Наиль

Наиль и ноэль. Такие близкие по звучанию два слова! Но на деле между ними нет ничего общего. Наиль - имя татарского мальчика, с которым я дружил в детстве, а ноэль - название стихотворного жанра. Мальчика называли иногда Няиль. Так по-домашнему звучало его имя. Может быть, я что-то недослышал или понял не так. Ведь слово чужого языка так легко исказить.
У Няиля были братья: средний Наим и старший Хадер. Был ли у них отец, не помню, но мать точно была. Имени её я не знал. При мне оно ни разу не звучало. Да и был я у них в доме всего несколько раз. Точно не припомню, сколько. Незачем было считать.
Жили мы рядом, в соседних переулках. Учились вместе с первого класса по восьмой в одной школе. Что они татары, мне долго не приходило в голову. Проблемы национальности в этом случае как-то не возникало. Ну, Наиль и Наиль, Садеков и Садеков: что тут такого? И только спустя некоторое время не по-детски въедливый другой одноклассник, тоже наш общий друг, объяснил мне, кто татарин, кто еврей. Очень он оказался просвещённый в этой области человек. Черпал сведения, как я потом догадался, из семейного источника, точнее, от матери, жившей с сыном и дочкой, без мужа.
Обитали Садековы в довольно просторном подвале одноэтажного деревянного дома, каких было множество в 40-50-е годы в московских переулках, чуть поодаль Садового Кольца. Москва вообще была малоэтажная в те годы, исключая разве что улицу Горького и примыкающие к ней кварталы. В ней ещё оставался дух и облик старой купеческой и мещанской столицы, Хитрова рынка, Марьиной Рощи с их кривыми и опасными переулками.
Я был несколько удивлён, когда в первый раз попал к Наилю в гости. Пришлось спуститься по каменным ступенькам метра на два ниже первого этажа. Это было подземелье, как в книге Владимира Короленко. Кажется, и полы были земляные. Стены с голой штукатуркой, без краски. Жил я в пятиэтажном каменном доме, и в таких кротовых норах бывать мне прежде не приходилось. Диковато как-то. В нашем доме, как я теперь понимаю, тоже был подвал. Вспоминаю, что в каменном углублении на первом этаже парадного была какая-то наискось приклонённая к стене тяжёлая дверь. На ней висел замок. Видимо, это и был лаз в подвал. Но никто из жильцов там никогда не бывал. Этого места как бы не существовало. Для нас,ребятишек, куда привлекательнее был чердак! Таинственный, тянущийся во всю длину дома пыльный пустырь с окнами на покатую крышу. Необыкновенно притягательные окна, словно амбразуры, ограждающие от мира и способные открыть его с высоты птичьего полёта. Сколько раз зоркий взгляд домоуправа ловил меня на покатой кровле во время моих тайных вылазок! Сколько раз бабушка  обнаруживала меня там, куда строго-настрого запрещалось наведываться! Подвал не привлекал потому, что бессознательное чувство, по Фрейду, внушало страх и отвращение перед преисподней. Он и был таким преддверьем в чистилище, а, может быть, и хуже. Чердак же был ступенью в поднебесье, крышей мира.
Московские чердаки - особенная область для городского летописца, Гиляровского тех дней. Странно, что описатель злачных мест Москвы не обратил  них внимание! Ставши взрослым,я отметил про себя, что татары жили преимущественно почему-то именно в подвалах. Некоторые подвалы тянулись во всю длину фундамента, и обитали там разделённые перегородками десятки семей. Мне было лет четырнадцать, когда случилось познакомиться, не помню уж каким образом, кажется, в спортивной секции, с одним коренастым пареньком и его сестрой, обитавшими именно в таком анклаве, под солидным каменным многоэтажным домом. Сами ли они выбирали такие укрытия, нужда ли заставляла селиться в таких местах, не знаю. Думаю, было и то, и другое.  Татар в Москве вообще много, Одна Большая Ордынка чего стоит! Тянется километра на два, не меньше. Конечно, там давно уже живут не только татары, но когда-то, во времена ордынского данничества, именно выходцы с Востока и Юга населяли эту улицу, как и Ордынку Малую.
Татары считались людьми опасными, злопамятными, но особых конфликтов с ними у русских не возникало. Может быть, потому, что одни обрусели, а другие отатарились.
В Наиле я не замечал ничего татарского. Лицо как лицо, язык русский. У братьев - то же самое. Потом я отметил, что карие глаза у него несколько навыкате и нос немного плоский. Но в те годы взгляд мой не был так остёр. Чувство розни с Наилем Садековым, как и с  его братьями, не только не возникало, но и мысли о  ней или вражде на этой почве не приходило в голову.
Игры были общие, проделки - тоже. Помню, играем мы как-то в футбол во дворе у Садековых (а двор этот, земляной, небольшой, в сравнении не мог идти с нашим, асфальтированным и довольно просторным). Зашли прямо из школы, не пообедав и, побросав портфели на землю, с неуёмной страстью стали гонять по «полю» какой-то захудалый мяч. Время идёт, мы играем, как будто у нас энергии вдвое-втрое больше обычного. Соскучились ли по футболу, нашёлся ли мяч (что тоже было удачей), только играем, как заводные, забыв обо всём на свете. Должно быть, марафон наш длился слишком долго и перешёл привычные границы, потому что мать Наиля вынесла нам по большому куску чёрного хлеба, и мы, уплетая на ходу даровые краюшки, продолжали наши атлетические состязания. Занятые игрой не отвлеклись на то, чтобы поблагодарить за нежданное угощение, а время было такое, что каждый кусок хлеба был на счёту. А всё-таки, помню, некоторое чувство благодарного удивления шевельнулось во мне, но я не стал долго на этом смутном чувстве задерживаться.
А женщина и не ждала от нас ничего такого. Всё как будто само собой разумелось. Мы так же просто делились друг с другом и хлебом, и пирожком, и яблоком, всем, что оказывалось в руках на ту минуту. Сегодня я дал откусить, отломил кусок, завтра он. Что считаться? Мы были одна уличная семья.
Так мы и жили. Наиль не слишком успевал в учёбе, тянулся с двойки на тройку, а к восьмому классу и вовсе забастовал. «Не пойду в школу - и всё тут». День не приходит на занятия, второй, третий. Спускаюсь к нему в подвал и застаю странную картину. Мой друг прыгает на пружинной кровати совершенно голый, в слезах, и повторяет: «Не буду учиться! Не пойду в школу!» А старший брат лупит его верёвкой по голому телу. Татарский, значит, обычай такой. Наиль ярится ещё больше.
Назавтра Хадер встречает меня на школьной лестнице. Я бегу, опаздываю на урок. Уже звонок прозвенел. А он меня останавливает.
- Сходи к директору, попроси за Наиля. Пожалуйста! Пусть возьмут его в школу. Он же, дурак, не понимает, что без образования никуда.
Я обещаю. Бегу по коридору, мимо класса. Везде тишина. Уроки уже начались. Стучу в кабинет к директору. Самого меня по собственной нужде туда калачом не заманишь. Но здесь: «не дал слово - крепись, а дал - держись». Так и так, говорю, запыхавшись, примите Садекова в школу! Пусть приходит, говорит директор, Самуил Яковлевич; хороший был человек, покладистый.
- Почему опоздал? - спрашивает учительница.
Излагаю всё, как было. Что встретил брата Садекова на лестнице и так далее. Она немного удивлена.
- А почему он просил именно тебя?
- Не знаю, - говорю.
- Ладно, садись.
Немного гордый от того, что мне выпала такая авторитетная роль спасти товарища прохожу на место.
После занятий иду к Садековым. Картина та же.
Наиль - в чём мать родила. Браться суровы. Ни еды тебе, ни одежды, пока не переменишь решения. Нет, не переменил. Почему? Понятия не имею. Но устоял. Выбрал взрослую жизнь. Дружба наша как-то сама собой сошла на нет. Как говорится, с глаз долой - из сердца вон. Вскоре и мне пришлось поменять местожительство. От третьего нашего товарища краем уха слышал, что встретил он Садеку (школьное прозвище Наиля) как-то вечером возле метро.
- Здорово! Не узнаёшь?
А узнать трудно. Изменился Няиль сильно. Подрос, лицом возмужал, голосом огрубел. Было отчего. Год колонии сделал его другим человеком. Он явно гордился обретённым опытом и, кажется, был не прочь его повторить, да, видимо, и повторил. Суровую избрал он для себя школу.
Я с Наилем больше не встречался. Как-то даже и не тянуло заглянуть в садековский подвал. Разошлись дороги. Вскоре и деревянных домишек не стало. И след Наиля Садекова окончательно затерялся в московской круговерти. Годами я не вспоминал о нём. А тут вдруг непонятно почему одним ранним утром вдруг вспомнилась мне эта история с футболом, потянулась цепочка воспоминаний. И захотелось мне изобразить их значками на бумаге.
Странная штука - память! Что-то, казавшееся важным, забывается, выпадает из цепочки, как истлевшее колечко, зато другое, чему ты и значения не придавал, держится крепко, словно наглухо припаянное. Вот и пойми, что в жизни, действительно, важное, а что не очень.
Наиль, Наиль, друг моего детства, с которым в те полуголодные года мы делили краюшку хлеба и ни разу не поссорились, где ты? Что стало с тобой?