караульного помещения и пробежал мимо его.

Мгновенно оценив положение, я, как спринтер, сорвался с места, успев на бегу, только крикнуть: "Тревога, всем по местам!" - помчался на перерез  бегущему. Но как я не старался, к входу, всё же, он  подбежал первый. Я отстал от него, примерно, на полтора метра. Кричу: "Стой, стой, - а он не оборачиваясь, вбегает в прихожую. Я - за ним. Он - в общую комнату. Я - туда же. Он - в комнату начальника караула и с ходу плюхается на стул, стоящий у стола спинкой к окну. Вслед за ним я сел напротив.

Сидим, молча поглядывая друг на друга, стараясь перевести дух. Я узнал его. Это был тот самый лейтенант, который проводил комсомольское собрание, но не подал виду. Жду, что он скажет. Отдышавшись, он заговорил: Я проник в караульное помещение и мог бы тут всех убить, если бы был диверсантом, - произнёс он  это поучающей, менторским тоном.

Я понимал, произошла осечка: раззява часовой не должен был так просто пропускать в караульное помещение постороннего. Поэтому сам решил перейти в наступление. И тихо так, вкрадчивым голосом спрашиваю его: "А почему ты считаешь, что мы тебя ещё раньше не увидели, когда ты незаконно попытался проникнуть на охраняемый объект? Ты не остановился несмотря на неоднократные окрики, а бросился бежать?" Ошарашенный таким поворотом дела, лейтенант смутился, но всё  продолжал напирать: "Я же помощник дежурного по полку и осуществляю проверку бдительности караула!" – "Не знаю, не знаю! Я тебя во время развода не видел, и мне никто тебя не представлял. Поэтому ты можешь считать себя арестованным. Когда придёт смена, мы тебя доставим под конвоем в полк для выяснения".

Услышав это лейтенант покраснел, и со словами: "Ты не посмеешь это сделать!", - попытался встать со стула. "Сидеть! Сидеть смирно!", – скомандовал я резко. "Всё равно отсюда ты никуда не уйдёшь. Посмотри в окно!" - Он оглянулся. Рядом с окном стояли двое из нашего караула и с любопытством поглядывали на нас.  "У дверей тоже стоят два человека, - продолжал я давить на него, – так что, сиди спокойно". 

Видя, что лейтенант совсем растерялся и обмяк, я язвительно спросил: "Так ты говоришь, что помощник дежурного по полку?" - "Да, это на самом деле так", - с появившейся надеждой в голосе, ответил он, глядя исподлобья. – "А кто из вас таких бдительных, оставил нас без еды? По чьей это вине караул вместо того, чтобы бдительно выполнять свои обязанности, вынужден сам себе готовить обед. Это что, уставом караульной службы так предусмотрено? Что молчите, товарищ помощник дежурного по полку? Или сказать нечего? В таком случае вы можете считать себя свободным. Идите, товарищ помощник дежурного по полку. Часовой, пропусти товарища лейтенанта".

Лейтенант встал к молча вышел из караульного помещения. А я продолжал сидеть и "пережевывать" происшедшее, пока мне не принесли, на конец-то, сварившуюся кашу. То ли настроение мое, вконец, было испорчено, то ли наши повара подкачали, но из всего "обеда" мне показалась вкусной только сочная, хрустящая капуста. Перловая крупа каши оказалась очень твердой, а мясо пресное и жилистое.

Никто из нас тогда не знал, что перловая крупа, для ускорения варки, предварительно замачивается на З-4 часа. Вскоре, после того как мы пообедали, пришла смена, И Мы приступили к сдачи караула. Хайрутдин сменил посты и отправился с личным составом в полк, а я еще остался для оформления акта сдачи-приема имущества караульного помещения. Когда очередь дошла до подписи в журнале, новый начальник караула обратил мое внимание на то, что часть того, что значилось в нем в наличии - отсутствует. Но я не стал ему даже объяснять, что и почему, а грубо его оборвал: "Давай, давай, расписывайся! Тут так положено!" К моему удивлению, он молча расписался.

На следующий день нам позволили до обеда отдохнуть. Затем, построив во дворе очередную партию укомплектованных танковых экипажей, в которую входила и наша рота, и объявили, что через час  мы должны будем отправиться на завод для получения боевых машин и уже больше не вернемся в полк. Пожелав нам счастливого пути и успешного сражения на фронте с фашистскими захватчиками, нас распустили для сбора  вещей.

В назначенное время, попрощавшись  с остающимися еще в полку, товарищами, мы, построиились в походную колонну и направились на завод. Там нас подвели ко входу, огромного по высоте и длине, сборочного цеха, внутри которого стояла вереница танков, теряющихся где-то в его глубине.

Военпред в присутствии начальника цеха, предложил построиться нам поэкипажно и объявил: "Сейчас вам будут вручаться боевые машины. Но они еще не полностью укомплектованы. Рабочих мало, и они, работая даже сутками, не успевают все сделать сами. Вы должны помочь им. Они вам скажут, что нужно делать, а в случае необходимости и покажут  как это нужно сделать. Ну, ребята, в добрый путь!

Первому в колонне экипажу, досталась машина, стоящая сразу у входа. Остальным в глубине цеха. К очередному танку подходил экипаж, стоящий к этому времени первым в колонне. Нашему экипажу досталась машина где-то в середине цеха. Мы подошли, теперь уже к своему танку, и стали с любопытством осматривать его, знакомясь каждый со своим местом. Потом к нам подошел мастер и объявил, что нужно прежде всего получить на складе боёприпасов снаряды, гранаты, пулеметные диски и патроны к ним. Все это нужно будет уложить как положено, а уж затем делать то, что скажет рабочий сборщик.

Работа закипела. Казалось бы, чего проще: сходить, взять, принести, уложить, привинтить, прикрепить. Мы же провозились со всем этим всю ночную смену, и еще часть утра. Где-то в полдень командиров танков стали приглашать к военпреду для подписания акта приема танка. Подошла и моя очередь.

Бегло пробежав взглядом по типографскому тексту акта, напечатанному на листе тетрадного размера, я взял ручку и хотел уже расписаться не читая. Но военпред, ткнув пальцем в конец текста акта сердито произнес: "Это прочти, обязательно". Сосредоточившись на тексте в указанном месте я прочел:  "В случае, если я оставлю боевую машину на поле боя, я буду расстрелян, в чем и расписываюсь". Дословно всего предложения я не помню, но слова "...я буду расстрелян..." обожгли мое сознание. "Я буду расстрелян!' - жуть! Я только начал жить, как взрослый, а жизнь встречает меня так сурово.

Отправляясь на фронт, у меня не было в голове даже мысли о том, что меня могут убить. А тут! - "Я буду расстрелян". "Нет и нет! Быть расстрелянным - это так страшно!" От одной только вероятности этого предположения холодела кровь. Тут же захотелось отбросить эту мысль, и не думать об этом, как вообще о невозможном в моей жизни событии. Однако она так крепко засела в моем подсознании, что только тогда, когда я, забрался в башню танка, я почувствовал облегчение.

52-мм  броня башни, вооруженной 76-мм пушкой и спаренным с ней пулеметом, на корпусе, защищенном 45-мм бронёй и дополнительным лобовым пулеметом, с двигателем мощностью 500 л.с. придали мне уверенность, что ничего такого со мной не произойдет.

Именно, с этого момента я понял, что отныне доминантой моего поведения стала моя зависимость, теперь уже, по-настоящему, от своего, кровного танка. В послеобеденное время наш танк, как и все другие, был полностью укомплектован всем необходимым, и готов хоть сейчас вступить в бой. Вскоре же началась погрузка на платформы. 3а рычаги танков садились заводские механики, как более опытные водители. Эшелон, с сорока танками на платформах, выехал с завода вечером того же дня.

Уже начало смеркаться, поэтому мы недолго, глазели на окрестность, мимо которой проезжали. В наступившей темноте, я отыскал на  нарах нашей теплушки"свободный участок, и, расстелив на нем шинель улегся, было, отдохнуть. Но только-только успел задремать, как меня стали тормошить за ногу. Это был наш командир маршевой роты Николай Богданов. Оказывается, начальник эшелона на эти сутки его назначил дежурным. "Слушай, Питиримов, тебе, как моему помощнику, нужно будет подежурить эти сутки на паровозе. Таков порядок. Приготовься, отправишься туда на первой же остановке состава" - объяснил он мне причину своего появления.

Ну как тут не пожалеть, что я один из всей роты оказался у него на виду, как старый знакомый. Раздосадованный тем, что мне снова не придется поспать, я стал обуваться. Поезд долго не останавливался, проходя напролет мимо мелких станций, так что у меня было много времени на обдумывание необычайного положения. Меня больше всего тревожило - знает ли машинист о намерении начальника эшелона, подсадить к нему своего соглядатая. Наконец я почувствовал, что началось торможение. Не дожидаясь полной остановки состава, я соскочил на насыпь и побежал к паровозу; мысленно проговаривая фразу о своем намерении в дальнейшем ехать вместе с ними в кабине паровоза. Еще издали я заметил, что у паровоза стоят два человека и о чем-то беседуют, а третий - смотрит на них из окна кабины. Перейдя на шаг, я подошел к стоящим у паровоза, козырнул и громко, чтобы перекричать шипящий пар, представился: "Помощник дежурного по эшелону, лейтенант... Согласно приказу начальника эшелона я, должен находиться с вами на паровозе. Разрешите подняться в кабину? Машинист ничего не ответил, а только, бегло глянув в мою сторону, небрежно показал рукой на ступеньки, мол поднимайся паря,  тебе так надо, а сам продолжал свой разговор, как я догадался, с дежурным по станции.

Я обрадовался тому, что все оказалось так просто, и не нужно никаких объяснений, и, впервые в своей жизни, забрался в кабину шипящего паровоза. Через пару минут машинист, закончив разговор, быстро поднялся в, кабину и сказал помощнику: "Давай, трогай", - встав к боковому окну.  Паровоз громко запыхтел, окутался паром и медленно тронулся. И тут же меня кочегар попросил подвинуться в сторону. Открыв дверцу топки котла, он, резко поворачиваясь, то к тендеру, то к топке, споро начал загребать лопатой уголь и с размаха бросать его в огонь, при этом, чуть ли не задевая меня локтями. Чтобы не мешать ему, я отодвинулся к противоположному от машиниста окну. Но только настроился посмотреть из него, что делается снаружи, как услышал за спиной сердитый голос помощника: "Отойди от окна - это мое рабочее место".

Деться мне больше было не куда, и я, отодвинувшись, прижался спиной к перегородке тендера. Так зажатый со всех сторон, я и стоял боясь шевельнуться. Поезд уже набрал скорость и, сильно раскачиваясь, мчался в ночную темень. Через голову помощника удавалось рассмотреть, в свете паровозных фар, только мелькающие стволы деревьев. От всего этого стало грустно. Я не понимал, для чего нахожусь здесь. Кроме того, что я мешал работе паровозной бригады, и никакой пользе от своего присутствия здесь, я не видел.

В памяти само-собой всплыл эпизод из книги  Н.Островского "Как закалялась сталь" о том, как паровозная бригада освободилась, от надзирающего за ними, немецкого солдата, ударив его ломом по голове. Но тот для них был враг! А я кто? Не враг же я им, в конце-концов. Да и для меня, эти уральские железнодорожники были олицетворением революционных рабочих, отцы которых, а может быть и они сами, являлись участниками похода "Уральской армии" по белогвардейским тылам.

Но даже, если допустить, что они и замыслили совершить что-нибудь недоброе, смог бы ли я, воспрепятствовать им сделать это: трое здоровых мужиков - против одного безоружного. "Кто только додумался до такой сверхбдительности, поставить бы его сюда, на мое место. Пусть бы он прочувствовал все это на себе". Думая так, я окончательно пришел к мысли о ненужности моего присутствия здесь, и совсем сник, с нетерпением ожидая остановки, чтобы удалиться восвояси. Рано утром, еще затемно, мы приехали в город Молотов, ныне Пермь, где нас накормили завтраком в огромном зале вокзального ресторана.

С рассветом,  после короткого отдыха, я, по своей инициативе, перенес пост помощника дежурного на платформу, где находился наш танк. Сюда же вскоре перебрались из вагона и все члены - экипажа. Круговой обзор с платформы был исключительный, и мы могли наблюдать не только весь состав из конца в конец, но и окружающую природу, мимо которой проезжали. Лично мне это доставляло огромное удовольствие. Железная дорога в этот день почти все время проходила через лесистую местность. 3адумумчиво глядя на пробегающие мимо могучие стволы деревьев, то хвойных, то лиственных время от времени перемежающися густым непроницаемым подлеском или обрывистыми оврагами, мне чудилось, что за ними скрывается что-то романтично-таинственное.

И хотя я отлично понимал, что в наше время наивно ожидать появлении чего-нибудь необычного, особенно в полосе железнодорожной линии, подсознательно все же поддерживал в себе это душевное состояние. Наверно это происходило потому, что созерцание, незагаженной человеческой деятельностью, природы, пробуждает в нас генетическую память среды обитания наших предков, в условиях далеких от нынешней цивилизации.

Задумчивое состояние разглядывания окружающей природы, неожиданно - было прервано механиком-водителем, который с тревогой в голосе, проговорил-: "Лейтенант, сзади нас букса горит!" действительно, из металлической коробки оси заднего Колеса следующей за нами платформы, выскакивали языки пламени. Это был уже непорядок. Пакля в буксе не должна гореть. Мне это еще в детстве объяснил добродушный смазчик с большой лейкой и молотком на длинной ручке. Но поскольку на этом участке пути, станционные постройки мелькали почти через каждые 7-8 минут, меня это событие ничуть даже не встревожило. Я подумал,  что сейчас, когда мы будем проезжать очередную станцию, ее дежурные заметят пламя и все будет в порядке.

Однако после проезда и этой станции ничего не изменилось. Не изменилось и на следующей, хотя мы пытались обратить внимание, сидящих там на скамеечке дежурных взмахами руки, показывая в сторону горящих букс, и они помахали нам в ответ. ЧЕрез некоторое время появился дымок, а затем стало пробиваться пламя и из буксы передней оси той же платформы.

Пламя из буксы задней оси настолько увеличилось, что начало лизать деревянный настил платформы. Это всех нас уже встревожило окончательно, и на проезжая станционное помещение следующего полустанка мы стали не только дружно и энергично показывать руками в сторону пламени, но и кричать.

На этот раз наше беспокойное поведение возымело действие: я заметил, как один из, стоящих на перроне, дежурных повернулся и быстро зашел в помещение. Подъезжая к следующему полустанку, поезд замедлил ход и остановился напротив перрона. С настила спрыгнул на насыпь железнодорожник с огромной масленкой и  сумкой через плечо, и направился к горящим буксам.

В дальнейшем никаких необычных событий в  мое дежурство не произошло. Вечером я возвратился в теплушку и спокойно проспал всю ночь.

Утром я проснулся от гомона спорящих друг с другом пассажиров нашей персональной спальной теплушки. Однако вставать не хотелось. Наслаждаясь отдыхом, я продолжал лежать в полудреме, когда до моего сознания стал доходить смысл разговора. Оказывается мы только что проехали город Киров. "Жаль, что я так поздно проснулся", - думалось мне. "Хотелось бы посмотреть, хотя бы, на вокзал этого города. Как-никак, это областной центр, а впрошлом центр Вятской губернии, откуда родом мой отец. Где-то здесь, а именно, согласно выписки о смерти отдела ЗАГС при Нолинской Уездмилиции от 9 марта 1925 года, он погребен. Где это кладбище села Лудяна-Экономическое, Татауровской волости Нолинского уезда Вятской губернии? Но теперь уже ничего не поделаешь, проспал!"

Проснувшись окончательно, я стал прислушиваться и вникать в суть оживленного разговора. Его темой оказался вопрос, который живо всех нас интересовал - куда же направляется наш эшелон, на какой из действующих фронтов мы попадем? Кто- то из хорошо разбирающихся в схеме железнодорожных путей, самоуверенно поучал: "Если  бы мы на узлового станции Котельнич повернули бы на Горький (Нижний Новгород), то можно было бы предположить, что нас направляют на один из западных фронтов. Но мы проахали мимо и едем на Вологду. Значит, везут нас куда-то севернее. Может быть на Ленинградский или даже на Карельский".

Не знаю как остальных, но меня услышанное огорчило. Как-то не очень хотелось попасть на север с его суровыми, снежными зимами. Вспомнилось, как было тяжело ухаживать за техникой в училище даже в наших, относительно теплых, условиях зимы.

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, я решил проверить что делает мой экипаж, который остался на платформе. Дождавшись первой же остановки состава на станции со странным названием "Свеча", я быстро перебежал из вагона на платформу. Убедившись, что там все в порядке, и у членов экипажа хорошее настроение, я спросил не холодно ли им было спать на открытой платформе? "А мы забираемся под брезент. Чехол большой. Его свисающих краев хватает не только чтобы укрыться, но и подвернуть под себя",- ответил мне за всех, улыбающийся с хитрецой, старшина.

Как и в день нашего отъезда из Нижнего Тагила, погода стояла ясная, солнечная. Но пока мы ехали через тенистые лесные массивы, это особо не бросалось в глаза. Теперь же, мы проезжали по открытому пространству среди зеленых пологих холмов, и, освещенная солнечными лучами зелень, ярко светилась различными цветовыми оттенками, только вдали окаймленная темными полосками вершин деревьев.

"Так вот она какая родина моего отца: то лесистая, то открытая степная" -подумал я. Придется ли мне когда-нибудь побывать в этих краях? На сердце стало как-то тоскливо. Открытые степные просторы невольно напоминали мне наши родные среднеазиатские, где я вырос и прошла вся короткая сознательная жизнь. "Вернусь ли я туда снова?"

Предположение, что наш эшелон движется на один из северных или северо-западных фронтов казалось, вновь нашло свое подтверждение в том, что ранним утром следующего дня, мы проехали станцию Галич. Это была предпоследняя станция перед Вологдой, с которой еще было возможно свернуть на Кострому, а следовательно, попасть на фронт несколько южнее, чем Карельский фронт.

Однако общее уныние продолжалось тишь только до следующей станции Буй, с которой эшелон направился на юг, на Ярославль. В Ярославле эшелон простоял несколько часов, а затем, к нашей всеобщей радости, тронулся снова в южном направлении - на Москву.

Утром, когда я проснулся, эшелон стоял. Выглянув из теплушки, я не мог сразу сообразить - где же мы находимся. Судя по наличию многочисленных путей, со стоящими на них товарными составами,  станция должна быть большой. В то же время, вокзальное помещение которое просматривалась из-за вагонов составов, было невзрачным одноэтажным. Теряясь в догадках, я обратился к тем, кто проснулся раньше. На вопрос, где мы находимся, мне ответили, что это уже пригороды Москвы, но нас туда не пускают почему-то. Позднее я узнал от старшины- радиста, что станция, на которой мы стоим называется "Димитров".

На этой станции, мы простояли все светлое время суток, и только с наступлением сумерек тронулись, как мы считали, на Москву, потому что стали проезжать одну за другой пригородные станционные платформы. Казалось, еще немного и появятся здание большого  города.

Однако наши ожидания оказались напрасными. Неожиданно для себя мы заметили что наш состав перестал проезжать мимо пригородных станций: снаружи была  полнейшая темнота и не было заметно ни одного признака населенного: пункта. Пристально всматриваясь в окружающую местность, мы терялись в догадках: куда же нас теперь везут?

На этот общий для нас всех вопрос, не последовало ни одного вразумительного ответа. В вагоне наступила тишина. Мне показалось, что все уже спят, а я один такой беспокойно, любопытный, которому такх не терпится узнать дальнейшее направление движения состава.

Это продолжалось довольно долго, пока наконец, не появились огни большой станции. Однако и ее наш состав, прошел без остановки. Тем не менее, кто-то успел громко прочесть: "Кубинка" и потом, добавил,- с нее бы мы могли бы свернуть на Можайск. Меня это обрадовало, оОказывается, не только я один не сплю, мучаясь сомнением. У нас еще днем прошел слушок, что нас везут на Украину для пополнения 5-й Гвардейской танковой армии. Однако поскольку это было не официально, то в достоверность этой информации, после всего что было, как-то не верилось. Хотелось самому убедиться, хотя бы в том, что мы едим, именно на юг.

После станции Кубинка, наш эшелон снова, долгое время, ехал в темноте, по свободному от каких-либо станций, месту. Потом, мимо нас, снова замелькали огни пригородных станционных платформ. Наконец, эшелон остановился на большой станции "Кашира". Название этого города на юге Московской области, нам было известно из школьных учебников, как место строительства первой электростанции по плану ГОЭРЛО. Теперь уже не было никакого сомнения, что наш эшелон движется в южном направлении. Можно было спокойно заснуть. Однако сон был тревожный, вероятно, потому, что я долго ему сопротивлялся, стремясь его отогнать.

Помнится, что сквозь сон я еще у слышал, как кто-то произнес название следующей станции: "Сталиногорск".  Почему-то подумалось: "А мне казалось, что следующей должна быть Тула".  Проснулся я на следующий день, когда уже проехали станцию "Касторная" и подъезжали к Старому Осколу.

На этой станции я окончательно перебрался на платформу с нашим танком. Мне казалось, что раз мы едим по освобожденной территории, то не исключены любые неприятности. А раз это так, то нужно быть начеку. Местность, по которой мы теперь проезжали была одень сильно похоже на казахстанские степные просторы. Может быть только чуточку зеленее, несмотря на осеннюю желтизну травянистой растительности.

Однако на обочине железной дороги часто стали встречаться останки разбитых и искареженныx остовов вагонов, и платформ, и ехали мы здесь еже не с той скоростью как раньше. Кроме этого: ничто другое не напоминало о прошедших здесь боях. В общем, обычная, скудная, длинная дорога. Некоторое оживление произошло уже после короткой остановке на станции "Новый Оскол". На подъезде к станции "Валуйки" наш эшелон остановился рядом с другим товарным эшелоном, не то на какой-то очередном полустанке, не то на разъезде.

В ожидании, когда же мы двинемся дальше, я скучал на платформе. Проходивший мимо Асамутдинов, позвал меня посмотреть на подбитые советские ястребки, свезенные сюда на площадку. Спрыгнув с платформы, я присоединился к нему, и мы, согнувшись, в три погибели, подлезли под двухосный товарный вагон, стоящего рядом состава, и вышли на эту площадку.

Кроме нас, там уже находилось много наших офицеров. Все с любопытством рассматривали повреждения, полученные, по нашим предположениям, в воздушном бою. От этого занятия отвлек нас только гудок паровоза, предупреждающий об отправлении. Вовремя вернувшись, я стоял на платформе и наблюдал за тем, как задержавшиеся спешат к тронувшемуся составу. Мое внимание привлекло то обстоятельство, что несколько человек почему-то выбегали между загонами товарного состава, в одном том же месте, держал в руках такие-то свертки.

Я заинтересовался этим, и когда наша платформа проезжала мимо этого места уже на приливной скорости, обратил внимание, что на торцевой части, одного из вагонов, отсутствует часть узкой дощечки. Кроме этого ничего подозрительного не заметил.

Следующая продолжительная остановка состоялась уже на узловой станции "Валуи", и я отправился к нашему "купейному" с местами на нарах, вагону, узнать, нет ли каких-нибудь новостей. Однако в вагоне находилось только трое, оставшихся присматривать за вещами, человек, которые мне сообщили, что все остальные ушли на вокзал.

Не видя для себя никакой необходимости бестолку слоняться по вокзалу незнакомо города, я возвратился на платформу со своим танком. На платформе рядом с танком находились только механик и башнер. Я спросил у них, худа подевался наш старшина? На что башнер подобострастно стал объяснять, что он отправился на базарчик, посмотреть, нет ли там каких-нибудь продуктов.

Это мне не показалось странным. Я еще раньше  заметил, что любопытство к общественным местам - характерная черта нашего старшины. Наблюдая, с высоты платформы за происходящим вокруг, спустя некоторое время я заметил, как вдоль состава, направляясь в нашу сторону, идет группа военных, в сопровождении лейтенанта. Подойдя,к платформе эта группа остановилась.

Военный в незнакомой мне форме рода войск, в звании лейтенанта, козырнув обратился ко мне: "Товарищ лейтенант, мне сказали, что вы дежурный по эшелону. Это так?" - "Нет, дежурный по эшелону у нас лейтенант Богданов, а я только его помощник", - ответил я ему. А сам подумал: "Почему-то я считал, что меня назначили только на одни  сутки". "Мы из особого отдела. В вагоне вашего дежурного нет. Поэтому помогите нам произвести обыск в эшелоне. Вот постановление. Пожалуйста, ознакомьтесь", - сказал тот мне и протянул мне руку, в которой держал лист бумаги с машинописным текстом. Я соскочил на землю, и, отведя в сторону его руку, с протянутой мне бумагой, спросил: "Что я должен делать" - "Сопровождать нас и, в случае необходимости, открывать танки, если они закрыты".

Лейтенанта - особиста сопровождали старшина, и два сержанта. Все мы направились в голову нашего эшелона. Обыск начали с первого танка. Я, лейтенант-особист и его старшина стояли на земле, а сержанты, поднявшись на платформу, просили присутствующих членов экипажа, позволить им залезть в боевое отделение танка, и осмотреть его. Пока один осматривал танк, другой заглядывал под брезент.

Не помню, из третьего ли или из четвертого по порядку танка, ими были уже извлечены несколько новеньких телогреек. Скинув их старшине, они предложили члену экипажа этого танка присоединиться к группе в качестве задержанного. То же произошло еще через танк. Затем еще и еще.

Поняв в чем цело, я сообразил, что свертки, которые были в руках тех, кто садился на ходу тронувшегося состава, были ничем иным, как этими самыми телогрейками. А обыск,  продолжался своим чередом. Через каждые два или три танка попадался такой, у которого сержанты извлекали одну или несколько телогреек.

Подойдя к очередному танку, в котором экипаж отсутствовал, сержант попросил меня открыть его. Заскочив на башню, я стал открывать ключом крышку командирского люка. Повернув ключом защелку, я почувствовал, как она с силой возвратилась назад на свое место. Я повернул ее еще раз, но она снова возвратилась обратно. Я понял, что в танке кто-то сидит из членов экипажа и возвращает защелку назад, в первоначальное положение.

Лихорадочно забились мысли. Мне было жаль человека, сидящего в танке. Но если я скажу, что не могу открыть люк танка ключом, то разве мне поверят? Поверят ли мне, что там никого нет? Они же сразу подумают, что я кого-то покрываю, потому что сам причастен к этому. И я, разозлившись на упрямство сидящего в танке, стал стучать в крышку люка и громко требовать, чтобы он не держал защелку.

Находящийся в танке тоже, наверное, понял бессмысленность своего дальнейшего упрямства, и отпустил защелку. Очередная партия телогреек, полетела на землю, а человек, своей персоной, пополнил число задержанных.

К своему ужасу в нем я узнал одного из приятелей нашего старшины-радиста, сидевшего вместе с ним в заключении. Теперь у меня появилась почти уверенность, что нашем танке тоже имеются эти, проклятые, телогрейки. Эта мысль обожгла меня словно жаром, а затем я впал в оцепенение от стыда. Я уже видел себя растерянным и пристыженным, беспомощно пытающимся оправдаться в своей непричастности, а мне никто не верит, что я не знал об этом.

Чтобы избежать этого, нужно было что-то предпринимать, так как до платформы с нашим танком было уже совсем близко: наверное, не больше танков десяти. Я взял себя в руки. Увидев, что на ближайших платформах находятся члены экипажей и нет необходимости в моей помощи, я решился действовать. Сказав особисту, что мне нужно отлучиться по своим надобностям на несколько минут, я изобразил на лице смущение. Он согласно кивнул. Почти бегом я поспёшил к своей платформе.

Остановившись около ее колес, я сделал вид, что справляю свою малую нужду. Башнер и механик, стоявшие на платформе, удивленно уставились на меня. А я, глядя зло на них, проговорил: "Признавайтесь, есть ли у нас в танке телогрейки?" Получив на свой вопрос утвердительный ответ, я глядя на башнера сказал: "Ты, Кузьма, немедленно заберись под брезентом на моторный отсек". "А ты",- повернув голову в сторону механика, продолжил я - "открой моторные жалюзи и передай через башенный люк все, до единой, телогрейки. Пусть башнер затолкает их через жалюзи в моторный отсек. Не забудь их закрыть потом. И чтобы все сделали быстро и незаметно для окружающих".

Проговорив все это, я быстренько вернулся к группе обыскивающих, у которых работа шла споро. На платформе, да и в самом танке, не было укромного места, где бы можно было спрятать громоздкие телогрейки. Обыскивающие, заглянув под брезент, под танк, а затем в боевой отсек, быстро находили, спрятанные телогрейки и задерживали кого-нибудь из членов экипажа.

Куча телогреек росла на глазах, также как и группа задержанных. Вскоре мы приблизились к моему танку. Заметив, что особист находится в замешательстве и как-то смущенно посматривает на меня, я сам обратился к обыскивающим: "Сержант, давай быстренько осмотри мой танк. А пока сержант заглядывал под брезент и в танк, сказал особисту: "Пойдем дальше, там ничего нет".

Скоро обыск закончился. 3адержанныи предложили забрать обнаруженные телогрейки и повели в помещение вокзала. Вернувшись на платформу, я прежде всего обратил внимание на то, что старшина по-прежнему отсутствует. "Ну, а где же теперь наш старшина" - спросил я у башнера, зная, что по своей простоте он мне не соврет. "А он, товарищ лейтенант, подотдел под шинель ватник и пошел на базарчих его продавать. Обещал что-нибудь подкупить поесть" - доверительно сообщил он мне, как соучастнику их проделки.

Такая фамильярность меня покоробила, но делать было нечего: сам виноват. Ради спасения своей чести, вопреки своим принципам я поспособствовал укрывательству краденного, т.е. совершил уголовно наказуемое деяние.

Только успел я об этом подумать, как воздух огласился воем множества сирен и паровозных гудков, оповещающих о воздушной тревоге. Однако никакого страха это не вызвало: все было как-то буднично, как во время проводившихся маневров в мирное время. И так же, как тогда, я, с любопытством задрав голову, стал крутить ею во все стороны, пытаясь увидеть летящие самолеты неприятеля.

Однако кроме того, что что-то черное промелькнуло на низкой высоте между зданиями вокзальных построек, я ничего не увидел. "Во время маневров было интереснее", - подумал я. "Тогда хоть видно было, как над городом высоко в небе пролетали самолеты".

И тут я вдруг заметил, как пустоту небосклона прорезали трассы трех ракет, выпущенных одна за другой. Они летели в направлении станционных путей, где стоял наш эшелон. Оглянувшись в ту сторону, откуда они были выпущены, я, конечно, ничего не увидел кроме многочисленных крыш одноэтажных домиков, плотно примыкающих друг к другу. "Кто их мог выпустить, ориентируя воздушного разведчика противника?" - подумалось мне.

Маловероятно что это сделал оставшийся в  нашем тылу военнослужащий вермахта. Его бы давно обнаружили наши люди пристанционного поселка. Значит - это, по всему обличию местный человек, под личиною которого скрывается враг. Враг, злобно ненавидящий все советское, следовательно, меня и всех моих товарищей.

Какое у меня могло быть отношение к этому человеку? В то время я почувствовал что-то вроде омерзения х затаившемуся гаду, который может в любой момент, исподтишка, ужалить тебя. Вот после этого и не верь тому, что вокруг нас враги. Не зря нам это так назойливо внушали, требуя быть бдительными. А ведь большинство из нас скептически воспринимали все наставления на эту тему, считая их очередными устрашающими байками.

То ли тревога была ложной, то ли вражеский воздушный разведчик –побоялся приблизиться к станции, но все закончилось благополучно.  А в это время на, станцию, один за другим, прибыли еще два эшелона с  танками.

Первоначально я посчитал, что нас догнали, идущие вслед за нами эшелоны. И удивился этому, так как считал, что с завода отбывает в сутки только один эшелон. Не может быть, чтобы вышедшие с завода через сутки и двое суток оба эшелона догнали нас. Впоследствии я узнал, что на станцию Валуйки прибыли эшелоны следующие по различным маршрутам. В частности, эшелон из Нижнего Тагила, в котором находился выпускник нашего училища Кривов Н.Г, после нас был отправлен через Казань. Однако в то время, с ребятами из этих эшелонов, переговорить нам не удалось, так как буквально через одну-две минуты наш эшелон тронулся в дальнейший путь.

Да меня это и не очень-то беспокоило. Я больше был встревожен тем, что к отправлению эшелона не вернулся наш старшина. На следующей остановке я снова перебрался в вагон, чтобы поделиться с остальными своей неприятностью. Там я выяснил, что и остальные обескуражены не менее моего, так как в некоторых экипажах были задержаны и не возвратились по два их члена, в том числе и механики-водители. По сравнению с ними положение нашего экипажа было более или менее благополучным.

Возникшее, в результате обсуждения, напряженное состояние молодых командиров танков, потерявших своих членов экипажа, как всегда, разрядил, умудренный жизненным опытом, старослужащий. Еле сдерживая усмешку по поводу нашей наивности, он громко, так, чтобы слышно было всем, проговорил: "Да хватит вам молотить всякую ерунду. Никуда не денутся ваши люди. На следующей же большой станций все они будут на месте".

Пристыженные, мы прекратили разговаривать эту тему. А потом и вообще замолчали, сосредоточив свое внимание на разглядывании разрушений, которые причинили, происшедшие в этих местах ожесточенные бои. А они (разрушения) все чаще и чаще встречались на нашем пути. Особенно большое впечатление на нас произвел вид сгоревших танков Т-34, которые застыли между деревьями лесопосадки. Их было около десятка. Кто-то даже громко вскрикнул: "Смотрите, здесь, наверное, произошел бой перед станцией Прохоровка!" Но ему возразили: "Нет, это не Прохоровка. Мы едем по другой дороге".

Увлеченные наблюдением, мы не заметили как подъехали к станции "Купянск", а затем - "Узловая". Здесь эшелон остановился между составами, которые стояли и справа и слева от нас. Поэтому никто не заметил, когда и на какой путь подъехал состав, на котором находились все задержанные на станции Валуи. Для всех нас оказалось неожиданностью, когда в вагон поднялся один из них и, обратившись к дежурному по эшелону, доложил о прибытии.

Чтобы самолично убедиться в возвращении нашего старшины, я отправился на платформу. Я не был полностью уверен в том, что вместе с остальными вернулся и наш старшина. Ведь в группе арестованных у эшелона его не было, а где и когда он был задержан, мы не знали, поэтому и волновался за него.

Подходя к платформе, я еще издали заметил его, оживленно рассказывающего что-то башнеру и механику. Почувствовав в душе облегчение я, однако, не подал вида, что обрадован, и, запрыгнув на платформу, хмурясь, строго спросил его: "Вернулся значит. А если бы снова схлотал срок? Впредь будь осторожнее с этим, и нужно, как можно быстрее избавиться от остального. Не подводи больше меня" - "Не беспокойтесь  лейтенант",- с кислой улыбкой ответил он. "Все будет в порядке". Мы поняли друг друга.

Через некоторое время эшелон снова медленно тронулся в путь, и все наше внимание поглотила картина, невиданных до сей поры, разрушений. Параллельно с нашими железнодорожные пути были разрушены донельзя. То и дело встречались участки длиною сто и более метров, на которых шпалы между рельсами были переломаны как спички углом в направлении нашего движения. В некоторых местах рельсы были изогнуты и вздыблены вверх вместе с соединяющими их шпалами. В сумерках слева от нас появились сильно разрушенные многоэтажные дома города Харькова, мимо которых мы проезжали. Их пустые коробки, с сияющими оконными проемами, производили на нас угнетающее, впечатление. И мне показалось, что я больше был доволен, наступившей темнотой, которая вскоре скрыла от нас ужасные картины этих разрушений, чем опечален тем, что мне не удалось увидеть этот известный город Украины, пусть даже проезжая по его окраинам.

Многострадальный Харьков, как ему не повезло в этой войне! Сколько он пережил переходов то в одни, то в другие руки. После первого отхода войск Красной Армии летом 1941 года, Харьков был оккупирован немецкими войсками. Первая попытка его освобождения была предпринята во время январского наступления 1942 года. Затем Харьков был оставлен немцами в мае 1942 года. И снова Харьков освободили 16.02.1942 года, но опять-таки надолго удержать его в своих руках Советской Армии не удалось. В марте 1943 года он снова был отдан противнику. И только вот теперь, за месяц до нашего проезда здесь, т.е. 23 августа 1943 года, после ожесточенных сражений, Харьков был освобожден окончательно.

На следующий день я проснулся, когда мы стояли, судя по многочисленным путям, на какой-то, довольно большой станции. Было уже позднее утро, но мне не хотелось вставать, и я наслаждался дремотой, еще как следует не отошедший ото сна, как вдруг услышал где-то сбоку голос старшины: "Пойдем-ка еще раз сходим пока лейтенант ещё не проснулся. На этот раз не будем торговаться. Сколько дадут, то и ладно. А ты, Кузьма, пока приготовь все тут к завтраку".

Голос старшины смолк и послышались, удаляющиеся шаги двух пар ног. Мне стало неловко. Быстро поднявшись, я натянул сапоги и привел себя в порядок. Башнёр же в это время, на свободном участке разостланного брезента, раскладывал разнообразную еду. Мы и раньше, на каждой большой остановке, пытались приобрести что-нибудь из съестного, в дополнение, к скудной казенной пище. Это была, главным образом, картошка. Но на этот раз меня поразило, что еды было много и она была весьма разнообразна. "Откуда это все?" - спросил я у башнёра. "А они на базарчике променяли на ватники", - простодушно улыбаясь ответил мне башнёр.  "А ты не знаешь, все ли они унесли?" - продолжал я выпытывать у него, постольку  меня больше всего волновало именно это обстоятельство. "Да, все. Они взяли две последних да вон, они уже идут назад". И действительно, со стороны станционных строений к платформе быстро шагали механик и радист, неся что-то в руках.

Вскоре состав медленно тронулся, а мы сели "снедать" за богато уставленный дарами природы достархан. Радостно возбужденный старшина, видя восхищенные взгляды башнёра и механика, чувствовал себя героем дня. Его не смущало даже то, как я, с напускной флегматичностью, наблюдал за ним. Не умолкая ни на секунду, даже тогда, когда он что-то жевал, он услужливо предлагал нам опробовать то варенной "курки", то сальца, то соленных огурчиков, то моченных яблок и т.д.

Гвоздем его программы, конечно, стала, заткнутая бумажной пробкой, поллитровка самогона, которую он жестом фокусника, достал из кармана шинели. Плотно позавтракав, он, весьма довольный произведенным эффектом, неожиданно для нас запел: "Не для меня придет весна, не для меня Дон разольется, и сердце радостно забьётся, с восторгом чувств, не для меня".

Пел он проникновенно, мягко звучащим голосом. Видимо, участие в хоровом кружке, в месте отбывания срока наказания, явилось для него хорошей школой. Песня была длинной, и каждый куплет ее начинался словами: "Не для меня..." Эти, постоянно повторяющиеся слова, у слушателей вызывали какую-то внутреннюю напряженность. Каждый из нас, слушателей, а к нам присоединились и экипажи танков на соседних платформах, невольно ждал, чем же закончится эта песня. И когда, наконец, зазвучал последний куплет: "А для меня опять война. Угонят в дальнею сторонку. Сойдусь с народом чужеродным, где пуля ждет давно меня", - то, заключительные ее слова, судьбоносно прозвучали для каждого из нас, и навели на грустные размышления.

Несмотря на то, что погода стояла малооблачная и тёплые лучи солнца то и дело освещали, покрытую еще не увядшей зеленью, холмистую местность, мимо которой медленно тащился наш состав, каждый из нас ощущал внутреннею грусть. Как-никак, а мы все ближе и ближе приближались к городу, который всего лишь на днях был освобожден от противника.

Грустное настроение еще больше усилилось, когда, по расположенной рядом второй колее повстречался санитарный поезд, целиком составленный из двухосных товарных вагонов, битком набитых перебинтованными раненными. Этот состав, также как и наш, двигался очень медленно, что позволяло и нашим людям и раненным выкрикивать вопросы и получать на них ответы.

Один из раненных, с забинтованной рукой, вдруг  со злорадством прокричал нам : "Вас на один завтрак немцам!" - и громко засмеялся. До сих пор не могу понять, чему он так радовался. Тому ли, что для него уже все в прошлом, а нам только предстоит встреча со своей судьбой. То ли, таким способом хотел припугнуть нас и заранее радовался нашей гибели. То ли просто был большим шутником и таким образом просто хотел предупредить нас  об опасности, ожидавшей впереди.

Во всяком случае, это его выкрикивание показалось мне обидным. А между тем, мы приближались к заветному рубежу - городу Полтава, об освобождения которого мы недавно услышали. Освобождение Полтавы войсками Степного фронта состоялось буквально на днях. Я помнил почти слово в слово, прозвучавшее тогда сообщение сводки информбюро: "... получив подкрепление войска Степного фронта, 21.09 форсировали реку Ворскла севернее и южнее  города Полтава и 23.09 освободили сам город, продолжая прокладывать себе дорогу в непрерывных, тяжелых боях к Днепру.

Эту сводку мы услышали, уже твердо зная, что направляемся для укомплектования изрядно поредевших в предыдущих боях частей 5-й гвардейской танковой армии. Поэтому, приближаясь к заветному рубежу - городу Полтава, мы встретили эту новость с воодушевлением, чувствуя себя, хотя и отдаленно, но причастными к освобождению города.