Все в памяти моей. Гл. 3. Констанция

   1895-й  год,  весна.  Костуся  едет  в Варшаву  на  свой  первый  бал. Ей  уже  шестнадцать  и  одета  она,  как  подобает   случаю:  открытое   белое   платье,
перехваченное  в  талии  серебрянным   пояском,  длинные,  до  локтей,  кружевные  перчатки,  в  пышных  черных  волосах  нить  жемчуга.

   Яркий свет,  белые, увитые  цветными  гирляндами,  колонны, сверкающий  паркет  и   музыка,  музыка!   Первый  успех,  первые   поклонники...  По  существующему  обычаю  молодежь   выбирает   королеву   бала  и  Костуся  на  своем  первом  (и  последнем)  балу   становится  королевой...

   Это  моя  бабушка, - Констанция  Валерьяновна, в  девичестве   Дворяковская.

   Родилась она  в  1879-м  году  где-то  под  Варшавой.  Род   Дворяковских  в  Польше  был  древним, даже имелся свой герб: «Слепой  вороны», кажется. Помнится,  в  нашем  семействе  ходил стишок  об  этой  вороне, -  автором,  скорее  всего,  был  дядя  Жорж,  один  из  сыновей  бабушки,  (а,  может,  это  была  какая -то  шутливая  песенка...) -  я  смутно  помню  строки:

                ...Як  на  дальним  бережку
                купалася  врона, -
                Старый  дурень  мыслив,-
                же  то  его  жона...
               
               
   Жили  они  в  своем  поместье, где  именно,  я  так  и  не  знаю, - о  семье  бабушки  вообще  не  говорили,   и   мне  известно  очень  мало:   из  обрывков  разговоров  взрослых, их  шуток  между  собой.  Бабушка  была  одной  из  шести  дочерей.  Кажется,  был  у  нее  ещё   родной  брат...
               
   Полновластной хозяйкой в доме была мать: сама управляла обедневшим  поместьем,  командовала  прислугой  и мужем. По скупым  рассказам  бабушки она  была  строгой  и  даже  жесткой    с  детьми.  Так, дети  не  смели  есть  за  одним  столом  с  родителями,  а  ели  после  них  и  то,  что  оставалось.
   
    Девочек готовили к  замужеству. Их учили приятным  манерам, грамоте,  музыке,  танцам,  умению  вести  хозяйство. Распорядок  был  суровым: поднимали  в  четыре  утра  и усаживали «драть перья» – обрывать  пух  для перин  и подушек, - готовить  приданое. Затем  туалет, завтрак,  занятия с учителями  и  снова  работа по дому,  в  огороде. Вечером,  после  ужина,  разрешалось  отдохнуть,  то  есть,  почитать  книгу,  музицировать,  вышивать  на  пяльцах.

   Бедность  свою  тщательно скрывали  и девочек по-очереди, по мере  взросления,  вывозили  в  свет,– на вечера  и  балы  в Варшаву, - в полном  блеске:  в  карете  с  гербом,  с  кучером,  в  пышном  наряде.

   Вот  и  первый  бал  Костуси.  И  первая  любовь...  Он  был  бедным  поэтом,  студентом ,- и вскоре  суровая  родительница отправила  незадачливого влюбленного  от  порога  своего  дома...
      
   Костуся  стойко  перенесла  утрату,  хотя  случались  здесь  и   драмы:  одна  из  старших  сестер  стала  душевнобольной  вследствие  разлуки  с  любимым.

   Достойный  жених  для  Констанции  появился  через  шесть   лет.

   Ей  минуло  уже  двадцать  два,  а  она  была  чиста  и  невинна.

 - Я  была  уверена, что  дети  рождаются от поцелуя, - говорила  о  том  времени  бабушка,  укоризненно  качая  головой,  глядя,  как   вьются   ухажеры-малолетки   вокруг  Гальки  или,  как  я,  в  четвертом  классе,  читаю  «Анну  Каренину».
 
   Иван  Евдокимович  Туменок  был  на девять  лет  старше своей  невесты.  Родом  он  был  из  Чернобыля,  серьезный и очень  мягкий  человек, служил  в  городском   управлении,  я  не могу  сказать, в  каком, помню  только  одну  фотографию,  где   мой  дед  в  форме  военного  офицера стоит рядом  с сидящей  в кресле  бабушкой.  Бабушка  в  меховом  манто  и  на  голове  у  нее  меховая  шляпа,  а  в  волосах  видна  нить  жемчуга. Эту  фотографию я  видела  всего  один  раз, еще  ребенком,  затем  от  нее  осталась  одна   бабушка,  деда  отрезали, я  даже  не  запомнила  его  лица,  помню  только, что был  он  в очках. Бедная  бабушка!  Она  не  могла  хранить  даже  фотографию  любимого  мужа:  боялись  обысков,  боялись  соседей,  боялись,  что  дети  могут  сказать  лишнее.

   Дед  очень  любил  бабушку  и  она  отвечала  ему  такой  же   безграничной  и  благодарной  любовью.

   Как  и  когда  они  оказались в Златополе, не  знаю, повидимому, сюда  привела  их  служба  деда.  Из  осторожных  воспоминаний  мамы  и  тети  Нилы  знаю  очень  немногое.
 
   В  Златополе  дед  с  бабушкой  занимали  большой  дом  недалеко от  больницы,  на  улице  Русской. Мама  показывала  мне   этот   дом.
 
   Первый  ребенок  родился  в  1903-м  году.  Это  была  тетя   Маруся.  Затем  родились  дядя  Жорж,   тетя  Нила,  дядя  Вася,  мама  ( Катя)  и   дядя  Миша.  Последний   появился  в  1914-м  году.

   В  доме  были  кухарка  и  няня,  поэтому  бабушка  работой  по хозяйству себя       не  обременяла.  Все  ее  внимание  было  направлено  на   воспитание   детей  и  служение  мужу. Полагаю, что  это  ее  гены  принуждали  женщин  в  наших  семьях  сотворить  себе  идола  в  образе  мужа,  а  затем  страдать  из-за  этого.

   Бабушка  была  католичкой  и  в  дни  богослужений   ходила в костел.  Следует  сказать, что в нашем городе в то  время  была  полная свобода  вероисповедования.  Неподалеку  друг  от  друга    стояли  церковь,  костел  и  синагога,  была  еще  и  кирха.

   Подруга  бабушки, пани Дудкевичева, а  по-местному - Дудкевичка, тоже  полька,  любила  вспоминать,  как  бабушка,  в темновишневом  бархатном  платье,  с  белой  накидкой  на черных волосах, в сопровождении  нарядных детей  и  няни  шествовала  в  Храм  Божий.

   Мне  нравилось  наблюдать  за  подругами,  когда  они   встречались.  Бабушка  часто  брала  меня  с  собой, когда  шла  к  Дудкевичке   в  гости.  При  встрече  они  обязательно  целовались, хотя  виделись  только  вчера или утром на  базаре.  При  этом  приговаривали  что-то  по-польски,  но  я  понимала  только:

-  Ах,  пани  Дудкевичева!

-  Ах,  пани  Туменкова!
   
   Расставаясь,  они  точно  так  же  церемонно  целовались (я порой   копировала  их,  используя  эту  сценку  в  наших  «спектаклях»,  за   что  потом  получала  от  бабушки  взбучку).

   Подруги  были  такими  разными,  такими   непохожими.  Бабушка,  черноволосая,  черноглазая,  и  в  старости  сохранившая  матовость   кожи   и  легкий  румянец  щек,  была  крепкой  и статной рядом с рыжей, длинной  и  костлявой  Дудкевичкой.  У  той  даже  брови  и   ресницы  были  рыжими.  А  светлые  голубые  глаза  на  бледном,  в   веснушках,  лице  смотрели  по-детски  нежно  и  восторженно.  Она  казалась  подростком  рядом  со  строгой  бабушкой. Понимала  я из  их  разговора  очень  мало,  так  как  дома  у  нас по-польски  не  говорили,  видимо,  боялись,  как  и  евреи  боялись  открыто  говорить  на  идиш,  их  дети  тоже  не  знали  этого  языка.

   Смеющейся  я  бабушку  никогда  не  видела. Со мной  обращалась  она  довольно  сурово: уже  в шесть  лет  я убирала  комнату  и  мыла полы  под  ее  присмотром,  стирала  свое  бельишко. Летом  развешивала  все  это  сушить  на  куст  жасмина.  И  всякий  раз  бабушка   непременно  подойдет  и  понюхает  белье:

-  Плохо  полощешь,  мылом  пахнет!

   И  я  уныло  сдирала с веток чулки, трусики  и  снова  принималась  полоскать.

   И  всегда  я  завидовала  двоюродным  сестрам,  а   их  у  меня  было   много,  когда  бабушка  ласково  обращалась  к  ним,  приглашая  к  столу,   гладила  по  голове,  называла:  Галочко,  Лидочко,   Тамарочко.  Теперь  я  понимаю  -  они  были  гости,   а  я  своя,  родная,  и  меня  надо  было  учить  и   школить,  и  держать  в  строгости. Так  обращаются  со своими  детьми  умные  родители, желая  получить  положительный  результат.

   Полагаю,  что  дед  с  бабушкой  были  по-настоящему  интеллигентными  людьми.  Глубокая  порядочность,  сдержанность,   доброжелательность  передались  и   их  детям,  правда,  в  разной  степени.   И  еще,  как  говорит  мой  уже  взрослый  сын, -  всех  нас  отличает  чувство  непонятной  вины, - все  хочется  уступить,  подвинуться,   извиниться,  -  это  тоже  от  них,  от  деда  с  бабкой.  Они  не  могли   обидеть,  оскорбить,  сделать  больно.  Такой  я  знала  бабушку,  такой  была  моя  мать,  и  такими  выросли  мои  сыновья:  умения  проталкиваться   с  помощью  локтей  у  них  нет...

   Конечно,  генофонд   моей   семьи  постоянно  пополнялся   извне   вследствие  брачных  уз  и,  говоря  откровенно, не  всегда  удачно, но  гены  деда с  бабкой  пока  побеждали:  подлецов,  воров  или   мало-мальски   непорядочных  личностей  в  своей многочисленной  родне  по  линии бабушки, назвать  не  могу. Но  вернусь  к  прошлому.
       
   Итак,  в  семье  Ивана  и  Констанции  Туменок  было  шестеро детей: три  сына  и  три  дочери. Семья жила  безбедно, благополучно. Дед  был  на  государственной  службе,  бабушка  занималась  детьми  и   домом.  Старшие  учились  в  гимназии,  младшие  были  с  няней.

    Ноябрь  семнадцатого  разрушил  все:  дед  потерял  работу,  гимназию  вскоре  закрыли,  связь  с  родными  в  Польше  прервалась. От  кухарки,  а  затем  и  от  няни  пришлось  отказаться.  Все, что  было  более-менее  ценного,  перекочевало  на  рынок.  Семья  стала   бедствовать.  В  1920-м  году   дед  заболел  тифом  и  умер.  Бабушка  осталась  одна,   не  имея   никаких   средств  к  существованию,  с  шестью  детьми на  руках! Старшей, Марусе, было  шестнадцать, Мише,  младшему,  шел  пятый  год. С  трудом  удалось  Марусе  устроиться  на  работу  в  какую-то  контору.  Бабушка  стала  у  богатых  стирать  белье,   мазать  и  белить  хаты,  мыть  полы.  Терпела  и  обиды,  и  унижения,  защиты  не  было:  она  была  из  «бывших»...

   Жоржа  отдали  в село батраком (наймитом), он  работал  подпаском  у  пастуха,  ему  исполнилось  четырнадцать  лет.  Нила  помогала  матери,  сидела  с  Мишей.  Васю  и  Катю  (мою  маму)  взяли  в  село  Пастырское  богатые  крестьяне,  "на  прокорм":  Вася  пас  гусей,  ему  было  десять  лет, а девятилетняя   Катя  была  нянькой   у  хозяйского  полугодовалого  малыша.   Однажды   ночью  она  уснула   с  ребенком  на  руках  и  уронила  его  на  пол, за  что  тут  же  была   избита  и  брошена  в  холодный  хлев  со  скотиной (ночью!).
               
   Вскоре  Жоржа  привез  хозяин  и  сбросил  с  телеги,  как   бревно,  посреди  двора,  -  тот  был  без  сознания,  в  жару,  с  нарывом   в  паху.  Спас  его  Моисей  Израилевич,  наш  доктор.
               
   Бабушка бросилась в Пастырское, к Васе и  Кате, и  нашла там  их  завшивевших,  грязных,  босых  и  голодных.  Заливаясь  слезами,   собрала   детей  и   увезла  домой. Дала  себе зарок:  не  расставаться  с  детьми,  что  бы  ни  было...
               
    Шла  гражданская   война.  По  Украине  носились  банды   Петлюры  и  Махно,  Буденный  и  Котовский.  Златополь  много  раз  переходил  из  рук  в  руки,  от   
одних  к  другим.   Грабили  все,  хотя  брать  уже  было  нечего.  Прятали  от  голодных  глаз  Марусю,-  она  была   красавицей,  в  самом  расцвете.
               
   Однажды  в  дом  ворвались  махновцы,  искали  красных,  и  в  злобе  на  всех  и  вся, уходя, один  из  них  выстрелил  в  собачку  Каро,  которого  держала  на  руках  Нила. Девочка  чудом  осталась   жива.
               
   Война  отшумела,  отошла  дальше,  на  восток,  а  здесь  жизнь  продолжалась.              Маруся  вышла  замуж  за  человека очень  благородного,  но  намного  старше  ее. Вскоре  он  умер,  Маруся  осталась  с  двумя  детьми,  Колей  и  Леной.  Вновь  вышла  замуж,  за   сельского  учителя,  и  вместе  с  ним  учительствовала  на  Полтавщине. Родила  еще  двух  мальчиков.  Здесь  же,  в  селе, встретила  войну,  проводила  мужа  на  фронт   и  дождалась  его  после  Победы.  Он  вновь  стал  директором  школы,  в  которой  работал  и  до  войны.
               
    У  нас  ходили  анекдоты  о  непомерной  скупости  дяди  Сени,  мужа   тети  Маруси. Конец  войны  он  встретил  в  Берлине  и  домой  привез  полный  чемодан   «трофеев»:  несколько  сломанных  женских  часов,  какие-то  железки,  брелочки,  кружевные  женские  ночные  сорочки.  Все  это  долго  валялось  в  доме  и  не  находило  применения,   пока  тетя  Маруся   решительно   не  выбросила  все  на  помойку.  Инсульт  сделал  дядю  Сеню  неподвижным,   и  тетя  Маруся  семнадцать  лет  самоотверженно  ухаживала  за  ним.   В   то  время  она  сама  была   уже  директором  сельской  школы – семилетки.  Умерла  она  в  глубокой  старости...

   Жорж и  Вася  окончили  высшие учительские  курсы  и   тоже  учительствовали  в  селах  неподалеку  от  Златополя.  Уже  обзавелись  семьями.
               
   Нила  успела  выйти  замуж,  родить  Гальку  и  разойтись  с  мужем.
               
   Катя  тоже  стала  самостоятельной,  работала  в  райкоме  комсомола. Но  о  маме -  отдельно.
               
    Миша  по  примеру братьев  учился  и преподавал  в сельской  школе.  Женился.  Бабушка  была  с  ним. Там  их  и  настигла  война. Миша  был  очень  близоруким,  как  и  старшие  братья,  и  в  армию  его  не  взяли.   Уехать   из  села  до  прихода  немцев  они  не  успели  и  почти  три  года  бабушка  с  Ольгой,  женой  дяди  Миши, прятали  его  в  погребе  или  в  сарае  до  прихода  наших. И  никто   из  сельчан  не  выдал  их,  хотя  все  знали, что  директор  школы   прячется  дома.
               
    Дядя  Вася  с  семьей  и  тетя  Нила  с  Галей  во  время  войны   жили  под  Саратовом,  а  дядя  Жорж   (тоже  с  семьей)  и   мы  с   мамой  -  в  Средней  Азии.
               
   Едва  война  отступила  от  Златополя, все  снова собрались в  родном  городе. 
               
   Я  помню  большой  дом  на  окраине,  в  него  съехались  все шестеро  детей      
бабушки  с  семьями!   Мне  было  пять  лет,   но  до  сих  пор  сохранилось  в  памяти  то  ощущение  радости  и  приподнятости  духа, царившие  тогда  в  этом  доме.  Праздновали  встречу,  радовались, что  живы,  горевали  о  тех,  кто  еще  на  фронте...

   А  затем  разъехались.
 
               
    Дядю  Васю  и  дядю  Жоржа  отправили  в  Западную  Украину,  в  Тернополь,  « укреплять партийные  кадры», и они  еще три  года  жили там, как на  передовой,  в  стычках  с  бандеровцами,  чувствуя  настороженность  и недружелюбие  местного  населения.  И  вздохнули  свободно, лишь  вернувшись  в  родные  края. Дядя  Вася  стал  директором  нашей  школы, а дядя  Жорж получил  ту  же должность в  большом  селе  Малая  Помошная. Оба  жили  и  работали  долго и  честно, умерли  глубокими  стариками,  оставив  детей:  врачей,  учителей,  инженеров.
               
   Тетя  Нила  и  мама  до  глубокой   старости   жили  в   Златополе.
               
     Из  детей  дяди  Миши  мне  ближе  всех  Надежда,  самая   дорогая  сестра  и  подруга.
               
     Но  вернемся  к  бабушке.  После  войны  она  жила  с  нами,  только  иногда  зимой  уходила  к  дяде  Васе,  пока   Шурик,  внук, был  маленьким.
               
     Мне  запомнилась  она  сидящей  на  своей  аккуратно  заправленной  кровати 
с  книгой  или  развернутой газетой  в  руках, в очках  на веревочке. Читала  она   
много,  как  и   все  наше  семейство.   Газетные  сообщения  и  новости  радио  комментировала  коротко  и  резко,  вставляя  польские  слова.               
               
    Бабушка  вела  наше  домашнее  хозяйство.  А  в  то  время   у  нас  были  и       куры, и  поросенка  кормили, и  садик  с  небольшим огородом  содержали  у  дома.  Готовила  она  просто, но  довольно  вкусно:  борщи, вареники, компоты  (узвары).  Стряпать  не  умела   и  не  любила.  Этим  занималась  мама  по  выходным.
               
    Ребенком  я  плохо  ела,  часто  болела,   а  бабушка  требовала   оставлять  тарелку  пустой,  то  есть  съедать  все.  Пообедав,  я  должна  была  убрать  за  собой  со  стола.   Я  поднималась   на  цыпочки,   стараясь  незаметно  поднять   тарелку  повыше,  пронося  ее  мимо  бабушки,  сидящей  на  своей  кровати.
               
  -  Спасибо, -  как  можно  покорнее  говорила  я  елейным  голосом. Но  бабушка  непременно  привстанет  с  места   и,  опустив  газету,   из-под  очков   строго  посмотрит   в   тарелку.   Увидев  там  свой  борщ  в  целости  и  сохранности,  презрительно  скажет:
               
 - Поцелуй  себя  в  дупу! – (то  есть  в  задницу).
               
    Это  было  самое  сильное  ругательство  бабушки.  Звала  она  меня  Светкой,  не  Светой  и  не  Светочкой,  хотя  всех  остальных  называла  ласково,  нежно:  Левик,  Левичек,  Галочка...  А  меня  чисто   по-польски,  по-свойски – Светка.  А  если  была  довольна  мной,  то   тихо  говорила:
               
  - Ах ты,  говнюшка...
               
    Умерла  она  в  семьдесят  девять  лет,  в   1959-м  году,  я  училась   уже  на  третьем курсе института. Похоронили  ее  на городском  кладбище в  Златополе.