В стране оленьей

В нулевые двухтысячные мы мотались с Мариной по съемным московским углам, меняя плохое жилье — на более худшее. Улыбки хозяев становились радушнее, расположение к нам почти родственным по мере того, как ухудшались условия проживания — а цена на жилье, соответственно, возрастала. Лица тех, кто уступал нам, «отрывая от сердца» — хотя и за немалые деньги! — свои проходные комнатки, каморки (для хранения велосипедов) и коридорчики (с лыжами) светились радостью, детским ожиданием чуда... Нас встречали как вестников благодати! Как будто всю предыдущую жизнь они ждали именно нас, — недоедали, терпели нищету. И вот мы пришли, наконец; и сейчас же решим все их материальные проблемы.
       
Не знаю, что изменилось в судьбах этих людей, приютивших нас (спасибо им за это, конечно), но к нам с Мариной действительно снизошла… ну, добрая волшебница, что ли? И имя у нее подходящее — Ангелина. Эта отзывчивая и толстая девушка, немного неадекватная от даунизма, в армейских стоптанных ботинках и с кондукторской сумкой через плечо — вечная устроительница чужих судеб. Как-то она повезла нас в ближайшее Подмосковье к исключительно добрым, по ее словам, хозяевам. У них можно было жить за совсем небольшие деньги в домике вместе с козами. А если ухаживать за полезными домашними животными, то вообще бесплатно. Мы приехали, познакомились с приветливыми, трудолюбивыми хозяевами. И козы нам понравились. Но жить вместе с ними?!
       
Одним словом, пришлось приводить Марину в чувство. Долго сидели на ветерке у охраняемой зоны — территории водоканала, куда запрещен вход и проезд, — и потому сохранились нетронутыми подмосковные первоцветы, навевающие нам «сны о чем-то большем», как пел Борис Гребенщиков. Уныло брели по дороге к платформе. Ангелина упрямо топала впереди своими башмаками, зло вздыхая время от времени и повторяя, что «она же хотела как лучше!»
      
Дом творчества художников явился пред нами землей обетованной!
      
Нашей судьбоустроительнице пришла в голову счастливая мысль, раз уж мы не хотим почти задаром жить в прекрасном козьем домике, поселить нас в обители Муз. В ее кондукторской сумке нашлась сахарная косточка задобрить хтоническое существо — собаку Кикимору, охраняющую вход в святилище; и тут же она встретила каких-то знакомых в Доме, все сложилось благоприятно. Нам выдали постельные комплекты, Ангелина раздобыла электрочайник, уложила нас спать в узкой комнате, где пахло старым лаком, отчего все удивительно напоминало пенал для карандашей. (Спасибо Ангелине! И она нашла свое место в жизни: в московском католическом приходе заведует детским сектором. Организует паломнические поездки, сопровождает детей по святым местам Европы.) 
       
В той нашей первой комнате, на втором этаже, балконная дверь выходила на квадратную площадку — крышу пристройки к столовой; и казалось, что находишься на капитанском мостике корабля, как бы вплывающего в сад, рассекающего изумрудные волны листвы.
       

С тех пор мы путешествуем в Доме... Он плывет через леса Подмосковья, через луга, где привольны изгибы Клязьмы, плывет, чуть покачиваясь под звездным небом. И потому нашу комнату правильнее назвать «каютой». В каждой «каюте» в Доме есть специальный стенд из тонированной фанеры, чтобы художникам вывешивать свои вновь созданные акварели или графику; такой стенд занимает целую стену. У нас он украшен листами географических карт. Черноморское побережье, отроги Кавказского хребта, где бываем каждое лето. Каменные ладони горных исполинов, что держат хрустальную чашу Байкала — после черноморских экспедиций я отправляюсь в одиночные походы на дикие байкальские берега, на склоны хребта Хамар-Дабан, в ущелья Восточных Саян, к подножью Баргузинского хребта.

Пришлось подрабатывать в Доме и вахтером, и дворником. Брал в руки снежную лопату, метлу. Противостоял снежному игу, золотой орде листопадов, нашествию диких кустов и бурьяна, удушающих сад. Со скрипом шли на меня огромные снегопады, поворачивалась мировая ось, трещала и гнулась от морозов арматура ветвей, от небесного свода отваливались гигантские куски снежной штукатурки.
       
С самого начала, как мы поселились, никаких художников в Доме почти не было. Чтобы содержать Дом, комнаты понемногу сдавали работягам, приезжающим в Москву на заработки. А уж сейчас... Выражение «вариться в многонациональном котле России» — для нас не фигура речи. Мы окружены запахами жареного сала в огромных — с колесо гоголевской брички — сковородах; чебурека, кипящего в масле; лапши, томящейся под слоем чеснока. Да пусть готовятся на здоровье блюда национальной кухни! Но ведь хочется в Доме творчества вдохнуть полдневный полевой дух льняного либо репейного масла для живописи, сосновую крепость скипидара, кипарисовый аромат лака. Куда же подевались русские художники?
       
Почему без боя сдали свой Дом?!
       
В Доме есть библиотека, она захламлена и заброшена, о ней мало кто знает. На одной из полок, среди пожухлых журналов, растрепанных книг и затертых видеокассет — все это осталось от прежнего благоденствия, — мне попалась кинохроника Дома. Фильм был снят в 80-е годы, затем переведен на видео.
       
...Судя по черно-белым кадрам в былые времена веселые художники в саду Дома творчества поливали черные и белые розы. Бывший тогда директором Шталберг, потомок древней немецкой фамилии в четвертом поколении, развел настоящий розарий. Самые разнообразные и редкие сорта ему привозили в дар почти из всех союзных республик. Но этот сад вовсе не символ дружбы, ведь это не фонтан на ВДНХ. Никто из художников не заявлял гордо: «Я творческий усбех!» Не бил себя в грудь: «Я тандыр!» Или: «А я мангал!» Просто приезжали в свой Дом, знали что директор любит розы, почему бы не достать и не привезти особенный саженец из своих родных мест?
       
...Вот беззаботные живописцы и графики начинают дурачиться, шуточно бороться, обливают друг друга из шланга, из леек и ведер. В ореоле брызг преломляются солнечные лучи... словно над их спутанными гривами воссияли радужные нимбы... Взлохмаченные мокрые бороды обрамляют счастливые лица. Вот чистые и причесанные, подравняв бороды, они сидят в том же саду за столами, составленными в несколько рядов под яблонями. Кружатся лепестки, осыпают чаши с порезанными огурцами, вареной картошкой, щедрыми ломтями сала, огненным борщом. В черно-белом цвете черен рижский бальзам в бокалах, прозрачна слеза «Столичной» в рюмках. Остальное можно мысленно раскрасить... Добавить золото армянских коньяков, розовые искры молдавских, рубиновое мерцание грузинских вин. Рядом с художниками девушки — их музы. Наряды из «Польской моды», рижский текстиль, нити таллинского янтаря. Некоторые украсили распущенные волосы сплетенными из ромашек веночками.
         
Слово берет секретарь Союза художников.
         
«Братья! Вы записываетесь в очередь, чтобы попасть в наш Дом. Слетаетесь подобно птицам из всех республик. Работаете, обмениваетесь секретами мастерства, прекрасно отдыхаете. Каждый обретает опыт, душевные впечатления, сердечные воспоминания. Завязываются дружеские связи. Любовь. И вся наша огромная страна стянута, скреплена силовыми линиями по меридианам и параллелям тем, как вы, мастера графики и живописи, запечатлеваете в своих произведениях красоту родной природы, труд людей на своей земле.»
         
Бородачи одобрительно гогочут... (чаячий базар на обрывистых скалах над морем)... Кладут друг другу руки на плечи, ведут хоровод вокруг своего секретаря, приседают и выделывают коленца. Седенький старичок протягивает чашу чокнуться с каждым. Коньяк и вино, бальзам и водка расплескиваются ему на макушку, вздыбливая легкие пряди волос в некое подобие индейского «ирокеза».
         
Художники уводят своих муз по комнатам... (в замедленной съемке ниспадают польские наряды, смяты рижские туники, разлетаются бусины с отблеском угасающего дня)... чтобы запечатлеть горячие отпечатки их тел на простынях. А потом, после долгой зимней работы, где-нибудь в Иркутске, во Владивостоке — простыни обратятся (в метафизическом смысле, конечно) графическими листами, живописными полотнами. На них проявятся девушки-яблони: розовые округлости грудей, извивы рук, водопады волос, медовое свечение бедер.
       
Но что это?!
       
Повеяло каким-то зимним холодом...
       
Белые полосы, черные кресты. Все испещрено каббалистической цифирью, мелькают магические знаки. Ни то рябь, ни то воронья стая бессмысленных слов подернула картину. Лица художников потускнели. Многие сбрили бороды, затянули под горло галстук-удавку, обрядились в белые (смирительные) рубахи. Увядшие девушки стынут заброшенные по углам промерзших мастерских в Иркутске, Владивостоке...
       
Перестройка.
       
После белых полос, чернокрестья, цифири пустопорожних слов — в кадрах замелькали деловые ребята. Вытащили из багажников своих громыхающих «шестерок» громоздкие ЭВМ. Сняли в Доме помещения под офис.
       
Братство художников распалось. Ослабли напряженные линии творчества, провисла дружба, сгорели провода любви. За проживание в Доме и за дорогу сюда, в Подмосковье — плати из своего кармана!
       
Никто не слетается в родное гнездо.


Как-то поздним зимним вечером я сидел в библиотеке и мерз, рассматривая старые журналы по рекламе и дизайну еще из ГДР. Меня пробирал озноб, мышцы ломило. С тревогой вглядывался в экран окна, за которым бесконечно отматывалась черно-белая кинопленка... Летящий снег, снег. Неужели зарядил на всю ночь, какие сугробы навалит к утру? Ох, и уломаюсь я завтра, вот уж придется помахать лопатой! Окно в библиотеке от пола до потолка, железная рама плохо закрывается. Все здесь устроено почему-то по проекту южных пансионатов.
       
Я сидел и мерз. Не в силах пошевелиться, оцепенев от прибывающей тяжести снегов. Может, меня ломает от начинающейся простуды? температура набивает озноб? или она понижается?.. Я окоченею, вмерзну в эти книги, до весны никто не найдет меня в этом неизвестном никому книгохранилище. Интересно, в библиотеке устроен камин. Чтобы придать отношениям художников больше романтики, наверное. Но согревал ли он кого своим живым теплом? — остается только гадать. Заставлен какими-то ржавыми решетками, завален хламом. Что-то подтолкнуло добраться к нему. Провозившись некоторое время, заглянул в дымоход. Дохнуло запахом беды, что бывает на пепелище. «Можно ли развести в нем огонь? Не здесь ли скрыта таинственная душа нашего Дома?» Я представлял что-то вроде «ведьминских» образов, виденных в фильмах. Ветхие тряпичные куклы, истыканные иголками, подвешенные в дымоходе. А вдруг таким образом кто-то решил извести, например, директора Шталберга? И мне откроется нечто загадочное в недрах Дома... При этом старался дышать через ворот свитера, уткнув в него нос, чтобы не вдохнуть затхлость, сквозившую из мрака. Походный свитер, впитавший дым моих костров на берегах Байкала, вызвал воспоминания...
       
В своих байкальских странствиях я слышал от одного старика странную историю. Если в давние времена у матери пропадал сын или дочь, то, бывало, в сибирских селениях, в зимнюю морозную ночь — обязательно должна быть зима, ночь, мороз — мать открывала печную заслонку и кричала в трубу имя того, кто пропал. Откуда-то из космических глубин, говорят, приходил ответ жива ли родная кровиночка. Да, тот старик, у которого я заночевал на рыбацком становище... Мы долго сидели у костра, слушали дыхание Байкала. Наш огонь как будто на самом краю Вселенной — дальше клубилась косматая бездна. И говорили мы с ним обо всем неизведанном и таинственном, что происходит на свете. Словно в продолжение той ночи, нахлынувшей из сокровенных глубин, сам для себя неожиданно, я вдруг крикнул в разверзшийся ход, казалось, подключенный к движению мощного снежного фронта, берущего мое сердце в полон.
       
Я крикнул: «Эй! Русские художники!! Куда вы подевались?!»
       
В ответ пульсировала напряженная тишина, мой голос был поглощен этим колодцем.
       
Вдруг очень резко постучали в дверь... Я едва не заорал от неожиданности! И стук какой-то костяной. Потусторонний. «Что за олень рогатый ходит по ночам, стучит копытами?!» Ноги у меня занемели, кое-как выпрямившись, пошел к двери — и открыл.
       
На пороге стоял северный олень.
       
«Северный» — это первое, что мелькнуло в голове. Морда его заиндевела, шкура серебристо-седая от искрящегося инея, из ноздрей валил пар. Вспомнилась фраза из какого-то бородатого анекдота: «Так вот ты какой, красавец, северный олень!» Огромные ветвистые рога покачивались, угрожая проткнуть меня каким-нибудь острым отростком. От животного пахло сырой шерстью, как от собаки; в больших глазах, обрамленных ресницами, на которых поблескивали звездочки снежинок, застыло Белое Безмолвие. (Что-то навеянное рассказами Джека Лондона, мне показалось.)
       
Отпрянул назад от неожиданности, схватился за кстати подвернувшийся стул, чтобы не упасть. И олень протиснулся в жалобно заскрипевшие, звякнувшие стеклом двери. Это не какой-нибудь призрак! Реальна и ощутима тяжесть его туши, грохот копыт по паркету, мокрые следы. Что мне делать?! И ведь всегда в таких случаях после описания того или иного — «сказочного» персонажа — следует что-нибудь вроде: «и тут говорит человеческим голосом!» Но... «говорил» он или нет? Между тем во мне как бы «проявился» текст — и он был «произнесен» с определенными интонациями того старого художника из фильма, секретаря Союза. В общем, «и он говорит»:

Свиньи они, а никакие не художники! Мы тут с ног сбивались, чтобы организовать проживание и питание каждого потока. За столы усаживалось по шестьдесят, а то и по восемьдесят человек. Когда последняя группа заканчивала завтрак, первая уже приступала к обеду. А какие шекспировские страсти разыгрывались, чтобы попасть в список приезжающих? Коньяки, икру везли ящиками, да еще своих муз устраивали по курсовкам, якобы это народная художница из какой-нибудь усбехии, или тандырии, или мангалии… Где же они теперь? Рассохлись мольберты, окаменели краски, заржавели колеса печатных станков, раскрошился литографский камень, покрылась патиной граверная сталь. Неужели все, что их объединяло, это месяц оплаченной беззаботной жизни и дорога за счет Союза? А красота здешней природы осталась прежней. Никакие политические или экономические передряги не испортили прекрасные туманные дни осени, зимние просторы, буйство весеннего цветения, летнее марево над полем и тропинку в лугах. Но все это не оставило ни малейшего следа ни в графических, ни в живописных произведениях. Лопнула огромная страна!
            
«Ну это ты загнул, олень рогатый! — Воскликнул я, когда немного опомнился и пришел в себя. — Мне-то что до того, лопнула страна или не лопнула? Завтра бери лопату в руки — это мой мастихин, разумеется — и греби снега, пока не свалишься. А метла — моя кисть! Мои краски — солнце и звезды!!»
            
И олень ускакал. В свою страну оленью, надо полагать.