Не оборвать в былое нить. Часть 10

Выйдя к Днепру на большом его протяжении, советские войска с ходу приступили к форсированию реки одновременно на многих ее участках. На Степном фронте одними из первых форсировали Днепр войска 7-й гвардейской армии в ночь на 25 сентября на участках Мишурин Рог, Домоткань.

По мере выхода к реке других армий фронта, они также с ходу форсировали ее, так что к 30 сентября войска Степного фронта полностью освободили от противника все левобережье от Кременчуга до Днепропетровска и захватили ряд плацдармов на правом берегу Днепра. Однако все захваченные на правобережье плацдармы были небольшими и их нужно было еще удерживать и расширять.

Особенно важным среди них являлся плацдарм юго-западнее Кременчуга. Поэтому командование фронтом, разрабатывая свой план дальнейпего наступления в общем направлении Пятихатка — Кривой Рог, решило использовать его как основной, в частности, и для форсирования реки 5-й гвардейской танковой армией.

Для того же, чтобы это как-то сохранить в глубокой тайне, командующий Степным фронтом И.С. Конев категорически запретил днем появляться на этом участке реки каким-либо переправочным средствам, и в то же время, не объясняя причины, приказал командарму 7-й гвардейской армии, держать наплавные мосты через Днепр даже днем и переправлять по ним все необходимое для плацдарма на его участке.

"Нет нужды говорить, - вспоминает командарм 5-й гвардейской танковой армии П.А.Ротмистров, — как гитлеровцы бомбили эти переправы, как много они вывели из строя пантонов. Считая, что советское командование именно здесь накапливает силы, фашисты и начали на этом направлении готовиться к отражению удара советских войск".

На самом же деле, командование готовилось нанести главный удар с позиций 5-й гвардейской и 37-й армий, которые должны были прорвать оборону противника и обеспечить ввод 5-й гвардейской танковой армии.

Для реализации задуманного плана прорыва обороны противника, необходимо было перебросить на этот плaцдарм 5-ю гвардейскую армию, которая еще на 7-е октября находилась на плацдарме правого берега Днепра северо-западнее Кременчуга и ей предстояло сдать свой боевой участок, переправиться на левый берег и совершить 100 километровый марш вдоль линии фронта на юго-запад, где снова переправиться на правый берег и принять там новый боевой участок.

В свою очередь, 5-я гвардейская танковая армия к 10 октября еще укомплектовывалась в районе города Полтавы, а тылы её находились у города Харькова, и всем им предстояло также совершить, соответственно 100 и 200 - километровые марши.

В 5-й гвардейской танковой.

В один из дней последней декады сентября 1943 года, в первой его половине военный эшелон с танками остановился на каком-то разъезде или полустанке, где слева по ходу железнодорожного полотна был построен деревянный помост по высоте до уровня железно-дорожных платформ.

Через некоторое время экипажам сообщили, что это конечный пункт нашего следования, что впереди город Полтава. Экипажам следовало снять и свернуть брезентовые чехлы, удалить все проволочные стяжки и деревянные бруски, которыми были закреплены танки на платформе, и приготовиться к съезду с них по особой команде.

Чтобы не создавать толчеи, съезд был начать с первых платформ эшелона в порядке их очередности. Отдавал все распоряжения инженер-полковник или сопровождающие его офицеры II0 танковой бригады, которые приняли эшелон у военпреда.

Танки по очереди съезжали на помост и следовали по нему вперед к пологому спуску, а потом отъезжали на площадку. Дружно взявшись за дело, мы быстро свернули брезентовый чехол, поснимали все укрепления и стали ждать своей очереди. Однако она продвигалась не так быстро как этого хотелось бы. Чтобы не страдать в нетерпении от безделья, сидя в танке, я решил пройти в голову эшелона и самому посмотреть, как происходит съезд танков с платформ.

Присоединившись к группе таких же любопытствующих, я обратил внимание на то, что не у всех механиков-водителей съезд проходит гладко. Трудность состояла в том, что помост, на который нужно было съезжать, был всего на несколько сантиметров шире гусениц танка. Поэтому, для того чтобы в него вписаться, нужно было правильно выбрать скорость и дважды, на таком коротком расстоянии изменить угол направления движения. Иначе могло случится так, что либо будет поврежден торцевой борт платформы, либо танк сорвется с помоста. Водителю нужна была большая осторожность чтобы ни то, ни другое ни случилось.

У некоторых водителей получалось все хорошо. Они аккуратно выполняли нужный маневр и быстро освобождали помост для следующей машины. У других же операция вызывала затруднение. Они нервничали, и, по этой причине, совершали то одну, то другую ошибку.

Одна из была такая: перед движением забывали снять горный (стояночный) тормоз и из-за этого, не могли тронуться с места на малых оборотах работающего мотора.

Другая — трогание с места, при больших оборотах двигателя, с включением главного фрикциона из-за чего машина скачком срывалась с места, а механик не успевал сманеврировать бортовыми фрикционами. В результате — треск сломанного борта, завывание двигателя при резком торможении, брань наблюдающего начальства.

Насмотревшись, я вернулся к своему танку, и, подозвав водителя, стал давать, по моему мнению, ценные указания. И как я ни старался придать им форму товарищеского совета, механик, воспринял их недоброжелательно, пренебрежительно пробурчав: "Знаю... Знаю... " В смысле: "Не учи ученого, сами с усами". Когда же подошла наша очередь съезжать с платформы, он, от нервного напряжения, все ж таки забыл про горный тормоз. Мотор ревел, машина не трогалась с места. Можно было понять меня — я вместе со всеми переживал за наш экипаж, за его подготовленность. Мне очень хотелось, чтобы он выглядел на уровне, не хуже остальных. Поэтому когда я услышал раз за разом завывание мотора, а танк оставался на месте, то просто взбесился на бестолковость водителя, и, пытаясь перекричать шум мотора, сердито заорал: "Андрей, тормоз держит. Андрей!.. Тормоз. Тормоз!.. Сними тормоз!"

Я не знаю, было ли стыдно механику за свою оплошность, которую он допустил несмотря на то, что именно о ней я ему и напоминал. Но зато я заметил восхищенный взгляд башнера. Он то понял, что я, не видя со своего места действия водителя, по одному звуку мотора определил, какую он допустил ошибку, и, следовательно, разбираюсь в танке не меньше чем механик.

Кроме этой небольшой заминки, съезд прошел вполне нормально, и мы не получили никаких нареканий. Съехав с помоста, танки на некотором от него расстоянии в беспорядке стояли на открытой площадке в ожидании дальнейших указаний. Уже вечерело, когда последний танк съехал с помоста на землю. Появилось начальство, и мы по приказу выстроились в походную колону. Переехав, через некоторое время, по деревянному мосту реку, двинулись вдоль каких-то складских помещений в направлении города. По мощенным булыжником улицам города Полтавы мы проезжали yже в темноте.

На обочинах и тротуарах улиц столпилась много любопытных горожан, отдельные из которых сходили прямо на мостовую, чтобы поближе рассмотреть, проезжающую мимо, военную технику. Это вызывало у меня беспокойство, так как стальные траки гусениц скользили по булыжникам и танк при повороте заносило вбок, чуть ли не задевая любопытных. И я, время от времени покрикивал на сошедших на мостовую, чтобы они освободили часть дороги.

Проехав, без происшествий, городские улицы, мы оказались снова на грунтовой, загородной дороге. Мы двигались какое-то время, без включения освещения, и затем колонна остановилась.

Нужно было по небольшой насыпи или мосту, переехать то ли речушку, то ли глубокую канаву с разворотом на 90 градусов. Чтобы при таком маневре точно попасть на узкий переезд, водитель был вынужден включать свет фар.

Увидев, что передняя машина включила фары, задняя сделала то же самое. За ними стали одна за другой включать фары и другие. Наш танк был еще на расстоянии 5-6 машин до переезда, но механик тоже включил фары.

То же самое сделали и задние машины. И так с включенными фарами мы стали медленно продвигаться вперед, с частыми остановками.

Когда мы были уже близко к переезду, я услышал сквозь шум работающего мотора что-то вроде треска ломающихся деревянных досок, затем еще и еще.

Высунувшись из люка, я попытался определить, что это за звуки и откуда они доносятся. Мелькнула мысль: "Может быть, это треск досок деревянного моста под тяжестью проезжающего танка. А вдруг он именно под нами и рухнет".

Но в это время услышал, как бегущий вдоль колонны человек передает команду: "Выключить фары! Нас бомбят! Гасите свет! Свет гасите!"

По мере того, как он пробегал вдоль колонны, танки один за другим выключали фары, и скоро вся колонна вновь погрузилась в темноту. Мне как-то не верилось, что нас действительно бомбили, настолько безобидным и будничным был треск разрывающихся  бомб.

На экранах кинофильмов завывание падающих бомб и их наводящие ужас разрывы воспринимались куда более впечатляющими. Может быть, это происходило потому, что мы сидели в танке при работающем моторе? А может быть потому, что бомбочки были маломощными и бросал их ночной разведчик.

Но, в общем, первая бомбежка на меня не произвела впечатления, а многие даже вообще не обратили внимания на эти звуки никакого внимания. Они потом с удивлением спрашивали: "Что, разве нас бомбили? Ничего не слышали".

Но, так или иначе, теперь свет фар было разрешено включать кратковременно только при въезде на перемычку.

Благополучно переехав опасное место, мы через некоторое время достигли лесных зарослей, где замаскировались ветвями деревьев.

Как нам сообщили потом, этот небольшой лесной массив располагался где-то недалеко от населенного пункта со странным названием "Мачу".

Пробыв там остаток ночи и светлое время следующего дня, мы в наступившей вновь темноте, коротким марш броском продвинулись в лесной массив под населенным пунктом Новые-Сенжары, где снова замаскировали машины ветвями деревьев.

Наученные предыдущим опытом, когда нам пришлось коротать ночь, кое-как приткнувшись на сидениях танка, мы, на этот раз, устроились достаточно основательно. Площадь, свернутого четверо брезента танкового чехла, составляла не менее 4-х квадратных метров. Использовав его три слоя в качестве подстилки, а четвертый — как покрывало, мы получили вполне комфортабельную лежанку, и несмотря на то, что ночи в это время уже стали достаточно прохладными, под брезентом нам было даже жарко.

Днем было солнечно и тепло, и мы чувствовали себя в лесном массиве как на пикнике, рядом с полевой кухней.

Наслаждаться отдыхом нам никто не мешал, если не считать, что в один из трех дней, которые мы провели в этом месте, нам устроили персональные смотрины.

Как-то днем, подошел ко мне незнакомый лейтенант и сказал, что нужно представиться батальонному начальству. Он  указал рукой, где это следует сделать. Пройдя в указанном направлении несколько десятков метров, я увидел, что на небольшой, поросшей травой, площадке, перед обрывом, лежат капитан и старший лейтенант.

Старшой увидел идущего меня и стал что-то со смехом говорить капитану. Тот, слушая его, тоже чему-то улыбался. Не доходя пяти—шести метров до них, я, по-курсантски, перешёл на строевой и, остановившись перед ними за три метра, козырнул, а затем доложил о своем прибытии.

Капитан засмеялся и махнул мне рукой в знак того, что я могу быть свободным. Повернувшись через левое плечо кругом, я чеканя шаг, удалился.

О чем они говорили и чему смеялись, я не знал. Но мне показалось, что лицо старшего мне чем-то знакомо. Однако я не как не мог вспомнить, когда и где мог его видеть. Перебирая в памяти всех, кого он мог мне напоминать, я остановился на двух вариантах.

Во-первых, это мог быть мастер смены механического цеха завода НКПС, который у нас проработал менее месяца, а затем был призван в РККА. Фамилию мастера я помнил и надеялся в дальнейшем уточнить, точно ли это он.

Во-вторых, это мог быть то ли мой дядя, то ли двоюродный брат со стороны матери, с которым у меня состоялась всего одна мимолетная встреча.

Это было перед отправлением нас в Нижний-Тагил. Как-то приехав из училища домой на ночь, я застал там двух старших лейтенантов, сидящих за чашкой чая.  Как и положено, я козырнул и представился: "Лейтенант Питиримов". Мама и один из старлеев засмеялись и стали усаживать меня за стол.

По возрасту оба старлея были довольно взрослыми мужчинами, явно призванными из запаса. Ответив, что я только что окончил ХТУ и жду назначения, я узнал, в свою очередь, что они с курсов "Выстрел".

На этом наша беседа закончилась, так как в комнату вошла хозяйка дома, где мать снимала квартиру, и разговор завертелся вокруг пуговицы, расположенной ниже пояса на хозяйкином халате.

Хозяйка, еще молодуха, краснела, мать застенчиво хихикала, а родственник — ему все одно: "Хочу эту пуговицу", — и все тут.

Решив, что в этой компании я лишний, и шепнув матери, что еще вернусь, я быстро ретировался. Вернулся, когда они уже ушли. Так что вся моя встреча с ним состояла всего из нескольких минут и поэтому, вполне естественно, что я, в новой обстановке, мог его и не узнать.

Размышляя об этом я возвращался к машине, даже не думая о том, что наше представление нужно было начальству не только для того чтобы познакомиться с прибывшим пополнением, но и отобрать из нас более, на их взгляд, пригодных.

Из этой задумчивости меня вывел вопрос, ожидавших представления: "Ну, ну, как, оставили тебя на машине или заменили старым?" "Не знаю, — удивленно пожал я плечами.  "Сказали, что я могу идти" - "Ну значит оставили", — с убежденностью успокоили меня.

И только теперь до меня дошло значение происшедшего: "Меня оставили на машине — значит, я им показался". Но эта мысль меня не очень как-то даже обрадовала,  я воспринял это как должное.

На следующий день после представления, в светлое время суток неожиданно для нас прозвучала команда: "Приготовиться к маршу!" А затем было приказано по одному выбежать на шоссе Полтава-Кременчуг и на предельных скоростях преодолеть этот участок.

Во время скоростного марш-броска по шоссе, с танком поравнялась полуторка ГАЗ — АА и некоторое время, не обгоняя, двигалась параллельно, видимо, интересуясь скоростными возможностями танка. Сначала с высоты башни, гордо посматривал на пассажира полуторки.

Однако заметив, что водитель, пытаясь выровнять нос полуторки с носом нашей машины, приблизился настолько близко к борту танка, что малейшее его отклонение от прямой могло вызвать столкновение, я стал ругаться и потребовал обогнать нас. Сидящий рядом с водителем, испуганно глянув в мою сторону обернувшись в кабину что-то сказал водителю, и полуторка, прибавив скорость, обогнала нас.

Вскоре мы, переехав мост через реку Ворсклу, свернули в город Кобеляки. И тут произошло нечто неожиданное для меня. Пользуясь тем, что при въезде на центральную улицу города танк вынужден был сбросить скорость, на него со всех сторон бросились, неизвестно откуда появившиеся солдаты. Они, как оголтелые, взбирались на танк спереди и с боков, одновременно по двое и по трое.

Опешив от неожиданности, я только успевал растеряно поворачивать голову, то в одну, то в другую сторону, и покрикивать: "Осторожнее , осторожнее!" Они облепили танк, как вороны ветки дерева, при возвращении зимой в город для ночлега.

Они стояли плотной группой на моторном отсеке, сидели по краям башни, а некоторые даже пытались стоять на ней в полный рост, и висели на стволе пушки.

И пока я осаживал наиболее ретивых, один и них, более прыткий, уселся на башне спиной перед моим носом, закрыв мне весь обзор. Он, как и все они, восторженно кричал и приветственно размахивал руками жителям, стоящим на обочине дороги, и на тротуарах, вдоль городских домов и зданий, так, что мне даже пришлось ткнуть его кулаком в спину.

Безусый солдат, с круглым детским лицом оглянулся и, увидев мое раздражение, испугано сполз куда-то вниз на голову солдата, сидящего над люком механика.

Вся эта оголтелая, шумная компания так же неожиданно, в мгновение ока, исчезла, как только мы  проехали центральную часть города и выехали на его окраину.

И тут только до меня дошло, что во всем виноваты "медные трубы". Эти солдаты считали себя освободителями города, вполне вероятно, по праву, и поэтому решили еще раз ощутить на себе восторженный прием благодарных освобожденных. Одним словом, приятно чувствовать себя героем-победителем и купаться в лучах славы, пусть даже такой кратковременной.

Миновав Кобеляки колонна танков продолжала двигаться дальше к Днепру по гравийной дороге и достигла конечной точки следования уже в темное время суток. По команде: "Рассредоточиться", - мы мелким группами стали съезжать на обочину и укрываться под деревьями, расположенными рядом с дорогой.

Устраиваясь на ночлег, мы не спрашивали о том, где находимся, и что нас ожидает завтра. Все и так было ясно — это уже у самой черты. Об этом нам красноречиво напоминал отдаленный гул артиллерийской канонады, который теперь, когда заглушили моторы, доносился до нашего слуха.

Утром мы увидели, что расположились на приусадебных участках среди садовых деревьев населенного пункта с несколько странным названием "Кишенки" (вначале мне даже послышалось — Вишенки). Расстояние от населённого пункта до реки по прямой составляло не больше восьми километров, поэтому нам было не только слышно, но и видно как там несколько раз разворачивались воздушные бои.

Поначалу, когда завязался над рекой первый, наблюдаемый нами, воздушный бой, мы с нескрываемым интересом собрались на открытом пространстве, чтобы посмотреть на его результат.

Однако через некоторое время поняли, что это не то же самое, что мы видели на экране кинотеатра, где все детали боя преподносятся красочно, со всеми подробностями, как общим, так и приближённо-крупным планом.

Сколько я ни старался, так ничего не разглядел. Истребители, размером чуть больше мошек, то разлетались, то слетались и кружились друг вокруг друга.

Доносящиеся до нас временами звуки пулеметных очередей, ослабленные расстоянием, тоже были не киношными, а скорее всего, напоминали пионерские трещотки.

В общем, никакого впечатления. Такое мнение сложилось не только у меня, потому что вскоре, наблюдающие один за другим стали расходится, потеряв всякий интерес к происходящему.

Воздушные бои над переправами продолжались и в последующие дни, но на них мало кто обращал внимание. Хотя в один из дней, я вдруг, услышал громкий возгласac: "Подбили, подбили! Вон, вон дымит! " Но пока я нашел просвет среди ветвей деревьев, уже ничего не было видно. По крайней мере на том участке неба, который мне открылся.

A вообще, это был, пожалуй, единственный громкий возглас, нарушивший напряженную тишину, которую мы, не сговариваясь, старались соблюдать. Как-то так само собой получилось, что мы разговаривали друг с другом только в случае необходимости делового общения. Никаких громких, посторонних разговоров, шуток, а тем более смеха, не было слышно.

По-моему, на второй или третий день, после обеда, на нашем участке появился комбриг, и, по всей видимости, зная какое угнетенно-психическое напряжение испытывает молодое и еще не обстрелянное пополнение, решил как-то растормошить нас и отвлечь от тревожных дум.

Не обращаясь ни к кому конкретно, он громко, наиграно-шутливым голосом, заговорил: "Что это у вас тут как на кладбище? А ну, есть здесь кто-нибудь из стареньких?" И обращаясь уже к подходящим старожилам, продолжил: "Почему бы вам не собраться вместе и не поговорить, не спеть. Давайте все сюда, становитесь в круг. Кто из вас запевала? Ага ты? Давай запевай. Ну, хотя бы "Ой при лужку, при лужку". И действительно, добровольный запевала звонко затянул: "Ой, при лужку, при лужку, при широким поли, великом табуни, кинь гулял по воли".

Его нестройно поддержали и другие из тех, кто знал слова, а при повторении двух последних песенных фраз, присоединились и все остальные, кто как мог.

Пропев два куплета, запевала и его добровольный помощник, заспорили между собой о дальнейшем содержании, и  песня, само собой оборвалась.

Затем попробовали спеть песню про молодую Галю, которую  "пидманули" и "увели с собою". Но так как слов этой песни мало кто знал, решили спеть "Калинку", слова припева которой известны всем. Однако то ли запевала оказался плохим, то ли еще почему-то, но и с этой песней также ничего не получилось.

Стихийно организованный хор как-то, сам собой, распался, тем более, что полковник-комбриг, как только начали петь, незаметно отбыл по своим делам.

Стоявший рядом со мной, во время импровизированного хора, один из старожилов бригады, лейтенант Сиволап, представился мне и назвавшись Володей предложил осмотреть участок сада, где укрывались наши танки. Я не возражал, и мы еще некоторое время молча бродили по саду, рассматривая, не понятно для чего и кем вырытые прямоугольные ямы, размером четыре на три метра и глубиной по полтора метра, а затем отправились по своим экипажам.

От того, что мы, собравшись вместе, попытались искусственно поднять себе настроение песней, ничего не изменилось. Над нашей стоянкой, по-прежнему, нависла тягуче-напряженная тишина.

На следующий день, после завтрака, нас снова посетил комбриг в сопровождении группы младшего начальства, среди которых был и Николай Богданов. Комбриг, улыбаясь чему-то своему, весело заговорил, обращаясь к нам, выстроившимся перед машиной: "Ну что? Вы совсем тут заскучали? Давайте-ка посмотрим, как вы стреляете?" - и указал на меня.  "Выводите свои танки на поле, покажите, на что вы способны".

"Опять экзаменационная проверка", - подумалось мне с досадой.  "И снова этот Богданов! И что это ему неймется. Просто недержание какое-то. Не может, чтобы не похвастаться своим курсантом".

Богданов и я вывели свои танки из сада и по дороге подъехали к краю небольшого поля, в конце которого были видны деревья и остановились, ожидая дальнейшего указания. "Чего же вы ждете? Начинайте!" — прокричал нам капитан из группы, сопровождающей комбрига.

Я с удивлением посмотрел на простирающуюся полую, взрыхленную землю и, не увидев ничего выделяющегося на ней, недоуменно спросил: "А где же цель? Куда мы должны стрелять?" - " Обработайте край этого поля. Сходу по три снаряда. Но смотрите, чтобы не было перелета. Там люди".

Я растерялся — впервые мне приходилось стрелять не по цели, а просто так, наугад, по случайно выбранным мною же холмикам. И хотя я понял общий смысл команды: обработать передний край, предполагая, что там зарылся в землю противник, для меня, танкиста, это было полной неожиданностью.

Это, насколько мне было известно из теории — задача артиллерии, а не танков. Но команда есть команда. Мы тронулись, открыв огонь. И хотя, возвращаясь после отстрела, я услышал одобрительную оценку результатов нашей стрельбы, чувство неудовлетворенности оставалось.

Я считал, что раз они не знают по какой цели (холмику) я стрелял, то как они могут определить, хорошо ли я это делал или плохо.

Если бы мне, как школяру, заранее объяснили цель поставленной задачи, а затем провели бы разбор правильности ее выполнения, я бы, наверное, был бы еще удовлетворён. А так, выехали, выпустили в землю перед собой три снаряда — и все. А для чего это, с какой целью — объяснять никто не собирался. Разбирайтесь сами, пацаны, раз на ваших плечах лейтенантские погоны. Одно только утешение, что все обошлось без втыка.

Но втык от комбрига позднее я все же получил. И это было так. В ночь с 1З на 14 октября, когда мы, в который уже раз, готовили место для сна, расстилая рядом с танком, вчетверо сложенный брезент, неожиданно из темноты появился комбриг.

Рассерженный,  по-видимому, тем, что никто его не окрикнул: "Стой, кто идет?", - он отчитал меня за то, что я не выставил на ночь часовых, и приказал немедленно сделать это на участке, где находились наши три танка.

Напомнив, что мы здесь не в бирюльки играем, а находимся во втором фронтовом эшелоне, и все может случиться, он удалился.

Его выговор я воспринял как должное. Действительно, после того как мы разбрелись по своим машинам, жизнь всех экипажей как-то обособилась.

Не знаю, то ли на меня так сильно психологически подействовало угроза расстрела в случае потери танка, то ли по какой-то другой причине, но я чувствовал себя спокойнее и увереннее, когда находился рядом со своим танком.

По этой причине или из-за болезненной застенчивости я даже не ходил на кухню, а питался вместе с экипажем, посылая старшину-радиста с двумя котелками за едой на четверых.

Такое, изолированное от с начальства, состояние нисколько не угнетало меня, хотя и казалось странным. С какой стороны не посмотри, но факт остается фактом.

После, описанного выше, представления батальонному начальству, в районе Новых Сенжар, ничто кроме набегов комбрига, нас не тревожило. Правда, комбрига всегда сопровождал еще кто-то, но кто это был нам не сообщали. Да и лица их не запоминались, так как всё наше внимание было сосредоточено только на комбриге.

Поэтому-то в то время в лицо я узнавал только полковника комбрига и инженер-полковника бригады, который сопровождал наш эшелон, а также того старшего лейтенанта, который был рядом с капитаном во время первого представления.

Лицо же самого капитана я представлял себе весьма смутно.

Больше всего, однако, для меня, в данной ситуации, удивительным было то, что организацией охраны нашего места расположения, занимается сам комбриг, а не комбат или командир роты. И конечно же, в глубине души, я не чувствовал никакой вины, ведь раньше мы никогда этого не делали.

Тем не менее, не откладывая в долгий ящик, я тут же распорядился о порядке и очередности ночного дежурства в нашем экипаже и сообщил командирам соседних танков, чтобы они сделали то же самое. Первым у нас был назначен на дежурство башнер, вторым - механик-водитель, поскольку, согласно приказу комбрига, он все равно должен был прогревать двигатель танка.

Распорядившись, чтобы по окончании времени его дежурства башнер разбудил меня, я, укрывшись краем брезента, быстро уснул.

Без четверти три, как мы и договорились, башнер разбудил меня, потряся за плечо. Натягивая сапоги, я спросил: "Разбудил ли ты Андрея?" - "Будил, но он не встает"- "Как это так не встает? Давай буди его смело". И видя, что он стоит в нерешительности, уже шагая, к следующему танку, добавил: "Буди, буди, не стой".

B следующем экипаже все было в порядке, дежурил уже сменщик, а мотор танка глухо ворчал на малых оборотах.

У третьей машины смена еще не произошла. "Разве тебя еще не сменили? Почему? Твое время уже давно вышло, - удивленно проговорил я дежурившему молодому парнишке. Он ничего не ответил, только как-то неопределенно поежился.

Экипаж в этой машины, в отличие от нас ночевал внутри. " Почему же ты не разбудил командира? Где он? Кто должен дежурить после тебя? Механик?"— и не дожидаясь ответа стал я стучать в люк механика.

Через некоторое время люк откинулся, и я  увидел, взлохмаченную голову мужчины лет тридцати пяти. "Bpeмя твоего дежурства, механик. Подмени своего товарища и прогрей мотор" - сказал я ему. — "А, такую-то мать... Делать, что ли нечего", — прозвучал в ответ хриплый недовольный голос. - Вставай, прогревай! Спать и не дают! ..."

Он еще что-то продолжал ворчать, пока его сердитый голос не заглушили звуки, визгливого стартера и звук заработавшего мотора.

Убедившись, что здесь все в порядке, я , несколько задетый грубостью механика, сердито зашагал к своему танку. Еще издали я заметил, что на посту все еще стоит башнер.

Не спрашивая в чем дело, я подошел к спящему механику, откинул закрыванную его полу брезента и, опустившись на корточки, стал резко трясти его за плечо, приговаривая: "Андрей, проснись. Проснись, Андрей, твоя очередь, дежурства. Ну же!"

Однако механик изредка только досадливо хмыкал от сильного встряхивания, но просыпаться не собирался.

Продолжая трясти, я стал давить на его совесть: "Как тебе пе стыдно. Бессовестный! Твой товарищ тоже должен отдохнуть. А ну, вставай, давай же, быстро!" — но и это не помогло.

Тогда, разозлившись, я пнул его носком сапога в мягкое место со словами: "У зараза. Сколько же можно тебя уговаривать? Встать немедленно! Я сказал, встать. Ну же ! Встать ! " — и еще раз пнул его.

Не знаю, что больше подействовало на него — то ли, поданная резко, со злостью, команда, то ли последний механический аргумент — пинок, но, так или иначе, механик с  испугом резко вскочил на ноги и полез в танк заводить мотор.

На следующий день, это было 14 октября, с самого утра по дороге, мимо сада, где укрывались наши танки, началось интенсивное движение войск в сторону Днепра.

Сначала мне это не показалось чем-тo особенным. И раньше, случалось, что мимо нас проходили отдельные подразделения или их хозчасти.

Но на этот раз они беспрерывно или и шли, одно подразделение за другим, и конца этому было не видно, хотя время уже перевалило за полдень.

Как я узнай потом, это завершали свой марш части войск 5-й гвардейской армии.

Настроение после ночного дежурства у меня было  не ахти какое. Мысли, все время возвращались к происшедшему событию. Несправедливость по отношению к более молодым и младшим по званию сослуживцам, проявленное со стороны механиков, обескураживало.

Было досадно также осознавать, что дружелюбное, человеческое отношение к подчинённым, не всегда приводит к желаемым результатам, и иногда грубость является более действенным средством для достижения поставленной цели.

Поэтому, чтобы забыться, хотелось побыть одному.

Сорвав самый большой семечковый круг подсолнечника, я уселся между кустами, отгораживающими  дорогу oт сада.

Выбранная мною позиция оказалась очень удобной для наблюдения. Поверхность грунтовой дороги лежала почти на метр ниже обочины, так что я сидел, как бы на верхнем ярусе и мог смотреть прямо в лица, проходящих мимо солдат, что я и делал, механически грызя семечки, с тайной надеждой узнать кого-нибудь из знакомых. Однако скоро понял, что надежда моя оказалась более чем тщетной. Колонны солдат проходили мимо в ускоренном темпе. Поэтому времени хватало только на то, чтобы сосредоточить внимание на катом-либо одном лице, которое нужно было еще выбрать из шеренги четырех солдат.

Затрудняло опознавание также и то, что все солдаты были одинаково экипированы, у всех лица были одинаково хмуро-сосредоточенные лица, с напряженно-смотрящим перед собой взглядом. Быстро утомившись от трудно выполнимой задачи, я стал просто,
бесцельно таращиться на проходящих, изредка останавливая свое внимание на случайно попавшем в поле зрения лице.

За все время наблюдения я всего только один раз встретился взглядом с идущим. Молодой лейтенант как-то задорно улыбнулся мне и горделиво прошагал мимо, сопровождая свой взвод.

Просидел я там почти всю вторую половину дня, лузгая семечки. Когда же они закончились, я даже обрадовался этому, так как уже устал от неподвижности, сидя на одном месте. Да и от трескающихся между зубов семечек, стало уже больно пощипывать кончик языка. День заканчивался. Стало смеркаться. И в это время от экипажа экипажу была передана команда о подготовке к марту. Когда выехали мы из сада на эту же самую дорогу, по которой шла пехота, было уже совсем темно. 

К переправе мы приехали неожиданно быстро, так как она оказалась совсем рядом с нашим садом. Ко времени нашего прибытия, на подходах скопилась уже большая масса подразделений различных родов войск, которые стояли в ожидании своей очереди в несколько рядов.

Голова колонны наших танков вклинилась между ними, пользуясь, наверное, своим стальным превосходством, и медленно стала продвигаться вперед. Вскоре, однако, и мы были вынуждены остановиться.

Чтобы хорошо ориентироваться в окружающей обстановке, я во время марша встал ногами на сидение и по грудь высовывался из люка. Теперь же, когда колонна остановилась, и механик заглушил мотор, я не только стал различать в темноте силуэты людей, лошадей и повозок, но и слышать окружающие нас звуки. А они, как при всяком большом скоплении людей, в своей совокупности образовывали то, что принято обозначать словом «гвалт».

И вдруг этот гвалт перекрыл явственно раздавшийся, впереди и слева от танка, треск сломанного деревянного ящика и болезненного лошадиного ржания. Крики и суета, бегающих людей, там резко усилились.

Не связывая еще, в своем сознании, треск, ломающегося деревянного предмета, со смертельной опасностью разрывающегося снаряда, я подумал: "Не наехал ли кто-нибудь из наших на телегу?"

Чтобы удовлетворить свое любопытство я соскочил на землю, с желанием направится к группе суматошно суетившихся людей. В это время, впервые после представления в Новых Санжарах, ко мне подошел старший лейтенант и спросил: "Лейтенант, куда ты собрался?"— "Да вот хочу узнать, почему мы остановились, и долго ли еще будем так стоять", - схитрил я, не желая ему говорить всю правду. –  "Пока ты ходишь, можно я посижу в твоем танке?" - "Пожалуйста, если так хотите", — ответил я ему, скорее из-за стеснения отказать в чем-то старшему, чем из-за такого своего желания, и направился к группе, галдевших и суетившихся, людей.

Ещё на подходе к ним услышал командный голос человека, который кричал, во всю мощь своих легких: "Что вы стоите, болваны! Быстро убирайте её и повозку с дороги. А ну, живо! Все вместе разом, взяли!" - и я увидел, как перевернулась повозка, а перед ней мелькнули поднятые вверх четыре лошадиные ноги.

А человек все командовал: "Ну, еще раз, взяли! Еще раз. . ." И с каждым разом, разбитая повозка и лошадиная туша сдвигались вбок все больше и больше, освобождая дорогу.

Только после того как я увидел все это, до меня, как говорят, дошло, какую опасность для жизни означает, этот безобидный звук: треск, ломающегося деревянного предмета. А через какое-то мгновение, такой же треск раздался где-то впереди справа от дороги, и еще один — сзади слева. "Это противник ведет вслепую артобстрел переправы",— наконец сообразил я.

И подумал, что в этих условиях для меня самым безопасным местом будет находиться в своем танке. Но как же я могу выдворить из него старшого? Hе могу же я ему сказать: "Все, товарищ старший лейтенант, я нагулялся. Освобождайте мое место". От одной только мысли об этом меня охватило чувство сильного смущения. И я решил, вместо этого, направиться вперед нашей колонны и разузнать, почему же мы здесь так долго стоим.

Когда я подошел к урезу воды, где должна быть переправа, то там уже высшее командование навело порядок и танки медленно тронулись вперед. Перед въездом танка на деревянный настил, наведенного через реку понтонного моста, экипажам приказывали покидать машину, кроме механика водителя, и идти на ту сторону пешком.

Командир должен был двигаться перед танком и следить за тем, чтобы он точно двигался по полотну настила и не свалился бы в реку.

Наблюдая за тем, как танки выезжают один за другим на понтонный мост, я ждал свою машину. Наконец появилась и она. Слышится та же, уже знакомая мне, команда. Экипаж, вместе со старшим лейтенантом, выскакивает через верхние люки, и все трое, пригнувшись, бегут по понтону, на ту сторону реки.
Торопливо подхожу к люку механика: "Я здесь, Андрей. Не волнуйся. Все будет хорошо. Только внимательно следи за моими руками. Ну, давай трогай потихоньку», — и я начинаю пятиться к помосту, пристально наблюдая за положением гусеничных траков по отношению к краю понтона.

В первое мгновение, когда гусеницы стали наезжать на деревянный настил понтона, я даже вздрогнул от ощущения, неожиданно возникшей новой опасности. Оказалось, что ширина настила всего на два, три десятка сантиметров шире гусениц танка, поэтому пришлось тут же замахать руками, показывал водителю, куда следует довернуть машину, чтобы она въехала точно на середину настила.

Никто из нас до этого не мог даже предположить, что по такой узкой и шаткой деревянной полоске, которая колеблется на воде, скрипит и угрожающе потрескивает под тяжестью стальных махин, придется переехать с левого берега реки Днепр на правый. К тому же предстоит сделать это ночью, под артобстрелом, пусть редким и не очень прицельным, но, тем не менее, изредка достигающим цели и лишающим жизни того, кому не повезло.

Опасность свалиться с этого узкого, колеблющегося на волнах помоста, чуть-чуть не стала реальностью, когда слева, совсем рядом, шлепнулся в воду, очередной снаряд. Вызванная взрывом волна чуть ли не разорвала крепление понтона с понтоном. Брызги, гвалт голосов саперов, дробный стук их топоров, забивающих стальные скобы, невольно заставили меня повернуть голову в ту сторону на какое-то мгновение. За это мгновение я успел только заметить руки сапера, торопливо подставляющего большую железную скобу к деревянным перекладинам, на угрожающем разрывом участке, и замах топора для удара по скобе обухом. Однако этого мгновения оказалось вполне достаточно, чтобы правая гусеница танка на половину своей ширины зависла над водой.

От увиденного, по телу пробежал холодок. Угроза неожиданно возникшей беды, побудила к решительному действию. Больше не думая о том, что меня отвлекло, лихорадочно командую и руками и голосом, хотя знаю, что механик вряд ли мог его слышать: "Стоп, стоп, стоп! " И когда танк остановился, как вкопанный, уже более спокойно: "Давай потихоньку вправо. Стоп! А теперь прямо. Так, так немного в влево. Так, прямо на меня".

И хотя угроза свалиться с понтона миновала и танк снова уверенно занял серединное положение на понтоне, такое напряженное "дирижирование" руками продолжалось до конца, пока танк не коснулся твердого грунта, противоположного берега.

Там нас уже поджидали башнёр и радист. Короткая остановка позволила нам занять свои места в машине. По команде регулировщика, который нетерпеливо размахивал флажком, мы разворачиваемся налево и, набирая скорость, отъезжаем от переправы по узкой полоске между урезом воды и высокими, обрывистыми холмами правого берега.

Через некоторое время холмы справа несколько отступили от воды, образуя небольшую долинку. Здесь нас остановил комбриг и приказывает зарыться и замаскироваться. А это означает, что нам следует вырыть окоп для танка шириной четыре метра, длиной-семь, и глубиной — полтора метра.

Оглядев участок, мы решили выкопать окоп на огороде рядом с копной кукурузных стеблей, где почва была мягче, и замаскировать его стеблями. Поскольку у нас в в шанцевом инструменте была только одна лопата, я попросил радиста разведать — не живет ли кто в домике, единственном, стоявшем поблизости.

Оказалось, что хозяин дома на месте и у него есть еще две лопаты. Работа закипела, и вскоре окоп был почти выкопан. Но тут снова появился комбриг. Ему почему-то не понравилось место, которое мы выбрали для стоянки, и он приказал копать окоп под деревом.

Делать было нечего. Пришлось начинать все сначала, а потом еще закапывать окоп на огороде, как мы и обещали ворчливому хозяину.

Когда все это проделали, было далеко за полночь, и мы, как убитые, проспали её остаток. Проснулся я, когда только стало рассветать. Вокруг царила поразительная тишина и безлюдье. Это резко контрастировало со вчерашним, вечерним и ночным, шумом, стоящим на берегах реки.

Я пристально всматривался в казавшийся теперь пустынным противоположный пологий берег, поросший деревьями. Где-то там, до вчерашнего дня, стояла замаскированная наша техника. Однако тогда от нас до реки было далеко. А теперь - вот он Днепр, рядом. " Видно было, как от воды поднимается туманная дымка. И мне вдруг захотелось подойти к воле и пощупать её руками. Тем более, что где-то я читал, как в прежние времена, воины, достигшие берегов большой реки, пили из неё воду, зачерпнутую шлемом.

Поэтому и я решил, что находится на берегу Днепра, и не испить его воды, было бы не простительно.  Я подошел к краю берега, присел корточки, вымыл руки и сделал несколько глотков, зачерпнув воду ладонями. При этом я ясно представлял, что она сейчас обильно смешана с кровью наших воинов, где-то севернее нас еще форсирующих реку.

Потом я стал с напряженным любопытством оглядываться по сторонам, пытаясь обнаружить хоть какую-нибудь мелочь, указывающую на признак ночной переправы. Но тщетно. Никаких следов. Все как вымерло. Даже вода реки замерла, и как я ни старался, не мог определить направление её течения.

Удовлетворив свое любопытство, я вернулся к месту ночлега и, укрывшись брезентом, снова задремал.

Часов в десять, одиннадцать утра, когда все уже окончательно проснулись, на нашем берегу стало намного оживлённее, но, вместе с тем, и тревожнее, так как начался артобстрел. То и дело тишину разрывал визгливо-ноющий звук, пролетающих над головой снарядов.

Нам разъяснили, что началось наступление наших войск, и дальнобойная артиллерия ведет огонь с левого берега по позициям противника. Но от этого не стало легче, потому что воющий звук летящего снаряда, каждый раз отдавался внизу живота тянущими схватками, как при желудочно-кишечном расстройстве. Это невольно наводило на мысль о правдоподобности рассказов о медвежьей болезни.

Под такое завывание, даже вкусный завтрак, он же обед и ужин, где на второе блюдо нам впервые было выдано по банке консервированной американской колбасы, показался мне безвкусным.
После завтрака нас посетил лейтенант, который представился комсоргом батальона. О цели своего прихода он ничего не сказал, а только интересовался нашим самочувствием. А после же пролета очередного снаряда над головами, стал нас уговаривать, чтобы мы не волновались, что это наша дальнобойная и т.д. и т.п.

Это мне показалось несколько обидным. Я раздраженно прервал его "уговаривание" категоричным: "Давно знаем". В свою очередь я спросил его: "А вы знаете, что я комсорг прибывшей к вам маршевой роты?" Этот мой вопрос застал его врасплох. Было ясно, что он этого не знает. По его лицу пробежала тень напряженно-работающей мысли, которую я истолковал как удивление. Мне показалось, что он увидел во мне  и угрозу, как конкурента, претендующего на его место.

Чтобы смягчить его смущение я спросил, не передать ли ему списки комсомольцев роты. Но он поспешно отказался от моей помощи, и попрощавшись удалился. Меня это обескуражило, так как им не было ничего сказано, ни об уплате членских взносов, ни о собрании и, вообще, ничего о задаче и долге комсомольца в условиях военных действий, как этого следовало бы ожидать.

Когда время перевалило за вторую половину дня, нас предупредили о подготовке к дальнейшему движению. По полученной информации нам предстояло преодоление опасного места, где уже свалилась в реку одна из машин 25 танковой бригады. (Из послевоенного разговора с командиром танка из 25-й бригады я узнал, что им тоже самое говорили, но про нашу бригаду).

Этим опасным местом оказался, нависший над рекой каменный утес, который оставлял для проезда только узкий двухметровый участок земли и рядом с ним несколько крупных валунов, выступающих из воды. По ним-то и предстояло виртуозно проскочить танкам, стараясь как можно ближе прижаться к обрывистому склону, но, в то же время не задеть его и не свалиться с валунов в воду.

С замиранием сердца мы подъехали к этому участку и ожидали своей очереди. Однако и здесь у нас все прошло удачно, если не считать легкого испуга, когда стальные гусеницы танка, выбивая искры, забуксовали на валуне и танк резко накренился.

В дальнейшем прибрежная полоса была вполне пригодной для движения, и мы быстро доехали до места, где можно было взобраться на крутизну правого берега. Это была промоина между двумя крутыми склонами с дорогой в средней её части.

Несмотря на крутизну, танки быстро преодолели это последнее естественное препятствие и один за другим окончательно выбрались на просторы Правобережной Украины. Это было во второй половине дня 15 октября 1942 года.

Когда мы отъехали несколько сотен метров от реки, командование остановило нас для заключительной подготовки танков к боевым действиям. Здесь, мы за короткое время, познакомились с представителями различных подразделений интендантской службы. Нас снабдили индивидуальными санпакетами, состоящими из одной пачки стерильного бинта, и неприкосновенным пищевым запасом (Н3), состоящим из упакованного стограммового куска шпика.

Под завязку заправили топливом все баки, в том числе и 100 литровые навесные на крыльях танка, что, на мой взгляд, являлось абсурдным, так как они могли стать источником пожара при попадании в них просто зажигательной пули.

Боезапас пополнили снарядами, сверх положенной нормы, так что они перекатывались по боевому отсеку под ногами.

Вместе с тем ретивый хозяйственник-интендант отобрал у нас брезент, потому что он может пропасть у нас в бою. А четыре лейтенанта из трофейной команды сняли у нас радиостанцию под тем предлогом, что им нужно её установить в танке комбрига.

Одним словом, заранее поснимали станков все ценное, что могло погибнуть вместе с ним в бою. А я, доверчивый пацан, как и многие другие, не обкатанные еще в суровых жизненных условиях, слюняво разрешил им все это сделать.

Закончив все эти операции в лихорадочной спешке, представители интендантских служб один за другим быстренько ретировались восвояси. Построившись по команде, как принято в танковых войсках, в боевой порядок линия поротно, мы медленно, как будто чего-то опасаясь, двинулись вперед по, расстилающемуся перед нами, широкому полю, навстречу своей судьбе.

По своей неопытности я, ничего опасного, как впереди себя, так и по бокам, не замечал. Поэтому я был удивлен, когда к нам запрыгнул командир соседней 34-ки, и, показывая на танк, из башни которого смотрел на меня лейтенант с незнакомым мне лицом, со словами: "Ротный велел передать вам", — сунул мне в руки автомат ППШ.

"Откуда ты его взял, — слегка растерявшись, спросил я его. "И — и куда мы его, такой большой, денем в башне?" — "А их по полю много валяется. Можете сами поискать. А этот, ты повесь снаружи на перископ", — ответил он, спрыгивая с танка. Только тут я сообразил, что мы переезжаем линию передовой позиции, где недавно закончился бой.

"Кузьма, — обратился я к башнеру, — а ну-ка давай поищи. Может, еще что-нибудь найдешь". Башнер выпрыгнул из танка и вскоре вернулся с немецкой винтовкой, так как в это время мы уже проезжали передовую линию обороны, оставленную противником, при приближении наших танков. Перевалив через эту позицию, танки остановились.

Описывая эту операцию в книге "Время и танки" командарм  5-й гвардейской танковой армии П.А. Ротмистров, отметил, что в ее начале успех был небольшим, так как гитлеровцам удалось перебросить свои резервы с рубежа, обороняющейся 7-й гвардейской армии в полосу, наступающих войск 5- гвардейской армии. Поэтому когда день подходил к концу и бой затухал, командующий фронтом решил атаковать врага одним танковым корпусом.

Гитлеровское командование, по всем признакам, не подозревало о происшедшем сосредоточении двух танковых корпусов на правом берегу реки, поэтому появление атакующих танков явилось для них полной неожиданностью, что и обеспечило успех наступающим войскам.

В наступивших сумерках пасмурного вечера, я обратил внимание на некоторое оживление, происходящее у второго от нас танка справа, в котором находился наш ротный. От башнёра, которого я снова направил туда, мы узнали: "Ротному плохо. У него от боязни обморок. Его вырвало, и он потерял сознание".

"Ничего себе. Вокруг вполне нормальная обстановка, ничего страшного, словно на учениях, а у него обморок от боязни неизвестно чего. А еще старожил", — подумал я пренебрежительно. И, наверное, не только я один, а многие из тех нас, молодых романтиков, кто еще не побывал в настоящей фронтовой мясорубке и не насмотрелся на производимые ею кровавые результаты. Да, не дано мне было тогда это понять !

В дальнейшем, конечно, все это o сам глубоко прочувствовал на себе. И не раз мне приходилось испытывать тревожное душевное беспокойство и физическое состояние, похожее на то, какое я испытывал днем при завывании летящих над головой дальнобойных снарядов.

Это можно назвать и тревогой, и страхом, и боязнью, ожидаемой, по ещё неизвестной нам, какой-то воображаемой опасности. Как правило, такое психическое напряжение возникало когда, - находясь в относительной безопасности, например, во втором эшелоне линии обороны, мы узнавали о предстоящей назавтра наступательной - операции. И чем раньше мы об этом узнавали, тем дольше психическое напряжение терзало наши души.

Особенно тяжелым было время ожидания, когда ты оставался наедине с самим с собой, и ничто не отвлекало внимание. От этой тревоги, когда ничем не занят, очень трудно отделаться. Она как назойливая муха — не успеваешь отмахиваться.

Сейчас, вспоминая это, я представляю себе, что творилось в душах старожилов с вечера 14 октября (а может быть и раньше), когда они узнали о предстоящем форсировании Днепра. Если для меня разрыв снаряда был не более чем звуком ломающегося деревянного предмета, то они-то уже знали, что это такое на самом деле, и смирно сидели в своих машинах, а не, бегали, как я, снедаемый любопытством.

А ведь мы почти половину дня находились  под завывающими над головой снарядами. И теперь, когда вот уже видны позиции, отступившего противника — снова стоп, и снова тревожное ожидание.

Естественно, что в результате такой, продолжающейся несколько суток, психически травмирующей обстановки и произошло перенапряжение нервной системы у ротного. И, как следствие этого, - гипертонический криз, о котором в то время медицине еще мало что было известно.

Когда совсем стемнело, нам приказали сместиться влево на край поля к глубокому оврагу, заросшему деревьями, и замаскировать там ветвями. Выполнив приказ, мы залезли в танк, каждый на свое штатное место. Впереди нас ожидала длинная, осенняя ночь.

Сознавая разумом, что завтра предстоит идти дальше и прорывать вторую, а может быть, и последующие линии обороны противника, как я, так и остальные, необстрелянные члены экипажа, эмоционально это воспринимали несколько сдержано, как необходимость совершения чего-то буднично-героического, без тревожно-беспокойных чувств опасения за свою жизнь.

Несмотря на усталость и пережитые, в прошедшие сутки, треволнения, спать не хотелось. Наоборот, чувствовалась лихорадочная напряженность. Хотелось выговориться.

Предполагая, что наше душевное состояние может быть тождественным, я предложил делиться воспоминаниями о прожитой жизни. Посчитав их молчание за согласие, я начал было делиться своими мальчишескими воспоминаниями, но тут же почувствовал отсутствие интереса у слушателей и замолчал. Никто больше не поддержал моего предложения.

Не знаю, отсутствие ли желания делиться с другими своими мыслями или необходимость побыть наедине со своими думами явилось тому причиной, но факт остается фактом, в танке воцарилась тишина.

Оставшись в одиночестве со своими мыслями, чтобы как-то успокоить охватившее меня возбуждение, я попытался было, силой воображения, вызвать в памяти приятные события из оставшейся далеко в прошлом, мирной жизни. Но они не принесли душевного успокоения. То и дело в голову лезла всякая чушь, от которой приходилось быстро отделываться, пока она не овладела разумом.

К счастью, накопившаяся усталость брала свое, и вскоре, несмотря на неудобства, все забылись в тревожном сне. Но ненадолго. Начался дождь. Капли его начали просачиваться сквозь щель створок крышки люка командирской башенки, и пока и не проснулся, промочили на спине гимнастерку.

Для того чтобы укрыться от Надоедливых холодных капель, пришлось в темноте искать ощупью шинель, которую я свернул и куда-то засунул, чтобы не мешала. Пока её нащупал и натянул на голову, дождь прекратился.

Да и без него сидя на жёсткой железной скамейке, приткнутой к пушке, не очень-то разоспишься. От неудобной позы постоянно затекали какие-то части тела.

Так, постоянно просыпаясь, чтобы изменить, насколько это возможно положение тела, провели мы эту ночь.