Одамон

Он появился из ниоткуда. Его вылепило само время – из дорожной пыли, из базарной пестроты, из крошек халвы и обрывков «Тысячи и одной ночи» – то неуютное время, которое так трудно было любить. В нашей квартире на Фонтанке кудахтали вывезенные из деревни пеструшки и пронзительно пел огромный голенастый петух, мой несчастный дядя был еще жив, а бабушка уже умерла. В те годы вообще умирали часто – и своей, и не своей смертью. Многие травились паленой водкой. Кого-то убивали бандиты. Кто-то просто уставал жить.
А он жить не уставал, потому что любил. Это было его время. Оно его породило, оно же и съело.
Дядя называл его «братка». Собственно, он, дядя, еще смеющийся, но уже безнадежно больной, с сизым лицом и трясущимися руками, его и привел – как лучшего друга и, пожалуй, даже брата. Видимо, на этом основании маму этот человек звал «апа», что значит «сестра». Я, соответственно, приходился ему племянником. Поэтому обращение «дядя Сархат» было вполне уместным. Тем более что он сразу повел себя так, будто действительно приходился нам родственником.
У дяди с Сархатом были какие-то общие дела. Скорее всего, их дружба укреплялась обоюдными выгодами, но возможно, секрет дядиной привязанности к Сархату заключался в другом. Однажды я стал случайным свидетелем, как дядя долго и унизительно выпрашивал у него что-то, а тот упрямился и не давал. Потом воровато извлек из-за пазухи початую бутылку с прозрачной жидкостью и налил полстакана. Дядя жадно, не морщась – так измученный жаждой путник в кино пьет воду из родника – проглотил отмеренную порцию. Дальнейшее выглядело так, как будто тяжело больной человек проглотил чудодейственный эликсир и мгновенно исцелился. К дяде вернулось его знаменитое остроумие, он даже запел – что-то оперное, бравурное. «Аравийское снадобье», – вспомнились мне слова из детского фильма. Сархат, конечно, был волшебником, вне всяких сомнений.
Не верившая в плохое мама Сархату покровительствовала. Она вообще относилась к тогда еще не столь многочисленным выходцам из бывших южных республик как к детям, считая их «несчастными», «брошенными на произвол судьбы». Она насмерть поссорилась с лучшей подругой, выпросив у нее для Сархата увесистую зеленую «котлету». Доллары требовались для какого-то коммерческого предприятия и в срок возвращены не были.
Отец относился к его присутствию со стоическим юмором. «А где мусульманин?»  – спрашивал он, приходя с работы. Работа эта заключалась в стоянии на Невском проспекте с большим круглым значком на лацкане пиджака: «Хочешь похудеть? Спроси меня как». Хватая прохожих за рукав, вчерашний морской офицер пытался обратить их в свою веру и продать немного чудесного порошка. По инструкции сначала полагалось представиться, и тут начинался сплошной конфуз. Слово «дистрибьютер» он выговорить не мог. В общем, на этом поприще отец не преуспел. Купленный им набор разнообразной травяной пыли долго валялся в нашей захламленной квартире. Иногда я открывал пластмассовые баночки и подносил их к носу – пахло приятно.
А Сархат процветал – он продавал не иллюзии, а овощи и фрукты, он радовался жизни во всем ее конкретном разнообразии. Волнующие образы сказочного Востока вставали передо мной, когда он рассказывал о своей жизни на родине. Если верить его повестям, Сархат являлся реинкарнацией ходжи Насреддина и новым воплощением Багдадского вора. Из всех его сказок мне более или менее отчетливо запомнилась история похищения интеллектуальной собственности – кражи одного ценного архитектурного проекта. Дело было так. В соседнем городе, а может, кишлаке, с которым родной город или кишлак Сархата пребывал в извечном соперничестве, местные баи, вспомнившие о своих духовных корнях, собирались строить медресе. Проект заказали какому-то именитому архитектору. Чертежи хранились в тайном месте, в сейфе новейшей конструкции. Под покровом ночи Сархат, совершая чудеса бесстрашия и ловкости, через крышу проник в охраняемое помещение, хитроумно взломал сейф, и то ли от руки перечертил, то ли сфотографировал всю проектную документацию. В результате медресе было построено в его родном городе, а терпилы-соседи уже ничего строить не стали.
Во время гражданской войны Сархат отличился тем, что подорвал вражеский танк. Как подорвал?
– Закопал баллон с газом на дороге, – от души смеется он, блестя золотыми резцами.
За кого он воевал, на чьей стороне был? Да ни на чьей. Просто защищал родное гнездо, уверял он.
Да, Сархат был большой храбрец и удалец, при этом он до смерти боялся заглядывавшую к нам бабушкину сестру, бабу Шуру, которая за глаза звала его «чучмеком». Звонил, опасливо интересовался: «А бабушка дома?». Узнав, что ее нет, и не предвидится, тут же расцветал.
– Когда в Душанбе поедем? – говорил он, пребывая в особенно хорошем настроении.
 О своей родине он рассказывал с благоговением. Это было лучшее место на земле. Даже солнце и звезды, были там не такие, как везде, а какие-то особенные. Да, родную республику он любил. Но жить предпочитал в холодном, сумрачном городе, еще недавно называвшемся Ленинградом. Конкретно – у нас в квартире.
Рано утром спящий дом оглашался громогласными звуками – дядя Сархат садился на телефон, звонил своей далекой родне. Почему нужно было так кричать в шесть утра? Что было причиной – плохая связь или избыток родственных чувств? Имея дома укомплектованную детьми семью, на питерском рынке он, между тем, завел русскую жену, с которой все время грозился нас познакомить.
Его племянник Анко был другим. Однажды он появился у нас под новый год с томиком персидских стихов и сладчайшей дыней. Смотрелся он восточным принцем – тонкие изящные руки с розовыми ногтями, узкое точеное лицо, печальные глаза цвета чернослива. Сархат объявил, что Анко приехал помогать ему на рынке, но в это как-то не верилось. Этого человека я мог представить лишь в мозаичных чертогах вздыхающим на ковре с каким-нибудь музыкальным инструментом в руке, и чтобы рядом была клетка с соловьем. Собственно, Анко и означает «соловей». Потом, читая про калифа-аиста или Гарун Аль Рашида, я всегда представлял себе лицо этого человека.
Анко заметно тяготился той ролью, которую навязывали ему обстоятельства времени. К тому же он тосковал по родине, где, возможно, осталась какая-нибудь Лейла или Зулейха. Он по-детски любил возиться с черепахой, подаренной мне Сархатом – переворачивал ее на спину и в задумчивости крутил, как волчок.
– У нас таких много, – печально говорил он, наблюдая черепаший брейк-данс.
От ностальгии страдала и сама черепаха: она, как заведенный вхолостую вечный двигатель, день и ночь работала лапами – шла в сторону родных пустынь, упершись своим старушечьим лицом в стенку водочной коробки. Ее прикончил наш кот – сбросил вместе с коробкой со шкафа. Здоровый панцирь, наверное, выдержал бы и не такое, но нашу Тортиллу изнутри подточила тоска. Ее вечный двигатель остановился.
В отличие от черепахи и Анко, Сархат не унывал. Он с увлечением смотрел телевизор. Любимой его программой была «Любовь с первого взгляда». Ведущая шоу, маленькая крикливая женщина, вызывала у него бурю эмоций. Сархат с ногами забирался на диван и время от времени восторженно восклицал: «Мандавошка!»
Иногда с рынка он приносил овощи и творил простые, но дьявольски вкусные блюда – как умеют только на Востоке. Даже картошку он жарил как-то по-особенному.
Между тем, заняв у мамы денег, Сархат вскоре исчез. Говорили, что он умер – по одной версии был убит на рынке, по другой – скончался от какой-то недолеченной болезни. Жаль, если это так.
От него остался фантастический фиолетовый в полоску пиджак и брошюра на непонятном языке. Я запомнил одно слово, повторявшееся наиболее часто: «одамон». 
Пиджак Сархата до сих пор висит в родительской квартире, выбросить его или отдать кому-нибудь отец с матерью не решаются. А вдруг в дверь позвонят, и на пороге снова, как четверть века назад, появится он, высокий, поджарый, с тонкими латиноамериканскими усиками над златозубой улыбкой:
–  Ассалому алайкум!
Не знаю, как они, но я бы, пожалуй, обрадовался.
Где ты, дядя Сархат? Ту дар ку;о, одамон?