Письмо из архива

Он пишет письмо, а что еще можно написать, если ты прикован к постели.
Он? обычный, в сущности, человек. Если чем-то и выделяется, только тем, что создал себе особое положение, В таких случаях говорят, сделал себя сам, так оно и есть, если не считать некоторых товарищей, их уже не помнят. Особое положение, где? В партии. Конечно, на то и партия, чтобы кто-то был в ней на особом положении. Партия перестанет быть партией, если в ней не будет железной дисциплины. Сначала с группой товарищей, потом он пришел к единоличию, такое словечко он сам подобрал. Разумеется, нашлись противники соединения противоположностей. Начали болтать о расширении демократии, пришлось кое-что объяснить. Единоличие, это та единственная личность, которая может осуществить волю класса. Можно конечно, расписать, воля класса, сила класса, есть еще и память класса, как там звали того настырного комиссара, не спросить ли у секретаря, не будем отвлекаться.
Группа товарищей?
она так и осталась, в кабинетах этажом ниже, кто-то должен заниматься исполнением приказов. Такая это особенность, стоять у руля, или у штурвала, отдавать команды, слушать доклады, чего только не городят. Что ж, он умел, как никто умел держать штурвал в руках, крепко, на редкость цепкие у него были руки. Сколько раз пытались вывернуть, но всякий раз он выворачивался. Такие крепкие руки были, но что значит были? Здоровье подвело, руки не сгибаются. Вернее, одна рука (плюс одна нога) вовсе перестала двигаться, врачи говорят об ударе, потом начинают нести какую-то чушь. А что еще могут они сказать, надо бы пригласить, из Берлина, конечно, предложить хорошие условия, поедут. Обязательно надо будет сказать. А пока, приходится лежать, размышлять, читать, иногда писать. Впрочем, писать в данном случае означает диктовать. Пришла мысль, стучи в стенку, одна рука все-таки движется. Дверь тут же открывается, входит секретарь, лист бумаги на столе, ручка в руке, на лице, слушаю. Все как обычно, надо предупредить, чтобы не болтали. А требуется, как раз что-то необычное. Впрочем, изобретать не надо, необычное уже стало фактом. То, что надо диктовать, если рука не повинуется. И то, что надо отстоять право диктовать, отстоял, как всегда, поставил ультиматум. А уж если диктовать, понятно, явить свою последнюю волю, в последний раз осуществить диктат своей воли.
Пусть думают, последний раз, уверены, дальше мы будем сами, пусть думают.
А он сделает то, что делал уже много раз, Брюссель, Лондон, Стокгольм, Париж, Кронштадт. Тем, кто получит и прочитает его письмо? знают, что диктую, ждут. Получат, настроение, наверное, не станет лучше. Потому что им хочется сделать простую вещь, прочитал и в архив. Нельзя, а так хочется, ничего, потерпят. Нужно что-то делать, а что им нужно делать? Надо написать диктант, только и всего. Не откладывая, взять ручку, сесть, написать, чем быстрее, тем лучше. Как там, у древних, кто хочет быть первым, тому придется подбросить угли в огонь, нет, что-то перепутал. Тема? В этом все дело, название нужно подобрать самим участникам диктанта. Их,  кстати, там немного, шесть человек. Два товарища по эмиграции. Два грубияна. Оставшиеся двое, из молодых. Так вот тема, каждый должен предложить свое название. От этого зависит, очень скоро они поймут, что от этого зависит, но не будем отвлекаться. Что они там могут предложить. Скажем так, я достоин, быть преемником. Толика откровенности? не помешает, хочу быть преемником диктатора. И даже так, готов быть диктатором, уже готов, придется попридержать. Другие варианты? Есть и другие, я предлагаю должность дирижера, и себя на роль этого дирижера. Мог бы чуть покрепче, например, мне известны ваши пороки, я смогу их уравновесить своими достоинствами. А тот, который в диктаторы? Мог бы сказать, мои пороки сильнее ваших пороков, всех вместе взятых. Мог бы сказать, но молчит, видно придется писать отдельное письмо.
…
Последняя воля, потому и завещание.
Как всегда, в таких случаях, начнут вспоминать, что-то вспомнят, кто? Конечно, старые соратники, это? те, кому за сорок, ближе к пятидесяти, или немного за пятьдесят, как мне. Других старых изгнанников пока еще нет. Ибо сама партия молода, еще очень молода, ей нет еще и двадцати лет.
Что же я им тогда сказал?
Возьмем Варшаву. Завоюем Венгрию. Задрожит Италия. Нет, что-то другое, ах да! Европа трещит по швам, как в бурю! Нет, опять что-то перепутал. Это было в другом месте, и время было тоже другое. И лицо у меня было необычное, не зря же Клара тогда говорила. Что она там городила? На лице лежала тень, какая? От креста что ли!