Госпиталь

               

    Во время войны тоже шла повседневная жизнь,  но она сильно отличалась  от довоенной. И все меньше и меньше остается  живых свидетелей этой тяжелой, жестокой поры.
    Раз в неделю после уроков вместе со старшей пионервожатой мы  приходили  в подшефный госпиталь. Когда я впервые переступила порог этого лечебного учреждения, по-настоящему поняла, что такое война. Госпиталь меня  парализовал, придавил  видом  искалеченных тел: без  рук, без ног, с обожженными лицами...
«За что? Почему?» — это никак не укладывалось в  моем детском сознании.  На глаза набежали слезы. Я понимала, что плакать нельзя,  а слезинки не слушались и катились, катились по щекам.Сердце  сжалось в комочек. Я возненавидела Гитлера,  фашистов,  немцев, которые  были виновниками мучений этих раненых и  искалеченных людей.
    Чувство сострадания к чужим несчастьям у меня было и раньше.  А вот ненависть до этого дня была незнакома.
    В подшефный госпиталь мы приходили «с концертами»: танцы, песни, чтение стихотворений. Раненые тепло принимали наши выступления.      
    Я плясала  «Яблочко»,  «Русскую»,  «Гопака». Этим танцам научил меня мой дедушка, в молодости он был отличным плясуном.  Здесь же в госпитале  впервые попробовала читать стихи. Получилось хорошо.  Все смеялись и громко хлопали. Это были   веселые стихотворения, которые я находила сама в журнале  <<Крокодил>>.  Там обязательно было что-то смешное про немцев.
    И плясали, и пели, и стихи читали мы не на сцене, а в  столовой госпиталя и в палатах. Сколько комнат с выздоравливающими больными, столько и выступлений. 
    Иногда нас  просили  подежурить в палатах. Выполняли эти просьбы охотно, гордясь оказанным доверием.  Кормили с ложечки лежачих больных, подавали попить,  писали письма под  диктовку, звали медсестру или санитарку, когда об этом просил боец. У каждого из нас даже появились «свои» раненые, к которым мы обязательно заходили в палаты –  посидеть рядом, поговорить,прочесть или написать письмо.  Все были очень рады нашему приходу.   
    Были и любимые медсестры. Я восхищалась  Ольгой - красивой, веселой,  энергичной.  Казалось, что без нее здесь остановится  вся работа.  Я хотела быть такой, как она. 
    Однажды, исполнив свой концертный номер и получив щедрую долю аплодисментов, я с горящими от волнения щеками выскочила из столовой,  где проходил концерт, в коридор.   
    — Ты уже выступила? —  обняв  меня за плечи, спросила Ольга.
    — Да, — ответила я, глядя на нее  с улыбкой и  гордясь тем, что на меня обратили внимание.         
    — Сможешь посидеть недолго в  палате с тяжелоранеными?
    — Конечно, - сказала я и согласно кивнула головой.         
    — Надень, -  она протянула мне чистый накрахмаленный халат.  И заспешила, быстро бросив на ходу:
    — Если что, я  в перевязочной  буду.
    Я вошла в палату, надела халат, совершенно утонув в нем,  и села на стул, стоящий около двери. Отсюда хорошо были видны все кровати с тяжелоранеными. Сидела я так недолго.
    — Сестренка, ты здесь? - позвал боец, у которого  полголовы и глаза в том числе, были замотаны бинтами.   
    — Здесь, — тихо ответила я, точно не зная, меня ли он зовет.
    — Подойди ко мне. Сядь рядом. — Я пододвинула стул, на котором сидела, к его кровати. Он потрогал его, потом коснулся моей руки, утонувшей в халате, и спросил:
    — Тебе сколько лет?
    — Десять, — ответила я.
    — А мне уже двадцать,— вздохнув, сказал он. — Ты в каком классе учишься?
    — В четвертом.
    — А когда пишешь, ошибок много делаешь?
    — Нет. Я отличница.
    — Письмо  треугольником умеешь складывать?
    — Умею.
    Возьми в тумбочке тетрадь, вырви листочек.  Я буду диктовать, а ты пиши. Пиши только то, что я скажу. От себя ничего не добавляй. —  Я  достала тетрадку, вырвала из нее страничку.
    — А можно книжку с тумбочки взять?  Подложить под листочек, чтобы удобнее писать было.   
    — Да, конечно, бери.  Книжки мне теперь вообще без надобности, –  печально проговорил он и начал диктовать:
    « Здравствуй,  Лиза! Не писал долго  потому,  что лечился в госпитале».
    Склонившись над тетрадным листочком, я старательно выводила каждую букву,  хотела, чтобы письмо выглядело  красиво.  Боец  меня не торопил.
    — Написала, — сказала я,   посмотрев на него. Губы раненого  были сжаты, а руки непрерывно  двигались, сжимая и отпуская уголок одеяла.  Я чувствовала, как трудно дается ему это письмо. Наконец он  тяжело вздохнул и резко произнес:
    — Пиши дальше: «Извини меня, Лиза, но между нами ничего больше быть не может. Я полюбил другую женщину». Написала?
    — Написала, — ответила я. Он помолчал немного, потом спросил:
    — Тебя как зовут?
    — Валя.
    — Валентина, значит, — проговорил раненый. —  Пиши дальше. «Ее зовут Валентина. И у нас скоро будет свадьба.  А ты меня, Лиза, больше не беспокой». Написала?
    — Да...
    — Подпишись за меня. «Николай».
    — Но ведь это не правда? – робко спросила я, дописав последнее слово.
    — Это правда жизни,— сказал он. И помолчав немного, спросил:
    — Ты красивая?
    — Не знаю, — честно ответила я. 
    — А она красивая, очень красивая...  —  тихо произнес  Николай. —  А я слепой... Понимаешь, совершенно слепой!!! – Его голос становился все громче и громче и, наконец, сорвался на крик. Руки продолжали нервно двигаться, сжимая и  комкая угол одеяла. Немного погодя он спросил:
    — У тебя глаза какого цвета?
    Я чуть-чуть подумала и ответила:
    — Коричневые.
    — Карие, значит, —  уточнил  он. —  А у нее голубые, голубые, как озера. А волосы у тебя какие? –  И,  не дождавшись моего ответа, мечтательно проговорил:
    — А у нее - цвета  спелых колосьев пшеницы.  Ты знаешь, какой цвет у спелой пшеницы?
    — Нет, — робко произнесла я. 
    — Золотистый,  —  как-то очень нежно сказал  раненый. — А пострижена ты как?
    — Под мальчика. Затылок голый, а спереди челочка.
    — Под мальчика... —  безразличным тоном повторил  он.  И потом снова мечтательно:  — А у нее волнистые волосы до плеч...
    Раненый  замолчал и лежал так, не издавая ни звука, минут пять. Потом жестко сказал:
    — Теперь сложи листок  треугольником и напиши адрес. Он в тумбочке...  Там конверт с ее письмом.  — Я достала Лизино письмо, списала адрес.
    — Написала? —  нетерпеливо спросил он
    — Написала.
    — А теперь отнеси туда, где все письма кладут для отправки. 
    Я сидела, не двигаясь с места. Мне очень не хотелось отсылать это неправильное письмо.
    — Неси, дочка, неси, раз тебя просят, —  проговорил с соседней койки пожилой усатый боец с забинтованными ногами, руками при этом делая мне  совершенно противоположные,  отрицательные  знаки. И даже усы его, шевелясь, говорили, что отправлять это письмо нельзя.
    И я растерялась, не зная как поступить, чтоб это было правильно. Обманывать  раненого бойца нельзя,  и письмо это ну никак не хотелось мне отправлять.
И тут появилась она, моя любимая медсестра.
    Это что у тебя? –  спросила  Ольга, увидев в моих руках треугольник письма. Взглянув на адрес, она сердито произнесла:
    — Ни на минуту нельзя оставить!  Опять пишешь ложное письмо своей девушке Лизе? Опять врешь, что полюбил другую? Опять сочиняешь, что скоро будет свадьба?  — Раненый  лежал, не произнося ни слова.
    — Пожалел бы  девушку!  Каково ей получить такое письмо? Ты подумал?  Гордость в тебе ложная играет! Боишься, что она тебя бросит. Хочешь первым от нее отказаться? И какое ты право имеешь решать за нее? — Пожилой усатый боец одобрительно закивал головой.
    — Правду надо писать!  А уж там, как получится...
    Отругав,  как следует, раненого, медсестра подошла к нему, положила руку  на   забинтованную голову и ласково  произнесла:
    — Дурак ты, боец Николай. А еще фамилию такую носишь —  Орлов. И совсем ты не Орел, а просто трус! Погладив его по щеке, не скрытой за бинтами, она тихо добавила: 
    — Доктор говорит, что один глаз он тебе, может быть, все же спасет...   — Раненый схватил ее  руку. Прижал  к своей груди.
    — Это правда?
    — Правда, правда...      Зачем же мне обманывать тебя?
      Минуты три  прошли в молчании. Одна рука Ольги лежала у него на груди,  второй она снова погладила его по щеке. Николай улыбнулся.  Улыбка у него была красивая и добрая.
    — Ну что?  Рвем это письмо и пишем другое? —  раздался в тишине  голос  медсестры.  Помолчав немного, Николай Орлов  согласно кивнул головой и, вздохнув, произнес:
    — Да.
    Усатый боец, лежащий на соседней кровати, улыбнулся. Я облегченно вздохнула и протянула  письмо медсестре. Она развернула   его, и, не читая, медленно порвала на мелкие кусочки.