Сказки Морского царя Первые восемь страниц

В длинной прихожей странной Элкиной квартиры было темно, несмотря на окно. Даже днём - полумрак, ибо окно выходило во двор, и не колодец вовсе, а узкую трубу какую-то, которая только с большой натяжкой могла считаться двором. Четвертым там или пятым. А сейчас была ночь. И в темноте прихожей, у самой двери на лестницу, в этой абсолютной и полной темноте, обрисовывался силуэт.
 
Элка быстро перебрала половицы полуцыпочками босых ног. Пол был холодный, но Элка безошибочно вспомнила, сколько шагов надо было сделать до окна, под которым лежал коврик из японской циновки. Она аккуратно, так чтобы не попасть в створ окна - а вдруг оттуда всё-таки прольётся свет на её фигуру - подтянула пальцами одной ноги циновку поближе к себе. Ловко. Ну разве что чуть засеребрился рукав её пижамы. Неслышно опустившись на коврик, отчего ногам стало как будто теплее, Нора замерла. Нора - так она сама любила себя называть, когда становилось страшно, надо было принять решение или просто привести мысли в порядок. Нора - это строго и твёрдо. И это помогало. Вообще-то её имя было Элеонора. Имя ей казалось вычурным, холодным и двойственным. В детстве домашние называли её Элкой, в школе - Элькой или Лерькой - специально дразня смягчением имени, которое она не любила. Элька - как Эльвира, Элка - как Элла, Лера - как Валерия. Она путалась и никак не могла понять, кто же она. И хотя Нора тоже было отдельным именем, его краткость и определённость нравилась Элеоноре, и ей казалось, что с ним характер её приобретает цельность и однозначность. Сейчас она испугалась и сейчас она была Норой.

Рука Норы сжимала небольшой пультик - самую важную домашнюю приблуду, управлявшую всем жизнеобеспечением квартиры, да кажется, и самими её обитателями. Обитателей было трое - собственно хозяйка, и два сиамских кота. Коты сейчас оттягивались у сестры на даче, так что Нора была дома одна. Когда ей, только что погасившей свет над кроватью, послышался щелчок в замке входной двери, она схватила пульт и нажала жёлтую кнопку - кнопка отключала разом все дежурное освещение. Красная включала ревун и подавала сигнал на пост охраны, но в полвторого ночи Норе не захотелось слушать вой сирены. В полной темноте белой ночи, которую она не впускала в дом, плотно закрывая на ночь шторы, она просеменила в прихожую.

Глаза всё же что-то угадывали по цвету и размеру, и замершая на коврике у окна Нора оценивала силуэт у входной двери - вроде какое-то не мелкое и объёмное пятно коричневого-зелёных оттенков, темнее, чем её сливочно-кофейная прихожая. Пятно меняло очертания - Нора не сомневалась, что мужчина - а это точно был вполне живой мужчина - переминался с ноги на ногу. Одновременно он медленно двигал руками - чуть забелела тонкая полоска... лёгкое шипенье и на кончике полоски задвигался живой оранжевый краешек - незнакомец закурил! Курил он в рукав, отворачиваясь, так, что лицо ни разу не озарилось отблеском пламени. "АбАлдеть!" - подумала Нора, но инстинктивно потянулась к пепельнице, стоявшей на подоконнике, и подтолкнула её к мужчине. Тот ловко нагнулся, забрал пепельницу, и опять свет не упал на его лицо.
 
Почему-то Норе уже не было безотчётно страшно. Она осознавала, что в квартире их сейчас двое, что она не знала этого второго человека и никак не могла взят в толк, как он мог попасть к ней в дом. В её умный дом. Где входная с лестницы дверь автоматически закрывалась на щеколду, к которой не было ключа снаружи. Так как щеколда задвигалась, как только изнутри закрывалась вторая дверь тамбура, причём только если закрывалась со стороны квартиры. И если хозяйка была дома, входная дверь была надёжно заперта на щеколду. Без ключа. Был, конечно, электронный ключик - на всякий аварийный и непредвиденный случай, но он находился на связке всяких других полезных ключиков, а связка была в сумочке, а сумочка - в комнате и так далее, как это бывает у женщин. И это Нора точно знала. Но... незнакомец был в квартире и стоял, прислонившись изнутри к закрытой тамбурной двери. "Но как?..." - видимо она подумала слишком громко. "Да без проблем, ничего не сломалось!" - ответил мужчина. "Голос незнакомый, тянет лет на тридцать пять..." "Тридцать семь" - произнёс обладатель голоса. Нора растерянно уронила руки, которыми до сих пор зябко натягивала на грудь лёгкую пижамную курточку. В её квартире не только находился неизвестно как вошедший туда мужчина, так он ещё разговаривал с ней, отвечая на её, как самой казалось, мысленные, вопросы! Переведя дух, Нора осторожно сделала шаг в створ окна, и незнакомец неожиданно быстро отступил назад, как будто вжался в дверь за своей спиной. "Боится сам?" - подумала Нора. "Нет, но..." - опять произнёс ночной визитёр.

Неожиданно для себя самой Элеонора, теперь уже в полный голос, сказала: "Чёрт, всё равно теперь спать не ляжешь... Хотите кофе?" "Не откажусь, только не включайте свет..." "Тогда я первая пройду" - зябко поёжилась Нора и направилась мимо незнакомца направо, в кухню - "Я Вас позову". Она легко коснулась створки одного из кухонных шкафчиков, шкафчик бесшумно открылся, а столешница под ним осветилась мягким тёплым светом - ну надо же видеть, куда ставить чашки. Кухня цвета горького шоколада с отделкой миндалём и фисташкой тоже была очень умная. Множество полезных приборов слегка мерцали своими разноцветными глазками-уловителями Нориных глаз, чтобы с готовностью включиться при пристальном взгляде на них. Элка (Нора почувствовала, что опять превращается в Элку, напряжение проходит) повернулась к кофемашине - та засияла синими точками управляющих кнопок, засыпала зёрна в кофемолку и ожидала дальнейших команд. Не спрашивая, Элка выбрала американо со сливками, но без сахара для гостя, двойной лате - чтобы дольше тянуть через соломинку живую трепетную пенку - для себя. Внезапно она осознала, что страшно мёрзнет, босые ноги уже до колен были ледяными (обогрев полов на лето она отключила), и бросив кофеварку, закрыв дверцу шкафчика, чтобы выключить подсветку, она быстро проговорила, что мол, пока она бегает за тапками, он может сделать в темноте кухни четыре шага прямо от двери, там он нащупает - ну или наткнётся - на стул, которым и может воспользоваться. Пепельница на кухне тоже есть... Самой ей кромешная тьма порядком надоела, и она нажала на очередную кнопочку на пультике - в такт её шагов, опережая на один, по плинтусу прихожей и спальни стала включаться подсветка, плавно затухавшая, как только то левая, то правая её босая пятка отрывались от пола. У кровати Элка привычным движением скользнула стопами в меховые на каблучке шлёпанцы и присела на пуф, почувствовав, что силы уходят... Она чётко осознавала, что всё происходит в реале, что, сколько не думай, всё равно ничего не поймёшь, пока не объяснят, и что надо идти обратно. Когда она вернулась, на кухне мерцала напольная подсветка, при которой, правда, выше лодыжек всё равно ничего не разглядишь; её непонятный гость докуривал уже вторую сигарету, чашки с кофе были на столе, под ними лежали салфетки, а в центре стола стояла коробочка шоколадок с ментоловой начинкой - её любимое лакомство. Элка вздрогнула, как-то обвалилась устало на стул и обречённо закрыла глаза. Свой слабый ум она больше не напрягала.

;
Сквозь тёмные реснички и тонкие детские веки свет, хоть и максимально отсечённый плотными плюшевыми занавесками, всё же проникал в закрытые глаза и нестерпимо мучил, резал и беспокоил, не давая полностью провалиться в медикаментозное забытьё, когда действие успокоительных ослабевало. Тогда маленькая Элка болезненно пыталась поднять веки, чтобы хоть что-то понять - с закрытыми глазами она была абсолютно дезориентирована во времени и пространстве. Но через затуманенное сознание сразу пробивалась к её чувствам боль уже во всём теле и подкатывался безотчётный животный страх незнания - небытия. И она начинала плакать, одновременно и сотрясаясь от рыданий, и не имея возможности пошевелиться - даже веки её не слушались. Но слёзы, глубоко солёные слёзы, разъедали веки, и становилось ещё больнее и страшнее. Тогда раздавался стук двери, и кто-то входил в комнату, подходил к ней, что-то там поправлял, иногда, возможно, и говорил. Но разобрать слова она тоже не могла, звуки просто падали камнями на воспалённый мозг и отдавались сплошным гудением и опять - болью. Плачь её усиливался на несколько мгновений, ибо она не могла даже сказать, чтобы была тишина. Тишина и темнота. И от последнего напряжения Элка просто проваливалась обратно в тяжёлый искусственный сон. "Ну, слава богу, опять успокоилась" - шептал кто-то и на цыпочках удалялся, снова стуча старенькой косенькой дверью.

Когда Элке полегчало (все-таки детский и по большому счёту, здоровый организм приходил в себя), и она стала через резь открывать глаза и переставала прятать уши в одеяло, входить к ней стали чаще. Вокруг неё начиналась суета - колченогая металлическая штуковина, к которой на верёвках были подвешены вечно булькающие баночки с прозрачной или цветной жидкостью, с которыми она была связана жёлтыми трубочками, шедшими куда-то глубоко и больно внутрь её тела, отодвигалась в сторону, перед этим освободив её от этой обременительной и неестественной зависимости. Поправлялись одеяла, приподнималась подушка. Занавески - уже только ситцевые, кремовые в коричневый неестественный какой-то мелкий цветочек - чуть раздвигались, оставляя между ней и светом только кружево сельского тюля. Ей было всё ещё больно от света, но уже хотелось посмотреть в окно. И однажды захотелось покушать. А потом - заговорить. Губы ещё плохо слушались, голоса почти не было. Видимо, она что-то произносила, какие-то слова, может, спрашивала о чём-то. Но тогда суета вокруг на секунду замирала, а затем неумолимо к ней подъезжала капельница, вновь связывая её мутными жёлтыми искусственными сосудами с лекарственными водяными снадобьями. Пара бессильных слезинок, и Элка вновь засыпала.

Потом колченогая капельница исчезла. Её заменили на шприцы и иголки, боль от которых она уже даже не чувствовала. Потом уколы стали только вечерним мучением. И ей разрешили самой садиться на кровати. Потом она смогла спустить ноги и неуверенно пощупать тапочки. Вскоре перестали болеть глаза. Она сделала несколько шагов по комнате. Суеты вокруг неё стало меньше. Вернулся слабый голос. Сколько прошло времени, она не ощущала - может, неделя, может месяц. Но за это время Нора (тогда, возможно, впервые она себя так назвала) твёрдо усвоила - нельзя спрашивать. Появился вопрос, который нельзя задавать. Иначе всё вернётся. И она больше никогда его не задавала. Она и так уже знала, что маму унёс Водяной царь. И старшего брата тоже. Что приключилось с ней, стало ей безразлично.

;
Нора (или Элеонора, или снова Элка? - она опять не понимала, кто же она сейчас) приподняла голову и разлепила веки. Два часа ночи. Он, она и темнота на кухне. Аромат кофе, шоколада и сигарет. Он приглядывался к ней, или, скорее - в её сторону. Разве можно приглядеться в такой темноте? Так, корпус слегка покачивался, будто бы он рассматривал то одну сторону её профиля, то другую. Она невольно подтянулась, выпрямилась на стуле и придала своему телу изящно-театральное положение - мужчина, все-таки! Незнакомый ночной гость явно понял это, весело хмыкнул и ловким движением, не осветив себя, потушил очередную сигарету. "Ладно, ты не бойся. На сегодня хватит, пойду я. Дверь закроешь сама, как надо". Элка уже не боялась - сон снова наваливался на неё, она с удовольствием упадёт сейчас на кровать... Механически она закрыла дверь, в полной темноте (уже всё равно, а квартиру свою она знала на ощупь) дошлёпала до спальни. Но, цепенея в тяжёлом, ей вдруг показалось - болезненном - сне, Элеонора отметила, что незнакомец хорошо знал особенности её умной двери. И, кажется, всего дома. Какие-то обрывки жутковатых видений - жёлтые трубочки, склянки, чья-то суета - мелькнули веером в голове, но не раскрылись. Спать-спать-спать...

Утром Элка не помнила этого страшного веера. Но аромат кофе с шоколадом и запах сигарет сохранился, как не старался слизать их, выплюнуть в воздуховод - и дальше - в другую чью-то жизнь - включившийся в нужное время очиститель воздуха. Но и без "нюхательной смеси" Элка знала, что ночной визит не был ни сном её, ни причудливой фантазией. И что о произошедшем она ни с кем не будет говорить. Она знала - есть вопросы, которые нельзя задавать.

;
Деревня называлась забавно - Остановка. Затерянная на северо-западе, возле такого же затерянного, но гораздо более древнего, озера, она не имела длинной истории, а была производным недавней совсем эпохи, когда все хотели, как лучше, не просчитывая толком ни реальной пользы, ни прибыли, ни вообще смысла. Вот и проложили дорогу к озеру, вместо дремучего многовекового пути по новой траектории, выйдя на южной оконечности водоёма почти к самому обрезу воды, а затем резко свернули на запад, не захватив другой, весьма обитаемой по тем временам, деревни - к ней устроили только узкую грунтовку по старой просеке, по направлению, никогда не существовавшему. От древней же дороги осталась только крепкая, но зарастающая постепенно брусчатка, соединявшая две деревни вдоль побережья. Загубье, так называлась вторая деревня, расположенная на северо-запад от Остановки, была дворов на сто, в момент строительства новой дороги постоянных обитателей числилось дворов семьдесят, остальные оживали только летом. Возможно даже, что когда-то Загубье имело статус села, ибо поговаривали, что стояла там раньше деревянная большая церковь о трёх престолах, да разгневанный Морской царь поглотил её, да и место само, и ни разу не удалось там более даже часовни возвести.

По западному берегу озера, длинного и узкого, как вытянутый язык, числились в памяти местных жителей ещё какие-то мелкие хутора, расположения которых уже никто не помнил, а их прежние обитатели перемешались с жителями Загубья, переселились к ним и сами не вспоминали о своих прежних владениях - время такое было. Хутора эти стояли, вероятно, вдоль старой дороги, которая тоже поворачивала на запад, в сопредельные земли, но гораздо выше, чем новая трасса. Впрочем, этот древний путь был уже не нужен и потому дальше Загубья шёл может, ещё с версту, и растворялся в песчаных почвах и траве, постепенно поглощаемый плотным хвойным лесом. Дальше этой черты местные давно уже не ходили - боялись. Лес хоть и был просматриваемым меж стволами, не зарастал лиственным подлеском, да отличался темнотой под плотными сосновыми кронами и особой шуршащей тишиной, в которой было неуютно до озноба. К тому же прибрежная полоса стала заболачиваться, да и логово Морского царя здесь было ближе, чем от деревни Загубье. А от деревни Остановка старую дорогу поглотило асфальтовое полотно новой трассы.

Остановка возникла в то время, когда придумали вокруг озера рубить лес, да с южного берега его и вывозить. Проложили дорогу к берегу, возвели пару бараков для сезонных рабочих и небольшой, но кирпичный, магазинчик. И устроили автобусную остановку. По слухам, трудились здесь некогда заключённые; которые-то из них тут позже осели, поставили свои дома, да и прижились, в отличие от лесозаготовки, что так и не развилась. А деревня, дворов в восемь -десять, осталась - деревня Остановка. Автобусы тоже остались - один раз в сутки туда и один - обратно. Вполне хватало.

;
Элка тряслась в старом чужом, не редакционном, джипе, натирала шею и плечо бесконечно ёрзавшим, плохо натягивавшимся ремнём и испытывала все муки морской болезни. Она не любила ездить на пассажирском сиденье, предпочитала рулить, поскольку это не было как скучно в многочисленных командировках по районам и потому что её, если не было баранки в руках, жутко укачивало. Но в этот раз она категорически отказалась ехать одна. А послать было некого - двое штатных фотографов в редакции, лето и отпуска. И приличный ещё микроавтобус, почти дача на колёсах, в которой не страшно и переночевать, если непредвиденные обстоятельства не позволят быстро обернуться, был занят на каком-то слёте молодых специалистов сельского труда. Элка же, обычно совсем не капризная барышня, лёгкая на подъём не в силу профессии, а просто по характеру, в этот раз заартачилась, даже не спросив, куда ехать. У шефа было пару дней в запасе, репортаж не шёл на первую полосу "срочно в номер", и для Элеоноры был найден то ли в аренду, то ли у знакомых, этот старый валкий и скрипучий джип неясного уже происхождения, с шофёром - видимо, хозяином джипа. И третий час она висела в ремне, не глядя по сторонам - только перед собой, иначе нужно просить остановиться, сердито молчала, даже не курила. Молчал и водитель, спокойно справляясь с дорогой, машиной и Элкиным дурным расположением духа. Лишь изредка он медленно переводил взгляд в её сторону, приглядывался к ней без какого-либо определённого выражения на лице, и чуть склонив голову к правому плечу, продолжал вести автомобиль. Спустя три дня, что они ездили вместе, Элка не была уверена, что слышала его голос. Слышала, наверное, но абсолютно не запомнила. А вот наклон головы направо врезался в память, как и манера всеми пятью пальцами правой руки почёсывать лоб. У неё была такая же привычка.

;
Жители двух этих деревень были людьми самодостаточными, со своими традициями и привычками. И взаимно не любили соседей. Ещё бы! Загубье была деревня с историей. "Наши отцы и деды, и деды дедов наших..." Здесь знали, кто, когда и от кого. Знали все тропинки вокруг, в том числе и те, по которым ходить не следовало. Здесь имелось три автомобиля, один самосвал, пара тракторов и несколько мотоциклов с колясками - надо понимать, деревня была богатой. И у всех жителей были лодки. Ибо автомобили, полученные в своё время председателем совхоза и парторгом за какие-то там победы в соцсоревнованиях (был, был тут когда-то и совхоз; и хоть центральная усадьба его располагалась южнее Остановки, жить местная элита предпочитала в Загубье, на озере), а один был подарен родителям благодарными городскими уже потомками, ездить на них особо не стремились - бензин надо было везти издали, хранить канистрами в деревянных сараях - какой же разумный хозяин пойдёт на такой риск? Тракторист с трактором, естественно, с тех пор как отпала надобность сеять и пахать в неблагоприятном для промышленного земледелия района, либо чинил старую "Беларуську", либо шабашил на частных теперь наделах. Либо вытаскивал из сезонной колеи неразумных сезонных отдыхающих. Самосвал же использовался всего несколько раз в год - на праздники как трибуна, ну и по печальным поводам, как катафалк.
 
Жители Остановки были пришлыми, выскочками, обосновавшимися на лучшем участке берега совсем недавно по историческим меркам. За ними не было истории. Их не приветствовали на местных праздниках, с ними не пускали, не смотря на нехватку женихов, местных девиц на выданье. И невест от них не брали. У них не было трактора или самосвала, были одни на всех Жигули, зато был магазин. "Остановошные" часто ездили в город, больше пили, ходили по запретным недобрым тропам и рыбачили сетями. Они беспокоили Морского царя. Короче, не чтили сложившихся местных устоев. Все беды, по мнению старожилов, были от них.

Что объединяло жителей обеих деревень - наличие лодок чуть ли не в каждом дворе. И нелюбовь к четырёхколёсному транспорту. Действительно, исстари водные пути были наиболее удобными и привычными, и, если из Загубья надо было попасть в район, до автобусной остановки редко ездили даже на мотоциклах, обычно гребли на лодке. За последние годы появились даже небольшие металлические, моторные, их распродали по дешёвке, а может, и растащили, когда развалилась турбаза, построенная тут также неразумно, как в своё время лесозаготовка. Моторные были, в основном, в Остановке, жители которой в это время быстрее подсуетились. Но тишину здешнего озера даже у них не хватало духу нарушать. Если только совсем с пьяна или заработать на нечастых туристах. Дачники, все сплошь из родственников или знакомых, тоже предпочитали ходить на вёслах - мало ли чего...

;
Санька, не то всегда в подпитии, не то по жизни не от мира, был здоровым добродушным увальнем, беззлобно относившимся к шуткам в свой адрес. Ибо у него была редкая особенность. Он на ощупь мог определить напряжение в сети. Каким-то чудом выучившись на электрика, он был востребован в обеих деревнях по основной и смежным специальностям. То есть мог не только грамотно скрутить два кабеля или заменить жучок на автоматическую пробку, но и поменять обмотку в любом электродвигателе, пока они оставались старой привычной конструкции и к ним не придавалась никакая электроника. Здесь Санька уже пасовал, говорил, тьфу, напасть заморская и правильно отказывался внедряться, дабы не попасть на деньги. А измерить напряжение - тут ему не было равных. За ним ходили с тестером, проверяли... нет, сильно не ошибался. По степени неприятности или болезненности ощущений, или по силе отдачи в руку Санька выносил вердикт о наличии 380 или 220 или больших потерях в сети. Если же вдруг было больше 380... Саньку, как и всех иных людей, могло далеко отбросить с соответствующим характерным словесным сопровождением. Но, даже получая ожог или останов дыхания, попадая к фельдшеру, и, даже однажды на больничную койку, Санька оставался жив. Школьный учитель не раз объяснял, что у него индивидуальное, от рождения, ненормативное сопротивление организма, но ему никто не верил. Все знали, что его бабка бывала у Морского царя.

Когда стало известно, что в Загубье приедут из журнала "про сельскую жизнь", Санька пошёл в бывший административный корпус турбазы. Единственный деревянный дом, как это ни странно, уцелел, в то время как два кирпичных были быстренько растащены как раз "по кирпичику", когда турбазу забросили. Кирпич был низкой марки, на большое строительство всё же не годился, зато им красиво оформляли ворота - местный печник умел делать распушку, вроде как декоративно завершал столбики - и деревня, раньше даже заборов не имевшая, быстро обзавелась по лицевым фасадам воротами и калитками. Кирпичами стали обкладывать фундаменты и пытались делать погреба, последние, правда, долго не стояли – земляные, по старинке, были надёжнее. Санька пошёл, чтобы подключить электричество и проверить, всё ли в порядке. Административный корпус - чудная изба с окнами на все четыре стороны, использовалась как гостиница, если появлялись желающие. Поскольку Элка и её молчаливый шофёр оказались желающими, да ещё на две ночи, гостиницу решено было проверить и почистить. Постояв на пороге, втянув носом воздух в комнатах и сравнив его с уличным, Санька почесал рукой, всей пятернёй, лоб и открыл настежь окна и двери.
______________________________________