Momenta cuncta novantur. Sequentia

Предыдущие главы: http://www.proza.ru/2016/05/21/2260

***
Серебристый "Opel Kadett", нервно взвизгнув тормозами, остановился. В салоне приятно пахло неплохой искусственной кожей.
-Теперь я могу снять эту повязку?- недовольно пробормотала девушка в зеленой рубашке в клетку с коротким рукавом и джинсовых шортах, закрывающих ее шелковую кожу чуть пониже колен, оставляя открытыми щиколотки.
-Да,- так же недовольно ответил Петр. - Но,- положил он ей ладонь на проворные пальцы, пытавшиеся стянуть черный сатиновый платок с глаз,- только когда будем на месте.
Она только громко вздохнула:
-Если это все часть твоего коварного плана, то для твоего же блага лучше, чтобы привел ты меня куда-нибудь на терминал аэропорта или на пристань, откуда мы отправимся в предсвадебное путешествие, потому что эта игра уже почти меня разнервничала.
-Тебе понравится,- прошептал парень, нежно касаясь пальцами ее губ.
Доминика инстинктивно прижалась к любимому.
-Веди меня уже. Для твоего же блага, предупреждаю.
Он вылез из новенькой машины и открыв дверь Доми, подхватил ее за предплечье и повел к лестнице. Зябкий ветер и холодный воздух неприятно трепали девушке волосы, а на руках и щиколотках появилась гусиная кожа. Пара осторожно ступала по ступенькам, шаг за шагом подходя к арке с массивной деревянной дверью. Петр с непритворной тяжестью потянул за ручку, и молодые люди вошли в обширный хол, пол которого был выложен каменными плитами и залит прямоугольниками солнечного света, проникающими сквозь целые ряды окон. Потолок, побеленный на бело и расписанный бледно-красной и золотой краской, отражал свет. Колонны при стенах, поддерживающие своды здания были декорированы золотой лепниной.
-Dzień dobry,- поздоровался Петр с кем-то для Доминики невидимым.
Этот кто-то поздоровался в ответ слегка удивленным, но спокойным женским голосом, что заставило девушку тоже сказать "добрый день". Голос ей показался знакомым, но она не смогла вспомнить ни где она его слышала, ни кому он принадлежал. Кстати Доми показалось, что относительно недалеко от нее несколько молодых людей вели беседу, но общая пустота и величина помещения превращали отдаленные голоса в полифоническое эхо, которое отражалось от высоких потолков, стен и колонн.
-Идем,- сказал Петр, направляясь куда-то налево.
-Осторожно: высокий порог.
Пара снова поднималась по лестнице. Гладко выполированный холодный камень под ее пальцами тоже показался девушке знакомым, кроме того она вовсе не смутилась, даже какой-то частью сознания знала, что ее молодой человек сейчас скажет:
-Теперь направо.
Их шаги раздавались гулко по очередному коридору. Рассохшийся паркет делал много шума, а запах живых цветов был уже знакомый.
-Дай угадаю,- попробовала проверить свое предположение Доминика. - Сейчас еще раз направо, вверх по лестнице и прямо?
На лице Петра на мгновение появилась грозовая туча, нещадно поливающая его дождем. Однако он смог усмерить разочарование в своем плане и отшутился:
-Не знаю, могу поводить тебя вокруг да около, пока голова у тебя не закружится и внутреннее ухо вообще ошалеет. Тогда ты не будешь так хорошо ориентироваться в пространстве.
-Ну раз я теперь знаю, куда и к кому мы идем, могу я снять эту повязку наконец?
-Ладно.
Доминика стащила аккуратный прямоугольник сатина, сразу же жмурясь от резкого света. Как она и предполагала, девушка стояла на лестничном пролете, держа свободную руку на поручне из белого мрамора. На этаже, слегка в глубине коридора, виднелась двустворчатая резная дверь.
-Зачем мы идем к ректору? В воскресенье?
-Сейчас узнаешь.
И он побежал по лестнице, перепрыгивая по две ступени.
Уставше вздохнув, девушка спокойно и отрешенно побрела за ним, размышляя о том, что, наверняка, сделала ошибку, так быстро дав согласие на свадьбу, и что жалеть об этом будет до конца дней.
Петр ждал ее у двери, постучав и открывая створку сразу же, как Доми подошла к нему.
-Ты, Петр, не перестаешь удивлять меня твоей пунктуальностью. Ровно полдесятого. Проходите, присаживайтесь.
Петр подал ректору руку, которую тот пожал, Доминику он поцеловал в щеку.
-Моя лучшая студентка, Damisia, что ты будешь? Чай, кофе?
-Чай,-ответила она, усаживаясь в одном из кожаных кресел, уставленных вокруг небольшого кофейного столика.
-Кофе,- кивнул Петр в ответ на вопросительный взгляд, занимая место напротив девушки.
Ректор, среднего роста в аккуратном черном костюме, редеющими и седеющими волосами, гладко выбритый и с замученными синяками под глазами, начал доставать чайные принадлежности из внутренностей старинного шкафа. Уставив все на серебряном подносе, он поставил его на кофейный столик и сел на последнее вакантное кресло.
-Прошу вас, мои дорогие, не стесняйтесь.
Некоторое время в комнате были слышны только скрепение кресел, позванивание серебра о фарфор и переливание кофе или чая в чашки.
Доминика была в состоянии легкого шока. Ректор всегда был милый и с неким фаворитизмом относился к поистине талантливым и способным студентам. Всегда он мог вести с любимцами разговор на равных и вел себя фамильярно с теми, в ком находился и развивался потенциал. Однако специально приехать в воскресенье в университет, чтобы по какой-то непонятной причине устраивать чаепитие со студентами... Об этом она еще никогда не слышала и этого никогда не испытала. Кроме того, все указывало на предварительный сговор профессора и Петра.
С опаской отпив чай, Доминика отставила фарфоровую кружку с нежным цветочным узором на блюдце и спросила:
-Panie Bogdanie, только мне кажется, что только я не знаю, почему мы здесь находимся, или вы тоже не осведомлены?
Мужчина рассмеялся, из-за чего морщины вокруг глаз стали еще более выразительными.
-Я только исполняю просьбу выдающегося студента классической филологии - не более того. Мне, дитя мое, повод не известен в равной, что  тебе, степени. И, надо отметить, я пылаю таким же, как и у тебя интересом, узнать причину нашего собрания.
Он перевел взгляд на Петра, который, казалось, был увлечен рассматриванием шкафов, уставленных вдоль стен, рабочего стола pana profesora Bogdana с аккуратными стопками бумаг и цветущим кактусом у подставки для ручек расставленными в маниакальном порядке.
-Петр,-нервно прошипела Доминика, и тот ожил, посмотрел на ректора, потом на девушку.
-Я хотел обсудить вопрос нашей магистерской работы.
-Да-а-а,- протянули остальные ровно удивленно.
-Дело в том, что я нашел способ, если Вы конечно позволите,- сделал он глоток обжигающе горячего крепкого кофе,- чтобы мы с Доминикой написали эту диссертацию вместе.
Pan Богдан рассмеялся.
-Не знаю, может, конечно, профессорский состав у нас совсем не такой хороший, как мне казалось, но чтобы за пять лет мы не дали понять нашим студентам, что лингвистика и химия - это разные науки!
Доминика смотрела на жениха ошалевшими, дикими глазами: "Что он, ради всего святого, несет?".
-Я в пятницу копался в библиотечном архиве,- говорил дальше Петр,- и случайно наткнулся на очень занятную книгу.
-Ради этого в библиотеку и ходят,- заметила Доми.
-Которая вовсе не книгой оказалась, чем-то вроде оправы, переплета.
В глазах ректора появился интерес - голубизна радужки заискрилась. Это заставило мужчину передвинуться на самый край кресла.
-А внутри были прошиты толстой нитью листы пергамента. Книга сохранилась очень даже неплохо, однако, по всей видимости, не была внесена в реестр - ни на листах, ни на внешней оболочке нет печатей университетской библиотеки. Присмотревшись ближе, я увидел, что тексты написаны по-латыни, а тематика и иллюстрации - медицинские. Доминика ведь, как вы знаете, всегда стремилась вложить свой вклад в медицину. Может, в этой рукописи есть подходящие для нее вещи. Я же могу исследовать находку под вопросом языковым.
Теперь и глаза Доми пылали. Теперь она поняла, зачем был нужен весь этот цирк. Петр только что сделал ей лучший подарок - возможность исполнить свою мечту, стать разработчиком лекарств, которые будут спасать людей. Совместная же работа только укрепит их отношения. Будет той самой предсвадебной поездкой.
Желая всей душой, чтобы pan Богдан согласился, она взглянула на него, а мольба рисовалась в каждой черте ее лица.
Профессор откинулся в своем кресле. Закрыл глаза.


Очнулся я, когда телефон, засунутый под ухо, громкой песней разрывал мои барабанные перепонки. Нехотя открыл глаза и, перевернувшись на левый бок, я извлек телефон из запутавшейся простыни и нажал на зеленую кнопку.
-Марчин, с тобой все в порядке?
Ласковый и нежный голос Вероники, полный заботы и с примесью страха, вытащил на поверхность мысли о недавном открытии, наводя невыобразимый кавардак во всем моем внутреннем мире. Невольно, я привстал и посмотрел на пол. Та бумажка все еще стоявшая у меня перед глазами, своей равнодушной правдой вызывала у меня отчаянное отрешение.
-Мати, ты меня слышишь?
-Да,- промямлил я. - Все нормально. Спал просто.
-Точно ничего не случилось: голос у тебя какой-то. Сломанный, что-ли...
-Нет. Скорей всего, просто сигнал плохой. Извини, мне еще польский делать.
-Да, ладно.
Гудки положенного телефона, я заметил сквозь мглу, прекрасно сочетались с моим настроением. Тоже сломленным.
Усевшись за столом и отодвинув залитую соком клавиатуру, я, всматриваясь в пиксели на мониторе, пытался собрать все воедино.
Значит, у мамы был возлюбленный в Познани, пока она училась в Гданьске в медицинском университете. Может быть. Но вот эта легкомысленная и форсированная идея о том, что она была беременна мной от Петра... Как-то уж мои подозрения белыми нитками сшиваются. Допустим, они встречались время от времени, допустим они были так влюблены, что практиковали любовь на расстоянии, но чтобы они не стали жить вместе после обнародования вести о ребенке... Может, он вовсе не хотел ребенка, поэтому мама с этим Петром никогда не стали настоящей парой и не зажили вместе. С другой же стороны, тот факт, что у мамы есть свидетельство его смерти, быстрее указывает на сильную привязанность и любовь до гроба - в прямейшем смысле.
Что вовсе не запрещает необоюдности этой самой любовной привязанности.
В голове моей резко противоречащие мысли засели крепко и выдвигали яростные аргументы в пользу своих точек зрения. В любую секунду этот политический диспут мог перерости в референдум, а потом...
Я отчаянно потряс головой, из-за чего зрение потеряло четкость и все в комнате приняло расплывчатые формы и представляло собой скорее взгляд сквозь калейдоскоп, в котором цвета переплетались в эпилептический авангардизм.
Поводы для спекуляции у меня, все же, были - признал я сам перед собой - отца своего я не знаю и не видел. Мама же на эту тему со мной не общалась и старательно избегала, а на мои вопросы рассказывала мне шутливую версию истории о Марии. Мессией я не себя не чувствовал, по воде ходить не умел, поэтому услышав пару раз канонический пересказ, я быстро сообразил, что от мамы больше ничего не узнать и что таким образом она сама это подтверждает. С подругами и знакомыми закрытая тема также не поднималась. Из-за чего у меня сложилось мнение, что либо никто не знал ничего об этом этапе жизни матери, либо все усиленно это скрывали.
Хоть так, хоть эдак - реальная причина не меняла исхода, и я как будто бы привык к подобной неосведомленности. Да и прочерки во всех графах, имеющие отношение к отцу, побуждали к подобному поведению.
Сейчас же эта находка сломила устоявшийся бег вещей и, открыв заржавевший замок таким же старым и хрупким ключем, впустила в сердце ненужные подозрения.
Устав сидеть, да и вращающиеся в ураганном темпе эмоции не давали усидеть на одном месте, я подошел к окну. Иссиня-черная ночь ослепляла глаза и скозь толстое полотно темноты только звезды и далекие фонари, осветляющие дорогу в нескольких сотнях метров, были видны.
"Да уж, достаточно символичности", заметил я, невольно сравнив ночь с неизвестностью, а отдаленный свет - нежданно засвитавшую правду.
Нужно теперь,- опер я голову на холодное стекло, придумать, как поступить с этой правдой. Стоит ли выгребать ее на свет дневной или оставить в темноте ночи.


Несколько секунд, хотя Доминике, у которой от страха и ожидания сердце не билось вовсе и которой казалось, что весь мир замедлился ее ожиданием, чудилось, что с каждым мигом пролетает целая эпоха. Глаза ее были наполнены густой чернотой, сквозь которую ни одна тень силуэта не могла проникнуть. Петр же, напротив, допивал ароматный кофе, время от времени переводя взгляд с фарфоровой невесомой чашки на ректора в попытках найти едва заметную, но такую значимую перемену в каменном лице. Но веки не дрожали, морщинки не появлялись и не исчезали, губы не игрались улыбкой. Какой-то частью сознания Петр понимал, что профессор просто играет, забавляется, однако червячок сомнения был уже посеян и проедал тоннели в уверенности молодого человека. Ему вдруг начало казаться, что его идея была обречена провалиться еще в пятницу. Тогда Петр нашел книгу, как неудачницу, заставленную и заваленную несколькими другими произведениями потолще. Сироткой, она лежала в глубине полки, покрытая метровым слоем пыли и островками плесени. Никому ненужая и забытая даже тем далеким, давно убежавшим с песком, временем, который создал ее. Тогда, держа в белоснежных матерчатых перчатках сухие, истощенные, листы пергамента и чувствуя, как из них сочится застывшая жизнь, Петр и решился на все. Он понял, что любит Доминику даже больше, чем самому себе признается. И, если...
Отрешенное забвение Доминики, забывшей уже, что такое существование, смотрящей куда-то вдаль и ничего не видевшей, ровно как и размышления Петра, давно уже услышившему в мыслях свинцовый запрет, вдруг было прервано протестующим скрипом старой кожи кресла.
Не открывая глаз, ректор придвинулся к самому краю, фамильярно склонившись к синхронно вздрогнувшей паре. Распахнувшиеся веки открыли светящиеся морской лазурью радужки, в которых кричал подростковый задор.
-Где эта твоя книга? - спросил ректор голосом мальчика, представившего себе, будто находится он в гуще пиратского приключения.
Девушка, еще секунду назад потерявшая из-за страха возможность видеть, теперь поразилась, как весеннее солнце, проникая сквозь французского стиля окно, занимавшее две трети длины стены за ректором, освещает комнату каким-то невообразимо ярким янтарным светом, придавая комнате ауру таинственности и одновременно домашнего уюта.
Петр же не мог поверить заинтересованности pana Bogdana. Да, он знал, как профессор относится к поистине отличным студентам, способным не только заучивать, сдавать, получать пятерки и забывать, но заслужить уважение преподавателей прежде всего своим талантом, способностями, творчеством. Однако молодой человек до конца не мог понять, почему профессор химии бы стал так себя вести из-за книги.
-Так в архиве библиотеки,- пробормотал Петр, а остальная двойка, как по команде, с ушираздирающим скрежетом старой кожи, вскочили на ноги и бросились к двери.
Резко распахнувшись, створки с трескающимся гулом ударились о громко запротестовавшую дверную коробку, а целая троица, выскочила на коридор, приводя степенные стены, привыкшие к многовековой серьезной тишине, в состояние откровенного презрения.
-Книга, на первый взгляд, относится к веку шестнадцатому. Тогда по-латински писали намного чаще, чем по-польски. И относится это не только к различным государственным документам, но и к личной переписке. Но все-таки присутствуют в тексте полонизмы или латинские слова, имеющие в своем написании польское влияние. Грамотность тоже на очень высоком уровне, однако это не позволяет определить социальный класс или сословие автора, ведь, как известно, не только szlachta умела писать и говорить по-латински очень бегло. Мещане, да и простые крестьяне даже в обыденной жизни пользовались латинским,- объяснял Петр, пока они сбегали по мраморной лестнице, разнося гул по всему университету.
Оказавшись на партере, они остановились, громко и свистяще дыша, потом ректор будто вспомнил о своем положении здесь, одернул манкеты пиджака, поправил слегка развязавшийся галстук и манерно поздоровался с блондинкой при входе.
Та ответила что-то невразумительное и, покраснев, вышла.
-Думаю, пора обуздать эмоции,- заметил pan Bogdan и, осмотрев пустой партер, пригласил пару идти за ним.
Доминика, показалось, тоже взяла себя в руки и, хотя лицо ее горело краснотой и интересом, а горло сводил спазм, изысканно шаркая теннисными туфлами, последовала за профессором.
Петр облокотился на каменном поручне и с непониманием приглядывался остальным. Возбуждение по поводу книги было ему непонятно. Да, здорово, что все испытывают такой оживленный восторг, но чтобы сходить с ума... Быстро догнав скрывшуюся за углом пару, он продолжил.
-Состояние пергамента более-менее достойное. Конечно, чернила истерлись местами до прозрачности, а местами плесень изрядно постаралась, так что может понадобиться лаборатория для восстановления, но, думаю, затраты будут минимальны.
-Очень хорошо,- чинно отозвался ректор, доставая из внутреннего кармана пиджака универсальный ключ. - Вы же прекрасно понимаете, как нам всем может послужить ваше исследование, мои дорогие. Поэтому сразу вам говорю, что в вашем распоряжении будет все необходимое. Естественно то, что может позволить наше учебное заведение.
Доминика светилась от радости. Ее зеленые глаза, казались, приобрели цвет сочной майской травы, а губы, растянутые в довольной улыбке, излучали алым.
Дверь открылась, пропуская троицу во внутрь - безраничный бальный зал, в котором музыкой было время, а танцоры - необъятные ряды книжных полок, заставленные бесчисленным множеством историй, фантазии, фактов и эмоций. В архиве пахло спокойственным величием прошедших эпох и будущих событий, сплетенных дивным клубком.
-Это тут,- пробормотал Петр, выискивая нужный ряд и полку. Доминика и ректор, копируя каждый его шаг, последовали за молодым человеком. Наконец, где-то с правой стороны лабиринта деревянных полок послышался глухой голос парня:
"Она здесь. Пройдите еще три ряда в лево и потом сверните направо и идите прямо.
Когда все трое были уже на месте, Петр выгреб из-под груд старых, замученных, потертых переплетов ничем не примечательный прямоугольный футляр из почти что сгнившего черного твердого картона.
-Подойдемте к столу,- предложил ректор.
В комнате не было окон, зато под стенами над простенькими люстрами, бросающими живой свет, рядами расставлены были столы. Троица заняла места вокруг ближайшей столешницы.
-Давай,- теребя Петра за руку молила Доми,- открывай.
Бережно, словно пергамент прямо сейчас мог рассыпаться в его руках, он извлек содержимое футляра, разложив его на полированном дереве. Титульная страница была покрыта только одной поблекшей надписью в центре: "Medicinae plantarum", теряющейся на песочном цвете пергамента. Несколько сотен страниц были прошиты когда-то грубой - сейчас же истончившейся - нитью, грозящей распасться при любом прикосновении.
-"Медицинские растения",- прошептала Доминика, в душе ликующая. "Это то, что нужно. Тут я найду ответы и подсказки".
-Друзья мои,- говорил ректор, надев на нос изящные очки в серебряной оправе, со всех сторон рассматривая диковинный артефакт. - Вы уверены, что это - достойный материал?
-С языковой точки зрения - в ста процентах. Мало того, что лексика просто пестрит оригинальными языковыми оборотами, так еще и найдена была в нашей alma mater. Это достойнейший предмет для научного исследования.
Профессор посмотрел на Доми, опять не существующую в этой вселенной и этом времени. Она была далеко в будущем, представляла, как эта работа поможет ей разработать способы к изобретениям и созданию лекарственных препаратов в совершенно разных медицинских областях. Всматриваясь в прозрачную надпись на ломком пергаменте, она видела лучшее, более счастливое будущее.
Петр потряс ее за руку:
-Эй, Земля к Доминике. Как слышно?
Резко вздрогнув, она ответила на взгляд смеющегося профессора и, отгадывая вопрос в его глазах, произнесла:
-За всю историю человечества люди всегда пользовались помощью того, что было открыто до них, совершенствуя или модернизируя уже имеющееся, мы делали вещи абсолютно новые. Непохожие на их предшественников, они все равно являлись частичкой прошлого. Я уверена, что эта книга - если не шаг в лучшую медицину, то хотя бы луч факела, показывающий, куда идти.
Мужчина улыбнулся, окидывая пару взглядом.
-Я уже говорил, что вы - мои самые талантливые студенты?


«Марчин, Марчин»
Голос слышался как-то смутно и смазанно, будто шепот из соседней комнаты. Теплота коснулась моей щеки, потом еще и снова. Я пытался понять, где нахожусь, но единственное, что было ясно – явно не в знакомом мне мире. Это бытие было другое: сотканное из пустоты и темноты, оно вмещало в себя все и было ослепительно ярким. Я не чувствовал себя собой – скорее знал о существовании чего-то, что можно было обозначить личностью, и привязался к этому блеклому, смутному, неопределенному образу.
Теплота коснулась меня снова, в этот раз взволнованная и тяжело дышащая, она не знала, что делать, была растеряна и металась от мысли к мысли, пытаясь найти решение. Из-за этого теплота превратилась в жар, топящий все вокруг, сжимающий тяжелыми толчками каждую частичку пустого небытия. Наконец, еще один толчок, и окружающая ослепляющая темнота распалась.
И я раскрыл глаза, я снова знал, кто я, я снова был я.
Испуганное лицо мамы полностью поглотило мое поле зрения. Ее отдающие бирюзой зеленоватые глаза были наполнены слезами, грозящими в любую секунду пролиться горьким потоком. Нос и щеки покраснели, на лбу появились морщины переживания, даже отчаяния.
Приподнявшись на скользком паркете, я попытался встать, но в ту же секунду заметил, что мамины ладони были скрещены на моей груди и с небольшим упором вдавливались в грудную кость.
-Что ты себе вытворяешь?- процедила мама ледяным голосом, таким непохоже отчаянным и немелодичным.
-Сплю, ...наверное,- я не был уже абсолютно уверен, что сегодняшний день был наполнен одним сном. Это уж слишком странно. Да и не помнил я никаких снов, не помнил я того смутного, но точного ощущения засыпания.
-На полу? С открытыми глазами?
Мама все еще сидела рядом со мной на полу, поджав под себя ноги и с неперестающим желанием сломать мне пару ребер напором ладоней.
-А почему у меня такое ощущение, словно меня слон перепутал с креслом?
-Я делала тебя массаж сердца. У тебя почти пульса не было. Откуда у тебя ссадина на лбу?
Да уж. Нужно немедленно что-то предпринять. Если вовремя не соврать что-то правдоподобное и одновременно невинное, мама, может, не упрячет меня в больницу на полное обследование. Слава богу, раньше такого не было, однако лицо ее, искаженное диким, поистине животным материнским страхом, вовсе не отрицало такой возможности.
-Последнее, что помню, это как я подошел к окну. Видно, подскользнулся на паркете, ударился головой о подоконник и потерял сознание. Бывает. Но чувствую я себя просто чудесно,- заверил я маму, к моему несчастью, вовсе не изменившей выражения лица.
-Врешь. Ссадина выглядит так, будто прошло часов шесть, кроме того,- она встала, невольно поправляя растрепанное смоляное каре,- на подоконнике не вижу никаких следов крови.
Обрадованный потерей давления на ребра, я бодро подскочил, ожидая потемнения в голове, тошноты или чего-нибудь в этом роде, однако эти неприятные симптомы, видно, решили погостить в другой раз. Обняв маму за плечи и вдыхая успокаивающий фиалковый запах ее шампуня, я пробормотал:
-Видишь: я абсолютно в порядке. Должно быть, день выдался у тебя слишком заработанный. Пойдем, разогрею тебе чего-нибудь.
-Не надо,- ответила она, освобождаясь от моих рук,- я ела у Matyldy. Кстати, она передала тебе кусочек вишневого пирога. Ты точно хорошо себя чувствуешь ?
-Да,- заверил я ее.

После стандартного пожелания спокойной ночи, мама пошла к себе в спальню, я же плюхнулся на кровать и пытался собраться с мыслями. Если я и вправду не засыпаю, то что со мной происходит и что вызывает эти приливы небытия? Небытие? Не знаю, правильное ли это слово? Это больше походит на некачественный монтаж, когда режиссер безжалостно вырывает из киноленты непонравивашиеся куски, совершенно непродвигающие, стопорящие сюжет, вызывающие скуку и мощное желание зрителей выйти из зала. Только дело все в том, что у меня такое ощущение, будто мой незримый, но всевидящий режиссер специально удаляет нужные мне сцены. Я бы, например, с радостью просмотрел эпизод о том, как я засыпаю, почему это происходит. И почему я сам не могу выйти из состояния паузы – это никем не прописанное правило, что только кто-то другой должен выводить меня из анабиоза, пугает до дрожи – вдруг в следующий раз этим кем-то будет трамвай или машина?.. Может, стоит все-таки рассказать обо всем маме и пойти в больницу?
Да, настоятельно требуется. Очень, кстати, хорошо, что у нее завтра начинается трехдневный выходной после долгого недельного дежурства в больнице.

Утро было светлое – это я понял, когда едва вставшее солнце своим кроваво-оранжевым блеском проникло через непродуманно незакрытые гардины и нагло меня разбудило. Желание прикрыть лицо подушкой было нереализуемо – она предательски куда-то запропастилась, одеяло комком валялось далеко в ногах. Поняв, что пока буду искать, чем закрыться от наглого света, разбужусь окончательно и не смогу заснуть снова, я громко и тяжко вздохнув, натянул на себя вчерашние джинсы с футболкой, неаккуратной грудкой повисшие на спинке кресла и спустился на кухню.
Мама уже колдовала обед, а напольные часы околдовали меня временем – без двадцати минут восемь: до гимназии оставались какие-то несчастные мгновения.
-Я-то уж думала, что придется писать освобождение от школы. Благо, моя старая штучка с незадернутым окном действует все так же успешно,- сказала мама, поставив на стол яичницу и стакан сока.
Отвечая только гримасой глубокого разочарования, я сел за стол и в попыхах принялся уничтожать завтрак. Наконец, когда тарелка опустела наполовину, а минутная стрелка, вызывая мое искреннее удивление, пробежала только половину своего пути, я с набитым ртом ответил:
-Очень сильно удивлен, что ты не отправила меня на осмотр.
-А зачем? – она села напротив и тоже принялась есть. – Вел ты себя как обычно, а я и вправду переусердствовала – сильно много стресса было вчера.
-Ты не считаешь это странным? – как бы безучастно спросил я, допивая остатки сока и пытаясь в отражении на дверце холодильника понять, можно ли мне в таком наряде выходить в люди.
-Лучше бы это все-таки погладить,- заметила она, а затем, расправив подол легкого атласного бежевого платья, добавила профессионально:
-У тебя какие-то жалобы?
Совсем как по заказу зазвонил домашний телефон. Я, слегка испугавшись озабоченного натуральным страхом взгляда матери, мгновенно сменил тему:
-Я отвечу,- и бросился в гостиную, где на столике, отделяющим телевизор от дивана, звенел телефон.
-Dzień dobry. Mogę panią Irenę,- в трубке заговорил ровно озабоченный мужской голос.
-Минутку. Мам, тут какой-то тенор просит pani Ирен к телефону.
-Господи,- послышалось из кухни, а за возгласом последовало шарканье босых ног.
Поняв, что мама будет говорить вечность, а использование сложных медицинских терминов не обещало легкого пинг-понга слов о погоде, я бросив пару фраз на прощание, надел ролики, захватил рюкзак и покатил к гимназии.

В класс я влетел быстрее географички, обогнав ее на лестнице, и опустился на стул, тяжело дыша. Карол, сидящий сзади меня, быстро сгреб учебник, конспект с рюкзаком и пересел ко мне. Повернулся, желая что-то сказать, но открывшаяся дверь заставила смолкнуть все разговоры одновременно. Преподаватель географии, рыжеволосая, в зеленом платье pani Kalinczo, растерянной походкой вошла в класс и заняла свое любимое место у малинового цвета орхидеи в напольном горшке. Она всегда вела лекции очень небрежно, будто размышляла о чем-то более интересном. Могла она даже прерваться в полуслове и радовать нас молчанием долгие минуты, пока поезд мысли не высадит ее на нужной станции, и она не продолжит бессвязный монолог.
-Здравствуйте, ребята,- отсутствующим голосом пробормотала она,- сегодня мы познакомимся с тем, как сформировалась наша планета...
-Учитывая ее привычный темп, дальше Пангеи мы сегодня не продвинемся,- с усмешкой в голосе прошептал Карол одними губами.
В ответ я только смехоподобно чихнул.
Матеуш отчего-то поднял руку:
-Я могу помочь.
Оказалось, что географичка собралась показать нам фильм BBC на сегодняшнюю тему и ей требовался кто-то в помощь для осуществления сего технического мероприятия. Матеуш, повозившись пару минут с компьютером, проводами от проектора, диском и опустив полотно для показа, задернул гардины и предостерег перед поцелуями на последних рядах, что было встречено робким смехом. В классе и вправду стало тускло, но до темноты кинотеатра было далеко. Фильм, к сожалению, хоть и красочный, и информативный, озвучивался целиком по-английски, что не способствовало усваиванию и тени знаний, а обрывочные субтитры читать было слишком грустно. Благо, через минуту Карол протянул мне тетрадный листок в клетку, на котором он быстрой рукой написал:
"Как самочувствие? Сугробы в комнате матери? Сказал ей уже?"
Идея мне понравилось - для учительницы, в случае, если та отвлечется ото сна за столом, все будет выглядеть так, будто мы прилежно конспектируем. Хотя, учитывая, что никто и ручки в руки брать не хотел, мы все-таки были бы наиболее подозрительны.
"Без существенных изменений. Вчера мама нашла меня без чувств в моей комнате. Сугробы растаяли, но нашел я кое-что занятное. Надо будет встретиться с Вероникой и это обсудить. Матери собираюсь сказать".
Легко и бесшумно скользя по столешнице, бумажка незаметным движением перекочевала на сторону Карола.
"Искал твои симптомы в интернете, и самой подходящей болезнью оказалась глупая актерская игра с целью привлечь одну девушку".
"Что это еще за бред?",- написал я скомканно и обидчиво.
"Эта девушка вчера мне все уши проговорила за тебя. Плачет. Беспокоится. Плачет. Нервничает. Плачет... Плачет. Дальше продолжать? Как по мне - прекрасный ход. Ты только не переусердствуй с представлением, а то ее от переизбытков чувств может совсем на другой полюс занести".
"Это ты сам придумал? Или у тебя соавторы были?",- очередные мои слова от злости и недоумения буквально врезались в бумагу, чуть ли не оставляя кровавые следы в столе.
"Извини, может я преувеличиваю с образностью. Просто не могу я твоему состоянию найти объяснения, медицинская часть интернета тоже в замешательстве, поскольку все указывает на симптомы расстройства сна, но, кроме твоих прогулов жизни на пару минут, у тебя больше ничего нет. Из-за чего логически следует, что ты мастерски симулируешь. Цель? Стоит посмотреть на реакцию Wery, и эта самая цель магическим образом появляется".
"Мне интересно: ты на меня нападаешь потому, что переживаешь, как ты мне вчера в парке рассказывал, или у тебя тоже какая-то закулисная цель образовалась?"
"Я за тебя переживаю. Только дело в одном. Наука не знает, почему человек может отключиться, не шевелиться, не подавать признаков жизни, а потом прекрасно себя чувствовать. Зато актерское искусство знает точно, как это показать".
"То есть ты хочешь сказать, что ради завоевания сердца и руки Вероники я вдруг нежданно открыл в себе доселе спавший талант шекспировского актера? И добиваюсь ее, изображая из себя смертельно больного? Ты мне друг или Брут?" - лист с обиженным свистом отлетел к Каролу.
"Ладно. Извини. Перечитал тут, что написал, и подумал, что это - действительно бред. Пойми просто: это страшно - находить друга в парке, еле дышащего и вовсе ни на что не реагирующего. А Вероника со мной вчера весь вечер по телефону болтала: Марчин то, Марчин это. Наверное из-за раздражения дурацкие обвинения в голову и полезли. За интернет - чистая правда: ничего о тебе нет".
Я также прочитал нашу переписку. Не самый лучший пример дружеского эпистолярного жанра. Подумав пару минут, отписал:
"Я тоже понаписывал глупостей. Извини меня тоже. Просто у меня был вчера вечер открытий. Не самый приятный. Единственное, что знаю, - без вас мне не справиться. Я честно не притворяюсь. Это не способ покорить Веру, это - последний способ, к которому бы я прибег. Хотя нет. Никогда бы я его не стал использовать. Топор войны закопан и мир?"
"Мир".

Когда урок кончился, pani Kalinczo приколола к доске листок с домашним заданием и уже более твердой походкой удалилась из комнаты.
-Правда, извини,-произнели мы с Каролом одновременно,  так же одновременно рассмеялись и пожали друг другу руку.
-Теперь нужно найти Веронику. У меня для вас есть просто озадачивающая информация.
-Думаю пойдет нам быстрее,- ответил друг, замыкая рюкзак и указывая на дверь.
Там, в дверном проеме, стояла Wera, всматривающаяся в меня полным заботы и переживания взглядом.
-Я же говорил: она сделала первый шаг. Пути любви неисповедимы.
-Это, скорее, материнский инстинкт,- заметил я.
-Только не говори, что это для тебя имеет какое-то значение.
-Ну,- мы встали и направились к выходу. – Я хочу, чтоб она полюбила меня, а не мои проблемы.
-Если проблемы будут посещать тебя слишком часто, одним угрызением совести у тебя станет меньше.
-Привет,- сказали мы втроем.
-Ты как?- Вероника легким, невесомым движением, обняла меня.
Теперь понятно, почему Карол так сильно выражал свое неудовлетворение. Вера и вправду изменила свое отношение ко мне. Время робких недосказанностей прошло, время неловкостей испарилось. Незаметно для себя она перешла на тот, другой, уровень. Неосознанно она делала первые шаги. Я же не знал, как поступать с этим продвижением, не имел понятия, как должен себя вести. Кроме того, ее поведение казалось нечестным, будто ребенку, которому давали по три шоколадные конфеты в день, дали целую коробку просто потому, что тот заболел. Неожиданная забота выглядела жульничеством, ведь голова гудела мыслью: она любит не меня – она переживает за меня, а тысячилетние природные инстинкты попросту ведут ее тропинкой, с которой так легко перейти на новую – позыв защищать переростет в любовную привязанность. И, похоже, уже перешел.
Карол, в свою очередь, подозревал меня в игре на ее чувствах. Думал, что я использую новую версию спасения любимой от «разбойников». Но я бы никогда не пошел на такой план. Во-первых, к Веронике я испытывал что-то больше, чем просто дружескую привязанность, – это были годы честной, лишенной споров и недомолвок, дружбы. Во-вторых, я был слишком глупый, чтоб просчитать такой ход. Глупый и робкий.
-Все хорошо,- ответил я, деликатно беря ее за руки и пытясь освободиться от объятий. – Но мне нужно с вами поговорить и кое-что показать.
-Идемте на ту лестницу,- предложил Карол.
Ступени, ведущие в подвал, были нашим любимым местом. Тут мы прятались от толпы учеников, могли поговорить о самых разных вещах и, что самое главное, на той лестнице всегда стояла звенящая, закладывающая уши, тишина.
-Вот,- протянул я другу телефон с фотографией свидетельства смерти Piotra Boguckiego. Вероника, седящая при стене, тут же наклонилась, чтоб рассмотреть снимок.
-Зачем ты это показываешь?
-Подожди, ты писал о неприятных открытиях. Это то?
-Да. Лежало где-то в дебрях маминого рабочего стола. Не знаю, может у меня уже паранойя, или просто с ума схожу, но я думаю, что это – мой отец.
Вероника оторвала глаза от экрана и посмотрела на меня странно. Губы изогнулись в попытке что-то сказать, но Карол оказался быстрее:
-Аргументы?
-Ну не знаю,- саркастично начал я. – Мама по какой-то причине держит это на своем рабочем столе, папу своего я на глаза не видел и ничего о нем не слышал. Если человек хранит подобные артефакты, да и еще среди личных вещей, то неспроста.
-И только это?- удивилась Вера. – Как насчет даты? Этот человек умер в тысяча девятьсот девяностом году, спустя пару дней от твоего рождения.
Я только отчаянно покивал в знак того, что передумал уже эту тему до дыр в голове.
-Это ничего не значит,- с апломбом проговорил Карол, не отрывая глаз от фотографии. – Каждый день умирают тысячи, если не сотни тысяч людей. При желании можно найти связи между каждым человеком на планете и каждым из умерших. Это только вопрос времени и поиска данных.
-Согласна, но у pani Ирен есть именно его свидетельство смерти.
-Я не говорю, что между ними не могло быть чувств. Все, как раз, на это и указывает. Только дело все в том, что у нас нет доказательств связи между Марчином и Петром. Можно спекулировать, но нельзя на сто процентов утверждать родство. Мало того, на момент смерти твоя мама,- кивнул Карол в мою сторону,- была в Гданьске.
-Откуда ты знаешь?- взвигнули мы с Вероникой.
-Вы, похоже, совсем головы потеряли. Забыли уже эту историю с катком?
Я почувствовал, как заржавевшие механизмы где-то внутри извилин начали совершать тяжелые, сонные обороты, приводя в движение память.
Смутно припомнилась картина какого-то там по счету дня рождения Карола. Так как родился он в совсем неосвежающем июле, я решил подарить ему коньки. Шутка казалась смешной и безобидной, но на фоне prezenta Вероники, скейтборда, мой подарок оказался бледным и неинтересным. Зато заставил маму Карола, pani Матильду, впасть в ностальгию. Среди многих красивых и невозвращаемых воспоминаний ей припомнился поход на lodowisko.
-Ирен, ты какую тогда руку сломала? Левую или правую. Постоянно забываю. Единственное, что не забуду никогда, так это то, что сломали мы разные руки.
-Я сломала левую – до сих пор мурашки по ней бегают.
-Ну а я, значит, - правую,- рассмеялась pani Матилда звонко. Ее чистый заразительный смех просто никак нельзя забыть. – Держи,- подала она мне тарелку с желе, которое в ту же секунду оказалось на мохнатом ковре: Карол врезался на доске в стену, упал, а скейт покатился дальше и сбил меня с ног.
-Да, неплохо прошло окончание сессии.
-Жаль только, что мы этого больше никогда не повторили.
-Ну не знаю. Мне то Рождество, девяностого года, и так выдалось отвратительным.

-Подожди,- крикнула отчего-то Вера,- это все не сходится!
В ту же секунду противным писком по школе пролетел звонок.
-И мне тоже,- подтвердил Карол, когда мы направлялись к своим классам. У нас была история, у Вероники – польский. - Родился ты пятнадцатого декабря девяностого, а мама твоя отмечает окончание сессии на катке?
-Вот именно,- снова заговорила Вера, беря меня за руку. – Не думаю, что врач бы прописал такие упражнения недавно родившей. Кроме того, сомневаюсь в ее желании вообще двигаться лишний раз.
-И они отмечали,- выделил последнее слово Карол. – Отмечают обычно положительно сданные экзамены, то есть pani Ирен была беременна...
-И продолжала нормально учиться..,- докончил я. В голове в бешеном темпе метались озабоченным ураганом совершенно непонятные мысли. Эти рассуждения бессмысленны. Не имеют никакого значения. То есть имеют: в первые за пятнадцать лет жизни хотелось выть от непонимания, от раскаленных до бела несуразиц, заполняющих мозг. Ведь все они переплавлялись в скрученный из извилин ком, неспособный к рассуждению. Подсознание же понимало, в чем суть: если раньше я не знал ничего о существовании отца, то теперь еще и сомневаюсь, кто моя мать.

Освещенная кровавой алостью комната легко пахла фотографическими химическими реактивами – тут происходила магия, к которой Петр за два месяца привык до отвращения. Страница за страницей, он фотографировал истончившиеся песочные листы пергамента, потом бережно открывал аппарат, доставал пленку и продолжал заниматься рутиной. За громоздким, казалось допотопным, устройством он увеличивал кадры настолько, насколько позволяло качество: истершиеся чернила едва были видны, а это утрудняло прочтение таких интересных, таких важных текстов. Их магия, нужность, заинтересованность процессом были съедены цикличным круговоротом единообразности, совершенно нетворческой работы.
Чтобы написать хоть пару страниц о книге, нужно было эту самую книгу перевести в удобоваримый формат, поскольку брать рукопись куда-либо за пределы библиотеки запретил архивариус. То, что она долгие годы пылилась и гнила в условиях далеких от нужной влажности, температуры, освещения, не остановили ссохшуюся на манер пергамента куратор архива сослаться на необходимость соблюдения этих самых идеальных метеорологических компонентов сейчас, когда книга уже была обнаружена.
Доминика честно пыталась помочь, но постоянный рубиновый воздух оказался сильнее ее искренних попыток. Да и еще эти нападения на дом, впрочем Петр был предупрежден. Впрочем, ему был дан выбор. Впрочем, он сам отказался. Те аргументы показались ему абсурдными, чей-то глупой ненормальной шуткой.
В отрешенной задумчивости Петр наблюдал, как в смеси химических элементов появляется новая страница латинских букв. Надо сказать, что манускрипт оказался полезным. Доми уже несколько недель носилась в тихой радости, потому что в описании неизвестного автора о получении мази из нескольких видов мха, дикой липы и какого-то еще растения с даже для него сложным названием, она увидела настоящее антибактериальное средство. Теперь она перерывала библиотеки нескольких учебных заведений в поисках полного ботанического описания этих чудотворных трав.
Однако он не мог не заметить изменения ее настроения – оно все реже и реже было жизнерадостным и беззаботным. Ради баланса появилась необоснованная раздражительность и бледность, бессилие, как физическое, так и моральное. Не то, чтобы на фоне этого получались скандалы, только привычной постепенно стала рабочая обстановка, посылая далеко на задний план домашний уют. В университетской лаборатории они чувствовали больше привязанность как коллеги, дома же они казались только случайно сведенными съемщиками общих комнат.
Они любили друг друга так же, только на выражение чувств почти не имели времени. Рутина и угрозы сменили их жизнь в постоянную манию и беспокойство за свою жизнь.
Развесив еще десять снимков на бельевой веревке, Петр вышел из этого душного, убивающего пространства и подошел к окну соседней комнаты. Май уже давно переодел деревья в свежую одежду, умыл свежим дождем и осветлил свежим белесо-голубым небом. Похоже,-вздохнул он,- забыл только о них двоих. Тенями они перебегают в толпе, пытаясь выглядеть незаметными и несуществующими. Может, стоит согласиться на их требования? Может, этого будет достаточно.
Резкий звонок разбил вдребезги по чуть-чуть успокаиващуюся душу молодого человека, вбивая в нее осколки страха, панического и бессмысленного. Тогда было также: невинный телефонный звонок привел к этому состоянию, к немому отрешению.
-Здравствуйте,  pan Piotr Bogucki?- скозь невесомый треск заговорил голос, помесь баса и тенора он веял обузданной властью и пониманием своего положения.
-Да. А кто спрашивает?- он очень не любил звонки неизвестных в своем доме.
-Зовут меня Andrzej Groos. Мне стало известно о ваших исследованиях. Хотел бы поговорить о них с вами и  вашей прелестной супругой.
Петр вздрогнул: откуда, к черту, он знает обо всем этом? Свадьбу они отыграли только тринадцать дней назад, только в семейном кругу и знало об этом всего пара человек. Теперь несознательный страх перед звонками посторонних как бы приоткрылся: такие звонки значили, что кому-то нежелательному известна личная информация. Это пугало, это была незащищенность.
-Откуды вы получили эти сведения? Да и кто вы вообще такой?- страх порадил раздражение, а оно уже не знало границ.
-Это совершенно ненужная, избыточная информация. Я хочу поговорить с вами по сути, а не отвлекаться на абсолютно тривиальные фразы. Время, знаете ли, - деньги,- властность голоса увеличилась в несколько раз, а бас победил тенор.
-Дело все в том, что я не разговариваю с неизвестными. Это плохо заканчивается.
-Мамочкины байки или цитата из Булгакова?- пал едко риторический вопрос. – Впрочем, не нужно показывать вашу эрудицию. Лучше покажите, что умеете принимать правильные решения. Завтра в полдесятого в Европейском у вас будет такая возможность. И, прошу вас, примите решение сразу – за вторые, третьи и четвертые шансы нужно дорого платить.
Глухие гудки застали Петра врасплох. Сердце колотилось от возмущения: кто позволил этому типу так с ним разговаривать? Пришедшей Доминике с тарелкой винограда в одной руке и кассетой с фильмом в другой и спросившей, кто звонил, он ответил банальное «ошиблись номером». Та только пожала плечами, положила голову ему на колени и углубилась в любовную историю. Петр же понял, что их любовная история находится под угрозой. Это было очевидно. Нужно принять решение. Как бы трудно ни было.

Пересиливая себя, он поднял трубку и приготовился к новым угрозам, устрашениям, новой дозе паники, метаний.
-Привет,- весело прощебетала Доминика ему в ухо. Весело. Ему вдруг тоже стало весело. Он заразился ее неизвестно откуда пришедшей жизнерадостностью, и все угнетающие тени разом провалились в пол, все проблемы стали незначимыми. - Ты стоишь?
-Пока да, но с тобой никогда не знаешь, чего ждать.
-Лучше сядь,- засмеялась она. Засмеялась тем далеким, казалось блеклым смехом, тем, который так недавно звенел в доме, тем, который гостил в его сердце.
Петр послушно опустился на кафельные плиты и поджал под себя ноги.
-Я беременна,- выкрикнула Доминика искренним счастьем, солнечным светом, радужными бликами на стеклах.
Молодой человек на секунду замер. Сердце мгновенно испарилось из его груди, воздух расстворился в легких. Ноги сами подняли его. Голова отказывалась думать.
-Что-то случилось?- голос ее был уже не такой.
Это вернуло ему чувства. Ему хотелось все назад: счастье, смех, беззаботность. Им это отобрали, их опустошили, дав в замен боль в душе. Теперь все будет иначе.
-Нет,-выдохнул Петр в трубку. - Я! Тебя! Люблю! Ты - самая лучшая! Неповторимая! Сказочная! - он выкрикивал и выкрикивал комплименты, с каждым словом лишаясь страха. "Теперь все будет иначе". - Ты где? В больнице?
-Да,- подтвердила девушка. - Звоню из приемной.
-Подожди меня пару минут. Сейчас за тобой заеду!
Наскоро позамыкав фотокабинет и лабораторию, он бегом спустился по лестнице, а от стен отскакивал его смех. Радость теперь была его сердцем. Любовь снова стала его душой.

Продолжение: http://www.proza.ru/2016/06/04/1215