Шизофрения

 За окном равнодушно шумел майский ливень. Небо заволокло черными, косматыми тучами. Тучи эти совершенно не двигались, стояли вот так, пригвожденные, приклеенные к темному полотну весеннего небесного свода. Что-то не видно ангелочков и херувимчиков с их пресловутыми стрелами лубофи, напомаженными самым настоящим ядом. Хотя погодка, честно говоря, именно к такому мракобесию и располагала. Диана, нервно чихая, еще крепче закуталась в шитый-перешитый бабушкин плед. А так как чихала она всегда не к месту и к всеобщему раздражению, громкий окрик взвинченных соседей не заставил себя ждать. Диана тут же стыдливо уткнула нос в близлежащую подушку и пробормотала невесть кому предназначенные извинения. Извинялась она всегда, похоже, с самого рождения. Извинялась за то, что вылезла из матери, за то, что недостаточно активно материла родного отца при громком родительском разводе, за то, что поступила на переводчика и пошла работать, а не вышла замуж (захер?) за солидного, необъятного хряка из соседнего престижного офиса. Священники, если бы Диана позволяла себе сию роскошь, по церквям шастать, непременно уличили бы над ней святой нимб. Но, увы и ура, Диана долю здравого своего смысла не припрятала в трехметровые трусы предполагаемого женишка, а наоборот, выставила на всеобщее обозрение, за что получила пару увесистых пинков от матери (Я тебе больше не мать!), и минутное одобрение от любимых друзей (Ты ушла от мамки? А есть деньжат занять? Нет? Я перезвоню.)
Так, мало по малу, в неуютном и незнакомом одиночестве, Дианушка потеряла светлу голову у коньяка за пазухой. Где-то после второй увесистой бутылки, надудорившись до синей мочи, из-за длинной шторы маленьким копытцем помахал Диане натуральный черт. Не плевать ли , подумала тогда Диана, поднося к алым устам вожделенную чашу. И вот уже сто чертей лезут ей на плечи, кусают за соски, крутят локоны. Концерт для уважаемых господ Соседей получился знатный. Недолго думая, благодаря усердным звонкам добряков, Диана продолжила свой мистический путь по
святым- местам-вытрезвителям. И помогло же! Ровно до того момента помогло, когда в кабинет дремлющего врача завалилась Диана, что-то истерически выкрикивая.
Она и сейчас прокручивает в голове тот странный день. Туманище непролазный, голос скрипучий, шаги(вжжик-ввжик), и полная потеря памяти. Как до больницы добралась, ни сном ни духом. Потом вроде палата беленькая, как мартовский снежок, как в детстве. И добренькая тетя в халатике. Расплакалась тогда Диана, сопли по одеялу размазывала. А тетя с сожалением косилась на грязную простынь и мучительно так мычала иногда (Что ж делает, окаянная, порошок дорогой какой). Потом люди чужие, хотя своих у Дианы и не было, потом монотонный монолог врача, справки, выписки, таблетки-пилюли-колесики. Смешалось все в дикую ересь из собачей шерсти, соли, и кладбищенской земли. Рецептик, что Диане всучила знакомая колдунья, не помог, зато щедро рассыпался по карманам новой куртки.
 Год Диану водило от одного дивного чудолекаря, до другого, немного худшего качества, зато дешевле. Год глаза ее изучали десятки зарубежных названий лекарств. Год этот для нее стал почти временной петлей, ямой, в которую можно окунуть пальчики, а засосет по глотку. Когда дерьмо из ямы до глотки все же добралось, нервишки ее собрали чемоданы. Нервный срыв громыхнул словно понос среди ясного совещания, чем заставил тех же соседей снова обратить на Дианку свое драгоценно-неприкосновенное внимание. Та же палата, тот же врач, та же тетенька. И даже обмазанная соплями простынь не успела дождаться порошка. Но короткое слово на бумаге, записанное размашистым почерком, поставило точку на несчастьях Дианы.
 Шизофрения пришлась ей как нельзя кстати. Сосуд, который заполнялся сначала детсадовским пойлом, потом выпускными разгульными вечерами, обильной спермой в перемешку с влюбленными слезами, грязными квартирами и синяками, даже учебой время от времени, наконец не выдержал тяжести событий. Зашипел, заметался, булькнул, рыгнул, а потом рванул вонючим потоком прямо в морды херувимам, будто бы на вам, тварям таким запоздалым, отмщение. И заржала тогда Диана, зарыдала. Вышла на улицу, окинула возможных друзей и знакомых безумным взглядом всхлипнула, и давай с себя тряпье стягивать. Разделась, хохотнула, и поскакала по лужам вприпрыжку. Прямо как в детстве, как в самых счастливых воспоминаниях. И плевать что мамашки с ужасом на потных лицах закрывают косоглазым-кривоногим детяткам глазки, что мужики подле жен давятся слюной, что красивые, успешные барышни (а на них Диана желала быть похожей) смотрят на нее с нескрываемым испугом и отбегают на безопасные расстояния. Плевать. Есть она, есть ее серо-буро-клубничная реальность с копытами вперемешку, есть зыбучее небо и пропасть под босыми ногами, есть детство и его сладкий душок, есть вкус гадостной, но такой знакомой манной каши во рту.
 Бежит Диана, орет. Орет и падает, поднимается, бежит, горланит, и снова падает. Колени в кровь разбила, в ладонях осколки разбитых бутылок, из глаз слезы реками, а ей хоть бы хны. Только что бежать да визжать от свинячей радости может. Тут сзади топает что-то, хвать ее за руку, не может бежать больше. И малиновые рощи по швам трещат, из трещин черти лезут, кашляют, туберкулезники хреновы. А то не черти, то она кашляет, сильно кашляет, страшнее даже, чем орет. А ладонь ей по спине долбит, душу выбить намеревается. Ну Диана тут и грохнулась, грудью и личиком прямо в выбоину на асфальте. Экран радужный потух, черти с петухами исчезли, руки с коленями жечь перестали.

- Здравстуй
Здравствуй, здравствуй. А чей это голос над ее ушами бормочет, понять Диана не в силах. Чувствует, тепло ей, мягко, уютно даже. Но в памяти полный провал, заполненный лишь какими-то старыми, наивными и тупыми клятвами еще в начальной школе. И вкус во рту знакомый, а все равно чужой, неизвестный. Тут страх в душу лезет, жилы воротит, сердце сжимает. Как заорет Диана, так голос сзади ей вторит. Увидела бы, засмеялась. Но не поворачивается. А картина там, хоть на выставку неси да в рамочку золотую на радость вставляй. Сидит она, голосит, а рядом стоит мужик с выпученными глазами, с разбитой под ногами чашкой, и тоже орет во весь свой баритон.
Концерт был весьма занимателен, но слабые  голосовые связки сыграли достойную роль. Диана заткнулась. Заткнулся и второй голос.
- Ты орешь-то чего?!
Чего орет? А ты сам побегай по чертовым хвостам и веселящим дубравам, может поймешь, за чем тут жалеть и плакать. Молчит Диана, трясется, плачет.
- Я тут... короче Стас зовут меня. Станислав, если угодно. А вы кем будете?
Молчит Диана, рот не раскрывает.
 Станислав обреченно вздохнул, пихнул ей в руки кофейку (с корицей кофе, вкусно), сам сел напротив и начал пытливо изучать Дианино перекошенное лицо. И тут, (ох и мрази же вы, херувимы пернатые), долбануло Диану по темечку, стрела в зад впилась, открыла ей очи. Станислав тут чуть ли не божеством вселенским нарисовался. И так за ней ухаживает, и сяк. И розочки, и конфетки, и балетки, и детки. Деток, к слову, Диана желала больше своей жизни. Генофонд вон какой обаятельный. Стасик во всей своей красе стал папашкой.
 Подбитый глаз, расквашенный нос, измученные родами худенькое тело нехотя поплелось обратно, в объятия новых весенних лужиц. Благо больница приютила, лежит Диана в палате, наблюдает каждое утро, как Стас с ее сыночком весело прохаживаются прямо под окнами больницы, как назло. Ну Владик, сыночек, уж точно не виноват. А вот Станислав, сука, добился своего. Ребонок есть, а Диана так, использованный материал, нужна ли?
Не нужна, сказал ей Стас, вышвыривая в подъезд с абсолютно спокойным выражением на страшной харе (красавец, каких еще поискать). Владика выкормала? Ну вот и прощай, подруга.
 
Воскресное утро. Неспокойно Диане, хоть и забита снизу доверху успокоительными. Ерзает нервно, руки пощипывает, жмурится, стонет. В палате пусто. Врачи хряпят учеными мордами в салатах, медсестры тоже храпят у них на коленях. А солце такое яркое, такое приветливое, что жить да жить, радоваться и хохотать, как Владик на качельках хохочет. И птички такие звонкие, что хоть за хвост лови и в ухо суй. Радуются ободранные дома, радуется дырявый асфальт, радуются полудохлые дворовые собаки. И Диана радуется, только как-то особенно, по-своему. Вдруг хлопнула себя по острой коленке, перестала смеяться. Прикрыла рот рукой и совершенно осознанно глянула на свое отражение в ближайшем зеркале. И тоска такая навалила, что хоть грузовик на шею наедет, и то пушинкой покажется. Вскочила Диана. Запустила руки в волосы и давай на клочья шевелюру раздирать. Плачет, завывает. Не просто видит, а ощущает, как пробежали года, как тело морщилось, как покрывали его поцелуями и плевками, как в ноги врезались камушки. Вспомила, ходила однажды с ребятами на плотину. Там воняло рыбой, тиной, чьей-то жизнедеятельностью. Но красота была все же, да. Зеленые ивы, ели, сосны. Высокие камыши с пушистыми коричневыми головами, бирюзовые стрекозы с гигантскими прозрачными крылями (тззз, тззз, так они приветствовали первые лучи рассвета). Хоть как природу не обгаживай, все равно величественно смотрится на фоне тотального мусорника. И лягушки длинноногие с кувшинки на кувшинку прыгали. А вот помнит еще, головастики в тине прятаться любят. Смотришь на воду. Внимательно только смотришь, чтобы не спугнуть. Тогда ррраз, большеголовый в тину шмыгнул, а за ним облачко мутное. И тина тихо так колышется, то будущий лягушенок дышит. А ты его оп, ладошкой накрыла, прямо с тиной вместе. Вытаскиваешь, а он глупый такой, глазами-точечками уставился, хвостиком дрыгает. Скользкий, сволочь, но милый. Только не придушить бы, жаль же.
 Притихла Диана. В памяти у нее река блестит, переливается яркими бликами, пятнами. Солнце блином огромным, таким, который на масленницу пекут бывало, стоит на блюдечке с голубой каёмочкой. И каёмочка та - чистое небо. Лягушата друг друга перекрикивают, стрекозы танцуют свои вальсы, ели качаются в такт ласковым дуновениям влажного ветра. И тишина вокруг. Спокойствие. Благодать. Блестит вода, блестит и зеркало в палате. Последний раз глянула Диана осознанно. Глаза у нее серьезные, глубокие. Красиво сочетается в них серый цвет с зеленым. Смотрит на себя с сожалением. Медленно переводит взляд со лба на нос, с носа на подбородок. Трогает огрубевшими пальцами пухлые губы. Ниже не смотрит, боится.
Черт ее пойми, что у себя в глазах высмотреть хочет. Может давно забытое прошлое, а может и возможное настоящее. То ли оно все вместе, друг без друга не может существовать. Сама не знает, что в этих ранних морщинах на лице прячется. Мечется, волнуется. Ходит из угла в угол. То сожмет руки в замок, то на груди сложит, то оборванные локоны волос с пола подбирает.
 Резких хохот под окнами ее по ушам резанул. Владик верно. Содрогнулась вся, присела, будто под дых дали. Подбежала к двери, тут же отбежала обратно. Черный спрут в голову лезет, за мысли щупальцами хватает (уууу, уйди, мерзкая дрянь!)
Плюнула вдруг на пол. Глянула в зеркало еще раз, но глаза другими стали, как пеленой заволокло. Топнула, крикнула. Размахнулась рукою, влепила в зеркало ладонь. Осыпалось стекло мелкими осколками, но были и те, что покрупнее. Взяла Диана самый большой осколок, молча шваркнула, резанула по запястьям, по шее, по лицу,по ногам. А не плевать ли, река же блестит, стрекозы-то выплясывают. Упала навзничь, закашлялась. Мягко окунались в омут старые плюшевые мишки, паравозики, детские книги. С тихим бульканьем рвалась пополам тряпичная плотина, не своим голосом вопила, вот уже лет десять как неживая, кошка Маруся. Разбитые дедушкины вазы склеивались чьими-то бледными лицами, милые детки плели косички из длинных родительских пальцев. Сжатые в ровную линию мамины губы прыгали по стенам, мелькали молчаливым протестом по грязной посуде. Потемневшая река несла Дианино добро к черту в карман. Черт этот вдруг обратился в Станислава, заговорщецки подмигнул, сплюнул, вытащил из за пазухи Владика и с видимым наслаждением откусил добродушному ребенку розовую голову. Голова эта, прежде чем исчезнуть в воспаленной, зловонной глотке, моргнула абсолютно желтыми глазами, и укатилась с неестественным гулом прямо черту-Стасу в желудок. Диана раскрыла рот, вякнула что-то черту вслед. Темнота настигла ее быстро, почти мгновенно. Плотина с ее стрекозами исчезла из виду, заместо нее на оставшиеся страницы памяти залезли неудачные слюнявые поцелуи с девчонками и мальчонками, с коллегами по работе, с коллегами по сексу и выпивке. Стоны и вопли заполонили последние секунды ее расхлябанной жизни.
 
 - Эт что за е*** б****?!
Смачно воскликнула трехзадая медсестра с красным носом. Там, у больничной койки, валялось изрезанное тело девушки с выпученными глазами, которые смотрели непонятливо и презрительно. За окном диким плачем чего-то начал надрываться ребеной.
- Заткните своего мелкого п***!
Рявкнула в форточку медсестра, ошалело потирая грязные щеки. Ну и ну. Проблем теперь у нее море. Тупо простояв на месте еще несколько драгоценных минут, не удосужившись проверить пульс, она проворно выбежала из палаты, цепляя задом колбы, которые мелодично звякали и растекались на ковер. Врач, такой же красно-грязнощекий, выругался еще эпичнее, в том числе и на весь медперсонал, хотя перегаром перло из каждой пасти. Быстренько приехала полиция, быстренько загрузили тело в машину, быстренько испарилась Диана из памяти всех ранее присутствующих. Будто и не существовало никогда блестящей на солце реки.

 Майское утро, воскресенье. Дождь хлещет по пластиковым окнам. Насмешливо ползут громадные, черные облака. Владик закашлялся и вяло помешал ложкой сахар в чае. В горло ничего не лезло, снова нашло то удручающее состояние, когда избегает его даже отец. Странный день. Один из тех странных дней, когда снится ему неизвестная плотина, быстрые стрекозы и черт в синем цилиндре. Владик просидит у окна до самого вечера, будет пялиться в окно больницы, сам не ведая, почему. И когда под утро пьяный отец завалится к нему в комнату, Влад снова спросит его о плотине. И после отрицательного ответа Станислава он снова посмотрит на него презрительно, недоверчиво. Посмотрит так, как смотрит на отца вот уже который год.
“Догадывается, малец. Молодчинка!“, - вот уже который раз подумает прозрачная Диана, деловито положив руку сыну на плечо. А Влад снова зябко поежится.