По Гринвичу и навсегда...

История эта, нашедшая отражение в ряде документальных и устных свидетельств, в самое короткое время обросла множеством домыслов и фальсификаций, разветвилась на несколько версий и утратила всякую достоверность. Данное расследование носит частный характер, вследствие чего, автор не располагает доступом  к имеющимся закрытым источникам информации по этому делу. Автор никоим образом не претендует на истинность, объективность, а также на исчерпывающий характер исследования предмета и с полным правом пользуется средствами беллетристики для изложения темы. Всякий, кто располагает дополнительными фактами, освещающими данную историю каким-либо иным образом, вправе самостоятельно перестроить концепцию автора, скомпоновать элементы истории по-новому, получив совершенно иное, многослойное, возобновляющееся, подобно мифу, событие, где и участь персонажей переменится, будем надеяться, к лучшему.
Суть дела состоит в следующем: нам предстоит распутать клубок домыслов вокруг некоей Яны Декс.
      Для начала, займемся разбором версий этого странного происшествия. Согласно одной из них, некто, именуемый в народе Ромео, рассказывал всюду: в питейных заведениях, на парковых скамейках, в очередях и транспорте одну историю, которую, собственно, и историей-то назвать нельзя. Эту историю подслушала и записала в привокзальном буфете прямо на засаленной бумажной салфетке журналистка местной газеты Андромеда Сысоева.
К несчастью, там, где бумага была промаслена, в тексте остались сплошные пробелы, иными словами, в первоначальном виде уцелела только четверть текста. Вся же история целиком, восстановленная Андромедой Сысоевой по памяти, является теперь ничем иным, как единственной известной нам редакцией данной версии произошедших событий, и можно только догадываться, какие метаморфозы претерпел здесь подлинный рассказ Ромео.
...Бывает такое: вы пытаетесь проснуться и не можете – все слова куда-то улетучились и вам не за что ухватиться, чтобы вернуться к реальности. Так было и со мной в то утро: не знаю, сколько там прошло цветений, бифуркаций, диффузий, дохлых кошек, банковских счетов, бесовских хвостов, комет, голубоглазых блондинок, ассоциаций, ассимиляций, стагнаций, коллапсов, прежде чем кто-то произнес:" Яна Декс!" – и слова начали медленно возвращаться на свои места, заполняя пустующие клеточки. Я слышал как отодвигали тяжелый ящик комода, как стелили накрахмаленную скатерть, разглаживая морщинки, как звенело стекло в серванте, когда доставали посуду. Я приник к щелке неплотно затворенной двери шкафа и увидел, как две пожилые дамы пьют чай из крошечных, величиной с наперсток, чашечек. В разговоре они все время упоминали некую Яну Декс, которой, по их словам угрожала опасность. Было что-то странное в том как они это говорили.
Я стоял в темноте, на снегу, в одной пижаме, посреди улицы, одной ногой в луже, перед дверью твоей, Яна Декс, с цветком в руке, без цветка, я бежал в темноте, дворами, коридорами, арками, анфиладами, витыми лестницами, вверх и вниз, я боялся опоздать, я лежал в темноте, боясь шелохнуться, по городу, в одной пижаме, и стыд куда-то пропал, пусть – расправа и смерть, огонь поднимается от кончиков пальцев ног к макушке, лежи в темноте, упражняясь в смерти, в темноте, на снегу, перед дверью твоей, под колпаком фонарного света, пытаясь унять подозрения, я успел, слава Богу, ты спасена…
Так бежал я по ночным улицам, пространство то и дело распахивалось смехом и музыкой, а я все бежал и бежал куда-то на край города, и все безлюднее, бесчеловечнее сгущалась тьма вокруг меня. Так я очутился, не помня себя, у какого-то одинокого строения и тут я ужаснулся по-настоящему, увидев, где я, и что со мной приключилось. Я изо всех сил пожелал проснуться и превратить этот липкий холод и сырость в ощущение мягкой удобной постели, чистого белья, спокойных мыслей о завтрашнем дне. Я очень постарался, и моторчик обыденных мыслей заработал как надо. Я обдумал все завтрашние дела, наметил планы на неделю вперед,  вник во все мелочи, которыми когда-то пренебрегал. И, о чудо, я протянул руку, щелкнул выключатель, и ласковый свет ночника и книга приняли меня таким, каков я есть. "Ты струсил" - написалось между строк, но я быстро сморгнул, и надпись исчезла...
Трудно установить, идет ли в различных версиях речь об одном и том же человеке по прозвищу Ромео, или же  это похожие истории о разных людях с одним и тем же прозвищем. Так, в одной из версий говориться, что свою кличку Ромео получил благодаря своей способности изготовлять на заказ стихи любовного содержания, в другой - из-за пристрастия к женскому полу, и т. д., а также совершенно разнятся и его портретные характеристики: то это человечек чаплинского типа, то красавец с повадками светского льва, то разочарованный с внешностью разгримированного клоуна. Выделяются также особые  детали, такие, как,  бегающие глазки, белые пушистые ресницы, волосатые ноздри,  несколько рядов зубов и т.д.
Маргарита Валерьяновна З-нц, вахтерша местного музучилища, считает, что вся эта история не стоит и выеденного яйца. По ее словам, Ромео – местный дурачок, прозванный так за то, что вечно толчется в фойе, щупая красивых и томных студенток, и  бормоча что-то насчет чулочек, юбочек, кофточек, трусиков. По праздникам Ромео дарит своим избранницам открытки, исписанные уродливым почерком, копеечные букеты, дешевые чулки. Мутноглазый недоумок с гадкими пальцами и желтыми ногтями бродит вечерами по училищу, заглядывая в классы. На самом деле его зовут Миша.
В тот вечер студентки решили подшутить над Ромео: они заперли его в одном из классов и унесли ключи с собой. Поэтому ни уборщица,  ни вахтерша в класс попасть не смогли, а Ромео,  со страху онемел и сидел тихо как мышка. Когда здание опустело, и наступила мертвая тишина, Ромео заполз потихонечку в стенной шкаф и заснул.
Утром его разбудило звяканье чайных ложечек. Он взглянул в щелочку неплотно притворенной двери и увидел двух преподавательниц, у одной из них фамилия напоминала звук атакующей пчелы. Они говорили о его любимой подружке, Яне Декс что-то плохое, надсмехались над ней и замышляли что-то против нее, они собирались сделать ей что-то плохое, что-то ужасное. Ромео выдал свое присутствие высоким визгом, и когда, перепуганные преподавательницы распахнули створки шкафа, Ромео уже сделался дурачком окончательно: он пинался, брыкался, барахтался, брызгал слюной, его невозможно было унять. Побежали за Маргаритой Валерьяновной, которая приходилась ему родной тетей, и она увела его вниз, на проходную. Там он стал нести полный бред про какую-то Яну Декс, которую никто не знал.
 Просто удивительно, до чего просто можно спрятать концы в воду: никто и по сей день не может добиться правды, что же произошло тогда на самом деле, но всякий знает каким теперь стал Ромео. Он больше не дарит девушкам цветов, он вообще не замечает больше никаких девушек, он шатается по городу как безродный пес, являясь горожанам в разным местах одновременно, при этом начинает казаться, что вы натыкаетесь на него буквально на каждом шагу. Он вырастает перед вами словно из-под земли со своей дурацкой песенкой про некую красавицу, что гуляя в полдень по лесочку присела на пенечек, а пенечек под ней зашевелился, так как это был не пенечек, а какой-то там греческий бог, отвечающий за преисподнюю, у бога была борода из ржавого мха, плечи из красной глины, и все на что он хоть мельком взглядывал жухло и обугливалось. Миша, прятавшийся неподалеку за мандариновым деревцем, потерял сознание в тот момент, когда земляная жижа  с чавканьем и бульканьем поглощала красавицу, бьющуюся в стальных объятьях бога. Когда он пришел в себя, его забрили в солдаты и отправили на  войну, Миша заблевал все окопы, и воевал, не разбирая, где свои, а где неприятель, солдаты обеих враждующих армий любили его, и даже генералы, становились в его присутствии ласковыми как дети, на полевых кухнях и у себя, и в стане противника, для него никогда не жалели половника вкусного соловьиного рагу. Когда война внезапно закончилась, Мишу даже наградили красивым, блестящим орденом. И вот однажды, на грязном пустом перроне, он встретил калеку-солдата, седоусого старика с лицом той самой исчезнувшей красавицы, старик плакал, и говорил, что не хочет умирать. Но Миша не мог его ничем утешить, разве что пустить под теткины юбки, где он свил себе гнездышко из соломы и грыз глазурованное пряничное сердце. На пряничном сердце история обрывалась, и Ромео начинал плакать, булькать, чмокать, сморкаться, а слушатель, кое-как оторвав от своего рукава, цепкие пальцы Ромео, поспешно удалялся.    
Сравнив  приведенные выше истории, можно заметить совпадение, которое навряд ли  следует считать случайным а именно -  пресловутое чаепитие  двух дам, приведшее героя – в одном случае - к психическому расстройству, выражающемуся в потоке бессвязных образов и видений,  в нарушении пространственно-временных представлений, в наличии бредовой идеи существования некоей Яны Декс и т.п., в другом случае – к  полному безумию. Что касается фантома под названием "Яна Декс", то далее мы остановимся на этом подробнее. Относительно первой истории можно сказать следующее: все это слишком смахивает на литературную фальсификацию, и вряд ли следует слепо доверять изложению Андромеды Сысоевой, которая, как известно, не чужда писательского честолюбия и даже является автором нескольких  книжек для детей и юношества, вышедших в местном издательстве.
 Следующая версия, дополняющая первые две, принадлежит известному писателю Н., который, не пожелав далее расхлебывать всю эту кашу,скоропалительно покинул наш городок.
"Дело было на парковой скамейке: ко мне подсел помятого вида господин, именно господин, несмотря на звякающие в сетке пустые бутылки. Он высокомерно заметил, что в этом городе все только об этом и говорят. На мой недоуменный вопрос он пожал плечами: бросьте, все знают, что приехал какой-то человек собирать материал по этому делу, и если я не ошибаюсь, это вы. Не отпирайтесь, я могу оказаться вам полезен. Неужели вы хотите написать об этом книгу? Было довольно неприятно узнать что весь город знает о моих намерениях и все исподтишка наблюдают за мной.
Вы ломаете голову над тем верить  или не верить россказням, что плетут рыжеволосые яркогубые старухи во дворах, но факты есть факты: налицо исчезнувшая девица, студентка музыкального училища, обезглавленный на рельсах инвалид, и превратившийся заживо в статую пьяница. Все три факта сами по себе загадочны, но что еще более загадочно, так это то, что между ними есть определенная связь: так как все трое были знакомы между собой. После этих событий по городу прокатилась волна таинственных исчезновений, странных несчастных случаев, подозрительных самоубийств, так что стали поговаривать о некоей тайной организации, управляющейся с неугодными. Эти настроения были на руку властям, и они не спешили расследовать данные происшествия, а напротив, стремились способствовать созданию атмосферы кошмара и паники. Довольно быстро, подозрения общественности пали на горстку отщепенцев, называющих себя девопоклонниками и тайно собирающихся в ночные часы в здании местной библиотеки. Несмотря на ропот общественности, они до сих пор продолжают устраивать там свои сборища, а властям выгодно довести дело до открытого столкновения горожан с девопоклонниками.
Что касается меня, то я думаю, что девопоклонники здесь вовсе не причем, хотя отрицать их связь с исчезнувшей девицей нелепо, так как я не раз видел ее на этих собраниях собственными глазами(то, что эта девица и была той самой Яной Декс из двух предыдущих версий мой собеседник не мог ни подтвердить, ни опровергнуть, так как не запомнил как ее называли). Она была очень красива: белолицая, рыжеволосая - вот и все,кажется, что запомнил. Девопоклонники поклонялись ей, вернее, поклонялись в ее лице  вечной мудрости или женственности, черт их разберет, глупость какая-то, совершали какие-то сложные обряды, исполняли песнопения, жгли какие-то благовония, в общем, задурили девчонке голову. Ей, похоже, все это нравилось, все эти  молитвы и красивые речи о небесном женихе, и у нее улыбка была такая странная, даже не по себе делалось.
Больше он  ничего добавить к сказанному не мог но, за небольшое, пардон, вознаграждение, согласился провести в библиотеку нынче ночью.
Здание библиотеки, окруженное по периметру четырьмя порталами на восемь колонн каждый, было погружено во тьму. На противоположном тротуаре, несмотря на поздний час прогуливалась парочка прохожих. На ступеньках лестницы, покрытых слоем тополиного пуха была протоптана свежая тропинка. "Будь мертв, живя. Будь абсолютно мертв. И делай все что хочешь, все будет хорошо" - бормотал я, заныривая с каждой строкой все глубже в ослепительно белое спокойствие. Давешний собеседник обменялся через дверное стекло условными знаками с заспанным сторожем, и мы оказались в полутемном фойе, в котором было все сдвинуто, переставлено, всюду виднелись нагромождения  каталожных шкафов, образующие целые лабиринты. Меня подвели к какому-то седовласому старцу, который ласково усадил меня на диван и начал со мной беседовать, тесно усевшись рядом и жарко дыша прямо в лицо. Скоро сюда стали бесшумно подтягиваться и другие. Один, завороженно улыбаясь, подавал мне стакан чая, с отпечатками пальцев на мутных стенках и отчетливым полукружием помады на кромке. Другой похлопывал меня по плечу. Третий вкладывал в руку брошюру, провонявшую погребом. Четвертый листал томик Ницше и что-то цитировал в самое ухо. В это время завели пластинку, и некоторые братья начали танцевать то в обнимку друг с другом, то по очереди с состарившейся потаскушкой Агнией. Постепенно, в разных углах, на креслицах, диванчиках, скамейках сами собой образовались кружки беседующих, разговор передавался по цепочке, идеи перепархивали из кружка в кружок, из кружков выделялись ораторы, которые вскоре затеяли беседу между собой, игнорируя окружение. Звонкие имена как цикады, то и дело, щелкая, перескакивали с уст на уста. Оказавшись возле окна, я заметил краем глаза движение на улице: оказалось, возле библиотеки собралась приличная толпа, люди теснили друг друга, и толпа потихоньку набухая как дрожжевое тесто, поднималась по ступеням. Кто-то из толпы заметил меня, и в окно полетел камень. Я вспомнил предсказания моего собеседника, поискал глазами его самого, но его нигде не было. Среди девопоклонников уже началась паника, они бросились к запасным выходам и увидели, что все здание взято в кольцо разъяренной толпой. Несчастные стали метаться по залам, тщетно пытаясь спрятаться, многие из них хлынули в книгохранилище, надеясь схорониться среди книжных шкафов, а в это время люди с улицы выбивали стекла, ломали двери, и вот-вот должны были ворваться внутрь. Я и не попытался спрятаться, и не знаю, что бы со мной было, если бы меня, в самую последнюю минуту, чья-то рука не задернула в нишу за стойкой гардероба. Таким образом в ту ночь, под самым носом у погромщиков, я и мой спаситель, молодой писатель А. А. уцелели - может быть только двое из всех. Когда все закончилось, приехали какие-то люди в форме, чтобы уничтожить следы ночной расправы.  Стекольщики занялись своим ремеслом, хмурые спросонья уборщицы, поднятые по тревоге, принялись замывать кровавые лужицы, которые были повсюду. Мы решили оставаться на месте до открытия библиотеки, и так как времени у нас было достаточно,  мы разговорились. Узнав, чем именно я интересуюсь, А. А. протянул мне исписанные листочки и сказал: мы с ней пару раз болтали о том о сем, и я кое-что записал.
Когда появились первые читатели, мы незаметно покинули наше прибежище, и прошлись по залам библиотеки: все сияло и сверкало, свежие букеты стояли в проснувшихся вазах, библиотекарши, мягко ступая по ковровым дорожкам, обходили свои владения, в служебных помещениях раздавалось уютное звяканье чайных ложечек и голоса. Выйдя на улицу, мы договорились встретиться на следующий день в условленном месте, но ни на следующий,  ни в последующие дни, А. А. на встречу не явился. Вскоре я покинул город и больше к расследованию этой темы не возвращался."
Мы попытались проверить факт ночной расправы в библиотеке, но никаких доказательств или свидетельств тому нам раздобыть не удалось: мы предлагали взятки должностным лицам, подпаивали сторожей, заводили романы с хромоногими библиотекаршами, опрашивали старушек из окрестных двориков, вели задушевные беседы с уборщицами, рылись в мусорных контейнерах, вскрывали сейфы с бумагами, втирались в доверие к жильцам близлежащих домов, обследовали по ночам помещения библиотеки дюйм за дюймом. Все таращили на нас глаза и пожимали плечами, тень какого-то летучего дракона пробегала по лицам, и они вновь становились такими же ясными и непроницаемыми, как прежде. О  существовании секты девопоклонников вообще никто никогда не слышал; что само по себе никак не согласуется с рассказом господина Н. К тому же, кровавая драма в библиотеке должна была повлечь за собой такие неизбежные последствия, как большое количество раненых и убитых, иначе говоря, определенное количество занятых больничных коек, могильных холмиков, широкую огласку, внимание средств массовой информации, брожение умов, траурные плюмажики,  заплаканные лица скорбящих, но несмотря на огромную розыскную работу, проделанную нами за последние месяцы, нам не удалось обнаружить ни единой зацепки. Похоже было на то, что некие заинтересованные лица как по волшебству, изъяли из причинно-следственной цепи событие такого масштаба, и совершенно стерли его из сознания общественности. Что касается А. А., то человека с таким именем, согласно официальным сведениям не существовало вовсе, и если бы не телефонный звонок от неизвестной девицы, прорыдавшей в трубку, что она - бывшая одноклассница А. А., и что мы обязаны докопаться до правды{на этом - разговор оборвался}, - мы бы окончательно отчаялись и  отбросили бы данную версию как недостоверную.
Записки А. А., любезно предоставленные нам господином H. представляют собой весьма сомнительный, с точки зрения достоверности, конгломерат черновых набросков, содержание которых прямо или косвенно касается Яны Дэкс:

"...Старуха сшитая из пятнистой, ветхой кожи, местами покрытой письменами, один глаз имела цвета кипятка, другой смеющийся. Ее любимым занятием было вычесывать блох из Трифона, уже ставшего чучелом со стеклянными глазами и смертным оскалом, а также посыпать пеплом, хранящим аромат лаванды и изюма, страницы школьных хрестоматий. Ребятишки, подглядывавшие за ней в окно, уверяли, что старуха  умеет менять лица. На самом деле, Анна Львовна, так звали старуху, носила маску, очень схожую с ее собственным лицом,но имевшую такое выражение, будто к небу у нее прилип барбарисовый леденец. И только любимице своей, Яне Декс, Анна Львовна являлась без маски - во всем своем  грозном величии...

...Все его звали просто - Васильичем, а иногда - в шутку - Ромео, потому что Васильич так преклонялся перед женской сущностью и так при этом робел, что до седых волос  не познал ни одной женщины, а в присутствии женщин делался и вовсе дурачком, начинал заикаться, бессвязно лепетать и пыхтеть. В присутствии же тетки своей, Маргариты Валерьяновны, оформившей его с детства как инвалида, чтобы уберечь от  армии, у Васильича начинали ныть зубы, и он впадал в столбняк - специфическое состояние, когда человек застывает, уставившись в какую-нибудь точку в конце времен, только у Васильича это состояние могло длиться от нескольких минут до нескольких месяцев и даже лет. Так, в предыдущий раз, Васильич чиркнул спичкой,  в ожидании автобуса, да так и остался стоять на автобусной остановке, покрываясь то снежными хлопьями, то ледяной коркой, то испариной, то листками объявлений, то голубиным пометом, плесневея от дождей, прокаливаясь на солнце, обчищенный до нитки, оплеванный, превращенный в пограничный столб собачьих владений. Наконец, когда он позеленел и побронзовел от времени, его перенесли на видное место, поставили на возвышение и прибили табличку с чужой фамилией и званием.
И только полтора года спустя, Васильич выдернул ноги из бетона и, перешагнув через охапки свежих цветов, отправился восвояси.
По жизни Васильич был славным малым. От него всегда пахло гвоздикой и мятой, книги Васильич любил исключительно про военное дело, снились ему все какие-то флотилии и армады, бивуаки и бастионы, полевые кухни и военные оркестры. Если в сон залетал каким-то чудом дамский чепчик, то на следующий день Васильич бывал настроен очень лирично, засматривался на дам, краснел от неприличных мыслей и напевал под нос какой-нибудь вальсок. Иногда ему снились и кошмары: к примеру, будто очнулся он на поле боя среди мертвецов и тишины знойного полдня, под жужжанье насекомых и стрекотание кузнечиков, обоняя душные ароматы полевой кашки, и будто наклоняется над ним какая-то старуха и начинает опускать в широкие и глубокие раны его персты свои, и перелистывает жаркие июльские дни словно прозрачные страницы...

Откуда у нее эта мания? От прадеда Агея, наверное. Говорили, что когда Агей брал в руки скрипку, все жители города бросали свои дела, и кто в чем был, кого за чем застала агеевская скрипка - все словно засыпали там и сям в самых разных позах. В их сердцах что-то нарушалось, что-то сбивалось с привычного ритма, и у кого слезы начинали течь из глаз,  кого охватывала тихая радость, а кто впадал в беспамятство. Ручейки слез - пыля вниз по переулкам, извиваясь меж камней, мчались в нижний город, и, сливаясь воедино, орошали огороды и сады. Когда Агей брал в руки скрипку - куры начинали нестись втрое больше прежнего, у коров самотеком текло молоко, только бидоны подставляй, помидоры краснели на кусте, яблоки наливались не по поре, горох поднимался, карабкаясь с помощью усиков и музыки по тычинам, клубника приобретала сладость даже в самое сырое лето. Когда Агей брал в руки скрипку, время переставало течь, и солнце застывало на месте,  мухи и бабочки висели неподвижно безо всякого жужжания - тут и там, словно наколотые на булавки. ..

...Однажды, это было не то в декабре, не то в апреле такого-то года, к нему подошла какая-то девушка и протянула цветок: розу, или какой-нибудь там ирис, барбарис, или пожалуй, крокус, или же тригидрату ампицилину, или фрезию, но, может быть, это был софрадекс, да-да, нежно-лимонный софрадекс, не иначе. И сказала серебряным голосом ложечки чайной: Возьмите. Вы слишком грустны. И ушла, ступая по тоненькой корочке снежной с вафельным хрустом. Она была легка словно перышко, и почти, я сказал - почти - не оставляла следов.
И Васильич забегал по лестничным клеткам, по бледным клеточкам тетрадных листов, по многоступенчатым лесенкам - по диагонали страницы - взбегая в бесклеточную пустоту, где некто взвешивает на весах наши поступки и судьбы..
Так началось: хожденья и слежка, обшаркивание кустов, брызжущих росой и котами, лакание из луж чернильных (подобно гончим), по следу и по пятам, везде и повсюду, устилая дороги ей письмами, бумажной зимой окружая ее, бумажными ангелами и прочей пернатой братией. Приглядывая всюду за ней - через затылки прохожих, сквозь боярышник райский - под коклюшечный перестук лаковых ягодин - на ветру, сквозь стены и улицы, наяву и во сне...

...Старуха воцарялась в кресле как фараон, с очками на носу и книгой в руках. Трифон, попеременно, то живой, теплый и гибкий, то мертвый, оскаленный и облезлый составляли ей компанию, она опускала кончики пальцев в блюдце с пенками вишневого варенья, что варила героиня классического романа, и переворачивала страницу. Но сны были лучше романов.

От двери пахнуло нежилью, но, увы, она отворилась навстречу Васильичу, и он был втянут в маленькую и тесную как утроба - каморку. Там сидели несколько безумцев при свечах и распевали хором странную молитву: "Яна Дэкс, Приснодева Пречистая, Заступница и Миродержица, да благословенны будут мозоли твои и близорукость твоя, и настанет эра твоя, как только нога твоя ступит на землю желанную. И пойдешь ты - из города в город, из веси в весь - окруженная толпами последователей и гостей своих в дом Жениха своего, и совершишь ты таинство, сотворив из тела жениха твоего - новый нетленный мир, неподвластный разумениям человеческим, и все мы пребудем в нем, и плоть наша не узнает тления..."
Васильич потер глазные яблоки - и узрел среди присутствующих - даму, соста-рившуюся  одной половиной лица, городскую шлюшку Агнию в кимоно, нескольких мужиков из Жэка, архиепископа Богоявленской и Входоиерусалимской церквей, кассиршу театральной кассы, ректоров двух институтов в шелковых сорочках, одного монополиста в пенсне, трех экстремалов и теннисиста белоснежного и невесомого как ангел.
Их кружок, освещаемый костерком из елисейских писем старика Манакова на миг разомкнулся, и принял Васильича, как новое связующее звено.

Поговаривали, что старуха пишет какую-то книгу. Обыватели подолгу размышляли на эту тему, строили различные предположения и даже несколько раз забирались к ней домой, переворачивая все вверх дном, но все напрасно: либо старуха была очень осторожна, либо никакой книги не существовало вовсе. Наутро, старуха как божья гроза выплывала на улицу, опустив веки до земли и подметая жесткими рыжими ресницами тротуар, неся свои подбородки, свои выдолбленные из известняка, изъеденного влагой, щеки, шла, как восставший из гроба древний римлянин, какой-нибудь Марк Аврелий, Тертуллиан, Гораций... - и все пряталось и жалось по кустам, опускало глаза, поджимало хвосты, скулило и шепталось, поднимался песчаный ветер, ветви деревьев гнулись и никли, травы жухли, подъездные двери ухали и скрипели, изо всех щелей поднимался сор, и носился, в виде смерчика, по воздуху. Все это заканчивалось лишь тогда, когда за старухой хлопала входная дверь, и  она воцарялась там, в озерном сумраке своих комнат, погрузившись в дрему о любви и сонно подрагивая.

Васильич очнулся наутро с головной болью и огляделся: никаких следов вчерашних бдений - словно все это ему приснилось. "Но мотылек по комнате кружил, и он мой взгляд с недвижимости сдвинул, и если призрак здесь когда-то жил, то он покинул этот дом. Покинул" - певуче подумалось Васильичу, и последнее слово мелькнуло перед глазами в виде размазанного светящегося силуэта, удаляющегося прочь.
Чтобы распутать эту историю - пальцы Васильича пробежали по хроматической книжных корешков - надо исследовать все заковыки и черточки, глазные соринки и бревна, все заколосившиеся щели, всех коронованных мышей, - потихоньку простукивал стены Васильич, - все линии и бугорки, все закорючки и зодиаки, сигнатуры и кулинарные рецепты...Васильич сдвинул с оси картину в раме и обнаружил только невыцветший квадрат обоев. В шкафу отыскался чемодан со всяким барахлом: значит она готовилась уехать, но не уехала, а просто исчезла, исчезла... На самом дне лежала обыкновенная школьная тетрадка с полинялой надписью. На розовой обложке: "Яне Декс от бывшей школьной учительницы, Анны Львовны Кранц". Васильич полистал тетрадку: это было не что иное, как трактат по фехтованию.
Как-то Яна показала мне свои рассказы и стихи, на мой взгляд очень слабые. Я посоветовал ей никогда больше не браться за перо. В моих бумагах чудом уцелел один ее рассказик.
                Мышиный король
Разрешите представить вам мсье Манакова, приват-доцента местного университета, обычным будним днем направляющегося на службу. Походка у него кукольная, даже петрушечья: весело, задорно, ходят ходуном суставчики, подбородок, кареткой пишущей машинки ползет вбок, потом рывком возвращается на место, и опять все сначала. Навстречу доценту, цепляясь за лед катится бумага: "Ай, что со мной! Ай! Ай!Ай!" Деревья, вытянувшись в струнку, поют хором:" Ммм-... ммм-..." Доцент всматривается в их морщинистые стволы, унизанные зрачками. Небо, налегшее на крыши стонет:" Как тяжело, Господи!"
Почти дойдя до работы, господин Манаков ахает и хлопает себя ладонью по лбу: "Возвращаться домой из-за какой-то пустяковины!" И через полчаса ходьбы малюсенькое пятнышко в ослепительной перспективе сужающегося к небу проспекта превращается в запыхавшегося господина Манакова. Пока он ищет по карманам ключи, стоя перед дверью собственной квартиры, до него начинают доноситься изнутри странные хлюпающие звуки, тяжелый шелест и шлепанье, обрывки музыки, как-будто кто-то ее, давясь, проглатывает...В дверные щели выпрастываются бешено мельтешащие и подрагивающие усики, лапки, хвостики, ручка двери начинает дергаться и изнутри кто-то возится с замком. Господин доцент покрывается испариной. Через мгновение дверь отворяется и неведомая сила вовлекает его внутрь.
 Полчаса спустя, приват-доцент в расстегнутом пальтеце и без шапки пулей пролетает мимо изумленных соседей и бежит, хватая ртом снежинки, в неопределенном направлении. Вскоре он приходит в себя на мягких сиденьях в купе игрушечного поезда,  весело бегущего по рельсам между стульями и под столом в гостиной. Господин Манаков достает из кармана яблочко и - Хрясть!!! В руке у доцента - зуб, во рту - кровавая лунка.
Ночь. Метель. Хвостик поезда, льющего благодатный свет своих окон на окрестные сугробы. На перроне господин Маньяков. Захолустный вокзал. Господин Маньяков опускается на карачки и ползет между креслами и чемоданами, ощупывая пальцами каждую щелку в полу. Наконец он нащупывает подходящее круглое отверстие, и приникает к нему  глазом. Сначала он различает пару мышиных глаз, затем -сотни горящих глазок и необозримые пространства - там, внизу, огненные отблески, струйки дыма. Господин Маньяков отрывается от зрелища, трясущимися пальцами извлекает из-за пазухи тряпичный комочек,разворачивает его, берет пинцетом вселенский зуб, и молитвенно шепча, вкладывает его в щель. Там внизу, перевернутый зуб венчает голову мышиного короля. Когда-нибудь вселенский зуб пустит корни, и вырастет, разорвав мироздание на части своими могучими корнями. Господин Маньяков стоит на перроне и  плачет как маленький..."

Васильич не дошел и до середины тетрадки, как ему вдруг без всякой причины сделалось как-то нехорошо, он скосил глаза  и как сквозь толстое кривое бутылочное стекло увидел лицо старухи, которая, удобно устроившись в воздухе,  распахнула призрачный ридикюль, извлекла оттуда помаду,  выкрутила оранжевый цилиндрик и заговорила, вслепую обводя  распяленные губы: "Видите ли, воспитанница моя, Яна Дэкс, без памяти в вас влюблена. Надеюсь, вы играете на скрипке? это немаловажно... Так что приказываю  жениться на ней без промедления, не то вам несдобровать!" - с этими словами она громко захлопнула ридикюльчик, подмигнула Васильичу и исчезла. В это время снаружи стали ковыряться в замке: Васильич закружил, как мотылек по комнате, и юркнул под стол. Дверь отворилась, и в комнату вскользнули две дамы, которых он сразу узнал. Агния пыталась приладить шпильку, погнувшуюся в замке, к растрепавшейся прическе, дама, состарившаяся одной половиной лица, стала разливать чай, они уселись за стол, застлав Васильичу свет своими юбками, и Васильич оказался как бы в чудесном лесу из сказки. Дамы щебетали над ним как волшебные птицы: "появился в городе какой-то странный человек, - говорили они. - Он собирает сведения о какой-то истории, связанной с Яной Дэкс, он коллекционирует разные версии, домыслы и слухи, он разыскивает каких-то людей, которые готовы свидетельствовать  о том и о сем, он расследует деятельность девопоклонников, и присутствует инкогнито на их собраниях, надо предупредить Яну, она вот-вот должна прийти, чтобы она вела себя поосторожнее, может быть уехала куда-нибудь на время". Васильич признал по голосу в даме, состарившейся наполовину, преподавательницу Яны, с жужжащей фамилией. "Пришло же кому-то в голову сделать из Яны историю. Из этой совершенной бездарности! Она совершенно не способна доиграть до конца ни одну прелюдию, она заявляет, что это отвлекает ее от мыслей! Она считает, что музыка это слишком узкое русло! Сказать вам по правде, Яна доступна до святости, и этот ее сомнительный культ, вы меня понимаете...я не удивлюсь, если узнаю.... "- тут дамы зашушукались, хихикая. Васильичу стало жарко, сердце его сладко разнылось от тоски и предчувствия счастья, как ветер в лицо и сирень, как сумерки и дождь для призрака, как попытка прикоснуться и слова:   
                Меня разбудят от пустого сна
                свое лицо внесу сюда, покуда
                есть самый светлый угол у окна
                свое лицо здесь как сирень воздвигну...
                Меня разбудят, выманят из сна,
                из пыльных сундуков меня поднимут:
                испуг, попытка бегства и, увы,
                иные голоса, шаги, движенья...
"А знаете, что в итоге девопоклонники сделают с Яной? Как, вы не знаете о готовящемся жертвоприношении? Конечно в метафорическом смысле этого слова. Я не посвящена в подробности, но это будет что-то впечатляющее. Нет, она разумеется ничего не знает и не должна знать."
Ты, ты, ты, место моего обитания,
какой же это рай?
голоса и вещи вокруг тебя причиняют боль
я изнемогаю от тоски, не прекращающейся и в твоем присутствии
и - сбегаю, сбегаю - существовать в другие,
более земные сферы бытия -
в явь, пожалуй.   
Васильич сидел мышонком под юбками фрейлин, грыз глазурованное пряничное сердце, и думал о том, что ничем не может утешить вышедшего из стены человека в гимнастерке, с молодым лицом со старого портрета, который говорит ему, как он не хотел умирать на этой проклятой войне.

Цветы полить, цве-ты-сяч-лье-по-лить, поить, цветы, алчущие-хлч-хлч-хлч - ликт-ликт-ликт: капельки на пол. Лучше: в темь коридорную, вниз по ступенькам с горящим ликом.
Ззззззвезбрбрель срывается в крик: Спи-ну! Спи-ну! Ну?! Ну! Лок-ти! Ру-ки! Паль-цы! Кис-ти! Раз! Два! Раз-два! Каблуками в пол: Раз! Два! Раз! Два!
Из снегопада выйдя, стряхивая снежинки на пол - реснисчатых паучков на невидимых нитях: парашютистский десант. Ты...
Лей! Смотри куда льешь!опрокинулась лейка, и ликт-ликт-ликт на пол...
Ззззззбрель бреет: Гляньте-ка! Что за спина! Что за руки! Что за прическа! Сходи в парихмахерскую, сделают пусть тебе "раз-два-три", "раз-два-три" - брызги шампанского. Что за походка? Вы видите? Шар-ка-ет! Взвизгнула Взвззззбрель: На всех этажах твое шарканье слышно!"
Не-вы-но-си-до-ре-ми-ре-до-си...

 Вокруг старика Манакова собиралась толпа: Маргарита Валерьяновна со своим слабоумным племянником, Андромеда Сысоева с блокнотом и ручкой наизготове, несколько граждан в забрызганных кровью одеждах, дама с ужасной фамилией, и дама с ужасной репутацией, обе - в напудренных париках и парчовых кринолинах, заспанный сторож, две-три горбатых библиотекарши, из которых одна была лысой, с десяток прощелыг с блаженными улыбками и лучистыми взглядами, несколько банковских служащих, сколько-то рыжеволосых яркогубых старух, мамашей с детьми, старичков в орденах и т.д. Здесь же дежурил врач и священник, милиционер с собакой и почему-то пожарные. Как рассказывают очевидцы, старик Манаков мирно плелся с попойки домой, как вдруг,  словно увидев что-то ужасное, отчаянно вскрикнул: "Яна!" и словно окаменел, неподвижно уставившись в некую точку в конце времен. Одни говорили, что ему что-то померещилось с пьяных глаз, другие вспоминали, что на противоположном тротуаре в тот момент и правда мелькнула какая-то девичья фигурка. Как ни пытались его растормошить, сдвинуть с места, ноги его как-будто вросли в асфальт, кожные покровы приобрели мраморный оттенок, а тело отвердело и звенело как сталь.

Далее в записках А. А. следует отрывок,  написанный как бы от лица Васильича, хотя реальным автором его мог быть кто угодно: сам А. А., Яна Декс, господин Н.,   Андромеда Сысоева и т.д.
...Выйдя на улицу в четвертом часу утра, я повстречал одного за другим всех местных персонажей: все они кланялись мне и улыбались. В предрассветных сумерках грустно горели гирлянды разноцветных огней, ивы трепетали на ветру особенно жалобно. Меня потянуло к железке. Я быстро прошел заросли чапараля, взобрался на насыпь и приложился ухом к металлу: я услышал топот табунов и крики индейцев, шум океана и шепот влюбленных, я услышал на том конце множество разных великих вещей. Потом я услышал хор за спиной, оглянулся и обалдел: все мои чижики-пыжики стояли в три ряда, пряча в карманах красные от холода руки и пели с просветленными лицами на несколько голосов "полночь! полночь вот уже проби-ла!"  Среди певчих второго ряда,  незаметно, как шулерская карта, затесалась давешняя старуха. Она подмигнула мне и что-то прошептала  одними губами. В этот момент на меня обрушился нескончаемый грохот паденья, будто какой-то нисходящий поток смыл меня и понес. Мне привиделась осень, фотоснимок, проявляющийся в ванночке, а на снимке я, запечатленный в компании ангелов...

Яна рассказывала о своей школьной учительнице - безумной старой деве Анне Львовне Кранц, которая к тому времени давно умерла. "Будучи школьниками, мы всячески издевались над ней, и теперь, вспоминая об этом, я грущу. Старуха выделяла меня среди прочих и испытывала ко мне трогательную привязанность, замаскированную суровостью и придирчивостью. На прощанье она  даже подарила мне свой трактат по фехтованию. Я и по сей день слышу ее голос, хоть память, возможно, исказила смысл ее слов:
"Никогда, никогда Яна, не повторяй учителей своих, обходи пути их стороной, так же как в годы ученичества своего пробиралась ты палисадниками и закоулками, ныряла в щели заборные, проваливалась сквозь землю - лишь бы не столкнуться со мной лицом к лицу, лишь бы наши пути не пересеклись, лишь бы не поднять на меня лица своего, словно полную чашу, меднобагрового лица своего и не внимать наставлениям моим. В жизни, Яна, учителей у тебя будет столько, сколько позволит их иметь тебе лень твоя, но не следуй, Яна, путями их. Всегда вспоминай меня, бывшую учительницу твою, и вздрагивая от отвращения, переноси эту дрожь, мурашки, гримасу на новых тиранов души твоей, на мудрых деспотов твоих.
Не сиди, Яна, в оцепенении, грызя ногти свои и ища, где выход, разве так ищут, где выход? Изучи множество разных вещей: к примеру, фехтование, пиротехнику, криминалистику, онирологию, стань экспертом во множестве областей, но владей этими знаниями секретно, никогда и нигде не обнаруживай их. Овладей языками, придумай новый язык: несложный, простой поначалу, для личного употребления, прибавляй каждый день по нескольку новых слов. Когда ты сменишь внутренний свой язык на этот, изобретенный тобой - как ты удивишься - все станет другим, и ты переродишься также. Бог - это то, с чем ты должна просыпаться и засыпать. Молитвы придумай себе, но не нарушая правил особых сложения молитв. Вычисли - словно в аптекарской тишине  взвешивая - каждый звук. И чтобы эхо было заложено в текст молитвы также, как воскресная скидка в стоимость товара.
Люби, Яна, то, чего нет, ибо вечное отсутствие важнее присутствия в жизни всего остального, важнее даже самой жизни. Не умерший возносится в какие-то неведомые сферы и миры, а смерть его возносит нас самих в эти сферы и миры, и включает смерть в наше собственное бытие, как сияющую дырочку - кружево. Люби, Яна, несуществующие вещи: не только то, что было и чего теперь нет, но и то, чего не было никогда и никогда не будет.
 Текст, Яна, как комната без эха. У плохих учителей - плохие ученики. Никогда, Яна, не берись за составление текста - это как пытаться поймать за хвост собственное вчера.
Уютно существовать внутри замысла, замысли себе, Яна, что-нибудь просторное, с десятком глав и с видом на Зазеркалье и перезимуй там.
Существуют ступени допуска к истине, обусловленные временными параметрами. Сдается мне, Яна, я подошла к последней из них, и мне страшно.
Что еще нашепчет тебе старуха, глядя в пол; какую-такую кабалу нашепчет тебе бумажными устами выжившая из ума старуха, пугало всех огородов и детей, сплетня сплетней всех окрестных сорок, Дон Кихот в юбке, Жанна Д'Арк словесности, крещенским холодом одетая, не дождавшаяся  своего царевича на сером волке, своего Дубровского, залистаными кринолинами шурша? Ночью, когда отгораживаешь веками большую ночь от маленькой, и вскакиваешь в постеле на пружине смертного страха - все наставления позабыты. Думай, Яна, о любви и турецком горошке, о Боге, банном коврике и солнечном дне в ослепительных снах...
Кстати, в бумагах А. А. обнаружился весьма посредственный, следует отметить, стишок, в котором образ Анны Львовны Кранц, играет особое значение:
                Час за часом, как указкой
                отмеряет ход времен.
                Анны Львовны лик безбровый,
                нрав - английских королев.
                За окном - былая осень
                настоящих нет времен.
                будто утекли сквозь пальцы:
                под ногой хрустит снежок...    

Выглядит как эпитафия, как могильная оградка, занесенная снегом. Постоим здесь с обнаженными головами и почтим светлую ее память, ибо где еще подобает быть погребенной школьной учительнице, старой даме Анне Львовне Кранц, как не на бескрайних заснеженных страницах русской литературы, среди нечитанных мест и длиннот...
                ххх         
Мы находились в комнате Яны, которая до сего времени стояла опечатанная. Мы уже закончили здесь свои дела и собирались уходить, когда раздался стук в дверь. "Я думал, это Яна вернулась" - запинаясь, проговорил молодой человек, отступая во тьму коридорную. "Скажите, может вы знаете, где она?"
Сначала мы молча пили вино, молодой человек совершенно не замечал нашего присутствия, не чувствуя никакой надобности что-либо говорить, или о чем-то расспрашивать, он сидел, словно проваливаясь в какую-то иную реальность. И вдруг он заговорил голосом нежным, как у пророка: С тех пор как она пропала, я постоянно ищу ее, бред какой-то. Это как потеряться на площади, в праздничной толпе. Ищем друг друга повсюду, впиваясь глазами в лица толпы, среди музыки и веселья и начинаем понимать, что никогда не найдем... Но сейчас я спокоен, я точно знаю:  она вот-вот войдет в эту дверь: скрипка под мышкой, крылышки за плечами, джонленовские стеклышки на носу,  колокольчики на рюкзаке, набитом рукописями, ибо Яна живет среди слов, надевает слова, питается словами, слова - ставит в вазу, влюбляется в слова, к словам прислушивается, осязает их бархатистые поверхности, нащупывая малейшие отличия и шероховатости. А вечером, как всегда, на огонек  забежит А. А., старикан Манаков с бутылкой портвейна -  читать Рембо и Верлена, пряча под стол ноги в разных носках и тыкая в тоске нечеловечьей вилкой в салат, явится местный дурачок Ромео, с охапкой писем,  выйдет из стены Янкин дед в гимнастерке, с молодым лицом со старого портрета, набьется много всякого народу, и все станут заниматься самыми разными вещами, и только нам с тобой, Яна, будет хорошо вдвоем среди них, как в сказочном лесу... "
                ххх
 Яна сидела за столом, у стола, Яна была в комнате и Яны не было в комнате, Яна выпорхнула из трехзвучия, Яна юркнула в червоточину, в мышиный ход, в лисий лаз, в трещину камня, в щелку в полу, Яна юркнула в буддизм и тантризм, в сентябрьский вечер 92-го года, в распахнутый взгляд прохожего, Яна пыталась сосчитать все углы в комнате, все приборы на скатерти, все пальцы на руке, все сахарные песчинки в сахарнице, все темные мысли в темени собеседника, всех своих женихов и поклонников, всех прелюбодеев и грешников, Яна пыталась сосчитать все свои морщинки и снежинки за дверью, Яна была и в мире и вне мира, и не была нигде: ни в мире, ни вне мира, ни вообще там и везде, Яна спала, смежив ресницы, в виноградниках, слыша шум дождя, и предчувствуя пробуждение - в смерть, в явь, в сидение на табурете, локтем - в стол, взглядом - в стену...
Яна, чего тебе не достает, чтобы преосуществиться в мире этом - хлебном, зримом, мятном, страшном, где пальцы обманываются и мажут "мимо нот", принимая далекое за близкое, райские сполохи и мельтешение и вибрирующие потоки - за всего лишь кусты и твердые вещи, из которых не проклюнется ни букашка-душа, ни ящерка-любовь-ручеек(память выскользнувшего из пальцев шершавого хвостика - память-блаженство)...
   Наступал вечер:  Анна Львовна сидела над книгой с драхмой во рту, старик Манаков мирно плелся с попойки домой, кошку-копилку знобило от проглоченных медных монет, Маргарита Валерьяновна собралась на прогулку со своим слабоумным племянником... Попытка наладить себе хоть какое-нибудь путное бытие не удалась: Яна Декс, наворотив горы словесной материи, выморочив кокон обстоятельств и путаницы, который должен был сам собой породить ее, Яну Декс, сдвинуть ее существование с мертвой точки и привести его, наконец, к какой угодно развязке, пусть даже самой плачевной, - бросила перо, и исчезла из выдуманного ею мира прямо посреди улицы, на глазах у старика Манакова...
2002

* - в названии использована цитата из стихотворения поэта И. Худолея