Романтики. Глава 3. Дар дружбы, дар любви

          Романтики. Глава 3. Дар дружбы, дар любви

          Гришка старался не высовываться. Аккуратно ходил на комсомольские собрания, не хамил твердолобому историку. Мать нашла репетитора по физике, Свету трижды в неделю терзала англичанка, и редко-редко им удавалось вырваться хотя бы на час. Тогда они мало говорили и много целовались.
          В марте комсорг позвал на выезд – на лыжах от Ямуги до Темпов. Компания оказалась совсем не маленькая – семеро парней, которых Костя хорошо знал. Гришке поначалу было неуютно, но после первой стало лучше, а к Солнечногорску он уже был среди своих. Один из парней, Саша, был явно неразговорчив, но когда в тамбуре расчехлили гитару, он запел вместе со всеми. Басище у него оказался с такой оттяжкой, что старушка, приготовившаяся выходить, подпрыгнула и перекрестилась: «Ой, напугал, думала наш поп! Ты в церкви-то не поёшь, внучек?» Мальчишки захохотали, Саша смутился, а когда бабка вышла, сказал негромко - услышал только Гришка:
          - Да я бы спел, так ведь пожалеют потом сами...
          - Почему?
          - Это ты-то меня спрашиваешь?
          Саша стянул шапку. Под ней оказался немыслимых размеров лоб. Сухощавое интеллигентное лицо, черные густые волосы, и голубовато-белая кожа с тонким, едва заметным румянцем. На крючковатом носу кое-как примостились толстые очки в массивной оправе. На молодого Светлова похож, подумал Гришка.
          - С моим шнобелем только в церковь.
          - А-а-а.  Ну да. Но за армянина можно сойти, если в кепке. А они христиане.
          - Ты умеешь об этом забывать? 
          Смесь недоверия и горечи поразила Гришку. Он подвинулся к Саше поближе.
          - Ну не забываю, но как-то не ощущаю постоянно.
          - А я постоянно. Твоя как фамилия?
          - Барковский.
          - Тебе проще. А я Гинзбург. Вот прям так. Не спутаешь.
          - И что, прямо всё время долбают?
          - Почти. Но мне и родители не дают забыть, они... – он остановился, внимательно посмотрел на Гришку.
          - Не бойсь.
          - Они религиозные. Дома ношу кипу, чтоб их не расстраивать. А в школе достали. У меня одноклассник – сосед по подъезду, сука сучья последняя, гондон штопаный. Отец как выйдет из дома в лапсердаке – всё, пиши пропало, Жорик как с цепи срывается.
          - Стой, стой, что такое кипа и лапсердак?
          - А, ну ты счастливчик, слов таких не знаешь. Кипа – это такая круглая шапочка на макушку, для соблюдающих.
          - Что соблюдающих?
          - Поразительная, я бы сказал завидная девственность! - Сарказм был неприкрытым. - Обряды иудаизма. Лапсердак – чёрный сюртук до колен, отец в нём в синагогу ходит.
          – В Москве есть работающая синагога? Где?
          У Гришки дома на эту тему как-то не говорили, по крайней мере при нём.
          - Эй, вы чего там затихли? Наливай! – Водка опять пошла по кругу, и снова в прокуренном мёрзлом тамбуре зазвучали песни, и какие-то алкаши подпевали им про Магадан.
          К Ямуге все были хороши, но через час быстрого бега то по лыжне то без неё ребята частично протрезвели. До Покровского, где жила старенькая бабушка Серёги, добрались почти засветло. Серёга вытряхнул свой гигантский рюкзак, набитый банками с консервами, пакетами с крупой, пачками чая. «Бери, мама послала, не тащить же обратно, я и так употел!» уговаривал он расчувствовавшуюся старушку. Та, улыбаясь, качала головой – «Всё растёшь, внучек!» - а потом, подоив козу, поила мальчишек сладковатым, с запахом сена, молоком. В закопчёном котелке сварили макароны с тушёнкой, и, чтобы не допекать бабушку, ушли на сеновал. Там снова пили, пели, и снова пили, курили осторожно, и говорили обо всём – куда поступать, как откосить, как обращаться с девчонками, и какие суки учителя. Гришка со своими гуманитарными устремлениями оказался белой вороной – остальные собирались кто на биофак, кто на географический, двое шли на Физтех. Саша, когда все уже отключились, невесело усмехнулся. – «Хорошо хоть нет специального иудаистского института, а то мне бы пришлось туда идти, по традиции. Род раввинский, а я последний мужчина в роду».

          С вокзала Гришка с Сашей отправились в ближайший пивняк, и, немного согревшись после вымороженной насквозь электрички, двинулись по Новослободской к центру. Воскресным вечером улица была почти пуста, и только бездомные клочкастые собаки молча поднимали на мальчишек свои печальные глаза, полные боязливой надежды. А они, нетрезвые, голодные, замёрзшие, брели по едва освещённому тусклыми фонарями городу и делились мыслями, которые поймёт не каждый, даже самый надёжный, друг. Гришка удивлялся, как так бывает – только познакомился с человеком, а чувство такое, будто знаешь его всю жизнь.

          * * *

          Репетиторы, контрольные, экзамены - время слиплось в комок. Финиш был близко, но Гришка внезапно осознал - это последний месяц, когда он видит Свету в привычной обстановке. Он прописывал в голове маршрут от МАРХИ к Мориса Тореза, чтобы сразу после занятий перехватывать её, отнимать у тех, других, заранее нелюбимых. Может, конечно, она и в МГУ пройдёт. Всё равно полчаса хватит! Он яростно ревновал её к ещё неизвестным соперникам.
          Он встречал Свету после вступительных экзаменов, выгуливал, успокаивал. С каждым сданным предметом её шансы росли. Когда вывесили результаты сочинения, и Гришка углядел её четвёрку, она, почти не веря своему счастью, запрыгала, захлопала в ладоши – она проходила почти наверняка. Оставалось только ждать.
          Они отправились купаться на Москву-реку. Мокрые, они сидели на траве, дрожа на ветру. Гришка, тайком понюхав свою ковбойку, накинул её Свете на плечи. Она чуть повернулась, и внезапно его горячая ладонь наполнилась робкой плотью. Случайно? Сейчас она отшатнётся… Но нет. Она смотрела в сторону, и травинка в её губах чуть подрагивала. Оранжевые молнии сверкали у Гришки перед глазами в такт бешено стучащему сердцу. Медленно, осторожно, сильные пальцы отодвинули ткань купальника, сжали нежно-выпуклую грудь. Травинка упала. Тёмные жадные губы поймали испуганный вздох мягких, розовых. Они подобрали вещи, и молча, держась за руки но не глядя друг на друга, поднялись по едва заметной тропке, ведущей на пустынный, неухоженный склон, заросший густым орешником и бузиной. В полусумраке, под зрелой, густой листвой Гришка воочию увидел, как рождалась из бликов солнца Афродита под тревожную, суетную трель славки.

           Через три дня они уже почти спокойно нашли Светино имя в списке зачисленных на первый курс. Её мать исхитрилась добыть путёвку в Прибалтику, и Гришка остался один на один с надвигающимися экзаменами.
          Саша прошёл на географический. Вместе с Костей, который, по его словам, «даже не разу не вспотев на экзаменах», поступил на самую популярную на биофаке кафедру генетики, мальчишки отметили удачу грандиозной пьянкой в лесу под Гжелью. «Ерш» быстро привёл их в состояние «море по колено», и комсоргу пришлось заплетающимся языком оправдываться за то что он комсорг. Он не остался в долгу, и Гришка получил хорошо аргументированную сводку своей интеллектуальной деградации за период влюблённости в Свету. Костя припомнил ему доярку, и Саша, и заикаясь от смеха, кричал: «Давай подробности!» А потом расчехлили гитару, и «Облака» Галича поплыли по густому ельнику на Сашиных и Гришкиных басах, и три пары умных глаз глядели в ровное, уверенное пламя костра, и прикуренные от веточки сигареты были сладки как никогда. Рыжий горький чифир в котелке бодрил, не давал уснуть, и горчили песни, будто пели их не мальчишки, но зрелые, много повидавшие люди. 
          Утром Гришка, хлебнув остатков чифиря, побежал с блокнотом для эскизов на поляну. И таким миром и добром повеяло на него от этого бездельного летнего утра, такой блаженной ленью, что у него сама собой сложилась мысль: «Это моя родина, и она прекрасна. Я должен сделать её свободной и счастливой». Мысль его удивила, уж слишком много непривычного пафоса было в ней, но он, покатав её в голове, положил на отдельную полочку - додумать позже.          
          Следующая мысль была гораздо проще: вот в этом жарком, пахучем, звенящем от кузнечиков разнотравье должны лежать они со Светой, и чтоб никого вокруг, и… Он рисовал жадно, тонировал лихорадочно, - успеть, пока не поменялся свет. Высунув кончик языка, он доканчивал ту самую зовущую траву на переднем плане, когда захрустели ветки и на поляну вышел Саша.
          - Хорошо здесь! – и, увидев, Гришкин блокнот, заглянул ему через плечо. Ничего не сказал, сел неподалёку, закурил. Гришка положил ещё несколько плотных штрихов, слегка растушевал облака, закрыл блокнот и тоже потянулся за сигаретой.
          - Хорошо. Так противно бывает в город возвращаться. Там эти рожи цэковские на каждом шагу, плакаты дебильные. Самое странное, есть идиоты которые ещё во всю эту чушь действительно верят.
          - Ну а что ты хочешь, Гриш, народ-то тупой. Скажут по телеку или в газете напишут лажу какую-нибудь, они и верят.
          - Но этому же невозможно верить. Достаточно ведь просто посмотреть на них внимательно. У них же всё на лицах написано – тупость, злоба, ложь.
          - Слушай, ну не все ведь эстеты как ты со своим художничьим взглядом. Войны нет, в космос полетели, Плисецкая танцует, харчи есть, одеты, обуты – старшие-то видали гораздо худшие времена. А когда сажают политических, то стараются по уголовке провести, - тогда народ радуется. А думать нас не учат. Наверное, специально.
          - В смысле?
          - Ну анализировать, сопоставлять, выстраивать логические цепочки из фактов и событий. Искать противоречия, отличать факты от пропаганды, аргументы от демагогии. Возьми любую статью идеологическую, прочти внимательно – окажется, что слова «потому что», «вследствие того, что» стоят где попало, соединяя независимые и часто лживые утверждения в кажущийся валидным силлогизм.
          Гришка удивлённо смотрел на Сашу. Отец учил Гришку читать между строк, выуживать правду из гнусных газетных заметок, но Саша, похоже, оперировал понятиями, с которыми был хорошо знаком, говорил о приёмах мышления, которыми активно, ежедневно и самостоятельно пользовался. Гришка решил не позориться и не задавать вопросов, а дать Саше говорить о том, о чём тот считает нужным.
          - А главное нас не учат сомневаться, точнее, учат не сомневаться – ведь сомнение это основа для критики. Критика нашим геронтократам не нужна. Мы им нужны как послушное стадо с флажками. Они учат нас рассуждать в стиле: «Кто не плохие те хорошие. Американцы плохие. Мы не американцы. Значит мы хорошие» - чувствуешь лажу?
          - Ну да, конечно, - засмеялся Гришка. – Но ты это так формулируешь, как никогда в газете не напишут.
          - Это в центральных не напишут, там хоть профессионалы сидят. А к нам родственник приехал, так я у него «Рыбинскую правду» взял, почитал. – Саша невесело усмехнулся. - Он в неё курицу заворачивал, это единственное на что она годна. Так вот прямо так там и пишут. На доярок и кухарок рассчитывают. А чаще всего просто врут, тупо перевирают факты. Ты слушаешь голоса?
          - Я... да нет.
          - Ну то есть ты считаешь, мы по Праге на танках ездили с целью братской помощи?
          - Не... тут я в курсе.
          - И что диагноз вялотекущая шизофрения ставится политзаключенным к которым применяют методы психиатрического воздействия – прям тут у нас в Москве, у Смоленки, в сером здании за высоким забором с колючей проволокой?
          - Про шизофрению знаю. Про здание – нет.
          - Ну и то хлеб. А большинство вообще, даже если им рассказать – отмахнутся и скажут «враньё, у нас невиновных не содют». Всё всем похрену, понимаешь? Бродский – тунеядец, Губерман спекулирует иконами, а за что их на самом деле в лагеря отправляют – народу плевать.
          - Ну откуда им знать-то? В каком-нибудь Покровском самиздата отродясь не видали.
          - Зато знаешь как там голоса ловятся? В сто раз лучше чем в Москве. Москву глушат жестоко, а на 50 километров отъедешь – красота, звук чистый, всех слышно, лови – не хочу. Почему не слушают-то? Всё Пугачёву по «Маяку» ждут.
          - Не знаю. Труднее им жить, чем в Москве, наверно, вот и некогда.
          - Вот из-за таких как ты конформистов мы гражданскую войну и проиграли.
          - Как? Здорово! – расхохотался Гришка. – Надо будет запомнить формулировочку.
          - Да, это из той же серии присказка как у нас в школе произошло – одноклассник брякнул, дескать, его дед воевал с Чапаевым. Ему велели деда привести на день боевой славы. Дед приходит и рассказывает: «Они в деревню – мы за ними, они в поле – и мы следом, они к реке, а я на бережок, где повыше, и за пулемёт. Тра-та-та-та-та – и… хана вашему Чапаеву!»  Скандал был дикий, но замяли, деду сильно за 80 было.  Я это потом как народный анекдот слышал. Ты вон лучше спроси Костю, какого чёрта он в комсоргах делает? Нормальный же мужик, а как вспомнишь что комсорг – сразу язык прикусываешь.
          - Да он всё правильно понимает.
          - А понимает, что же с ними якшается? Неужели блевать не тянет?
          - А пойдём спросим.
          Похмельный комсорг валял дурака, отшучивался и отбрехивался. «Вы меня уже вчера замучали, аж водка скисла», «мама за ручку привела», «если не я то кто же», «только через комсомол дискотеки и можно организовать» – он явно не был настроен всерьёз обсуждать причины своей приближенности к идеологически выверенной части общества. Но и не злился – он и сам прекрасно знал, сколько в его должности нелепой, никому не нужной клоунады. 

          * * *

          Завидуя друзьям чёрной завистью, Гришка в конце концов сел готовиться. Рисунка он не боялся, черчение тоже было ерундой. «Для уменья хорошо стрелять нужен верный глаз и твёрдая рука», - цитировал Аксакова его преподаватель, удовлетворённо разглядывая очередной лист ватмана. – «А ты, Барковский, никогда стрельбой не занимался?  КМСа или мастера бы получил». - «Спасибо, Иван Сергеевич, а потом за шкирман – и служу Советскому Союзу?» - «Ну родине вообще-то послужить бы не мешало», - ворчал преподаватель. «Припрёт – под диван не полезу, вот честное слово», - примирительно говорил Гришка, зная, что рядовой Иван Герасимов прошёл всю войну, и родину любил не напоказ, а глубоко и честно.
          Срезался Гришка на физике. Билет попался сложный, он отвечал на грани, и ответил бы, вытянул бы на три-то балла, но экзаменатор сунул ему одну, потом другую задачу, Гришка написал неправильную формулу, замешкался, и тут же услышал довольное: «Всё, достаточно, задачу Вы не решили». Апелляция ничего не дала. «Вот теперь ты понимаешь почему свадьбу надо было откладывать до зимы?» - мать, ехидно усмехаясь, напомнила отцу историю их бракосочетания. – «Детей в Совдепии надо заводить летом или ранней осенью, чтобы дать лишний год на дозревание мозгов!» Работу Гришка нашёл на полузаброшенной стройке – ночным сторожем. Делать там было нечего, да и красть, строго говоря, тоже – цемент давно слипся в одну неразбиваемую кучу, доски сгнили, - но в бытовке был свет, и топчан, и Гришка решил - как-нибудь он здесь выживет.
          Вернулась Света, с лёгким балтийским загаром, полная впечатлений и ожиданий от начинаюшейся учёбы. Она очень сочувствовала Гришке, но он бодро заявил, что зато он заработает денег, а на следующий год поступит уж наверняка. Первого сентября он помогал ей забирать учебники из библиотеки, и вдруг понял, - вот все они, уже студенты, будут двигаться вперёд, развиваться, а он – застрял между школой и неясным будущим.  Мысль эта его разозлила. Он натащил в бытовку учебников и записался на подготовительные курсы, чтобы год не прошёл впустую.
          Через пару недель, впрочем, про бытовку прознали все друзья. С бодуна учиться было трудно, а в середине дня он ехал встречать Свету. Они отправлялись гулять по городу, и даже как-то забрели на Гришкину стройку. Оказалось, что топчан, если прикрыть его спальным мешком, гораздо удобнее засыпанного мелкими камешками оползневого склона Ленинских гор. Света удивлённо разглядывала кусочек мира, совершенно ей незнакомого, и внезапно Гришка остро пожалел, что привёл её сюда, в эту пропахшую цементом полутёмную конуру, где под ногами хрустел мусор, в углу были свалены пивные бутылки, а на дощатом столе красовался натюрморт из трёх пепельниц, засохшего лимона, и пивной кружки с букетом из воблы. Он не мог бы описать, только нарисовать тот лёгкий изгиб губ, ту странную улыбку с которой Света смотрела вокруг, и от которой в груди вдруг стало пусто и холодно.