Элегия

  Её плечи под моими руками были необычайно худые и дрожали непрерывной, резкой дрожью. Я смотрел в такие любимые, дорогие глаза и падал, падал, падал: скоро меня не стало — только эти глаза чернели пугающими безднами, и они были сильней всего на свете, и они были моими и были чужими, И я знал, что не смогу без них и знал, что они не будут без меня. Я целовал её, обжигаясь о ледяные губы и раскалённые глаза; обнимая её, я старался отдать ей всю свою жизнь, всего себя, старался сохранить её, такую недосягаемую и такую близкую. Я готов был убить себя за все те муки и страдания, большие и не большие, понятные и непонятные, которые причинил ей, любя и ненавидя, боясь и радуясь, грубя и лаская.
  Сердце моё всё сильней и сильней ударяло меня в грудь, становясь всё больше и больше, топя меня в крови и боли, и скоро осталось только сердце, и больше ничего, и только мысли, рвавшие, как жадные звери, его кровоточащее горло. И лишь твои глаза успокаивали его, смягчали боль и оставляли его живым и добрым.
  Своими тонкими, лёгкими ручками ты обняла меня, пытаясь прижаться ко мне, и это еле заметное объятие было мне дороже всех признаний в любви и всех клятв верности. И только в это мгновение я понял, что такое любовь, что такое женщина. Меня заполнила бездна нежности и сожаления, и голова моя готова была разорваться от своего бессилия и невозможности выразить тебе все свои чувства, отдать тебе всего себя на жизнь и смерть. И только глаза мои стали безмерными безднами, стараясь слиться с твоим горячим взором, соединить в одно тебя и меня, наши чувства и мысли.
  — Уходи. Я буду ждать тебя.
  Ты слегка отстранила меня. Твои сухие глаза плакали.
  Я не хотел идти… я не мог остаться. Я верил, что я ещё приду к тебе, гордой и нежной, что ещё отдам тебе всё, что могу, всё, всё, что есть во мне… и я знал, что больше никогда не приду к тебе, чувствовал, что уже никогда не буду падать в бездонность твоих глаз, видеть твою улыбку, прикасаться губами к нервной, тонкой твоей шее.
  — Уходи! Я буду тебя ждать!
  Я повернулся к дверям, наши глаза распались, и мне стало холодно и жутко. Я не видел тебя, но мне и не нужно было тебя видеть. Ты была со мной, во мне, я чувствовал тебя, как самого себя. Ты стояла в центре полупустой, яркой комнаты, с трудом удерживаясь на ногах, вся белая и прозрачная; горячие чёрные волосы беспокойно обнимали бледное, узкое лицо со слегка выдающимися скулами и бледно-синими губами, мерцавшее чёрно-фиолетовым огнём из-под дрожавших, тяжёлых ресниц. И в то же время ты пела во мне, и в нас стучало одно сердце. Ты чувствовала это, знала это, и в тебе, в твоём измученном сердце вместе с чувством обречённости и смерти, безнадёжности и печали родилось и навсегда осталось чувство жизни, чувство бессмертия.
  Двери ушли у меня за спину, и вдруг в сердце моё вошёл, ударил по нему крик твоего сердца… я замер и окаменел, стремясь и страшась повернуться. Вокруг меня был влажный, густой вакуум — всё умерло, исчезло.
  Вдруг что-то жестоко схватило меня и бросило назад.
  Ты, убитая, лежала, словно цветок, грубо сломанный вихрем и брошенный на землю. Твои глаза смотрели в бесконечность, туда, где неизвестно, что можно увидеть, туда, куда я приду к тебе.
  «— Я буду ждать тебя!»
  Я упал, и сердце моё, красными каплями выливаясь из моей груди, обжигало твою кожу, оставляя на ней сердцевидные, пылающие следы и вбирая в себя губами чистоту и прохладу твоих матовых, полупрозрачных пальцев…
  Я весь был одно сердце, и боль, бившая из него, заливала кровью глаза и мутила мысли. Сердце мучилось и умирало.
  Всё кончилось вдруг. Оборвалось и ушло. Упала невыносимая, пустая тишина.
Неожиданно, жёсткий каблук больно наступил на сердце.
  — Извините! — произнёс кто-то, оборачиваясь, и вдруг остолбенел, уставясь на сердце в кресле. Затем его сразу прорвало, он заливисто, с наслаждением захохотал, тыча в сердце пальцем. Кто-то из заднего ряда перегнулся через спинку кресла, прищурил глаза, хмыкнул, двинув вниз-вверх кадыком, ублаготворено почесал между ног, снова откинулся назад.
  Все вокруг уже смеялись, дёргаясь, захлёбываясь, тряся грудями, животами и всем, чем могли. Лица их растягивались в ширину, в длину, становились вдруг нелепо неподвижными, химерными, обнажая тупость, звериность, чванство и самолюбование.
  Сердце, сначала ярко пылавшее, постепенно меркло, съёживалось, становилось серым и дряблым. И из сжимавшегося сердца вышла неожиданно одна мутно-красная слезинка, выкатилась по глазам на веко, запуталась на немного в ресницах, затем упала с них, и я почувствовал её лёгкие, еле ощущаемые шаги в углах губ, и сразу, резко, солёная горечь переполнила рот, грудь, голову, и страшный, безумный крик вырвался из сердца и, разрастаясь, как лавина, устремился к ним, к людям, но пусто отразившись от безликих лиц, широких спин, бездумных лбов, бесчувственных сердец, во много раз усиленный, обрушился на меня, рухнул на сердце и, ударив его всей своей тяжестью, безысходностью и мукой, раздробил его на истерзанные, жалкие, сочащиеся кровью осколки; и артерии вместо крови наполнились острыми холодными льдинками, которые проникли в мозг, и безумие мыслей, жгущих и нестерпимых, заледенело в безжизненности и скуке, подавив под собой горечь и нежность чувств, злобу и радость жизни. И только где-то глубоко-глубоко упало и осталось:
  «— Я буду ждать!»


11 марта 1968 г.