Зарево 1-й мировой и гражданской войны гл. 27

ЗАРЕВО
1-й  Мировой и Гражданской войны в Сибири и в Зырянском крае (ныне Республика Коми),
или
ПРИКЛЮЧЕНИЯ Александра Миланюка
 
*историческое повествование*
глава 27

        Здравствуй, родная  Волынь!


Недолго он гостил у Овчинникова, как прознал точную дату и  время поезда в направлении на Киев, сразу в путь. Долго ли коротко он ехал домой, в том ли суть. Бестолковщину пассажирских перевозок той поры, начавшуюся перестройку государственных границ могут понять и пережить только  россияне. Сколько дней и ночей слышал Саша перестук вагонных колес?! Вот и наступил день, когда извозчик осадил лошадь у калитки родной хаты. В изумлении застыл постаревший отец, сжимая в руках грабли, только что теребившие стожок сена для Майки, доброй и добре удойной коровы. С крыльца спускалась с рушником в руке его мамо, смахивая на ходу со щёк горючие слёзы.
- Сынку! Жив! Матерь Божья! В соборе в ноги тебе паду.
На званый обед пришли к ним все селяне - свояки. Он уже знал, что теперь их Волынь, некогда православная опора Руси  в Украине, передана Польше. Потекли день за днём, месяц за месяцем, год за годом большой хлеборобской семьи. По осени взял в жены свою ненаглядную Марту. На другой год радовала всех своим негромким, но настойчивым щебетаньем – Наденька. Три года спустя, когда хозяйство Миланюка пошло в гору, появился на божий свет крикун Сема. После, пять лет погодя, подала о себе  голос майским днем  Галинка. К той поре Александр стал заметным человеком в селе: с успехом торговал дарами щедрой земли в окрестных городах. С ним первым раскланивался при встрече батюшка, помощь Миланюка приходу ощутима. Не чуралась  здороваться с ним  польская волостная власть: все знали о его звании поручика, боевого в прошлом офицера Освободительного движения времён гражданской войны. В начале тридцатых годов суматошного двадцатого века отправлял Александр плетёные корзины с ягодами, яблоками и грушами в районы, граничащие с Белоруссией, где ждали перекупщики из Прибалтики. Осенью изрядные обозы с зерном пшеницы, с гречкой, овсом уходили в Краков и Варшаву. Позднее Миланюк арендовал грузовые автомашины с шофёрами. Разве лошади угонятся за авто! Хорошо опережал конкурентов – обозников. То был тот брат – бизнесмен, кто таил к нему злобу. Простой сельский народ уважал его: никогда не важничал, батракам - наймитам платил исправно и не жадничал, а кто нуждался  в составлении разных прошений, те смело шли к нему в гости: знали – не откажет, а главное не возьмёт ни гроша, да ещё и квасом угостит. Потому, когда Александру требовались работники в поле, на огороды, в сад – так шли охотно, его считали справедливым человеком.
Торговля зерном приносила самую большую прибыль в Буковине. Здесь, в большом пригородном селе, куда съезжались на ярмарку купцы с Украины, Белой Руси и Польши он по осени нос к носу столкнулся с бывшим унтером Себянским. Как они, собратья по трепетной к ним  любви Вероники, могли не узнать друг друга? Правда, за годы мирной жизни унтер далеко вперёд  по жизни не продвинулся, был посредственным перекупщиком небольших партий зерна и тканей.
 Он со смешком поведал Миланюку о своих приключениях. В Ярославле, дескать, его опознал красноармеец, с кем он был в рукопашной схватке при белогвардейском мятеже. Унтер на товарняке рвёт когти на Северный Кавказ. Попадает в Армавир, который был сыночком Ростова, а мамой его - Одесса. Не успел оглядеться, как в пригородной станице угодил в лапы грудастой вдовушки  казачки. И тут до него добираются красные. Ночью он переплывает на плоту Кубань, чешет в гору   в хутор Фортштадт, где русские войска в девятнадцатом веке вели бои с ярыми аборигенами. Оттуда шмыгает на Ставрополье. Подрабатывает у богатого калмыка, тот везёт его в дупель не опохмелившегося в свой аул и отдаёт в усладу своей нелюбимой аж …надцатой жене. Обалдев от любовного счастья, изобилия  в кибитке соломенной вдовы, унтер втихаря ушмыгивает в Астрахань. Так ведь унтер Себянский наткнулся здесь снова на станичную казачку-вдовушку. Та приехала сюда из пригородной станички, видать, где-то раздобыла верблюда, у неё же были бочки дубовые со льдом для икры осетровой и белужьей. Ну вот, он, конечно, на базаре припал к её груди, жарко щекоча и шепча:
- Куда ж ты пропала, моя недотрога! Я обыскался, и вот нашёл. Какая радость!
А ручками своими шаловливыми он "учуял", что грудь её неистово жаркая как-то конфигурацию поменяла. И этак тихохонько пальчиками освободил женскую грудь от кошелька толстенького, а карманы её душегреечки от котлов ( по-арго--это часы). Зацелованная казачка уселась счастливая на бочку дубовую. А он как-то так непримечательно и улетучился себе. Она-то хвать, ни деньжат, ни котлов, отданных ей армавирской шпаной на обмен товара на товар, то есть на икорочку, ни дорогого возлюбленного. В сердцах казачка  выхватила из-под юбки бой -  колотушку и ну себе базарный люд дубасить, кому по башке, кому по лопаткам. Словом, вытряхнула с народца малость деньжат, их ей как раз и хватило икру в бочки затарить. А той порой  Себянский купил себе добрые штаны, рубаху и сапоги. Вот обувка оказалась тесноватой слегка, он весь распереживался, вдруг там пальцы-то скрючатся, как он будет на Буковине с гуцулочкой хороводиться. В общем, в поезде оказался. Да чего-то не понравился поездной бригаде людей забубенных.
- Вишь ты,- грили они меж собой, - этт какое он право имеет рядом с нами сидеть в новой рубахе и новых штанах, не положено ему так себя вести!
Шпана в поезде и налетела на унтера. А он-то оказался не промах, вытащил из кармана телогрейки вдовушкин наган и ну давай по мордам бессовестной  шпаны палить. Те, не будь дураками, и спрыгнули на ходу.  Он же перед проводником отчитался, мол, шпана меж собой поцапалась, а он причём? На третью  полку забрался и спал себе без задних ног в  тесных сапогах. И унтер опять не прогадал. Когда проводник вагона помчал на станцию доложить о ночной перестрелке в вагоне, Себянский выпрыгнул следом. Наряд ЧК был тут, как тут. Они обнаружили отстрелянную мочку уха. Остались ждать пассажира, чтобы, значит, доложил им обстановку.  Унтер же возле титана завёлся с пол-оборота с горластой бабёнкой, заливающей кипяток в бидон. Попытки Себянского всунуть под кран бидончик, не увенчались успехом. Тогда он вытащил наган, долбанул бабу по башке и простроился с бидончиком к кипятку. Однако поезд уже тронулся. Он не особо тужил, все его пожитки были при нём, и даже обзавёлся соседским бидончиком. Насвистывая гуцульскую мелодию, отправился в городишко. Был понедельник. В крайней хате у дороги на подоконнике сидел лукавый зайчонок. Это оказался братец другого зайчонка, что барахтался с куклой в кроватке, пытаясь ей засунуть под платье свою кочерыжку. Он уже знал, как и что надо делать: к его мамке прибегал путеец и они очень откровенно вели себя по ночам. Унтер этого не знал, но хотел кушать. Кипяток у него был, а всё остальное мечталось найти в хатке. Зайчата пустили его в домишко, положив на обеденный стол краюшечку черняги с солью. Старший зайчонок молвил:
- А дядя путеец припрётся к мамке вечером, когда темно. А мамка скоро придёт из шинка. Она там подносчица. И нам кое - что приносит.
-Это хорошо,- обрадовался унтер, поглощая горбуху с кипятком
Тут и хозяйка нарисовалась:
 - Ой - ёй, это кто ж  к нам припожаловал?
- Я - и швец, и жнец,  и на дуде игрец.
 -Вона как!  А дудец иде?
- Так при себе.
Она скосила взгляд на гульфик его штанов. Поцокала языком. Хозяйка ведь не знала, что унтер положил в штаны наган, прям к ширинке. Дала ему бублик и налила морковного чаю. Унтер повеселел. Как раз темень в окно. Прогнав ребят спать, повела его в свою половину да прямо на кровать. Барахтаются они, значит, да вдруг оконное стекло громковатенько задребезжало.
- Не тревожься, мурка дорогая, я  встречу путейца.
 Та ахнула:
- Пацанята никак потрезвонили!
 Ни слова в ответ, натянул штаны на ноги, и скок к двери в сенях. Распахивает, а там путеец. Тут промеж них всякие неприлично  резкие выражения–эмоции. Попытку путейца  проникнуть в хату Себянский прервал строго, сунув тому под нос увесистый подарок – наган, извлечённый из душегрейки казачки. Чертыхаясь, путеец недостойно ушел с поля боя.  Хозяйка взволновалась:
- Так это ж первый сексот на нашей Богомольной улице. Вали давай в соседнюю деревню, это близенько, с километр. Там бандюги ошиваются, они тебя примут.
Но умолчала, что ей ни к чему свидетели своего легкоповеденческого бабского настроения. В надежде, что бандгруппа соблазнится на новые штаны и рубаху мужика, да на его наган. Только унтер шмыг из дверей, как во двор ввалились чекисты. Главный, в кожанке, всех вытолкал из хаты, сказав, что сам поведёт допрос. Те понимающе закивали головами, у главного всё ж есть мандат, да и допросы здесь для него привычны.
Человек в кожанке, погружаясь в перину, вскипел:
- А чегой - то мужиком  воняет!
Та взмолилась:
- Та ни боже мой, той твой дух с прошлого раза витае.
 -Смотри, порешу!
- Та не лайяйся. Малой же зайчишка твой. Хучь бы деньжат на его произрастание подкинул.
Главный ухмыльнулся, дескать, эх и много тогда надо иметь деньжат, чуть не в каждой вдовьей хате его сосунки поднимались с горшка.  Но довольный лаской вытащил ей из штанов рубль с копейками.
- Бери, чего уж там. Допрос окончен. Нам надо в облаву на банду. Побёг я.
Баба счастливо зарделась: цела, с рублём, да ещё и мобыть нечаянного свидетеля ея падения прищчучат.
Ан Себянскитй не промах. Не побёг в банду, околицей побрёл в центр, там в шинке переждал до утра и опять на поезд. Признался он Миланюку после употребления в шинке горячительного напитка с куринным окорочком  впридачу, что, оказывается, оставил своё семя в Калмыкии.  О нем, унтере, стала тосковать …надцатая  жена богатого калмыка. И знала ведь куда строполить свои сапоги юфтовые, в пылу утех исповедался перед ней унтер, что  имеется у него на Буковине краля Марийка, однако в верности её как-то вот не уверен, потому и запал на неё, на калмычку. Та же, не будь умом слабовата, нашла его и  оставила ему на память долгую кибиткового внебрачного ребёночка, которого тут же и окрестила Валерь-ой - нефе – дюдьля Цык.  Жизнь продолжалась! Знал бы унтер, каким плутом, мошенником, карточным шулером и  воришкой вырастет внебрачный его сынок!!   
Словом, купец с Волыни и пройдоха унтер подружились. Вдруг им эта дружба когда – нибудь зачтётся,  в чём – то посодействует, а!?
Время отмеривало годы, менялись календари, судьбы людей.  Давно Саша Миланюк превратился в дородного мужчину, его партнёры по бизнесу и земляки непременно величали Александром Пантелеевичем. Земля, сады, мельница, маслобойня приносили неплохой барыш. Своё образование сам повышал: читал книжки и брошюры по экономике, бизнесу,пристрастился к литературе- целая этажерка книг на польском, чешском, венгерском, даже на немецком языках. В счастливые дни, когда заботы оставались за порогом дома, писал стихи, на это целую тетрадку извёл.Время оставляло метки на лице: уходили из жизни старики, бывали неурожаи зерновых, шли тревожные вести из России, где некогда было у него немало друзей.Порой память возвращала в один счастливый день в Варшаве.Клюнул там как-то после успешной торговли на рекламку ясновидящего. Маленький приятный особнячок, дворик с цветущими клумбами. Худощавый приятной наружности мужчина долго не томил.Назвал самые тревожные для него даты:1940-й, 1941-й, 1943-й, 1947-й.
- Многое вы потеряете, власть переменится.Если в сорок третьем уйдёте в горы, то спасётесь. А в сорок седьмом каждый свой шаг буквально выверяйте.
 Выходя от колдуна, как он про себя назвал шустрого прозорливца, столкнулся на пороге с шикарной дамой. И остолбенел: перед ним была Вера Громова, сибирская богатая красавица. Первым с ней поздоровался, так постепенно и разговорились. Она с мамой,Ниной Яковлевной,приехали их Германии повидать старого  маминого друга поляка, который некогда помогал ей управлять делом, открывать новые золотые прииски.В крохотном садике и рассказал ей Александр Миланюк о походе их белочешского отряда к Обдорску, как трагически погиб его начальник и прекрасный человек Костовский. При этой фамилии Вера вздрогнув, спросила:
-Невероятно, неужели судьба вас свела с ним? Он на нашем заводе в первую мировую войну ремонтировал аэроплан. Милейший был человек. Я даже знаю, что в Одессе живут его близкие.Они собирались выбраться в Германию.
Сняв с пальца руки внушительный золотой перстень, опорожнив наполовину свой кошелёк,протянул всё это Вере:
- Передайте уж, пожалуйста, это семье моего командира. У меня хранятся ценности полковника, которые он мечтал, чтобы они достались его семье.Вот мой адрес на Волыни, сообщите мне, где их можно будет разыскать.Умоляю, моя совесть перед памятью этого светлого человека должна быть чиста.
Они расстались, однако писем от Веры не было.И то: обстановка в Европе накалялась, а вскоре немецкие войска начали оккупировать одну страну за другой.
 Вот так бежало время, спотыкаясь на обочинах жизни о людские судьбы. Меж тем,  уже старшая Наденька почти в рост с ним, окончила успешно гимназию, поступила в учительский институт. Его добрые свояки в Луцке выделили ей комнату, взяли на пансион. И то: не мотаться же дочке каждый день в кибитке в родное село, какая, в противном случае,  тогда уж могла быть учеба. Однако сороковой год века двадцатого внёс немало негативных моментов в жизнь его семьи, да и многих украинцев с Волыни. Отпала Западная Украина от Польши, стала частью Советской России. И тут зажиточных людей будто ветром сдуло с родной земли. Одни, распродав имущество, быстренько так  переехали подальше от своего крова к родичам или совсем в неизведанные ими прежде  хутора, сёла и города. А зажиточные крестьяне, как Миланюк, у кого крепкие корни  семейные: братья, полно родичей в ближайших сёлах, тоже навсегда простились с нажитым добром, что сумели продали, да вот большой дом- хоромина, как у Саши,  на всю большую семью – говорил сам за себя. Он для новой власти молоткасто-серпастой, как бельмо на глазу. А ведь когда Александр строил его, так предусмотрел на будущее  каждому ребёнку, как возмужает и обзаведётся семьёй, сразу по нескольку комнат с отдельными резными крылечками. Жить бы  всем им  да радоваться. Ан нет: красной советской власти богатеи ни к чему. Они строили свой новый мир, загораживая дорогу в будущее людям состоятельным, продвигая на всех уровнях общественной жизни бедняков. Полагая: те со временем наберутся ума- разума, начнут управляться с делами не хуже прежних хозяев Волыни. Друзья шепнули Александру, дескать, ты всё равно в списке тех, чьи семьи  вышлют в Сибирь, уезжай отсюда.  У него был один выход – затеряться на просторах Украины. Взвесив обстановку, все «за» и «против», решил оставить семью - жену Марту, двоих дочек – Надю и Галю и сына Семёна – здесь, в своём доме. Полагал он: не будут советчики, как окрестили в селе новую власть, лишать крова его жену домохозяйку и детей. Может быть, уплотнят большое жильё, подселят кромешную бедноту, обитающую в хатках, крытых соломой. Да ладно, места в доме много, лишь бы не выгнали Марту с детьми. Пожалеют, неужто сердца у новой власти нет, причём его семья? Он вошёл в бизнес, проявил крепкую жилку предпринимателя. Неужели не учтут, что два десятилетия Волынь жила по законом панской Польши? И потом, с приходом красных советчиков он  добровольно свернул все дела, выполнял все распоряжения новой  власти. У него не было «вечных батраков», он принимал селян на работу в пору посевных и сбора урожая. Мельничка его работала лишь то время, пока шёл обмолот зерна. Правда, когда были сторонние заказы,  не отказывал: у него расценки дешевле, качество муки высокое.  Маслобойка запускалась только перед его поездками на рынки Украины, Польши. Платил наёмным работникам исправно, не обманывал, его никогда не считали хапугой.  Однако вести из районов Волыни не грели его сердце. Начались массовые аресты людей богатых и эажиточных, их семьи высылали в Сибирь и на Крайний Север, а когда и в земли казахские. Наушничество, доносы, нередко только ради того, чтобы навредить местному богатею, который хоть чем-то успел им насолить: гнал с работы за пьянство, за подворовывание хозяйского добра, за леность. Ни один порядочный крестьянин не мог упрекнуть Александра Миланюка в немилосердии. Любые прошения бедняков в адрес бывших польских властей писал он на своей бумаге, не беря ни гроша. Он бывал на свадьбах и крестным и посаженным отцом. Словом,  авторитетный человек, с  которым раскланивались даже священники. И вот он уже никто. Именно сейчас ему стало ясно, что власть и его выкорчует из жизни успешной и вольной. Друзья советовали перебраться в неприметный соседний район, где многих новых верховодов знали, как облупленных. Они и пристроили его на маленькую топливо - заправочную базу. Его дело  с водителем автозаправщика ездить  на железнодорожную станцию получать горюче-смазочные материалы и доставлять их сюда. В этом районе мало кто его знал, разве что дальние родственники да друзья по бизнесу, с кем встречался на ярмарках. Да и кто бы признал в работяге, на плечах которого простецкая куртка, на волосы по брови нахлобучена кепка или берет, того Миланюка из недавнего прошлого – владельца  завидного хозяйства одного из ближайших районов.
Крепко обманулся Александр: советская власть угнала вместе с другими его семью сначала в Сибирь, а потом в заполярный городок Обдорск. Одно  радовало – старшая дочь Наденька не репрессирована, она, студентка учительского института,  работала в каникулы вожатой в детском  лагере. Да рано порадовался Александр Пантелеевич за старшую дочку: вначале весны сорок первого года и её угнали, сослали  в Сибирь. Что ему оставалось? Только тужить. Друзья – селяне по его просьбе заколотили горбылем окна и двери дома.
               (продолжение следует)