Когда огонь приходит...

1442 год, весна
Тырговиште, столица Валахии



Самонадеянность — грех.

В свою очередь самонадеянность, возлежащая на покрове из процветания и силы, грех еще более тяжкий, ибо приводит к греху куда менее простительному — вызывает зависть. А Локи все-таки звался когда-то богом. И кому, как не богу, своей твердой разящей рукой следует расшатать основы фальшивого самовозвеличивания, раскрыть глупцам глаза на правду? Даже если силой?

Чужеземные сосны качаются, признавая правоту здравых рассуждений, и Локи позволяет себе улыбнуться — чего, казалось, не делал уже бесчисленное количество лет. Унылое существование в Небесном Царстве, лишь изредка скрашиваемое краткими проблесками веселья, когда приходится вытаскивать зарвавшихся асов из грязных историй, мало походит на прежние буйные времена. Тогда земля грохотала под поступью богов, то и дело пускавшихся в вылазки по Мидгарду, лила кровь-слезы, омывая поля битв, а хитрость и острый ум не раз пригождались храбрым северным воинам, что Локи, разумеется, весьма нравилось. Когда-то люди помнили о полезности вещества, заключенного в плену их черепной коробки, и умели получить удовольствие от изящности риска, правды, брошенной в лицо, и малой щепотки лжи, добавленной к основному блюду умело и незаметно. Тогда в людях был огонь, которого нет сейчас, и почти затух тот жаркий светоч, вложенный им — Пламенным — задолго до сегодняшнего дня, в те времена, когда белизна снегов в Мидгарде могла посоперничать с бегущими по небу облаками.

Мир уже умирает, хоть и до окончательной смерти его остались годы, которые смертным не под силу даже сосчитать. И думать, что еще можно успеть побороть тщеславие — это жалкое скользкое создание, ослепляющее мидгардцев — было бы также верхом самонадеянности со стороны Локи. Так да не так, и Пламенный посмеивается, когда ободранные сосны снова клонят свои худые кроны к земле — они-то знают, и знает Небо: Локи вовсе не святой, и даже не бог, как думают многие. Он всего лишь тот, кем и являлся с самого рождения, кем и останется до последнего вздоха. Ветер как всегда ропщет в его волосах, понуждая разрушить то, у чего на самом деле и основания-то нет, а обнаглевший народ копошится в своих богатых шатрах, не ведая и не зная: Рок грядет. И не из собственной гордыни, а по зову истинной природы и переменчивости жизни, что всегда напоминает о неизбежном конце даже самых великих империй.

Тур-ки, тур-ки, тур-ки. Локи спешит на крыльях взнузданного ветра и проговаривает это одними губами, вышептывая впереди себя град, ливень и наводнения. От первоначального Хаоса мало осталось — Один расстарался — но есть та его частичка, которая не сгинет, пока ей есть в ком пускать корни. И Локи может хоть тысячу раз заверять асов в собственной преданности и лояльности, но правда в том, что огонь никогда не потухнет окончательно, что даже если его засыпать землей, захоронить под толщей мирового океана, затоптать тяжелыми сапожищами он все равно явится в этот мир, рожденный раскатистым громом и стремительной молнией. И пламя это будет до поры до времени тихо гореть, укрытое ото всех показной смиренностью и тишью, царящей под звездами.

Локи знает, что происходит, когда маленький костерок начинает набирать силу — он выжигает. Изменяет. Очищает. Турки об этом еще не знают, они воображают, должно быть, что приручили пламя. Но османские правители спали сладко слишком долго, и Локи подстегивает ветер, хохочет, пригибая сосны к земле, подобно тому, как турецкий султан заставляет своих подданных-рабов склонять головы к самым его сапогам.

Через горы и реки, через холод — стоит приложить усилия и поспешить, когда тебя ждет веселье, затмевающее асгардскую скуку. Пусть одноглазый упрямый вол греет свой престол, пусть тешит себя обществом прекрасной царицы и белокожих валькирий — позабыл уже старик, как поет сердце, когда вражеские знамена догорают в трескучем пламени. Асгард охладевает подобно тому, как свежеет нагретый солнцем день в догорающем закате. Грустно, печально, досадно — и Локи этим еще займется. Список изменений, которые стоит произвести, неиссякаем, и каждому бог Озорства уделит внимание — даже без просьбы, просто так, по милости! — и Асгард будет первым, кому Локи преподнесет Дар. На секунду улыбка стирается с лица Пламенного. Самообман особый вид самонадеянности, который легко простить самому себе, и даже бог иногда забывает об этом. Но не забывает Жизнь, столкнувшая друг с другом льды Нифльхейма и пламя Мусспельхейма, и она раз за разом раздувает своими гигантскими кузнечными мехами огонь души Локи, сжирающий печаль, сожаление и сочувствие. И лишь иногда в сердце уколет раз-другой: в момент, когда подруга Очищения — Смерть — приходит исполнить свою часть обязанностей. И Локи, стиснув челюсти, припоминает голубые глаза Фригги и ее роскошные локоны. Истлеет и это золото, что дороже всяких сокровищ двергов. Но почему — почему! — именно он должен быть тому причиной?

Чужеземные сосны чуть покачиваются, но молчат: ответа они не знают, но Локи прожил слишком долго, чтобы не научиться прогонять печаль. Праздные мысли о том, что случится через долгие тысячелетия, он отбрасывает с легкостью девицы, скидывающей с себя одежды в мгновения первой брачной ночи. И вот он уже застыл как гончая, он уже недвижим, он уже впивается взглядом в крепостные стены грозной восточной столицы. Зрачки его дотошно оглядывают упругие волнообразные холмы, зеленеющие в блеске подступающего лета. Неприступную скалу они держат, а на ней — город. Название его слишком непривычно и мало о чем говорит Локи, но волнует того другое, и когда неприметную дверь в сероватой стене отпирает чья-то рука, он на минуту задерживает дыхание.

Вот они.

Ковыляющий старик выходит первым — он уже совсем плох, и кто-то поддерживает створы, чтобы они не зашибли дряхлое тело. Овчинная безрукавка белеет на зеленом покрове холма, делая его обладателя притягательно легкой жертвой. Зная о лукавстве хозяина столицы, можно предположить, что даже это сделано с определенным умыслом. Следом за стариком из крепости выходит женщина, и Локи вытягивает шею, чтобы убедиться в том, что, похоже, ошибся — не она. Цветастый фартук и жирные опухшие ноги под приподнятыми юбками явно не по его душу, и Локи быстро теряет к служанке интерес, возвращаясь взглядом в темный проем двери. Пламенное сердце почему-то стучит быстрее обычного, и етун даже прикладывает ладонь к груди, успокаивая ревущего в ней зверя. Тысячи и тысячи лет не было подобного. И вдруг здесь, вдали от голубых глаз и россыпи золотых кудрей... Неужели и он размякает?

Она появляется не одна, а с сыновьями, и шелест ее платья как будто знаком Локи, но совсем незнакомо бледное лицо и голос, который он, прислушавшись, жадно ловит среди ропщущего ветра. Норны многое говорили, но как всегда все больше окольно, загадками, а сам Локи и не помнил уже, какая дева приглянулась ему в восточных землях, а какая в южных, и уж тем более не помнил их лиц, на которые смотрел редко и с неохотой. С закрытыми глазами легче было представлять, будто держишь в руках не грязные волосы смертных княжон, а золотые асгардские ручьи, обрамляющие снежно-белое лицо с двумя волшебными лазуритами.

Она — не она? Да какая, впрочем, разница... Локи последний раз глядит на бывшую молдавскую княжну, которой если и подарил часть своего огня, то быстро забыл об этом. А для нее, пережившей сладкий томный сон, отпущение грехов пришло быстро: валашские князья любят своих соседей, а еще больше любят делать их сестрам сыновей, и тут уже остается лишь верить норнам, что Локи и сделал, впрочем, с большим неудовольствием....

Последним взглядом, которым он ее удостаивает, она обязана этому несусветному валашскому платью с тяжелыми серебряными пластинами на груди. Княжна наклоняется к своему младшему сыну и открывшиеся взору женские прелести, способные пристыдить смертного, немного успокаивают Локи. Восточные сласти, на которые так легко соблазниться! Может, норны и были правы. Жаль, что у богов такая короткая память.

На младшего сына молдаванки Локи даже не смотрит. Чутье его редко подводит, и уж к этому чаду он не имеет совершенно никакого отношения, да и сквозит в мальчишке нечто такое, что отзывается в душе легкой волной раздражения. Как будто враг — вот он! — уже здесь, и лучше бы белая овчина досталась ему, а не старику, чьи дни и так почти сочтены. Локи думает, что дитя еще доставит немало хлопот, что, возможно, стоит сделать что-нибудь с этим раньше, чем... Но тут, как будто на безмолвный зов к нему поворачивается старший, и Локи вытягивается по струнке, напоследок шикнув ветру, чтобы был потише. Бестелесный друг обиженно свистит, гуляя меж стволов худых сосен, тоже заинтересовывается, вглядывается в зеленые глаза валашского отпрыска....

На вид мальчишке чуть больше десяти, и лицо худое, бледное — такое же, как у матери. Волосы черные, как здешняя раскопанная земля, которую Локи видел по пути сюда. Кучка валахов копала глубокую яму, а возле них покоились три тела, прикрытых добротными подбитыми заячьим мехом плащами. Влажная черная земля падала на зеленую траву. Могильная земля.

Мальчишка смотрит, но не видит — Локи знает точно. Но красные губы как будто задвигались, а тонкая рука тянет мать за платье. Ноздри раздуваются. Учуял? Хороший зверь, чуткий. И настырный — вон как хмурится. А младшему хоть бы что — скачет по склону за стариком и визжит хуже щенка охотничьей псины. Ветер ощетинивается, но Локи делает знак рукой, и потоки воздуха покорно ложатся у его ног. Нет, со своими врагами мальчишка должен будет разбираться сам, а иначе, кто научит жизни? Кто — если не враги — лучшие наставники?

Зеленые глаза — как и у самого Локи — смотрят немигающе, проникая сквозь море покачивающихся сосен. Мальчик как будто видит мелькающую среди них рыжую тень, и густые черные брови приподнимаются; ищет он глазами добычу, на которую они с братом так привыкли охотиться. Хорошо бы лисица или пара белок, и надо бы чувствовать азарт, рваться вперед, но спину отчего-то холодит, а сгибы локтей щекочет, и Влад вдруг остро ощущает, как проступает на щеках багряный румянец, а в груди разливается тепло – раскаленное, зловещее, и материнские руки, обвивающие плечи, становятся нестерпимо тяжелыми.

Локи смеется.

Где-то за родными соснами по узкому изгибу Яломицы яростным ветром мчится свобода. Куда она ведет? Влад не сомневается: к великим подвигам, к таким, о которых его отец лишь мечтал, но которые он – его сын – в силах воплотить. И скоро старый Драгомир будет рассказывать о сражениях не им с Раду, а про них. И материнская юбка жжет как огонь, заставляя Влада капризно извиваться в нежных объятиях.

Мать уступает неохотно, с досадой размыкая руки и провожая печальным взглядом шумное дитя – такое же беспокойное и страстное, как ее давний жаркий сон, о котором и Богу, и мужу равно стыдно рассказать. И не будь молдавская княжна разумной женщиной, то чего доброго подумала бы даже, что именно это ночное видение и сделало ее второго сына таким непоседливым….

Смех Локи шумит меж ветвей.

А зеленоглазый валашский принц бежит по склону, обгоняя маленького Раду и смеется, вторя перезвону речки и пению птиц. Крепостная стена далеко позади, и старый Драгомир, ворчащий об аркебузах турков тоже, и даже воспоминание о тепле матери — и то горит пламенем трескучим и всепоглощающим. Свобода по Яломице бежит и изгибается, а в ветре звучит голос, который кажется смутно знакомым и пугающе далеким одновременно.

Тур-ки, тур-ки, тур-ки. Локи лучше всех знает о переменчивости жизни, о неизбежном конце даже самых великих империй. Когда огонь приходит — он пожирает. Самонадеянные турки об этом еще не ведают: они воображают, должно быть, что приручили пламя. Но сладкий сон не долог, и Локи, уходя, хохочет, пригибая сосны к земле, подобно тому, как турецкий султан заставляет своих подданных-рабов склонять головы к самым его сапогам.

Он еще не знает, что самонадеянность самый тяжкий грех.

Грех, за который боги наказывают.