Крымские зори. Гринландия накануне чуда

                Екатерине Вяткиной
                в день рождения,
                с любовью…


                Я пишу - о бурях, кораблях, любви,
                признанной и отвергнутой, о судьбе, 
                тайных путях души и смысле случая…
                (Александр Грин)


             
              1.
              Конец июня 2012 года, Севастополь, сумерки.  Я в полном одиночестве сижу на бордюре одичавшего заднего двора дома на Шелкунова, где уже во второй раз гощу у Катерины Вяткиной. Впрочем, нет, не в одиночестве: предо мной насторожённо застыли три таких же одичавших особи семейства кошачьих. Изучают: а что это она тут делает на нашей территории? Не зная, как им объяснить, что думаю очень серьёзную мысль о завтрашнем дне и в компании посторонних не нуждаюсь, я замираю и щурюсь, намекая гулёнам, что человек главнее всякой животины и не пошли бы вон. Но должно быть, на кошачьем языке моя мимика читалась иначе, и наше противостояние возымело обратный эффект: глава семьи неспешно подошёл ко мне и уткнулся носом в ногу.
              Надо же, признал за свою! Что ли я похожа на бродячую кошку? Или он стосковался по человеческому теплу? Ладно, котейко, будем вместе встречать закат. А как же твои кошечки? Но зря я заморачиваюсь – обе подружки приблудного дружка отвернулись и гордо отправились туда, откуда пришли. Равнодушно взглянув им вслед, изменщик перебрался ко мне за спину и растянулся вдоль поясницы. Однако наглец ты, братец!
              Тем не менее, мне становится уютней, и я разворачиваю на коленях дорожную тетрадь, с начатыми вчера стихами:
             
              Луна с загадочным прищуром
              Глядит в засмученные очи,
              Морочат звёзды, счастье проча,
              И мысли полнятся сумбуром…
             
              «Сумбур – это да, этого во мне полно, – соглашаюсь я сама с собой. – А дальше-то что?». Грызу в раздумьях карандаш, наблюдаю, как стремительно розовеет небо, и  улыбаюсь дерзкой мысли: это оно от удовольствия встречи со мной так зарумянилось! Радость теплом разливается во мне и, окрасившись чувством, что я дома, наполняет покоем…
              Кот за спиной шевельнулся и, прижавшись ко мне плотнее, затих. И меня осеняет:
             
              Июньской ночью Крым укрыло,
              Застило душу влажным смогом,
              Бродячий кот уткнулся в ногу,
              Мы с ним напару дышим Крымом.
             
              Строки волнами бегут друг за другом, и я едва успеваю их записывать:
             
              Во сне ворочается море,
              Томясь виденьем женских ножек,
              Соблазны беспощадно множат
              Шептуньи-волны, вздохам вторя.
              И слышно, будто кто-то плачет,
              И вижу: на скале отвесной
              Над морем возле Херсонеса
              Я женщину с котом бродячим...

              Да, да, Херсонес! Именно туда мы с Катериной отправимся послезавтра, перед тем, как вечером я уеду в Одессу. А завтра я буду гулять по Зурбагану…
             
             
              2.
              – Катюня, ты, наверняка, до конца не понимаешь, в каком месте живёшь! – восклицаю я за полуночным чаепитием. – Ведь Севастополь это Гринландия, а центр его – гриновский Зурбаган!
              Катерина загадочно улыбается и направляет меня в конкретику:
              – Ты уже составила план на завтра?
              – Не уверена, что так, – признаюсь я. – Поначалу я хотела прислониться на Казачке или у мола Камышовой бухты. Чтобы видеть главный маяк на мысе Херсонес. Там диких пляжей несколько, а мне хочется одиночества. Но у мола пляж под откосом, а у Казачьей бухты, к полудню наверняка будет шумно – слишком много там развлечений, один Дельфинарий чего стоит! Ещё и мемориал «35-я береговая батарея» рядом. Да и ехать туда долго…
              – Не так уж и долго, – возразила Катерина. – От нас, куда б ни ехать, не дольше получаса. Во все стороны города.  А к морю столько же пешком. И пересадки во все стороны в одном месте – на площади 50-тилетия СССР. И всё-таки, что ты решила? Куда отправишься?
              – Скорее всего, в противоположную от Казачки сторону. Ваши, местные исследователи-краеведы убеждены, что город Лисс это Корабельная сторона, причём, в самом Лиссе все приметы Апполлоновой балки. Каперна, где жила Ассоль, в Ушаковой балке, а река Лилиана, где она пускала свои кораблики, это устье Чёрной речки. То есть там всё рядом, кучно. Но сначала я хочу взглянуть на бывшую тюрьму, где Грин отсидел два года.
              – Это на площади Восставших, – кивает Катерина, – вниз по Стрелецкому спуску.  – Может быть, вместе поедем?
              – Прости, подруга, но ехать «незнамо куда» мне лучше одной. Это я к тому, что буду блуждать по интуиции, куда мысль полетит и чутьё поведёт…
              – Понимаю. Пусть так. И незачем извиняться. – Катерина включает ноутбук. – Давай, быстро публикуй новые стихи – и в постель. Завтра рано вставать…
             
             
              3.
              Белая как морской катер маршрутка катится заданным курсом. Покоем дышит всё вокруг. Раннее утро в курортном городе обещает радость от встречи с морем.  Мне пока туда не нужно, да и не видно его, но солоноватое дыхание наполняет салон с ветерком, проникающим в открытую фрамугу. Пассажиры разворачиваются к окнам, я тоже. Пробок пока нет, скорость приличная и гнаться взорами за убегающими красотами нет смысла. Оставив это бесперспективное занятие, я погружаюсь в себя, то есть, как писал Александр Грин, делаю  «остановку внутри себя» в поисках «некоторого уюта» для души. И сразу нахожу в себе строки его стихов:
             
              «Утро всегда обещает...
              После долготерпения дня
              Вечер грустит и прощает...»
             
              Да уж, день обещает быть долгим и утомительным, но охота пуще неволи. Моря я вкушу ещё многажды в Одессе, а вот Севастополь, наверняка, увижу нескоро.
              Удивительный город! Я его обожаю, хоть и была в нём в общей сложности не более двух недель. Он сразу и навсегда располагает к себе. И живописными  бухтами – а их в нём более тридцати – и простыми, но элегантными причалами, и уютом скверов и парков, и названиями улиц и площадей, хранящими память о своих героях. Приятно и то, что город не захламлён рекламой на чужых языках, практически, все щиты и вывески на русском или украинском языке.
              Севастополь, в сущности, молодой город – всего двести сорок лет от роду – но жизнь измеряется не днями и ночами, а испытаниями и праздниками. А таковых выпало на долю этой русской крепости с избытком. Город, стяжавший славу Российской Империи и СССР в двух глобальных войнах победами над военной мощью неслабого во всех отношениях противника, и дважды преданный теми, кому он давал присягу верности… преданный временщиками он остался преданным России, народу её. И всё благодаря силе русского духа, не покидающего Севастополь в лихие годины. Не потому ли он сразу стал мне родным?
              Да именно – родным! Вспоминаю, как в прошлом, 2011, году на пляж «Солнечный» приехала фура, на боках который был изображён российский флаг и написано огромными буквами: «Севастополь наш!», и какой радостью и гордостью отозвалось это в моей душе…
             
             
              …На площади Восставших выхожу, чтобы подробнее рассмотреть бывшую тюрьму, где два года  томился Грин, и где, мечтая о воле, творил свою сказочную страну. Однако не похоже на тюрьму это строгое трёхэтажное красивое знание – матово-белое с лица и украшенное яркими афишами. Теперь здесь офисно-торговый центр с арт-салоном. Небогатый окнами цокольный этаж, крепкий, как остов корабля, несёт здание сквозь время. И лишь недавно открытая в бывшей одиночке музейная комната Александра Грина свидетельствует, как молодой революционер-романтик отбывал наказание за неудавшийся побег в 1905 году. Во времена лейтенанта Шмидта, имя которого носит улица, где до ареста жил Грин.
              Побродив по площади, через полчаса я усаживаюсь в маршрутку, следующую в гриновскую Каперну – то есть в сторону Ушаковой балки.
              Мысли мои ещё полны увиденным и тянутся от площади Восстания в Сибирь, где после севастопольской тюрьмы ждала мечтателя Тобольская ссылка, но вмешался его величество случай – царская амнистия. Это стало началом нового пути Грина – творения собственной сказочной страны, явившей «блистающий мир» его души во всей глубине и томительности «Несбывшегося».
              Крым и Чёрное море навсегда поселились в сердце Грина ещё со времён, когда он плавал матросом на одесском судне «Платон» – то есть с 1896 года. Дивные зори Крыма и взволнованный шёпот моря не могли не очаровать юного матроса с душой романтика – таким он и остался до конца своей короткой жизни. Нелёгкой, даже трагической судьбой несвоевременного, несовременного человека, не вписавшегося в эпоху смут и революций, и ставшего чужим в кровавой борьбе, далёкой от справедливости и красоты, которые он возвышал. Не об этом ли в романе «Дорога в никуда» с горькой иронией писал Грин, говоря, что: «Если показать красивую вещь людям, не понимающим красоты, – её непременно засидят мухи мыслишек и вороны злорадства»?  В образе романтичного юноши легко просматривается сам автор…
             
              Следующие часы, включающие жаркое послеполуденное время, я посвящаю прогулке по архаичной Апполоновке и тенистым аллеям Ушаковки.
              Вспоминая строки из «Автобиографической повести» Грина о запахе морской травы и нагретого жёлтого камня, о похожих на паруса красных крышах, о живописных трещинах на рассаженых как попало домах  Лисса, я то и дело удивляюсь: «Свершено такой!».
              Обрывы, скалы, утёсы и неповторимый запах разморенного июньским солнцем дыхания всей этой экзотики впечатляли. А в тени Ушаковой балки мне мнился шум матросских «пикников», где и проводил свою агитацию молодой Грин.
              И когда, наконец, к пяти часам пополудни я добираюсь до дикого уголка излишне «окультуренного» пляжа, когда,  сев на тёплый камень, опускаю гудящие от усталости ноги в море, я облегчённо вздыхаю…
             
               
              4.
              Солнце, ветер, море… преддверие заката…
              Как же здорово написал Грин о закате в тихую погоду! Как там у него? Я напрягаю память… кажись, так: «далёкие берега голубыми сливками начнут смазываться, а из-за гор верхний свет воду прояснит до самого горизонта… где мели – зелёное золото... а там точно молоко с паром… а ближе... голубеет-то, голубеет... и там павлиний хвост спрятан, а по нему сапфиры с перламутром враздробь...».
              Вдохновившись, достаю дорожную тетрадь и пишу: «Море морщится складками, будто щурится: то ли от солнца, то ли от шалостей крепчающего ветра, то ли от удовольствия осознавать своё величие и щедрость. Щедрость ласк плещущих и обволакивающих тела волн, целебную щедрость морского воздуха, пьянящего солью и йодом, щедрость радующих взор игривых солнечных бликов… небо, чайки, море, пена расколотых о камни волн... Хорошо!».
              Всё, пришла в чувство! Теперь купаться!
              Через час я пристраиваюсь на высоком камне в тени отвесного склона оврага и погружаюсь в себя… и вижу Лисский маяк! Тот самый, где два товарища детства встретились, чтобы помочь друг другу. Это не высокий каменный маяк, стоящий на мысе Херсонес, нет, это сказочный маяк из фильма «Блистающий мир» Булата Мансурова. Тот, который рассеивает свет и музыку стеклянной арфы в сыром ветре, где одинокий чудак, прозванный Двойной Звездой, утишает душевную боль беседой и игрой со Стеббсом – сторожем маяка. Со времени их прошлой встречи прошло много времени, но было мало у Друда хороших минут, и он пришёл к товарищу «делать хорошую минуту». Они выкурили «индейскую трубку мира», скрученную из страниц книги «Искусство, как форма общественного движения», и говорят о поэзии и одиночестве – говорят, но думают и молчат каждый о своём.
              Стеббс чует, что товарища настигло очередное разочарование, только не умеет  прочесть в его грустных глазах, что та, которую он учил рассматривать землю, как чашечку цветка, предпочла остаться упрямой гусеницей. А Друд, глубоко запрятав боль, слушает, как Стеббс читает ему свои стихи и сожалеет, что  в малой душе друга поэзия лежит ничком, ибо негде ей повернуться, потому как не способен он удивиться чуду, «когда махонький зрачок вбирает в себя безбрежный окоём неба и моря, и душа становится такой просторной, что в неё втекает поэзия мира…».
              Я смотрю на Друда, прячущего в усы добрую улыбку, и вижу в нём самого Грина, пишущего диалог романа о блистающем мире, в котором он так одинок и счастлив тем, что дано ему творить, вводя выстраданное и осознанное своё в чужую душу…
              Разговор о поэзии заканчивается музыкой, извлекаемой и хитроумной «машины для услаждения слуха», сооружённой сторожем для веселья души из пустых бутылок, и на прощанье, когда  Стеббс, расчувствовавшись, обещает не писать больше стихов, Друд, говорит: «Стихи – твоя игра. Каждый человек должен играть». И я снова вижу печальную улыбку Грина и слышу: «Жизнь – только черновик выдумки».
              «Да, да, истинно так! – мысленно соглашаюсь я. – Мечтаем и думаем об одном, а делаем совсем другое – не своё, как все… наспех и небрежно, будто можно переписать прожитое…».
              Взвившаяся ввысь чайка согласно машет мне крылами, и я вспоминаю другое утверждение Грина: «Как все звуки земли имеют отражение здесь, так всё, прозвучавшее на высоте, таинственно раздается внизу».
              И снова я соглашаюсь и шёпотом дополняю: «Только извлекать из трагической реальности мечту о человеческом счастье не всем дано»...
              Подхожу к бровке пляжа и в созерцании немею словами и мыслями.
              Море учит молчать и чуять незримое. Если долго смотреть на воду, пространство и время сливаются. Исчезают берега, горизонт становится бездонным, и родится ощущение глубины, втекающей в тебя с каждой волной, которые, выбегая из кажущейся глади моря и приближаясь, становятся живыми и откровенными… и открываются тайны…
              Солнце клонится к горизонту, губы мои шепчут неожиданное:
             
              Солоно и влажно…
              тихо и неважно прошлое-грядущее…
              только настоящее – главное и вящее,
              в главах Книги Сущего…
             
              Сообразив, что родилась тема будущих стихов, спешу к заветной тетради и, отыскивая чистую страницу, обнаруживаю запись о власти Несбывшегося:
              «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовёт нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днём, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты? Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня…».
              Откуда это выписано? Ах, да, этот отрывок из «Бегущей по волнам»! Там ещё и эти строки: «Волна бесконечна, всю землю обходит она, не зная беспечно ни неба, ни дна…».
              «Несбывшееся»… оно в нас, как бы ни гнали мысли о нём, как бы ни искали покоя в «здесь и сейчас». Оно гложет нас исподволь, ищет выхода в реальность. Что это? Иллюзии? Галлюцинации? Или то, что мы должны сделать по воле свыше?
              Мысли мои прислоняются к мистичности творчества, к снисхождению свыше неожиданных, порою, образов и строк. Разве написанные они не становятся реальностью? Грин считал, что все представления наши реальны, поскольку способны деформироваться и сгущаться в момент направленного усилия человека. И зависит это лишь от силы его воображения, от терпения и осознания собственной избранности и умения видеть блёстки сокровищ мира и принимать их как дань щедрой, тайной руки. Главное ничего не бояться, ибо страх убивает чуткость, а с ней и виртуальную реальность – такую же подлинную и вездесущую, как всё, отражённое в нашем сознании. И когда мы доверяем моменту, не думая ни о прошлом, ни о будущем, мы слышим некую «звуковую дрожь», которая звенит, рождая образ в грядущем. Он тянется к нам оттуда и дарует мысль, которая, словно птица, «садится, смежив крылья, у твоих ног и целует глаза».
              Ах, Александр Степанович, как много пищи для размышлений отправили вы в грядущее! Как щедро и чутко приблизили нас к «блистающему миру» собственной души, к вере, что можно и нужно творить чудеса своими руками…
              Звонок Катерины вырывает меня из размышлений и окунает в реальность: пляж почти пуст, солнце укуталось в алые паруса заката и тянется к согретому им ложу за горизонтом, солоно и влажно…
             
             
              5.
              – Ну, ты даёшь, гостьюшка! Одна, в чужом городе, ночью. А если бы что случилось, кому за тебя отвечать? – обрушивается на меня Катерина, едва впустив в квартиру. И сразу упреждает мои оправдания. – Только тихо, мало'го едва уложила. Всё волновался: «А Ваися не потерялась?». Пришлось пригрозить, что, если не угомонится, в Херсонес не возьмём…
              Я изображаю из себя пай-девочку и на цыпочках поспешаю в кухню. Катерина идёт следом, не переставая ворчать:
              – Небось, голодная… целый день на двух бутербродах… а у меня тут всё остыло… и где тебя только носило?
              – Бродила. По бухтам, – успеваю я встрянуть с ответом, наблюдая, как Катя  ставит в микроволновку что-то вкусненькое. И без паузы выпаливаю: – Ух, ты, бухта! Бухта-бухточка, бухта-выточка – бровь песочная на безбрежно обережной гривне моря. Бури бурные зорят бризы, бредни бреда волн бродящих нежат бреги-обереги…
              – Точно, что забродила, забредила, набухталась, – отходит строгая хозяйка, и мы тихо смеёмся. – Давай, ешь, потом расскажешь, чего ещё выбродила-выбредила…
              Она ставит предо мной тарелку с сырниками, и я затихаю на несколько минут, после чего, протараторив отчёт об экскурсии, вскидываюсь:
              – Ой, Кать, чуть не забыла! Я же недавно сделала открытие! Прямо в такси!
              – Интересно, какое, – улыбается подруга. – Надеюсь, это не опасно.
              – Нисколько. Это о неслучайных случайностях. Я о том, что Александр Грин родился под Вяткой. То есть он Вятский! А ты Вяткина. Наверное, это знак.
              – Какой ещё знак?! Фантазёрка! – со смешком отмахнулась от «открытия» Катерина.
              Я беспечно пожимаю плечами:
              – Ну, как же? Вятский, Вяткина, Севастополь, алые паруса… думаю, это к тому, что Ассоль это ты, Катюша.  И ничего, что тебе уже не 16 лет. Ведь жене Грина, которая вдохновила его на эту чудную повесть, было уже за тридцать…
              – Шикарно! – с иронией констатирует подруга, молодея улыбкой. – Давай, допивай чай и будем уже ложиться спать. Ночь на дворе, а у нас завтра по плану экскурсия. Или ты напрочь забыла, что мы собираемся пойти в Херсонес пораньше, потому что вечером у тебя автобус в Одессу?
              – Херсонес… – раздумчиво повторяю я, – и зависнем мы где-то между будущим и прошлым… – и тут неожиданно меня настигает идея: – А давай, послушаем на ночь песню «Зурбаган»! Про Ассоль. И тебе  приснится море и пламенный, как паруса «Секрета», алый рассвет и… капитан Грей…
              Вздохнув с показной обречённостью, Катерина находит через Интернет нужную песню, и мы затихаем…
             
              *…Сгинет ночь и день придет иной,
              Как волна приходит за волной,
              И проснусь я в мире невозможном,
              Где-то между будущим и прошлым,
              В мире где девчонкою босой
              У прибоя бегает Ассоль.
              Засыпает синий Зурбаган,
              А за горизонтом ураган,
              Грянет ливень резкий и косой,
              И продрогнет юная Ассоль,
              Сгинет ночь и день придет иной,
              Как волна приходит за волной…

              Песня летит к морю, чтобы найти волну, бегущую к Зурбагану, а ко мне на ладонь белой чайкой садится мысль и, смежив крылья, целует глаза.
              – Невозможное сегодня может сбыться завтра! – слышится голос Грина из блистающего мира.
             


29 мая 2016 г.


Авторская страница Екатерины Вяткиной: http://www.proza.ru/avtor/ekaterina7

Примечания:
* Песня «Зурбаган», стихи Леонида Дербенёва, муз. Юрий Чернавского здесь:
http://www.youtube.com/watch?v=Jy7Ywptw3dk

Начало: Крымские зори. Алый парус, белый пароход –  http://www.proza.ru/2014/06/04/346
Далее: Крымские зори. Чудеса своими руками (в работе)
Об экскурсии в Херсонес здесь:  http://www.proza.ru/2012/08/16/291
Иллюстрация:
коллаж автора с использованием фото Екатерины Вяткиной
инвертированной карты художника Владимира Смирнова,
и 4-х картинок из инета с подрисовкой.