Моя война. Грёзы и слёзы

В публикации «Друг послевоенного детства» я рассказал о том, как некоторые мои сверстники (Дети войны),  при крайней бедности и полуголодном существовании пытались подражать респектабельным героям, строили показное благополучие. Сам я считал их занятия пустыми, никчёмными, попытками убежать от самого себя. Никому в жизни ещё не удавалось этого сделать. Поэтому в моих заповедных мечтах в то время вырисовывались совсем иные картины, не связанные ни с повседневным миром, в котором я жил, ни с людьми, которых я видел и знал. Эти картины со временем стали сливаться в единое целое и создали видение только мне одному принадлежащего далёкого, фантастического, почти астрального мира, похожего на залитую солнцем планету.
Этим отрешённым миром я грезил, как правило, зимними вечерами, когда заканчивалось отведённое время подачи электричества. Оно отключалось в один и тот же час, после условного сигнала. Лампочка мигала три раза с перерывами по нескольку секунд и через две-три минуты гасла. Останавливался паровой локомобиль, крутивший электрогенератор в местной бане. Централизованного электроснабжения до конца пятидесятых годов не было, центральная усадьба совхоза освещалась с помощью паросиловой установки, представлявший массивный агрегат на железных колёсах с маховиком. Это были паровой котёл, паровая машина и генератор.
После отключения электричества село разом замирало, погружалось в темноту, в ночное заснеженное безмолвие.
В ясную морозную ночь эстафету освещения мглы у совхозных кочегаров, остановивших локомобиль и отправившихся на покой, принимал яркий безмолвный Млечный Путь да неизвестно чему улыбающаяся толстощёкая холодная Луна. Млечный Путь был похож на видение далёкого, огромного, вытянувшегося через всё небо города, в котором наперебой мигают огни праздничной иллюминации, а его окраины чертят длинными хвостами не блуждающие, разгулявшиеся метеориты, а залпы праздничного салюта. Огни со всех сторон, один за другим устремляются к Земле, пересекаются, перечёркивая друг друга, играют в догоняшки, но внезапно гаснут. Кажется, что где-то там, очень далеко, в городе-мираже живут незнакомые, но очень добрые к землянам люди. Они знают о нашем земном послевоенном бренном существовании и непрестанно дают знать об этом небесными мигающими вспышками. Мол, не отчаивайтесь, потерпите, будет и на вашей улице праздник.
Когда в доме гас свет, я часто набрасывал на плечи пальтишко, скроенное матерью из шинели, которую отец не взял на фронт, и выскальзывал на улицу. Вглядывался в Млечный Путь. Пытался понять, какой жизнью живёт мироздание, какие сигналы оно настойчиво, ежедневно и ежечасно отправляет землянам, которые не обращают на эти сигналы никакого внимания. Видит ли оно меня, одиноко стоящего в заснеженной сибирской пустыне, обращающего взор в галактические небесные просторы? Ответа не было. Звёзды мигали, утаивая свою тайну и тайну будущего своей сестрички – Земли и всего, что на ней приютилось. Мороз щипал голые руки, забирался под одежонку. Между мною и галактикой лежала пропасть в миллионы световых лет.
В это время в доме зажигали керосиновую лампу. В комнате возникал полумрак со своей, только ему присущей аурой. От предметов, находящихся вблизи от лампы, исходили длинные подвижные тени, от чего предметы становились не похожими сами на себя, приобретали некоторую загадочность и одухотворённость. При малейшем колебании воздуха в комнате язык пламени начинал трепетать, тени приходили в движение, словно начинали о чём-то беспокоиться. Возникала обстановка таинственности, предчувствия чего-то значимого, необычного, неожиданного, но интересного.
Довольно часто в такие вечера мои старшие брат и сестра рассказывали нарочито таинственно о событиях и явлениях, о похождениях сказочных и невыдуманных народных героев, по очереди читали вслух интересные книги.
В один из таких вечеров я задумал, не откладывая в долгий ящик, совершить путешествие в Охотское море, на прекрасные острова залива Счастья. Поделился своими мыслями с друзьями. Они поддержали меня и предложили подобрать команду. Мы с энтузиазмом начали разрабатывать маршрут и план подготовки задуманной экспедиции.
Наибольшее рвение попасть в основную команду проявлял Афоня Карташов, с которым я сидел за одной партой. Афоня выделялся среди сверстников не только своим именем. Оно казалось нам каким-то чересчур простецким и созвучным имени Емеля. Но и соответствующей внешностью. Был широкой кости, намного крупнее одноклассников. Его большая, вечно стриженая ножницами наголо шишковатая голова заострялась кверху. Он сильно косолапил. Носил длинное, на вырост, девичье клетчатое пальто. Говорил мало. Одним словом, Афоня.
В команде будущих путешественников Афоня вызвался отвечать за оружейный арсенал. Ближе к весне он поделился со мной секретом. Рассказал, что смастерил дальнобойное орудие и пригласил меня посмотреть изделие у него дома. В тот же день после уроков я отправился к Афоне в гости.
Ранее мне не приходилось бывать у него. Визит был первым, оказался последним, но запомнился. Не будь этого визита, я, возможно, не помнил бы и самого Афоню. Причина моего потрясения заключалась не в том, что вместо пушки я увидел ржавый обрезок водопроводной трубы. Эту железяку Афоня выдавал за огнестрельное орудие и хранил от постороннего глаза в домашнем подполье. И не в убогом виде его квартиры, где кроме двух железных кроватей, голого дощаного стола, на котором стоял какой-то предмет, закрытый клетчатым платком, да пары табуреток больше ничего не было. Раньше я видел в домах своих сверстников ещё большую нужду. Бедно влачили существование в ту пору все, у кого не было отцов. А Афоня жил с матерью и тёткой, которые работали свинарками и по моим понятиям неплохо зарабатывали.
Чувствуя, что пушкой меня не удивил, что разговор не клеится, и я засобирался уходить, Афоня стал лихорадочно соображать, что бы мне ещё показать, чем похвастаться? Но чем можно похвастаться в пустой, холодной квартире? Подумав немного, Афоня снял платок со стоящего на столе предмета. Под платком оказался радиоприёмник. По тем временам не редкая, диковинная вещь, а роскошь. Дело в том, что по постановлению правительства в первый же год войны по всей стране у населения были безвозвратно изъяты все радиоприёмники. Ни у кого их не было, а у Афонии – был. Оказалось, приёмник прислали из Москвы его матери, как участнице Всесоюзной выставки достижений сельского хозяйства.
Послушать приёмник не удалось. Днём в селе не бло электричества. Осмотрев и потрогав диковинную, но бесполезную без электричества вещь, я снова засобирался восвояси. Тогда Афоня вытащил из-под кровати помятый, полуразвалившийся картонный чемодан. Извлёк из него большие папки с золотым тиснением. Молча раскрыл их и подал мне.
От неожиданности я остолбенел. Передо мной были Грамоты Президиума Верховного Совета СССР, подписанные собственноручно Всесоюзным старостой М. И. Калининым. В них говорилось о том, что за выдающиеся трудовые достижения свинарка Карташова Ольга (отчество не помню) удостоена Сталинской премии третьей степени и высочайшей государственной награды – ордена Ленина. Не подозревая того,  Афоня всё же сразил меня наповал. Документы, которые я держал в руках, были выше моего понимания. Я ещё и ещё раз перечитывал лаконичные тексты, рассматривал подписи и никак не мог поверить в подлинность Кремлёвских грамот. Ведь никто и никогда не мог даже предположить, что среди живых родителей наших одноклассников есть такой заслуженный человек. Тем более, это мать Афонии, с виду ничем не приметная, рядовая свинарка, одетая постоянно в поношенную стёганую телогрейку и обутая зимой и летом в резиновые сапоги. Если она и отличалась от многих других работниц свинофермы, так только тем, что была более тихой, беспрекословной, более измотанной нуждой и повседневным тяжёлым трудом. И вот, поди ж ты, её покорный труд признан героизмом. Всё это как-то не укладывалось в голове, и я спросил Афоню:
– А почему вы так бедно живёте? Даже беднее нас. На тебя одного работают мать и тётка, а у нашей мамы  трое сидят на шее. Мы держим корову, курей, у вас же и в доме, и на дворе пусто.
– Вы держите корову потому, что вчетвером косите на неё сено. А у нас мама с тёткой работают каждый день допоздна, так мне что, одному косить сено для скотины? А кто будет ухаживать за ней? Кто будет доить, поить, убирать? – распалился он. Что касается наград, так они втихомолку делают своё дело. Дают матери многие преимущества. Она более независима, нежели твоя мать.
– И в чём же заключается её независимость? – спросил я.
– Да хотя бы в том, что её никогда не обыскивают, как других свинарок, когда те идут с работы домой. Перед тем, как закончить работу, она смело заходит на кормокухню, где запаривают корм для свиней, насыпает несколько горстей сухого комбикорма в сапоги и спокойно уходит. Для этого она и резиновые сапоги носит на два размера больше.
Успокоившись, Афоня стал рассказывать, что у них с матерью сложился ритуал – по вечерам они топят дровяную печь и варят на ней кашу из украденного матерью комбикорма.
– Так что я уже много каши ел. Если не веришь, потрогай, какие у меня крепкие мускулы, - Афоня напряг на согнутой руке бицепсы, демонстрируя силушку, рождённую свиной кашей.
После окончания школы большого жизненного плавания у Афони не получилось. Его мать рано ушла из жизни. Сам Афоня, пока я не потерял его из вида, работал коновозчиком на свиноферме, на той же самой кормокухне, которая в раннем детстве была для него и его матери единственной опорой и кормилицей.
Вспоминая в дальнейшем горькую долю Афонии и его матери, удостоенной высоких наград, я постоянно пытался убедить себя в том, что в данном случае столкнулся с нетипичным, исключительным житейским случаем. Я просто не хотел признавать в своём сознании суть существовавшей социалистической системы в виде трудового рабского героизма. Я наивно полагал, что высокие правительственные награды, это не только оценка труда человека, но и его общественное признание как личности.
Государственная награда сама по себе не может, с одной стороны, возвышать личность над другими, а с другой – становиться отличием унижения его элементарного человеческого достоинства перед теми же людьми. Ведь если бы Афоня не показал мне документы, свидетельствующие о награждении его матери, то в моих глазах она оставалась бы рядовой зачуханной свинаркой, простой труженицей, которых я видел каждый божий день в нищете, с опухшими от работы руками. И жизни Афониной не удивился бы. Так бедно и ещё беднее того, как жила Афонина семья, действительно после войны жило большинство моих односельчан.
Детские мечты о далёком походе в страну чудес остались неосуществлёнными. Слишком много на нашем пути было отмелей и непреодолимых рифов. Да и погода в окружающем нас мире постоянно штормила. В заливе Счастья Охотского моря я побывал лишь спустя пятьдесят пять лет.
По прошествии времени пришло осознание: зря мы относились к Афоне с пренебрежением и кичились своим мнимым превосходством. На самом деле многие из нас оказались не только одним миром мазаны, но и одним лыком шиты. И сейчас по жизни, в большинстве своём мы такие же Афонии. Доверчивые, совестливые, угодливо - терпеливые.