Глава пятая

Глава пятая.

А щёки — на них цвели розы,
как в дни её беззаботной юности...

Было как-то непривычно просыпаться не от звона посуды, не от гремящих голосов из динамика, или хотя бы излившегося на голову потока воды, а от всего навсего неприятной тишины. Неласково слух резал далёкий отсюда скрип развивающих скорость машинных шоссе, как специально ещё более усугублявшие сложившуюся ситуацию — одиночество. Никто не пытался вырвать кусок одеяла, сдвинуть с кровати или как-то по-другому помешать сну; под ухом не жужжал будильник повторяющейся и дребезжащей мелодией, а нос не дразнил горячий запах гренок и свежезаваренного кофе — ни-че-го. Беззастенчивый, подглядывающий треск, цокот секундной стрелки. Она, конечно, тая в своей душе некоторое хладнокровное спокойствие, пока не открывала глаза, надеясь почувствовать это необходимое «что-то», но уже прекрасно понимала, что это лишняя трата времени. Может, стоит перевернуться, и?.. Холодный край подушки встретил её ещё более не доброжелательнее, чем можно было предполагать, отчего Береслава со злобой сбросила вон одеяло и вскоре в отчаянии сползла к нему на пол, закрыв глаза и отдавшись на волю беззвучным рыданиям. Тихий шёпот часов.
- Да что же это такое! - она порывисто стёрла выступившие слёзы тыльной стороной ладони, вытирая её об и без того измученный край покрывала, судорожно соображая, что вообще сейчас с ней происходит. «Проснулась впервые без этого сумасбродного, по-нормальному, и разревелась, как малолетняя девчонка. Было бы…» - и тут она вспомнила то первое утро, когда, открыв глаза, уставилась на точно такие же удивлённые, чёрные, произнёсшие в то короткое мгновение «О, проснулась», и снова разревелась, бормоча, то попеременно шмыгая носом, восклицая ругательства на саму себя, изредка отгоняя от затуманенного взора листок с недавно выписанной остудой на себя.
Внутри что-то стёрли, задавили под многотонным поездом и убили, опустошая до самых затаённых уголков, сжимающиеся вместе с дыханием и вырывающимися всхлипами, а ногти впивались в оголённые плечи, пытаясь перебить душевную боль истерическими порывами физической. Как бы она сейчас взвыла, закричала, как бы, извиваясь, предалась всецело своему горю, но не могла, не могла делать что-либо, кроме как истерзывать себя, прикусывая руку и истекая кровавыми слезами, постепенно вымаливающие сострадания и последние остатки чувства. Более, более чем опустошённое несчастье, бессилие, слабый проблеск сознания, твердивший о собственной глупости, неосторожности и дикости поведения, более не могла сейчас испытывать, поверженная мыслью, заставившие выплеснуть наружу всё безобразие и лютую грязь — мерзкое влечение, гадкие противоречия, невыносимая мука и страдания всего её тела и мозга, молвившее, сквозь сон, оказавшийся кошмаром: «Нет, нет, не может!». Расчётливый, пробивающий душу шум часового механизма… Как бы не справедлива была её любовь и как бы не противоречива, не могло быть и речи, что ей кто-то на неё ответит.
- Чего ревёшь? - от раздавшегося голоса повеяло неясной усмешкой, ироничной, злой и нестерпимо больной, и она, зарывшись с головой в одеяло, разразилась тихими рыданиями, негодуя над своим жалким видом.
- Не проследил, что мои ученицы по утрам делают. Трагедии да водопады, как видимо.
- У тебя разве не одна?
- Береслава… - сразу изменившись в лице недовольно пробормотал маг, хмуро отворачиваясь. Поняв, что опять ляпнула с дуру не то, приникла к его плечу, чувствуя, как и её к себе прижимают чьи-то утешающие руки, мягко касаясь спутанных и растрёпанных волос, не удержалась, и опять пустила слезу, краснея и зарываясь с лицом в куртку, хранящая в себе холодный дымок; выдавила:
- Извини.
- Ладно, что случилось то, ретивая?
- Ничего. Ничего не случилось.
- Верю как тебе-е. Что случилось? Пока не узнаю, не отпущу.
- Вот и не отпускай. - её, конечно, в глубине души это устраивало.
- Не получится долго.
- Почему?
- Сегодня суббота.
- Я не хочу никуда идти.
- Придётся. - он хотел было встать, но рыжеволосая повисла на нём, возвращая на место.
- Вань, остаться.
- Я не Ваня, дьявол. Не Ваня, понимаешь?
- Нет, - более менее успокоившись, она опять шмыгнула носом. - Скажи что-нибудь хорошее.
- В этом мире мало хорошего. Я пришёл чтобы немного испортить твоё и без того ужасное настроение. Какое сегодня число? Верно, даже не отвечай. Поэтому сейчас ты приводишь себя в порядок, собираешься, и спустя полчаса ты да я, да мы с тобой едем искать тебе подходящую одежду.
- Можно я просто ничего не одену, а?
- Не можно, а не надо! Сама решишь. Но ради приличия найди себе что-нибудь человеческое.
- Но там ведь будут не люди…
- Не спорь со мной. Одевайся, причёсывайся и прочие фигни, а я буду глядеть на тебя и умиляться.
- А ты пойдёшь? - она, в последний раз тяжко вздохнув, встала, начав лениво собирать постель.
- Кто тебе сказал, что я пойду?! Конечно.
- И в чём, позволь спросить?
- В чём мать родила. - не смешно пошутил Эт, выходя из её комнаты. Вместе с ним и ушла и всякая усталость, тленность тела и даже слёзы — после недлинного разговора стало легче на душе, слёзы высохли и настрой вроде как бы поднялся — начался новый день всех тёмных дней. Начался Самайн.
Торжество рокотом пробежало от массивных, собранных и гигантских колонн, от каждой ветви, шепчущая ниспадающими алыми листьями, что тоже оживились в мелких пересечениях ярких вен; до самого унылого и возвышенного, возможного и не запрещённого, до высокого и глубокого, искреннего и лестного — всё, совершенно всё собралось в единую пульсирующую точку во возложенной на гроб руке, на пьедестале и на мраморных, восковых и трупных костях, точка, что не переставая извивалась, захватывая всё более и более подспудное, быстрое и неизвестное; казалась головною болью, отдавалась в уставших от переменной ходьбы мышцах ног, в пальцах, уже ненавидевшие перебирать тот, или иной предмет; мир с невиданным рвением высвободился и зажёгся, сжался, уменьшился, распадаясь из моря в капли, растёкшиеся и замершие в бездействии — всё ликовало. Свободно и ловко, с новыми силами и с лёгким эфиром показались слабые проблески того, что так, улыбаясь, завертевшись, пряталось, теряясь загадкой до сих пор в шерсти рыжего и довольного кота не известного. Началось.
Что, что хотел от неё смеющийся и порой ещё боле насмехающийся паренёк, рассматривающий нечто странное, заливающийся безудержным смехом, позже пытаясь восстановить биение сумасшедшего сердца, будто напоминавшее о чём-то безобразием и внутренним возмущением. Не так уж сложно было подчеркнуть правильность её славянских черт, мягкую, переходящую волну талии, тонкие, хрупкие плечики, запястья, которым не шёл простой золотой свет браслетов, да и вообще всю её красоту, всю её стройное и молодое тело, цветущий стан даже без нарядов и украшений, но так, каким образом оно проходило под руку с самым настоящим человеческим демоном искушения и заливистого смеха, нельзя было пожелать лучшего, как слоняться по магазинам, споря, и выбирая между лавандой каштан — опять же глупая шутка мага. В то время, как часы без счёта намекали на отличный шанс никуда не идти, они рассматривали несколько вариантных изображений рунных амулетов, которые у неё были в отличном, как, впрочем, и всегда, состоянии. Что лучше — защита богов или Сигил Люцифера (не стоит даже думать, кто за что был горой); пентакль Луны или Марса; Уроборос или перевёрнутый Альгиз? Вроде бы сошлись не на сложном пентакле Луны. Но тут внезапно осенило Варуна, или непримиримого «Ванечку» - трикветр, трикветр забыли! Ведьма пообещала вырезать ему его на лбу ритуальным ножом. Рядом, оглядываясь на в суматохе громкие крики стояли две подруги, на одной из которых, на лбу был изображён чем-то чёрным перевёрнутый крест. За ними увязался на добрые пять минут уверенный в своей правоте «ясновидящий тринадцатой степени шизофрении» (прозвище, возникшее в результате шуток про то, что, когда он закрывает глаза, то видит множество не складывающихся в одно пятен). Вернулся с грустным и печальным лицом и с горькими словами «Стася, они христианки». Завязалась борьба за право имени, отчего девушка даже погрозила ему настоящим, в её же руках острым ножом. Осторожные взгляды охранника их как бы и усмирили, потому они чинно уселись на лавочке в одном известном торгово-развлекательном центре, решив раз и навсегда, окончательно и безропотно, откусив голову двоим зайцам, свершить наконец проблему всего бытия.
- Итак, что нам нужно, смертный?
- Нам нужен Самайн в твоём исполнении, о вечная среди бу… - он остановился, закашлялся и замялся. - Ну, бла-бла-бла в таком духе.
- Давай в каком-нибудь магазине купим пластиковую челюсть вампира и мазнём крови сбоку?
- Глупости. Лучше уж сразу убить того парня, зубы вделать на место своих и кровью настоящей сбрызнуть.
- М-м-м… Могу собрать свежего укропа и сделать натуральный зелёный краситель. Буду зомби.
- Это серьёзное мероприятие в честь окончания Колеса Года, а ты что-то детское придумываешь. Давай, думай!
- Ну а что ты хотел из меня сотворить? Странно.
- Я? Я совсем ничего! С чего ты взяла? Просто на твои женственные одежды...
- Женственные? Риза монашки? - оба захохотали.
- Cлушай... Вообще всё как-то через чур подозрительно. И странно. Какой-то шабаш престранный, на которой стоит приходить в чём-то совершенном и так далее. Все эти амулеты, вещи, споры, магазины… Мы ведь не в первый раз нарушаем правила?
- Сколько раз уже уступаю твоим внемлимо-тихим глазкам. Эх, была не была… Но я должен быть непреклонен, да?