***

Несостоявшийся гений шашек

Однажды, когда мне только исполнилось   семь лет, отец купил  шашки и объяснил правила игры. Я так увлекся, что гулять  ходил только с шашками. Через месяц играть  со мной никто во дворе   не хотел. Я обыгрывал всех, даже взрослых школьников. Внутри постоянно сидел зуд играть, а партнеров не было. Однажды вечером, когда отец пришел с работы,  попросил его поиграть со мной, но отец отказался  и сказал, что  ни в какие игры не играет, что он всегда занят и пустого времени у него нет. Я, конечно, огорчился. А буквально через день, в воскресенье, к нам зашел сосед, Василий Иванович, с шахматами под мышкой.
Надо заметить, что личность эта была легендарная.  Люди  относились к нему с подчеркнутым уважением, хотя и знали, что он много пьет. Василий Иванович сильно от всех отличался. Он никогда не матерился, говорил культурным, сложным языком  и не пил с дворовыми мужиками. Внешне, правда, слега походил на чучело:  взъерошенный, плохо выбритый, сутулый, хромой, с немного выпученными, как бы удивляющимися всему глазами, но при этом  в костюме и часто при галстуке. Удивительно, но, несмотря на любовь к водке, пьяным его никто никогда не видел. Пил он дома, только со своей женой, такой же любительницей выпить. Говорили, что у него высшее образование, что до войны он работал инженером в Москве, имел жену и ребенка. В войну, на фронте, ему перебило ноги, он  попал в плен, а жене пришла похоронка. После плена узнал, что его жена замужем, и в Москву не поехал. Запил, встретил Марфу,  ставшую его верной собутыльницей, и расписался с ней. Было у Василия Ивановича три страсти:  понятно, что водка, а еще футбол и шахматы. Две он утолял легко. Собутыльница-подруга – всегда рядом, а футбол волновал многих, и найти уши, в которые можно выплеснуть эмоции по поводу прошедшего футбольного тура, проблем не составляло. С шахматами  было сложнее, самая интеллектуальная игра во дворе – домино. Иногда с ним садились играть школьники, но он быстро их обыгрывал и, расстроенный, уходил домой.
Так вот, зайдя к нам, тут же с порога он заявил:
- Анатолий, как я раньше-то не догадался, ты же умный человек и должен играть в шахматы! Представь, мучаюсь: играть не с кем, умеют только в домино. Сгоняем партию?
Отец с улыбкой смотрит на него:
- Извини, Василий, не могу. Я не играю ни во что, даже в домино.
Возникла пауза. Отец явно чувствовал неловкость. Вдруг он спохватился:
- Слушай, Василий Иванович, сыграй с сыном в шашки. Он тоже мучается, не может найти соперников.
Только тут, медленно опустив грустные глаза, дядя Вася увидел меня, робко стоявшего в дверях комнаты.
- Ну что ты,  Анатолий Иванович,  так шутишь? Я с  маленькими детьми играть не могу. Это смешно.
- Почему не можешь, что мешает? Попробуй, – сказал отец.
- А ведь действительно! – вдруг задорно воскликнул Василий Иванович.
- Неси, Женя, свои шашки, - обратился он ко мне.
Я бегом кинулся в свою комнату. Принес. Разложил картонную доску на журнальном столике и, быстро расставив шашки, стал рядом, весь в волнении, по стойке смирно.
Дядя Вася сел на диван. Стоя у столика, ростом я едва доставал ему до плеча.
- Ну что, Евгений, твои белые, и давай я тебе дам фору, чтоб мне было интереснее? - сказал он.
- Не надо, не надо! – запротестовал я.
- Ну, как хочешь, - ответил Василий Иванович. – Твой ход.
Я быстро сделал первый ход. Проиграть я не боялся. Радость оттого, что такой уважаемый дядя играет со мной, затмевала все, даже возможность проигрыша. С третьего-четвертого хода дядя Вася стал задумываться. Мне же было все ясно, и я в нетерпении переминался с ноги на ногу, делал свои ходы мгновенно и не понимал, о чем можно так долго думать. Уже через несколько минут черных шашек на доске сильно поубавилось.
Отец стоял за моей спиной и наблюдал за нашим поединком. После того как Василий Иванович нервно смахнул шашки с доски со словами: «Ну, это случайно. Я тут в самом начале зевнул», отец прокомментировал ситуацию:
- Ну вот, Василий, а ты хотел еще и фору давать.
Василий Иванович не ответил, а обратился ко мне:
- Расставь шашки. Твои снова белые.
Я  расставил, и мы начали вторую партию. Я ходил, почти не задумываясь, а Василий Иванович над каждым ходом думал еще больше, чем в первой партии. Это не помогло и минут через пять стало ясно, что черным пора сдаваться, а дядя Вася сидел и все думал, думал. Потом нервно задышал, резко встал, взял свои шахматы под мышку и молча пошел к дверям. У выхода остановился и, повернувшись вполоборота к отцу, сказал:
- Разучился я в шашки. Давно не играл. А ты,  Анатолий, купил бы мальчишке шахматы. Глядишь, и появился бы у меня во дворе соперник.
Василий Иванович ушел. Отец назвал меня молодцом и пошел на кухню заниматься своими делами, а я от радости сначала прыгал на месте и смеялся, а потом  гордым петухом ходил по комнате, все не мог успокоиться.
Мог ли я тогда думать, что мое так удачно начавшееся увлечение закончиться навсегда ровно через неделю.  Дело было так.
В следующее воскресенье сижу я за столом и перерисовываю в свой альбом из книги «Сказки Пушкина» картинку, где витязь сражается с головой.  Открывается входная дверь, и кто-то входит.  Смотрю на дверь комнаты, в ней появляется голова моего дяди – дяди Степы:
- Женя,  где папа?
- На рыбалке, - отвечаю я. – А мама на кухне.
Дядя Степа кричит в сторону кухни:
- Мария, а я вчера премию получил, купил вот кое-что и пришел к вам на обед!
Голос с кухни:
- Мне от плиты не отойти! Раздевайся, посиди в комнате! Подожди. Анатолий вот-вот должен прийти!
Дядя Степа заходит в комнату, садится на диван.
- Чем там занимаешься? – обращается он ко мне.
  - Рисую.
- А покажи-ка мне.
Я с готовностью несу альбом. Пролистав, он говорит:
- Неплохо у тебя получается.
Тут меня осеняет, что дяде делать нечего, и, может, он  согласится   поиграть со мной в шашки.
- Дядя Степа, давай сыграем в шашки, - говорю я с надеждой в голосе.
- Давай. Неси, - тут же отвечает он.
Бегу в свою комнату, несу шашки, забираюсь на диван и быстро расставляю их на доске. Дядя наблюдает за моими действиями, и как только я расставил шашки, говорит:
- Твои белые. Ходи.
И я пошел. Складывалось все по такому же сценарию, как с Василием Ивановичем, только еще проще. Было впечатление, что дядя Степа играет со мной в поддавки. Десяток ходов, и он сдался. Снова расставил я шашки и взял  черные. Дядя не сопротивлялся. Рокировка не изменила ничего. Несколько ходов - и дядя Степа надолго задумался.  Потом походил и, передвигая  шашку, мизинцем прихватил с доски в руку одну из моих. Я бурно запротестовал и попросил вернуть шашку на место. Дядя посмотрел на меня с удивлением, сказал, что никакой шашки не брал и возвращать ничего не будет. Я смирился, думая, что все равно выиграю. Через несколько ходов дядя Степа снова попал в тяжелую ситуацию и надолго задумался. А делая очередной  ход, снова мизинцем снял еще одну мою шашку с доски. Я опять отчаянно запротестовал, но результат был тот же. Дядя  пожал плечами  и сказал, что ничего не брал. Удивительно, но я сомневался в себе, и не мог поверить, что взрослые могут так поступать, обманывать и врать в глаза. Вторую партию я проиграл, и тут же азартно стал расставлять шашки на доске. Я страстно хотел не только справедливого результата, но и убедиться, что это мне не кажется. Дядя Степа в бой не рвался:
- Ну, что племянник, соглашайся на ничью, ставим точку? – сказал он мне.
- Нет, я не согласен, играем еще, - ответил я  и тут же сделал свой ход.
Сейчас самое важное для меня совсем не выиграть, а все-таки убедиться, что  дядя меня обманывает. Я уже не так думал об игре, как внимательно смотрел за рукой дяди. Вот он делает очередной ход и опять быстрым движением мизинца забирает в руку  мою шашку с поля. На этот раз я четко все отследил, и сомнений не было. В волнении соскочил с дивана на пол и дрожащим голосом потребовал вернуть мою шашку. Дядя посмотрел на меня честными глазами и в очередной раз сказал, что мне показалось  и он ничего не брал. У меня навернулись слезы. Душила обида, рушился авторитет и непогрешимость взрослых. Свою правду, совершенно очевидную, я никак не мог доказать. От беспомощности вдруг накатилась ненависть и злоба на дядю. Я увидел в нем коварного, хитрого врага и тут же кинулся на него, пытаясь уничтожить своими кулачками.
Удивительно, но он испугался меня, такого маленького. Вскочил с дивана и быстро пошел на кухню,  крича:
- Мария! Мария! Как ты воспитываешь своего сына! Ты растишь хулигана! Он набросился на меня и бьет кулаками!
В дверях комнаты появляется мать, на лице  негодование. Я в растерянности, стою и плачу. Она с какой-то злобой хватает меня за ухо и тащит в другую комнату, там бьет руками, куда попало, потом ставит в угол, выключает свет и говорит, чтобы я стоял там до ночи. Болит ухо, болят бока, от обиды разрывается грудь, но пожалеть меня некому.
Слышу, что пришел отец. Мать с дядей хором рассказывают, какой я хулиган и безобразник. Отец открывает дверь в мою комнату и включает свет. Как мне хочется, чтобы он пожалел меня и встал на мою сторону. Но он строго  говорит, что я неправ и старших всегда нужно уважать. Велит покинуть угол и заниматься своими делами.
Дня через три после этого случая бегаю во дворе и слышу, что зовет меня друг Сашка с соседнего двора. Подбегаю. Рядом с ним стоит большой мальчик с шахматной коробкой под мышкой:
- Жека, это Витька из четвертого «а». Хочет с тобой сыграть.
Внутри что-то сжалось, и я быстро ответил:
- Нет, я не буду, я не хочу.
С тех пор прошло много лет.  Я не играю ни в какие игры, и мне не хочется, а на шахматную доску у меня  до сих пор аллергия.


О детстве

Родился я в поселке Невдубстрой, в пятистах метрах от Невы и в восьми километрах от Ладоги. До 1951 года жил на  Первом  городке в бараке. В то время в поселке этом жили люди, обслуживающие электростанцию 8-ю ГРЭС, которая вырабатывала около 50% необходимой Ленинграду электроэнергии. Всего Невдубстрой состоял из шести городков. Только Четвертый городок из этих шести застраивался добротными каменными домами. Этот городок с его жилым  постоянным фондом и стал впоследствии основой будущего города Кировска. Проект его был выполнен в 30х годах. Часть проекта удалось осуществить до войны, но завершен он был только в 50-е годы. Остальные пять городков были застроены деревянными  домами временного типа – бараками.
Барак – это длинное одноэтажное здание с низкой двухскатной крышей. С одного и другого торца здания были двери, а между ними длинный-длинный коридор. Идешь по этому коридору - и слева и справа двери, двери, двери, а за дверьми либо комнатка, либо микроквартирка из двух комнат. Удобства во дворе, а отопление во всех комнатах печное. В послевоенное время такое жилье было не самым плохим. Я с родителями жил в микроквартирке из двух комнат, а это считалось  совсем хорошо.
Из  своей жизни в бараке почти ничего не помню. Самое яркое воспоминание, как отец на руках носил меня на перевязки в больницу поселка Невдубстрой на Четвертый городок.  Моя кроватка была металлической, отец сварил ее в своем цехе и сделал в виде качалки. Однажды сильно раскачался, кроватка перевернулась, и я разбил голову о железную печку.
Игрушки помню только две: целлулоидную уточку и слоника. Уточка, будучи поставленная на раскаленную плитку, почему-то мгновенно вспыхнула и сгорела, как порох, я, к счастью, не пострадал.  Слоника я получил в подарок от тети Лиды   (родная сестра отца) и дяди Степы, которые с бутылкой Московской водки пришли к нам в гости. Я лежал в кровати с температурой, вдруг дядя Степа достает из сумки заводного железного слоника с попоной, разрисованного цветными красками, и дает мне. Помню только момент получения, дальнейшая его судьба в памяти не сохранилась. С бутылкой, не сомневайтесь – абсолютная правда. Дело в том, что одна и та же схема взаимоотношения семей отработала не менее 15 лет.
 Отец - единственный в этой компании, кто мог добыть качественные свежие продукты питания, с которыми было в то время, ну, скажем так, не очень. Население же, наголодавшееся во время войны, постоянно хотело есть, тем более, что оно много работало, а к тому же еще и плодилось.
Добыча продуктов питания выглядела так.  В субботу после работы  брал отец ружье и уходил  с ночевкой на Синявинские болота, обратно возвращался часа в 4….5 вечера в воскресенье. Картина была всегда одна и та же. Стол  накрыт уже в три часа, на столе бутылка «Московской» водки (в праздник «Столичной»), квашеная капуста, соленые грибки, нарезан хлеб, начищена картошка. Все в томительном ожидании голодными глазами смотрят на входную дверь. Самый нетерпеливый, дядя Степа, время от времени вскакивает и начинает ходить из угла в угол.
Вдруг дверь открывается, входит отец, и тут все начинают суетиться, но хаоса нет, каждый знает свой маневр. Дядя Степа помогает отцу, одна из женщин уже ощипывает тетерева, другая чистит живых карасей и режет их, они такие большие, что целиком на сковородку не умещаются, приходится разрезать. Я, чтобы не попасть под ноги, из угла наблюдаю эту картину. Мне жалко рыбу, что ее жарят живьем, головы в шипящем масле  продолжают дышать жабрами, а хвосты так стучат, что порой выскакивают со сковородки. Первым поспевает рыбное блюдо, в такой последовательности оно и подается. Все садятся за стол, и начинается воскресный обед. На второе, как правило, тушеные с картошкой утка или тетерев. Меню этого «ресторана» всегда вызывало восторг, хотя и было неизменным на протяжении 15 лет.
 В 1950 году на Четвертом городке Невдубстроя начинается строительство комфортабельных, по тем временам, жилых домов из шлакоблоков. Все дома двухэтажные, восьмиквартирные, с теплым подвалом. В подвале каждая квартира имела свою секцию. С десяток таких домов сформировали  улицу  Советскую.
 В 1951 году отцу, как ценному специалисту с семьей и маленьким ребенком,  дали двухкомнатную квартиру в доме № 10. Переезд сложным не был, поскольку перевозить пришлось всего то две самодельные кровати, две табуретки, стол и фанерный шкаф. Прожил я в этой квартире 14 лет, до поступления в институт.
 Жизнь в квартире в памяти не запечатлелась, никогда у меня там не было своего угла, и ощущал я себя в ней гостем. Хотя, нет, немножко вру, маленький уголок был, в виде ящика в кладовке. В дошкольные годы был у меня свой трофейный немецкий деревянный ящик из-под снарядов, с игрушками. Игрушки – помню  немецкий детский строительный конструктор из маленьких каменных блоков разной формы и разного цвета и опять же немецкий работающий полевой телефон в красивом коричневом пластмассовом футляре с небольшой динамо – машиной.
 Интересно, что из моего розового детства в памяти остались только немецкие игрушки, и самая удивительная и волшебная находилась в квартире моей тети - Зинаиды Кузьминичны. Детей у тети не было, и игрушка принадлежала не ей, а соседям по громадной коммунальной квартире на Каменноостровском проспекте (в то время Кировском),  где тетя жила.  В зимние  праздники моя многочисленная родня чаше всего собиралась у нее. Комната тети Зины была самой большой, с камином, высокими потолками и лепниной. Мне  почему-то там больше всего нравился старинный паркет, и особенно его скрип, который казался  сладчайшей музыкой. Лежу в кровати, слушаю скрип паркета в квартире и, наверное, засыпаю с улыбкой, ведь меня распирает от счастья.
 Так вот, в этой квартире две комнаты занимала еврейская семья – муж и жена. Как только мы приезжали, они приходили, всегда вдвоем и забирали меня к себе на целый вечер. Шел я к ним с удовольствием, и казалось, что ухожу я из этого мира на какое-то время в волшебную сказку, где мне позволено все,  где ждут меня разные вкусности, и большие книжки с красивыми картинками. А еще ждут меня там громадные  львы, свирепые, зубастые морды которых торчат из шкафа.
Волшебная игрушка находится в другой комнате, и чтобы к ней попасть, нужно идти мимо этого шкафа. Я каждый раз прохожу около него с большой опаской - боюсь, что львы схватят меня своими зубами. А в той комнате на громадном столе расположилась целая усадьба. Эта усадьба настоящая – настоящий двухэтажный дом, покрытый красной настоящей черепицей. В доме настоящие двери, окна со стеклами, а в комнатах настоящая мебель и  картины. И во дворе усадьбы хлев с коровами и овцами, и деревья, и телеги – и все-все как настоящее, только жить там могут очень маленькие люди. Сбоку расположен пульт с большим количеством маленьких тумблеров. Этими тумблерами можно включить свет в любом помещении усадьбы. У этой игрушки я мог сидеть часами, поочередно включая свет в комнатах дома и рассматривая их через окна. Я фантазировал.  Я представлял себя жителем и даже хозяином этого дома, и больше всего мне нравилось жить на втором этаже.
Прошло время, я вырос и своими руками построил дом, и, конечно, этот дом оказался двухэтажным.
В школьные годы за дверью стоял мой портфель, а над ним на двери, на латунной тарелочке, был установлен настоящий медвежий коготь, на который я вешал свою школьную форму. Коготь отцу подарил один из его друзей, которому удалось как-то
застрелить медведя. Школьная форма была в то время обязательна для всех учеников. Мальчики носили форму военного образца - гимнастерку с ремнем и фуражку с кокардой. Цвет формы был серый – мышиный.
 Вся интересная мальчишеская жизнь проходила на улице. Правда, здесь мне тоже было не очень уютно. Основное увлечение дворовых мальчишек - игра в войну и походы за трофеями на места боев - меня совсем не увлекало, был я к этому равнодушен от природы.
Любимые игры в то время - лапта и чижик. Играли в футбол, волейбол, в импровизированный хоккей – березовыми самодельными клюшками гоняли консервную банку по дороге, разделившись на две команды.
Запуск первого искусственного спутника земли произвел на всех жителей страна такое сильное впечатление, что после 1957 года главным увлечением дворовой детворы стала новая игра - изготовление и запуск ракет, благо проблем с порохом мы никогда не испытывали. Знали несколько мест, где можно было добывать артиллерийский порох. У каждого уважающего себя мальчишки был припрятан свой мешочек с порохом. Интересно, что порох был разных видов и по форме, и по цвету. Попадался в виде соломки, как спагетти, в виде толстых коротких макарон или как прямоугольные пластинки 3х3 сантиметра. Порох был по цвету от желтого до темно-коричневого. Мелкий, из патронов, никто не хранил, а в случае надобности добывали прямо из патронов, а проблем с ними вообще не было. В качестве корпусов ракет использовались тонкостенные трубы и алюминиевые велосипедные насосы.
Полигоном для наших ракет служил городской стадион. Из кирпичей и досок сооружалась стартовая площадка. Устанавливалась ракета, к соплу делалась дорожка из мелкого пороха, для этого разряжалось штук 5 патронов. Дорожка поджигалась, мы разбегались в разные стороны и падали в траву. Бывали пуски неудачные, ракета взлетала на пару метров, потом падала, делала несколько прыжков по земле и взрывалась, разбрасывая горящий порох. Были и на удивление удачные пуски. Взлетали ракеты выше четырехэтажных домов и улетали в сторону города. Мы, счастливыми и гордыми  дурачками бежали следом и во всех дворах спрашивали:
 - У вас тут над головой ничего не пролетало?
Удивительно, что за все время экспериментов никто не получил ни ожогов, ни травм, и еще более удивительно, что ни одна ракета не залетела  в квартиру и не подожгла Кировска. Понимание, что это могло произойти, пришло намного позже.
Вернемся к дошкольному возрасту. Однажды, бегаю по двору, и вдруг все загудело, протяжно, тоскливо и нескончаемо. Гудели: паровозы, 8я ГРЭС, завод, машины.
Испугался, выбежал на улицу, взрослые все стоят, мужчины со снятыми шапками, у одного на щеках слезы и он повторяет одну и ту же фразу:
- Как теперь будем жить?….  Как теперь будем жить? ...
 Позже узнал, что умер Сталин.
У меня была своя детская жизнь, и важности этого события я  не понимал. Правда, дня через два оно напомнило о себе, когда собралась в нашем дворе большая компания мальчишек. А были среди них совсем большие, наверное, школьники  3-4 классов, и один из них сказал:
- Пацаны, а учителка нам говорила, что Сталин  никогда не умрет. … Врачи не дадут.
Только эти два фрагмента и остались в моей памяти об этом, судьбоносном для страны событии.
Вспоминая свое детство и сравнивая его с детством своих детей и внуков, вижу очень большую разницу. Жили мы в информационном голоде, а та информация, которой нас кормили,  была однозначной и безальтернативной. Зато физически были намного крепче детей сегодняшних. Мы занимались спортом и много времени проводили на улице и в лесу. В детстве нашем было меньше сомнений и меньше соблазнов и, может быть, не смотря на трудности бытия, было больше счастья. Это счастье оттого, что  были мы ближе к природе и, может быть, ближе к Богу. С возрастом, эта близость осталась, и  ощущение счастья осталось тоже.
Моя оценка, при этом сравнении, сродни оценки драматурга  Александра Володина, который писал:
- Нынешняя молодежь умнее нас, когда мы были молодыми?
- Да.
Будет ли она счастливей нас?
- Не думаю.


Школа

За одиннадцать лет обучения в средней школе в памяти осталось не больше десяти учителей, и среди них, конечно, как у большинства, самый главный и самый незабываемый учитель - учитель первый. Для меня это Жулина Мария Григорьевна. Вспоминается она, как заботливая мама, с великим терпением и любовью нянчившаяся с нами - несмышлеными, суетными и балованными. Невзирая на нежелание многих обучаться, научила она всех самому необходимому – читать, писать и считать.
 В дальнейшем учили меня многие, и интересно, что основная часть учителей, которые нет-нет да и вспоминаются, вспоминаются совсем не потому, что были хорошими учителями, а потому, что были странными или оригинальными людьми. Бедные, бедные учителя, сколько же они от нас вытерпели! Ведь детьми мы были уличными и, для того, чтобы развеселить класс, готовы были пойти на многое. И что интересно, в то время был только один сдерживающий фактор – уважение народа к профессии учителя, и шло оно еще от наших дедушек и бабушек. Очень хорошо работало пугало под названием «директор». Директор школы в общественной иерархии стоял не ниже директора завода. В кабинет к нему с трепетом и страхом заходили не только мы, ученики, но и наши родители.  Возможно, учителей тогда в стране не хватало, но, во всяком случае, многие учителя были людьми случайными и в школу попали, переквалифицировавшись из обычных  гражданских профессий.
Первая встреча с таким учителем произошла у меня в седьмом классе. Преподавал он у нас черчение и носил кличку «Kвазимодо».  Описание его внешнего вида есть в книге Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери», поэтому повторяться не буду. Особой любви к нам, таким хулиганистым детям, он не испытывал, и на уроках ходил между рядами парт, вооруженный деревянной линейкой длиной метра два, где он такую достал, непонятно. Шеи у него не было, и голова плотно и неподвижно сидела между двумя горбами на груди и спине, но он замечал в классе любую шалость и очень ловко бил нас, мальчишек, и по головам, и по рукам, причем доставал своей длинной линейкой через ряд.
 Однажды пришел «Kвазимодо» на урок в особенно плохом настроении и бил нас своей линейкой с особой злостью. И пошли мы на конфликт с ним и первый раз вывели учителя из себя. Подбежал он к своему столу, развернулся к классу, рванул рубаху на груди, только пуговицы полетели, и закричал громовым голосом:
- Я в войну собак ел!… Немцам не сдался и вам не сдамся!
В классе полная тишина и в этой тишине голос Толи Белоногова:
- Одна вон застряла. Так и не проглотил.
В девятом классе появился у нас новый преподаватель английского языка, маленький плотненький старичок, весь седой, с бесцветными и слезящимися глазами. Был он очень забавным, хотя и ходил все время в черном пиджаке с орденом боевого Красного Знамени на лацкане. Нос у него был картошкой, и если мысленно одеть ему красный колпак, а рост сильно уменьшить, то получится настоящий гном, а если рост не уменьшать, то клоун. Конечно, он нас заинтересовал, и через пару занятий мы знали о нем все. Узнали, что два года войны  провел он в Мурманске, служил там переводчиком при приемке грузов с английских кораблей. Узнали, что он  плохо слышит, потому, что был контужен.  Узнали мы и то, что  у него больные ноги, потому что в войну он их обморозил. Где-то мы его любили, но отказать себе в удовольствии повеселиться на его уроках никак не могли. В наше оправдание можно сказать, что научить нас он ничему не мог, поскольку не имел опыта работы со школьной аудиторией, и  была у него плохая дикция. Его уроки были сплошной формальностью и  для нас где-то развлечением, да и шутки наши на этом уроке злыми не были.
Обычно его урок начинался так: открывается дверь класса, и семенит в своих валеночках «англичанин» к учительскому столу. Садится, раскрывает журнал, а все мальчишки  в это время  в относительной классной тишине  мычат себе под нос на разные лады, веселя хрюканьями и переливами мычания девчонок, которые время от времени прыскают себе в рукав.
И вот начинается представление. Учитель свои тугим ухом улавливает таки посторонние звуки, степенно откладывает журнал, прикладывает, вполоборота к классу, руку к уху и некоторое время слушает, смотря в потолок и складывая от усердия губы трубочкой. Потом  вдруг резво вскакивает и бежит вдоль ряда, останавливаясь у каждого мальчишки, опять прикладывает руку к уху и  каждого слушает персонально. На соседних рядах все рыдают от смеха. Добегает он до конца ряда, разворачивается и быстренько возвращается на свое место, с улыбкой смотрит на нас и вкрадчивым голосом говорит:
- Поймаю я, поймаю того, кто издает эти лебяжьи звуки.
Основная масса преподавателей учила нас жестко, в соответствии с программой, и это было очень скучно и очень неинтересно, и, вероятно, поэтому учителя эти совсем не запомнились. Оказалось, что такое преподавание отвращает и от предметов  интересных для большинства, например, таких, как история  или литература. Эти предметы пришлось в дальнейшем осваивать самостоятельно, и где-то я даже благодарен Советской власти за убогую подачу их в школе.  Всего к двум великим писателям школа умудрилась привить стойкое отвращение, которое преодолеть до сих пор не удается – это Гоголь и, зеркало русской революции Лев Толстой. Историю, которой нас учили, представляя как классовую борьбу и как историю КПСС, лучше всего забыть, как дурной сон, и начать все заново, что реально со мной и произошло.
Однако кое-кто из таких учителей помнится, но помниться только в связи с какой- нибудь конфликтной  или забавной ситуацией. Вот, например, случай, который произошел в десятом классе и связан он как раз с историей. Однажды на уроке истории, которую вела у нас тогда  Лидия Алексеевна, разбирали мы вопрос окончания  Второй мировой войны. Лидия Алексеевна убеждала нас, что советские полководцы превзошли немецких и в таланте, и в умении. И вдруг тихий мальчик с гуманитарными наклонностями, лучший поэт класса и непревзойденный декламатор стихов Маяковского, Вовочка Королев, позволил себе усомниться:
- Лидия Алексеевна, да как же так, ведь гнали они нас до самой Волги, и потерь среди военных у них в три раза меньше, чем у нас….  Лидия Алексеевна, а посмотрите на их форму – это форма настоящих военных, разве можно сравнить с нашей.
Все это Вовочка выдал, не вставая с места, поскольку Лидия Алексеевна играла в школе роль передового педагога и позволяла старшеклассникам высказываться прямо с места. Класс затих, интуитивно чувствуя, что Королев переступил какую-то черту, которую переступать нельзя. С минуту стояла полная тишина и все, не отрываясь, смотрели на учителя. Лидия Алексеевна оцепенела, ее глаза остановились и смотрели в одну точку. Жило только лицо, быстро меняясь в цвете, и за минуту на щеках появился заметный румянец.  Вдруг она закричала:
- Встааать!!! … Это пропаганда фашизма! … Вон из класса!
Вова встал, спокойно собрал портфель и вышел за дверь. После некоторой паузы Лидия Алексеевна продолжила свой монолог:
- Я доложу директору. Таким не место в советской школе.
Директору она доложила и три дня судьба Володи висела на волоске. Они бы и выгнали, но побоялись за себя, побоялись выносить сор из избы.
Вспомнил я такие эпизоды из школьной жизни, о которых писать не принято. Почему-то сложилась у нас странная традиция - учителей только хвалить и благодарить. Может это и не совсем правильно. Видимо, поэтому население нашей страны в массе своей не знает собственной истории, плохо знает русскую литературу и очень мало читает. Много ли таких выпускников средней школы, которые, обучаясь целых шесть лет иностранному языку, могут хоть как-то, хоть на примитивном уровне общаться на этом языке? Многие ли преподаватели литературы могут литературно изложить свои мысли? Ведь большинство просто озвучивает по хрестоматии программу. К сожалению, по этой схеме ведется обучение в нашей стране десятилетиями.


Крест

Ленинград готовился отпраздновать двадцать лет со дня снятия блокады, 1964 год, начало января. Нашей учительнице литературы пришла в голову интересная мысль - своеобразно отметить праздник.  Она попросила нас, учеников    10 класса,  взять интервью у ветеранов войны и написать очерки. Надо сказать, что в то время большинство взрослого мужского населения города Кировска, расположенного в зоне прорыва блокады, были участниками войны. Мне повезло, я получил адрес человека, который участвовал в прорыве блокады и в январе 1943 года форсировал Неву именно здесь. Это главный врач кировской городской больницы Маслов.
И вот, я подхожу  к обычному четырехэтажном дому, нахожу нужный подъезд, и по бумажке сверяю номер квартиры. Испытывая некоторое волнение и неловкость, нажимаю на звонок. Дверь открыла пожилая женщина. Представился. Она любезно  пригласила  пройти в квартиру. Хозяин, конечно, был в курсе дела, моему приходу не удивился и тут же предложил сесть в кресло напротив себя. Немного волнуясь, я открыл тетрадь, взял ручку и попросил его что-нибудь рассказать из своей фронтовой биографии. Маслов, подумав, сказал, что о себе говорить не будет, а расскажет о своем лучшем фронтовом друге. Здесь он запнулся, и некоторое время молчал, потом продолжил.
- Сразу после переправы на левый берег Невы в районе деревни Марьино, фронтовой госпиталь, которым я командовал, вынужден был идти вплотную за наступающими частями. Фашисты ожесточенно сопротивлялись, и было слишком много убитых и раненных, - рассказывает Маслов. В какой-то момент в районе Синявинских высот наступление приостановилось. Идущая  впереди часть уперлась в мощный укрепрайон немцев под названием - высота «Огуречик». Шквал огня косил наших бойцов. Три раза поднимались солдаты в атаку, и каждый раз вынуждены были отступить. Потери были такими, что еще одна неудачная атака и на этом участке фронта наступать было бы не с кем.
 Меня вызвал командир полка и сказал, что силы на исходе, и мы возьмем высоту, если бойцов поднимут в атаку служащие госпиталя, и будут, в белых халатах с красными санитарными крестами, бежать первой цепью. Я вернулся в часть, вызвал своего заместителя, капитана медицинской службы, Олейника, приказал ему взять санитаров и поднять бойцов в атаку. Олейник немного побледнел, он понимал, что идет на верную смерть, но четко ответил:
 - Есть, поднять бойцов в атаку.
 На душе было очень тяжело, я вынужден был подвергнуть смертельной опасности своего друга, с которым вместе воевал целых два года. Олейник был сильным и смелым человеком, имел непререкаемый авторитет в госпитале, в нем я был уверен.
Атака развивалась успешно. Бойцам было неловко, что в первой цепи бегут служащие госпиталя, и скоро они обогнали санитаров, но Олейник продолжал бежать впереди всех, пули щадили его некоторое время. Он упал, не добежав метров двадцать до огневой точки немцев.
Пять пулевых ранений в грудь. Олейник умер на моих руках. Там же мы его и похоронили.
Место я заметил. В первый же год после войны нашел место захоронения и поставил памятник. Каждый год, два-три раза бываю на могиле. Сижу, вспоминаю друга, вспоминаю войну.
Короткая встреча, короткий рассказ о войне, и в душе что-то произошло. Что, я в то время понять не мог. После этой встречи стал я другими глазами смотреть на памятники со звездочками, которые в изобилии окружали город Кировск.  С детства они воспринимались почти как часть интерьера, почти как кусты и деревья. Слушая живой, пахнущий порохом рассказ, представлял себя на месте Олейника. Теперь эти могилы  стали родными и близкими.
А еще, сейчас я понимаю, почему Маслов рассказал не о себе, а о своем друге, и глаза у него во время рассказа были подозрительно влажные. Совесть мучила его. Война определила этому  человеку всю жизнь нести такой тяжелый крест.