О тираннозаврах, Керуаке и белой трости

Кондукторская дамочка, обернувшись крупом к салону, вонзившись розовыми лезвиями ногтей в спинку сиденья, гогочет с водилой. О водиле сказать особенно нечего — в зеркальце заднего вида видна помятая морда в черных очках. Вот тогда—то я думаю о Канте, вернее думаю, что думаю о Канте с его чертовым категорическим императивом. В то время как шахтеры на глубине 800 метров глотают свой последний воздух, а их родственники уже подписывают похоронные выплаты, когда вибрирует взрыв, и угольная пыль начинает дымиться и заполнять легкие, я перестаю думать о Канте и начинаю постигать как продвигать свой паблик в соцсетях для раскрутки и монетизации. Старухи оседают на уступленные человеческими самцами пубертатного возраста места и впадают в древесное забытье, в их глазах — то, чего не дано увидеть жизнерадостным юницам, думающим о милых канцелярских безделушках, модных брендах, и сдаче ЕГЭ. Младенцы с нарушениями психики в доме малютки плачут, запихнув кулачки в рот, дрыгая рахитичными ножонками, когда я ощущаю опустошенность своего сознания и начинаю разглядывать невольных попутчиков. По правде говоря, я не знаю, что и думать. Публику развлекает фривольный диалог кондукторши (постойте, куда делать та, с розовыми лезвиями и гоготом) со слепым стариком, путешествующим без поводырей. Я знаю этого старика. Иногда мне кажется, что он притворяется. А вот сейчас до меня внезапно доходит, что мы с ним немного поменялись местами, неизвестно, кто более слеп к этой жизни. Ведь не я отправляюсь в это опасное почти невозможное путешествие с белой тростью, и не я являюсь активным участником театральной сценки, неееет, Кант выел мой мозг, Ницше спалил все нейроны, я не могу вообще не могу произнести ни слова в этом чертовом автобусе. У меня в горле будто игла проигрывателя, которая никак не может опуститься на нужную бороздку, чтобы извлечь звук. Нянька одевает дитя на прогулку, небрежно складывая пополам как тряпичную куклу, пока я, косясь на непонятное собачье существо, бочком не пробираюсь по коварной скользкой мозговой тротуарной извилине, почти отвесно обрывающейся в случае падения с каблучков или же облучков? Опускаем сцену покидания автобуса, который, как груженный катафалк тяжко отъехал от остановки, увозя внутриутробных старух в неизвестность и почти небытие — в моем, разумеется, разуме. Что там вспоминать о шахтерах или тех же младенцах — уже проигранных словно в карты — проигранных бесу душах, когда вот прямо сейчас я смигнула целый автобус на 22 мест сидячих (старушачьих) и 15 стоячих (юниц и человеческих самцов пубертатного возраста, возликовавших от первого опыта того самого, что сразу выявил полузвериную сущность ), я смигнула его безвозвратно — в небытие моего собственного разума. В чем же разница? Вафельные следы чьих—то безвестных ботинок не сообщили мне ни одной улики — будь то преступник или жертва преступления. Я не прочла ни одной мысли на кофейной гуще мартовского— февральского снега, пока я думала о принципах построения текста у Керуака, потоке сознания и каких—то забрезживших моментах его писательской техники. Техника снегоуборочная напоминавшая древних гигантских тираннозавров вгрызалась в снежные заносы и с ревом охотилась на пугливых пешеходов, платочно—согбенных старух, топчущихся в нерешительности и трепете. Наверное, можно было провести аналогии, но небо пыталось скалкой раскатать в лепешку здешнее провинциальное пространство, и городок раскатывался и сжимался обратно, как шагреневая кожа. Может, время, Томас Манн, Кортасар, Джойс и иже с ними посмеялись бы над человеком, похожим на иглу от проигрывателя для виниловых пластинок...